Май
1 мая
Обычно в такой день, а также накануне газета выглядит торжественной, праздничной. Этой традиции мы не изменили и ныне. Но пламя суровой войны бросило свой отблеск на праздник труда и мира. Опубликован хорошо известный моим современникам приказ наркома обороны Сталина, где прозвучали слова: «Всей Красной Армии — добиться того, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск и освобождения советской земли от гитлеровских мерзавцев!» (Об этом приказе — речь впереди.)
Напечатаны статьи военачальников, очерки, рассказы писателей, стихи, корреспонденции журналистов. Привлекает внимание статья командира танкового корпуса генерала А. И. Лизюкова «Сталинская гвардия». Незадолго до праздника мы стали искать автора для статьи о гвардии. Как раз в это время прибыл с Юго-Западного фронта в Москву Лизюков. Имя его было хорошо известно. О подвиге Лизюкова в первые дни войны у Борисова, на Березине, спасшего тысячи советских воинов от окружения и гибели, сложились легенды. Лизюкову одному из первых военачальников 5 августа отдельным Указом Президиума Верховного Совета было присвоено звание Героя Советского Союза. В битве за Москву он командовал знаменитой 1-й Московской мотострелковой дивизией. О нем много писали, не раз имя Лизюкова появлялось и на страницах «Красной звезды». Лизюков был человеком образованным, большой эрудиции; закончил Военную академию имени М. В. Фрунзе, затем преподавал. Еще в 1927 году в аттестации Лизюкова было записано, что он занимается военно-литературной работой, даже писал стихи. Словом, лучшего автора для задуманной нами темы и не надо.
Пригласили Лизюкова в редакцию. Зашел ко мне человек среднего роста, плотный, с живым быстрым взглядом и ранней лысиной, увеличивавшей лоб, но совсем не старившей его. Поздоровались, и я с ходу спрашиваю:
— Александр Ильич, получили наши поздравления?
Лизюков сделал недоуменное лицо и, как мне показалось, [170] чуть растерянным голосом, не зная, что я имею в виду, спрашивает:
— Какое?.. С чем поздравление?.. Нет, не получал...
А я имел в виду прежде всего очерк «Полковник Лизюков», опубликованный в «Красной звезде» сразу же после присвоения ему звания Героя. Кстати, хорошо помню дискуссию о названии очерка. Когда мне принесли верстку, над ним стоял заголовок броский, патетический. Но я его зачеркнул и поставил новый: «Полковник Лизюков»: пусть, мол, знакомые обрадуются, а незнакомые запомнят это имя, выделенное в заголовке крупным шрифтом. Имел я в виду и передовую статью в «Красной звезде» — «Наша гвардия», посвященную преобразованию первых дивизий, в том числе и 1-й Московской, в гвардейские, где тоже много добрых слов было сказано о Лизюкове. Это я ему и объяснил. Лизюков рассмеялся и сказал:
— Читал, читал... А разве в таких случаях благодарят? — пошутил он.
После этого разговора нам нетрудно было уговорить комкора Лизюкова, приехавшего в Москву всего на несколько дней, написать статью для первомайского номера газеты.
О советской гвардии за истекшие полгода у нас было опубликовано немало статей и очерков. Но Лизюков нашел еще, какие-то новые грани этой темы. Любопытна параллель, которую он провел, сравнивая боевые условия, в которых сражались старая гвардия и советская гвардия в Отечественную войну:
«Дни славы гвардии вошли в летопись военных побед короткими наименованиями полей битв — Гавгамелы... Полтава... Аустерлиц... Лейпциг...
Но как ни громкозвучны эти символы смелости и отваги, звезда нашей гвардии лучезарней всего блеска прошлой гвардейской славы. Стоит лишь вдуматься в то, что представляет собой современный бой, чтобы убедиться в полной справедливости этого утверждения...
Не легко, не просто было македонскому копейщику заградить себя щитом от вражеской стрелы или гусару Мюрата проскакать по чистому полю навстречу кавалерии неприятеля. Куда труднее современному бойцу ползти под огнем минометов и автоматов к исходному рубежу или единоборствовать с танком врага. Можно сказать, что если войны прошлого требовали минутного порыва, ослепительной, но короткой, как удар молнии, вспышки отваги, то теперь нужен постоянно действующий героизм, неиссякаемое упорство, идущее из сердца волна за волной, непреходящие стойкость и твердость, равные граниту.
И советская гвардия, закалившаяся в боях, оказалась именно той могучей силой, какая полностью соответствует характеру современных битв».
Хорошая, глубокая статья. Но, увы, это было последнее выступление Лизюкова. Через два месяца, в июльских боях [171] под Воронежем, он трагически погиб, его нашли (и то не сразу) бездыханным в развороченном вражескими снарядами танке, на котором Лизюков, уже на посту командующего 5-й танковой армией, прорывался к одной из своих бригад.
Не могу умолчать о трагической судьбе Лизюкова и в довоенную пору и после войны. В 1939 году его, тогда командира танковой бригады, ни в чем не повинного, честного, ничем не запятнанного коммуниста с девятнадцатого года, репрессировали. Я упоминал, что Александр Ильич любил поэзию и даже сам сочинял стихи. И вот из тюремной камеры он каким-то чудом передал жене, Анастасии Кузьминичне, стихи, написанные на клочке бумаги.
Невозможно в словах передать,Накануне Великой Отечественной войны Лизюкова выпустили на свободу и вновь он надел военную форму. Но и посмертно произошла чудовищная несправедливость. Когда Сталин узнал, что 5-я танковая армия осталась без командующего, он сказал:
— Лизюков у немцев? Перебежал?..
То ли Сталин запомнил, что Лизюков опротестовал его план боевых действий армии, предложив свой, то ли сыграла свою роль подозрительность к военным кадрам, оставшаяся еще от мрачных и недобрых времен репрессий, но так или иначе брошенная Сталиным реплика сыграла роковую роль: имя Лизюкова было предано забвению. Лишь спустя много лет честь и достоинство Александра Ильича, мужественного генерала и беспредельно преданного Родине и партии коммуниста, были восстановлены.
«Инициатива в наших руках» — так называется большая, на три колонки, статья начальника штаба Калининского фронта генерала, впоследствии маршала М. В. Захарова. На поучительных примерах он показал, как много добиваются войска, когда инициатива в их руках. Правда, статья раскрывает эту тему в тактическом и оперативном плане, на опыте действий полков, дивизий и армии, не касаясь вопросов стратегической инициативы. Однако, как известно, перейдя к обороне и закрепляя успехи зимнего наступления, мы стремились сохранить за собой и стратегическую инициативу, а немцы хотели во что бы то ни стало вырвать ее из наших рук. Как можно об этом [172] умолчать в статье? Вот в ней и прозвучало предупреждение: «Активные действия наших войск истощили противника и сорвали его планы весеннего наступления. Но это не значит, что немцы не будут пытаться использовать малейшую возможность для того, чтобы любой ценой вырвать из наших рук инициативу и самим перейти в наступление. Они подвозят резервы — людские и материальные, стремясь использовать благоприятные условия весны и лета».
События последующих дней показали, что это предупреждение было ко времени. Вот только надо ли было статье давать такой громогласный заголовок? Не помню, сам ли Захаров так написал, или мы постарались.
И еще одна статья видного военачальника — командующего Черноморской группой войск генерала И. Е. Петрова — «Твердыня Черноморья. Шесть месяцев обороны Севастополя». Много было в нашей газете корреспонденции, очерков, статей о героической обороне Севастополя, но, пожалуй, впервые так обстоятельно и откровенно, быть может, даже излишне откровенно, рассказано о том, как организована оборона города. Но, наверное, без этого невозможно было бы понять, как сумели севастопольцы шесть месяцев выдерживать натиск немецких войск, отстоять нашу крепость на Черном море и у ее стен уложить свыше 50 тысяч немецких солдат и офицеров. О мере этой откровенности можно судить хотя бы по таким строкам:
«Артиллерия. Она составляет главную ударную силу, которая обеспечивает устойчивость обороны Севастополя... В артиллерию сухопутного сектора обороны входят орудия разнообразных типов и калибров. Важно отметить, что обычные полевые батареи усилены дальнобойными батареями береговой обороны, а в особо острые моменты с успехом применяется огонь корабельной артиллерии. Наличие в полевых войсках и в береговой артиллерии дальнобойных систем позволяет успешно маневрировать огнем, не меняя позиций, а пользуясь лишь заранее оборудованными дополнительными наблюдательными пунктами».
Статья написана несколько суховато. Но каждая строка ее дышит героическим пафосом.
Генерал Петров заявил через «Красную звезду»: «Оборона Севастополя надежна. Защитники города понимают, каково его значение. Бойцы и командиры Севастопольского гарнизона готовы и дальше мужественно оборонять родной город».
В предпервомайском и праздничном номерах газеты много писательских материалов, как, впрочем, и за все время войны — их столько, что критик Л. Лазарев заметил: «Красная звезда» оказалась в ту пору самой «литературной» газетой...» Стоит [173] только назвать имена писателей, опубликовавших в этих двух номерах «Красной звезды» очерки и стихи, чтобы убедиться, что это действительно так: Алексей Толстой, Илья Эренбург, Алексей Сурков, Константин Симонов, Микола Бажан, Петр Павленко. Перец Маркиш, Савва Голованивский, Борис Галин, братья Тур. Однако это вовсе не значит, что наша газета перестала быть военной: весь без исключения литературный материал работает на войну, на нашу победу!
Об этом свидетельствует напечатанная в сегодняшнем номере статья Алексея Толстого «Грозная сила народа». Она неизменно входила во все Собрания сочинений писателя и хорошо известна. Хочу обратить внимание лишь на содержащиеся в ней слова великой надежды: «Сегодняшний день Первого мая единственный в истории человечества, другого такого не будет: через год мы украсим милые волосы наших подруг цветами победы...» Тот же мотив, что и в приказе («талина, только, так сказать, лирический.
Добрые слова обращены Толстым к советским воинам: они бесстрашны, яростны, сноровисты. И слова гнева, презрения и ненависти к немецким фашистам — «сукиным сынам», «злым, бесцельно жестоким», «цепным негодяям»... Конечно, это не политическая характеристика гитлеровцев, а скорее нравственная. Но ненависть к заклятому врагу подсказывала и не такие слова...
Первомай 1942-го не был отмечен ни парадом, ни демонстрацией, хотя, вспоминая ноябрьский парад сорок первого года, многие думали, что уж теперь, после нашей зимней победы, парад обязательно будет. Но Центральный Комитет партии и Совнарком объявили первое и второе мая рабочими днями. В тылу его отмечали за станком и плугом, а на фронте — боевыми делами. Об этом «Первомайская баллада» Алексея Суркова:
Поет, пролетая, снаряд7 мая
Второго, третьего и четвертого мая газета не выходила. Эти дни, как и до войны, были для «Красной звезды» и других газет, кроме «Правды», выходными. Какие там выходные могут быть на войне, спросит читатель? Но это были выходные не для нас, работников редакции, а для газеты: экономилась бумага. С ней было туго. А работники редакции, от литературных сотрудников до редактора, воспользовавшись передышкой, выехали на фронт. Я отправился в Перхушково, к Жукову. Вечером вернулся в Москву. И не с пустыми руками. Привез вот такой документ:
«Приказ № 0482войскам Западного фронта.
3 мая 1942 года
Действующая Красная Армия
От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награждаю:
Орденом Красного Знамени
1. Старшего батальонного комиссара Симонова Кирилла Михайловича.
Орденом Красной Звезды
1. Интенданта 2-го ранга Бернштейна Михаила Самойловича,
2. Интенданта 2-го ранга Милецкого Якова Аркадьевича,
3. Старшего политрука Трояновского Павла Ивановича.
Командующий войсками Запфронта
генерал армии Жуков
Член Военного совета
Западного фронта Хохлов»
Вспоминаю, как это было. Когда я зашел к Жукову, увидел, что он сидит за столом и подписывает приказы о награждении воинов фронта. Рядом стоял полковник и подкладывал ему все новые и новые наградные листы. Мне показалось, что свою подпись на них Жуков ставит с особым удовольствием; он был рад, что можно наградить тех, кого он посылал на смертный бой за Москву. Вот ведь как просто, подумал я, подписал — и с этой минуты человек с орденом. Даже позавидовал такой власти! Заметил это Жуков или нет, не знаю, но вдруг сказал с какой-то неожиданной интонацией:
— А что? И твоих бы сюда...
— У меня таких прав нет, — ответил я, а затем, смекнув, что, видно, неспроста было сказано, добавил: — Георгий Константинович, а, между прочим, наши корреспонденты неплохо поработали на твоем фронте. Сам знаешь. [175]
— Что же. — сказал он, — давай их сюда. Кого?
Я назвал четырех наших спецкоров. Жуков всех их знал. Помнил очерки Симонова, боевые корреспонденции Трояновского, снимки Бернштейна. Все они были ему знакомы еще по Халхин-Голу. Читал он репортаж и очерки Милецкого. Напомнил я, как мужественно вели себя наши работники на передовой, добывая материалы для своих выступлений в огне боев.
— Подготовьте приказ, — поддержал меня Жуков, обращаясь к полковнику, и добавил: — Симонова на Красное Знамя, остальных — на Красную Звезду.
И вот приказ подписан. Сразу же в отделе кадров фронта сняли для меня копию, и, обрадованный, я помчался с ним в редакцию...
Надо готовить очередной номер газеты. Заработала редакционная машина. Пишется передовая статья, посвященная первомайскому приказу Сталина. Дело это несложное — пересказать его. Ничего своего мы, понятно, не добавляли. Единственное, что сделали, — выделили жирным шрифтом те строки приказа, которые, по нашему разумению, являлись самыми важными.
Хотел бы здесь сказать подробнее о требовании добиться, чтобы 1942 год стал годом окончательного разгрома немецких захватчиков. Впервые эта задача, как я уже писал, была поставлена в январской директиве Ставки. В открытой печати нигде об этом не было сказано ни слова. Только в передовой «Долг наших войск», опубликованной в «Красной звезде» 11 января, мы впервые сказали об этом. До сих пор удивляюсь: как это мы без согласия Ставки, от своего имени открыто сказали то, что было за семью печатями. Однако нахлобучки за самовольство не последовало. Вот только мои коллеги, редакторы центральных газет, одолевали меня вопросами: откуда, мол, все это? Указание Сталина? Пришлось отделываться общими фразами...
Напомню, что в своей речи на параде войск Красной Армии 7 ноября Сталин говорил: «Еще несколько месяцев, еще полгода, может быть годик, — и гитлеровская Германия должна лопнуть под тяжестью своих преступлений». Но как это произойдет? Тогда пошли у нас передовые и статьи, комментирующие положения, выдвинутые Сталиным на торжественном заседании Моссовета и в речи на параде. А что касается тех «нескольких месяцев», «полгода», «годика», мы это обошли; не развивали эту тему потому, что не знали, как это обосновать. Не знали не только мы. Никто, кого я спрашивал, не знал. Думаю, что и сам Сталин этого не знал...
Что же касается январской директивы Ставки, которой была посвящена наша передовица, то там эта проблема воспринималась [176] по-другому. Успехи, достигнутые Красной Армией в зимнем наступлении, вселяли надежду, что разгромить гитлеровцев можно уже в этом году.
Но вот пришел май. Наше наступление заглохло. Почему? После войны об этом было рассказано более или менее подробно. Это просчеты Ставки, неоправдавшиеся надежды, что к лету резервы Германии иссякнут, переоценка наших сил и возможностей. Отсутствовал к тому же второй фронт. И не видно было, что он откроется в ближайшее время. И все же снова в приказе появился сорок второй год!
Между прочим, уже после войны, в разговорах о том приказе некоторые мои собеседники — военачальники, журналисты, люди других профессий — утверждали, что они тогда усомнились в реальности прогнозов, сделанных Сталиным и в ноябрьской речи сорок первого года и в первомайском приказе сорок второго года. Конечно, все может быть: сколько людей, столько и мнений. Но в воспоминаниях полководцев и видных военачальников об этих сомнениях — ни слова. В своих книгах, где они прямо и откровенно писали и о просчетах Ставки, и о своих ошибках, о спорах со Сталиным, нигде, даже намеком, не упомянули, что их смутили в те дни прогнозы Сталина об окончании войны в сорок втором году...
Что уж нам говорить! Мы следовали общему течению. За первой передовой последовала в сегодняшнем номере газеты специальная передовая под заголовком «В 1942 году окончательно разгромить немецких оккупантов». Еще несколько раз об этом говорилось на страницах «Красной звезды», но вскоре горькая действительность перечеркнула наши надежды.
Однако я бы не сказал, что мы благодушествовали. Не было сомнений, что немцы не позднее лета вновь предпримут наступление если не на всех фронтах, то на ряде стратегических направлений. И к этому надо быть готовыми. В сегодняшней передовой прозвучало предупреждение: «Нельзя, однако, допускать и тени самоуспокоенности, благодушия. Предпосылки победы — это еще не сама победа... Предстоят ожесточенные бои. Нет сомнений, что немцы не раз еще попытаются вырвать инициативу из наших рук».
В общем, надо было и нам, газетчикам, тоже думать и действовать. В Ставке, в центральных учреждениях Наркомата обороны подводились итоги минувших боев, составлялись директивы, инструкции, указания. Нам отставать нельзя было. Больше того, на то газета и газета, чтобы быть впереди. Так, во вчерашнем номере появилась статья нашего танкиста подполковника Петра Коломейцева «Отражение танковых ударов». Он рассказывает об изменениях в боевых действиях немецких [177] танковых частей за истекшие десять месяцев. Такой же поучительной была и статья нашего общевойскового специалиста полковника Ивана Хитрова.
«Науке побеждать» посвящена статья члена Военного совета армии дивизионного комиссара С. Колонина «Чему научил бойца опыт войны». Вот его наблюдения.
Обычным делом стала стрельба из орудий прямой наводкой, требующая, понятно, выдержки, стойкости, большого искусства.
Преодолели «танкобоязнь» и пехотинцы. Ныне они не прячутся и тем более не бегут от вражеских танков, а встречают их всеми видами пехотного оружия: гранатами, бутылками с горючим, стрельбой из противотанковых ружей.
Не испугать теперь красноармейца и парашютными десантами; нередко еще до того, как парашютисты приземлились, их расстреливают в воздухе.
Вот такие перемены. За десять месяцев войны успели закалиться не только бойцы переднего края, но и весь состав армии, в том числе и Тыловые бойцы. Кто не помнит, сколько хлопот доставляли нам в свое время, указывает дивизионный комиссар, налеты вражеской авиации на обозы, автоколонны, штабы? А теперь? Теперь, увидев немецкий самолет, обоз останавливается, ездовые и шоферы берут винтовки и по команде ведут огонь по воздушному противнику. Немецкие летчики уже почувствовали опасность пехотного огня и стали держаться на почтительной высоте, что значительно снижает прицельность бомбежек и пулеметного огня.
И еще один вывод. «Всякого немца повидал наш боец: и нахального летнего, и битого зимнего, и одичавшего весеннего. Повидал и понял, что самое верное средство для достижения победы в бою — это максимальное сближение с противником...»
Все, что рассказано в статье, подкреплено убедительными примерами, взятыми из жизни...
И, наконец, статья Ильи Эренбурга «О ненависти» — одна из тех, что особенно запомнились на фронте и в тылу. С первых дней войны Эренбург писал о том, что позже было сказано в приказе Сталина: «...нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души». В сегодняшней статье писатель подробнейше раскрывает этот тезис:
«Неутомимая темная злоба испепеляет сердце фашизма... Злоба движет каждым солдатом фашизма...»
А на противоположном полюсе, у советских людей, — другие чувства, другие идеи:
«Русский народ пережил большую и трудную жизнь; не розами была устлана его дорога к счастью и к совершенству. [178]
Но и в самые тяжелые годы своей истории русский человек ограждал себя от темной злобы...
Чувство злобы не соблазняет нас и теперь... Мы говорим не о злобе — о ненависти, не о мести — о справедливости...
Мы не мечтаем о мести: может ли месть утишить наше негодование? Ведь никогда советские люди не уподобятся фашистам, не станут пытать детей или мучить раненых... Если мы решили уничтожить фашистов, то только потому, что на земле нет места для фашистов и для людей — или фашисты истребят человечество, или люди уничтожат фашистов. Мы знаем, что смерть не может победить жизнь, и поэтому мы убеждены в том, что мы уничтожим фашистов»...
9 мая
Вчера вернулся из Ставки, встревоженный делами на Керченском полуострове. Немецко-фашистские войска начали наступление и прорвали наш фронт. А ждали мы совсем иного.
Надо, видимо, напомнить историю этих событий. Еще в начале января началась операция по освобождению Крыма. Вскоре немцы сами перешли в наступление и вновь захватили Феодосию. В феврале намечалось возобновить наступление войск Крымского фронта. Оно было назначено Ставкой на 13 февраля. Однако работавшие там наши корреспонденты ничего не сообщали. Решили подбросить туда еще и Симонова. Но он возвратился с пустыми руками. Наступление наших войск, начавшееся только 27 февраля, захлебнулось. Симонов рассказал о наших неудачах на Керченском полуострове, их причинах, причем так обстоятельно, что казалось, передо мною сидит не писатель и журналист, но опытный штабной офицер, глубоко разбирающийся в оперативных делах. Когда я затем побывал в Генштабе, убедился, что расхождений в оценке событий в Крыму у генштабистов и писателя нет. Более того, выводы Симонова оказались дальновидными. Он говорил не только о прошедшей операции, но и о будущем, и его прогнозы оправдались. Память может подвести, поэтому я приведу запись в дневнике, которую сделал тогда Симонов:
«...Когда я возвращался из армии сначала в Керчь, а потом в Москву после зрелища бездарно и бессмысленно напиханных вплотную к передовой войск и после связанной со всем этим бестолковщины, которую я видел во время нашего неудачного наступления, у меня возникло тяжелое предчувствие, что здесь может случиться что-то очень плохое». А уже в послевоенных комментариях к дневнику он добавил: «Нет, я не лгу, говоря, что тяжелые предчувствия у меня возникли в душе уже тогда, в феврале и марте». Могу засвидетельствовать, что в изданной книге «Разные дни войны» Симонов оставил все, как было написано тогда о Керчи, не изменив ни слова. [179]
Кстати, стоит сравнить его записи со страницами книги А. М. Василевского о Керчи. Тогда не трудно будет убедиться, что многое в оценке ситуации военачальника и писателя совпало.
Единственное, что Симонов привез из Крыма, — это стихи «Атака».
Когда ты по свистку, по знаку,Вот она, истинная, неприкрашенная, суровая правда войны! Чувства и переживания человека в бою!
— Хорошие стихи, — сказал я Симонову. — Но отрываться от земли надо!
— И без этого ясно, — ответил поэт.
— Ясно-то ясно. А надо еще яснее. Дописал бы ты несколько строк.
Ушел Симонов. Буквально через десяток минут вернулся с сочиненной им, можно сказать, на ходу концовкой: [180]
Но до немецкого окопаПолучились не очень-то выразительные строки. Но стихи уже стояли в полосе, откладывать их не хотелось — так они и пошли. Не нравилась концовка и самому Симонову. Недаром в его собрании сочинений этих четырех строк нет. Теперь я вижу, что можно было без них и тогда обойтись. Так что не всегда хорошо получается, когда требование начальства выполняется беспрекословно...
Напечатано трогательное стихотворение Николая Тихонова «Мальчики». Это рассказ о том, как ленинградский мальчик, зачарованный довоенными парадами, стал лейтенантом, командиром батареи и ныне ведет ответный огонь по фашистской артиллерии, ограждая от вражеских осколков такого же мальчика, каким он был когда-то:
Такого мальчика не тронь!А в сегодняшнем номере опубликован и очерк Тихонова «Ленинград в мае». Этим очерком начались его вдохновенные письма из блокадного Ленинграда, печатавшиеся затем каждый месяц 30-го или 31-го числа. Последнее письмо из этой серии было опубликовано 30 января 1944 года, когда немецко-фашистские войска были разгромлены под Ленинградом и город освобожден от блокады.
Не помню точно, как Тихонов поначалу назвал свой первый очерк, опубликованный в эти дни. Но, читая его, я невольно вспомнил «Севастополь в декабре месяце» Льва Толстого. Очерки Тихонова по художественной манере и жанру напоминали севастопольские рассказы великого писателя. Мы решили так и озаглавить первый очерк, условились с Тихоновым, что он будет посылать очерки каждый месяц.
Известно, через какие рогатки проходили очерки Льва Толстого, как возмущался он тем, что цензура уродовала их, пытаясь сделать их «сладенькими», «без мысли и, главное, без цели». Я свидетельствую, что, несмотря на все ограничения, неизбежные для военного времени, суровую и горькую правду, что так мужественно и честно писал Тихонов в своих очерках о жизни и борьбе ленинградцев, печатали без изменений. Мы в редакции считали себя счастливыми, что могли нашему требовательному и взыскательному читателю, не выносившему высокопарности, фразерства и кичливости, представить очерки Тихонова в первозданном виде. [181]
Первые очерки занимали чуть больше полуподвала. Но писателю было тесно в этих рамках. Да и мы это почувствовали.
«Пользуюсь оказией, — писал Тихонов мне, — чтобы сообщить Вам, что Ваше согласие на расширение текста очерков о Ленинграде меня очень обрадовало. Действительно, подгонка каждый раз материала под размер «подвала» очень затруднительна. Писать обширно, не торопясь, чтобы в очерке был воздух и дыхание, — это то, что нужно для писателя. Сжатость не всегда достигает цели».
Объединенные общим заголовком «Ленинградский год», эти очерки вышли затем отдельной книгой и стали своеобразной летописью ленинградской жизни в дни блокады. «Красная звезда» напечатала статью, в которой как бы с дальнего расстояния, с вышки времени обозревала этот благородный труд писателя. «Вся страна читала с волнением простые и мужественные, как сама жизнь, очерки Николая Тихонова, — писала наша газета, — и, следя за ними, получала представление о том, как живет, борется, страдает и побеждает героический, гордый город. Сила очерков Николая Тихонова заключается не в их литературной красивости, не в изысканности слова, а в той благородной мужественности, какая является неотъемлемым элементом духовного строя Ленинграда и ленинградцев, в той суровой правдивости, которая впечатляет душу человека и оставляет в ней след навечно... Очерки, их правильнее было бы назвать письмами, задушевными беседами писателя, художника, по справедливости могут быть названы документом эпохи, летописью грозной эпохи великой войны. Можно с уверенностью сказать: дети наши когда-нибудь с благоговением перелистают ее страницы, ибо в них — правда нашей священной борьбы... Тихонов своей неутомимой творческой деятельностью вселял бодрость в сердца людей, которые верили, знали — Ленинград, наш чудесный! Ленинград выстоит, победит, несмотря ни на что!»
Не буду отрицать, мне было радостно, когда Николай Семенович прислал «Ленинградский год» с теплой, дружеской надписью: «Дорогому другу и прародителю этой книги, ее крестному отцу — Д. Ортенбергу с искренней любовью». Конечно, есть здесь преувеличение, но я не протестовал: дружеское расположение Тихонова мне дорого.
О хронике фронтовой жизни, передаваемой нашими корреспондентами, я уже рассказывал. Хочу подчеркнуть снова, что хотя она составляла нередко несколько строк, но повествовала о необычайных, а порой легендарных подвигах советских воинов. Приведу еще несколько эпизодов.
Северо-Западный фронт. Командир отделения сержант Ягмуралиев доставил в свою часть трофеи: 6 немецких подвод с [182] полевой почтой, деньгами и документами. Комсомолец принят в ряды Коммунистической партии.
Брянский фронт. Старший сержант Иван Ерпилов, командуя группой бойцов из 23 человек, отбил нападение 200 немцев. Ерпилов был трижды ранен, но не вышел из боя, пока немецкая атака не была отражена.
Южный фронт. Кавалерист Михин находился вблизи от передовых позиций. Наблюдая за воздушным боем, он заметил, что немцам удалось поджечь наш самолет. Летчик выбросился на парашюте. Михин видел, что приземлился он на ничейной земле и с минуты на минуту мог быть убит или захвачен в плен. Михин решил спасти летчика. Он вскочил на коня и галопом помчался на выручку. Под вражескими пулями нашел раненого летчика и, взяв его на коня, доставил на пункт первой медицинской помощи.
Ленинградский фронт. Противнику удалось минометным огнем порвать связь передовых подразделений с командным пунктом полка. Немцы перешли в контратаку, и надо было срочно донести об этом командованию части. Выполнить эту задачу поручили лейтенанту Мезенцеву. Чтобы добраться до КП полка, надо было перебраться через озеро, а затем реку. Самоотверженный офицер, сняв с себя верхнюю одежду, кинулся в ледяную воду и переплыл озеро. Отдохнув в воронке от снаряда, Мезенцев подполз по-пластунски к реке, снова бросился в воду и доплыл до противоположного берега. Преодолев участок, непрерывно обстреливаемый противником, Мезенцев добрался до КП полка.
Такие заметки с каждого фронта, в каждом номере газеты...
«О ненависти», «Наша весна», «Падение Виши» — подобные статьи Ильи Эренбурга, занимавшие в газете три колонки или подвал, печатались не каждый день. Но каждый день Илья Григорьевич приносил мне небольшие заметки — на одну-две странички. Их можно было бы назвать «маленькими фельетонами». Собственно, такую рубрику я как-то хотел поставить над ними, но Эренбург запротестовал:
— Против фельетонов я ничего не имею. Но фельетон и война, — с шутливой интонацией заметил писатель, — не рифмуется. А потом, я никогда фельетонов не писал...
Согласился я с Ильей Григорьевичем. Больше того, когда мы печатали такого рода выступления других авторов, в том числе известного фельетониста «Правды» Давида Заславского, мы над его заметками тоже не ставили рубрики «Фельетон «.
Материал для своих заметок Эренбург добывал из немецких газет, радиоперехватов, трофейных документов. Строились эти заметки обычно так: цитата и комментарий к ней. [183]
Попробую представить читателю в выдержках опубликованные сегодня и в предыдущих номерах газеты подобного рода заметки.
Из статьи «Фриц — историк»:
«Весной немцев потянуло на историю. Немецкие газеты вместо победных сводок подносят своим читателям исторические изыскания. Так в «Кракауэр Цейтунг» от 11 апреля напечатана статья «Нарва — пограничный город Германии», в «Лицманштадтер Цейтунг» от 5 апреля — «Великая германская история Южной России», а в «Дейче Цейтунг ин Норвешен» от 18 апреля — «Немцы у Севастополя — на старой германской земле».
Это, конечно, не история, это эрзац-истории. Но фрицы привыкли к эрзацам...
История — ехидная наука. Настоящему историку нетрудно доказать... что Пруссия была некогда заселена славянами. Но нам сейчас не до истории: мы заняты истреблением «историков»...»
Из статьи «Законы войны»:
«Газета «Остдейчер Беобахтер» пишет: «Украина, которая очень часто бралась в расчет, когда речь шла об обеспечении Европы продуктами питания, в этом году не сможет облегчить снабжение»...
Самая солидная газета Германии «Франкфуртер Цейтунг» пытается объяснить немцам, почему Украина подвела Германию: «Работать в Кременчуге не то, что в Париже. На Украине приходится работать среди инакомыслящих людей, реагирующих весьма неожиданно... Мы приучаем население оккупированных областей к тому, что война диктует свои законы»...
Украинцы по отношению к фрицам не «инакомыслящие», а просто мыслящие. Украинцы хорошо понимают, что такое гитлеровская «культура», и реагируют украинцы весьма логично. Если война не на живот, а на смерть против захватчиков кажется немцам «неожиданной», то скажем прямо — не знали немцы сердца Украины. Любит украинец помолчать — думает свою думу, но его не собьешь с толку — он свое знает... Не немцы учат украинцев законам войны. Нет, Украина теперь учит немцев: сюда пришли, отсюда живыми не уйдете».
С неменьшей нагрузкой работает и Борис Ефимов. Тоже выдает почти каждый день по карикатуре. Сегодня она называется «К весеннему сезону». Для эпиграфа к заголовку Ефимов нашел любопытную цитату: «Геббельсовская пропаганда объясняет задержку весеннего наступления ссылками на то, что «русская весна еще хуже русской зимы». «Если зимой приходилось терпеть мороз, то теперь наступлению немецкой армии мешают дождь и грязь». На рисунке изображена витрина, а на ней объявление: «Внимание! Ввиду плохой погоды на востоке принимаются заказы на переделку эрзац-валенок в [184] эрзац-галоши». В «мастерской» — Геббельс, конечно, с традиционным хвостиком и указывающим на витрину перстом. А подпись под карикатурой: «Геббельс заливает...»
В карикатуре одинаково важны и рисунок и слово. И то, и другое Борис Ефимович делал мастерски.
12 мая
Совинформбюро сообщает: «В течение 11 мая на Керченском полуострове наши войска вели упорные бои с перешедшими в наступление немецко-фашистскими войсками». Корреспонденты Петр Павленко и Александр Бейленсон молчат и даже не отвечают на наши телеграммы. Безуспешным оказался вызов к прямому проводу: их не смогли разыскать.
В Генеральном штабе мне сказали, что дела там плохи, но но предполагали, что разразится катастрофа. Ставка приказала командованию фронтом отвести войска за Турецкий вал, занять там оборону, остановить врага. Это казалось реальным. Мы были настроены оптимистически, об этом говорят строки в очередной передовой: «Враг повел наступление на Керченском полуострове. Собрав превосходящие силы, он сумел прорвать нашу оборону на одном из участков. Немцы пытаются изобразить это наступление как коренной поворот в ходе военных действий. Тщетные попытки!.. Войска Крымского фронта, нанеся уже врагу большие потери, могут и должны остановить врага и разбить его».
«Один из участков» — это была Керчь. Немцам удалось прорваться к городу и завязать там бой. Мы ожидали репортаж спецкоров с часу на час. Вероятно, думали мы, они тоже перебираются за Турецкий вал и вот-вот дадут о себе знать.
С апреля готовится Харьковская наступательная операция.. Планы были обнадеживающие, и, естественно, на Юго-Западный фронт выехала большая группа наших корреспондентов. Скоро,{1} считали мы, редакция будет завалена материалами. А пока все эти дни в помощь войскам, готовящимся к наступлению, печатаем статьи главным образом на материале действий войск этого же фронта. Например, «Некоторые вопросы наступательного боя дивизии», «Непрерывная разведка обороны противника». «Борьба с батареями противника». Большой интерес представляет статья комиссара полка И. Лящука «Наступательный порыв», тоже присланная с Юго-Западного фронта. Он рассказывает о самоотверженной работе политорганов и комиссаров, о разнообразии в методах политической и воспитательной работы. Любопытная новинка (о ней идет речь в статье): в полку появились дзоты и блиндажи с названиями «Смелый», «Дерзкий». «Ни шагу назад». «За Родину», «Смерть врагу». Эти названия дали сами солдаты, их инициативу поддержали политруки. [185]
Не скрывает комиссар и неудачи. Один из гарнизонов не выдержал напряжения боя, некоторые бойцы струсили и побежали, спасаясь от минометного огня. Малодушие оказалось для них роковым — на открытом месте многие из них погибли. Воспитание стойкости в бою остается одной из важнейших задач политработников.
Напечатан очерк батальонного комиссара Н. Старостина «Десантники». Это уже второй подвал, а впереди еще три. Вообще-то о десантах мы мало писали, а так подробно — в первый раз. Большая группа советских десантников была выброшена в помощь кавалерийскому корпусу генерала П. А. Белова, действовавшему в тылу врага в районе Вязьмы, чтобы прикрыть его с запада. В пяти подвалах автор многое сумел рассказать: о высадке десанта, разведке, боях с немцами, перехвате дорог, освобождении деревень и даже одного из городков... Немало в очерках колоритных сценок, выхваченных из жизни. Хотя бы такая.
Десантники постучались в одну избу. Старушка хозяйка открыла дверь.
— Немцы есть? — спрашивает один из десантников.
— Есть! А вы откуда взялись? Небось из окружения идете. Скорее тикайте отсюда, а то худо будет.
— Нет, мамаша. Не из окружения идем, а в окружение...
В первые дни апреля Константин Симонов «оглоушил» меня неожиданной просьбой. Диалог, который состоялся между нами, я помню, но более точно сможет рассказать о нем дневниковая запись писателя, в которой он даже похвалил меня за... чуткость. Вот эта запись:
«Обстоятельства на фронте были такие, что острой необходимости ехать куда-нибудь от «Красной звезды» пока не предвиделось. Но моя личная жизнь по некоторым причинам сложилась так, что я всей душой рвался уехать из Москвы на фронт. Я зашел к Ортенбергу и сказал ему, что, пока здесь, на Западном фронте, стоит затишье, я хочу еще раз поехать на север, на Мурманское направление.
— На сколько дней? — спросил он.
Я сказал, что хотел бы поехать на месяц.
— Черт вас знает, писателей. — сказал Ортенберг. — Когда нужно ехать, то вы только что начали писать, то еще не кончили! А как раз когда не нужно ехать и можно писать, вы проситесь ехать!
Я повторил ему, что хочу ехать.
И он со свойственной ему душевной чуткостью, которой [186] люди, знавшие его хуже, чем я, за ним не подозревали, согласился на мою поездку на север».
Выехал Симонов вместе с Евгением Петровым. Кроме того» я послал с ним и нашего фотокорреспондента Олега Кнорринга. Целый месяц от Симонова ни слуху ни духу. Правда, не ограничивал его ни темой, ни оперативными заданиями, как это обычно бывает, тем более что на этом фронте — давнее затишье и сенсаций ждать не приходилось.
Возвратился Симонов в Москву не с пустыми руками. Отчитался пятью очерками. Первый из них «Солдатский юбилей» напечатан сегодня. В этом очерке и нарисована картина позиционной войны. В очерке рассказано о знакомом Симонову еще по прошлой его поездке на Рыбачий командире артиллерийского полка майоре Рыклисе; в день двадцатилетия службы в Красной Армии он накрыл немецкую батарею, долгое время досаждавшую нам. Вот откуда и название очерка.
16 мая
Сегодня для Керчи был трагический день. Немцы ворвались в город, бои продолжались еще три дня. Эвакуация полуострова проходила неорганизованно, наши потери были значительными. Ставка наказала командование фронтом и представителей Ставки. Поражение наших войск в Крыму достаточно подробно описано, и не вижу необходимости повторять известное. Вот только что хотел бы добавить.
В середине шестидесятых годов мне было поручено подготовить силами писателей сборник очерков «Маршалы Советского Союза». О Жукове я попросил написать Симонова. Не один день писатель беседовал с маршалом, и потом он написал повествование, которое назвал «Заметки к биографии Г. К. Жукова». Воспроизведены там записанные почти стенографически суждения Жукова о нашем поражении в Керчи. Их стоит привести:
«Сталин был человеком, который, если за что-то однажды зацепится, то потом с трудом расстанется с этой своей идеей или намерением, даже когда объективные обстоятельства прямо говорят, что с первоначальным намерением необходимо расстаться.
В мае 1942 года Сталин сравнительно мягко отнесся к виновникам Керченской катастрофы, очевидно, потому, что сознавал свою персональную ответственность за нее. Во-первых, наступление там было предпринято по его настоянию, а также количество войск тоже было сосредоточено по его настоянию. Ставка, Генеральный штаб предлагали другое решение. Они предлагали отвести войска с Керченского полуострова на Таманский и построить нашу оборону там. Но он не принял во внимание этих предложений, считая, что, действуя так, мы высвободим воевавшую в Крыму 11-ю немецкую армию Манштейна. [187] В итоге вышло, что армия Манштейна все равно была высвобождена, а мы потерпели под Керчью тяжелое поражение...»
Отступая от сюжетной линии своего повествования, хочу рассказать о судьбе повествования Симонова о Жукове.
Симонов с энтузиазмом взялся за эту работу. Вскоре я получил от него записку: «Со статьей о Г. К. — все сделаю, уже был у него и говорил с ним. Он слал тебе привет, выражал желание: повидаться бы. Сделаю в сентябре — начале октября...»
Через некоторое время из Гульрипши, где писатель работал на даче, пришло его письмо, которое меня не могло не насторожить и даже взволновать: «Посылаю тебе материал, о котором условились. На мой взгляд, у меня не получилось такой вещи, которую можно было бы сейчас печатать — получается совершенно другое. Посылаю тебе просто как свидетельство того, что я приступил к этому делу и что мною сделано. Теперь для меня очевидно, что продолжать нет смысла, то есть можно продолжать, но это будет в стол. Может быть, я это сделаю, поговорим подробнее, когда прочтешь...»
Прочитал я рукопись о Жукове, занявшую более ста страниц. Прочел и увидел, как много в ней примечательного и интересного, как много важного рассказал Георгий Константинович Симонову, к которому он относился с большой симпатией и уважением. Рассказ может и должен получиться, я в этом не сомневался. И вот новое письмо, совсем меня огорчившее:
«Дорогой Давид, до получения твоего письма я колебался только в одном: продолжать ли мне эту работу именно сейчас или отложить ее на некоторое время в связи с тем, что, очевидно, она — при нынешнем отношении к истории — скорей всего все равно будет лежать в ящике письменного стола.
Получив твое письмо, окончательно решил не откладывать и закончить. Наверное, еще будет листа три, и более интересных, чем первый лист. Работу эту я сделаю. 7-го уеду в Сухуми работать и, видимо, в ближайший месяц сделаю.
Но не надо тешить себя иллюзиями. Такого рода работа — а никакую другую мне делать неинтересно, да и просто не смогу — при нынешнем, подчеркиваю — при нынешнем, отношении к истории — света не увидит.
Как только все закончу, я пришлю тебе. Мне будет очень интересно твое мнение.
Если бы вдруг случилось чудо и у нас образумятся, то тогда другое дело; такая вещь, конечно, могла бы быть напечатана. Но надежд на такое изменение нравов у меня что-то мало.
Что же касается моих колебаний, ты должен понять их. Я дал тебе слово написать. Я люблю тебя и хотел бы выполнить слово. Я люблю и уважаю Жукова и рад был бы написать о нем. Но пойми мои чувства — человека, у которого лежит [188] полтора года без движения рукопись, которую он считает лучшей из всего, что он написал (речь идет о дневниках за первые сто суток войны, которые затем стали началом «Разных дней войны». — Д. О.). Как трудно такому человеку сидеть и писать еще одну вещь, которая, по его весьма основательным предчувствиям, ляжет и тоже будет лежать рядом с предыдущей.
Вот единственная причина моих колебаний. Не по существу, а во времени — когда это писать. Но как я тебе уже сказал, я писать все-таки буду. Характера, по-видимому, должно хватить».
Симонов затем привел в порядок свои записи, опубликовал первую главу — «Халхингольские страницы», а все остальное по причинам, о которых говорилось, положил до лучших времен в стол.
Июль 1979 года мы провели вместе с Симоновым в Гурзуфе. Не раз у нас возникали разговоры о Жукове и о симоновской рукописи. Планов расширить свои «Заметки к биографии Г. К. Жукова» он не оставлял, надеялся, что в конце концов превратит их в книгу.
Это было меньше чем за месяц до смерти Симонова...
Опубликовано первое сообщение о боях на Харьковском направлении. Как обычно, краткое, в несколько строк. Наши спецкоры с разных участков этого фронта шлют подробные репортажи. Петр Олендер — о том, как развивается наступление. За три дня войска Юго-Западного фронта продвинулись на 20-30 километров. Успехи несомненные; немцы несут большие потери в живой силе и технике, освобождено немало населенных пунктов. Спецкор пишет об успехах без шапкозакидательства: «Враг оказывает сильное сопротивление... Стремясь задержать продвижение наших частей, враг предпринял мощную танковую контратаку...» Словом, опытный тактик трезво рисует картину сражения.
На фронт вылетел наш танкист П. Коломейцев с наказом посмотреть, как там разворачиваются танковые бои. Заглянув накоротке на КП фронта и армии, он сразу же направился в дивизию генерала А. И. Родимцева. Действительно, на Харьковском направлении завязались крупные танковые бои. На одном из участков немцы бросили в бой танки тремя эшелонами: в первом шло около 100 машин, во втором 80, а в третьем 50 в полосе не более четырех километров. Не в пример начальному периоду войны: немецкая пехота не идет теперь в атаку без танков. Вот что рассказал Коломейцев. Стремясь добиться более тесного взаимодействия между танками и пехотой, противник применяет так называемые бронированные тележки, буксируемые танками. Чтобы срезать наш клин, немцы бросили в контратаку [189] полсотни танков с такими тележками. 16 раз они за один только день атаковали части Родимцева, но, потеряв около двух десятков машин, отступили.
Еще об одном тактическом приеме противника рассказал спецкор, а именно о выброске парашютных десантов. Ранее они применяли их в наступлении, но потом, потерпев поражение, как правило, отказались от них. А вот сейчас пытаются забрасывать парашютистов в населенные пункты, окруженные нашими частями. Например, на один из полков дивизии Родимцева «свалилось» более ста десантников. Однако десант был полностью уничтожен: одни парашютисты были расстреляны еще в воздухе, другие взяты в плен.
С первых же дней нашего наступления хорошо проявил себя Михаил Розенфельд. Он прочно засел на передовой. Это видно из его корреспонденции:
«Бой сейчас происходит невдалеке от станции, и мы находимся в ста метрах от последних фашистских укреплений. Сквозь выстрелы ясно слышатся пронзительные голоса немцев...»
Эту корреспонденцию Розенфельд отправил 15 мая, а вслед за ней и письмо родным, помеченное этим же числом, но с письмом я ознакомился уже после войны. Вот оно:
«Началось большое наступление на Харьковском направлении. Все время разъезжаю, все время в степях под открытым небом. Вчера во время жестокого боя я отправился в самое горячее место и был от немцев в 120 метрах, не дальше и не ближе... Я был так близко, что мы им в рупор кричали:
— Эргиб дих — сдавайтесь, так вашу так!..
Настроение очень хорошее — ведь мы наступаем, а это для нас лучший праздник.
Кончаю писать. В 4 часа утра выезжаю на передовые».
С важной статьей «О партизанской борьбе» в этом номере выступил Михаил Иванович Калинин. Особое впечатление производят строки о новом этапе партизанской войны: «Помощь партизан Красной Армии в ее борьбе с немцами огромна, и удары партизанских отрядов по фашистам приобретают все большее значение в стратегии войны... Тесно взаимодействуя с армией, партизаны тем самым не только усиливают свои удары по врагу, но и предпринимают более обширные и тактически сложные операции... Недаром... наряду с директивами регулярным частям Красной Армии даются боевые задания партизанам».
Заказали мы статью Михаилу Ивановичу третьего дня. Прислал он ее в редакцию вчера днем, а под вечер с версткой статьи я отправился в Кремль. Калинин, как всегда в таких случаях, сразу же принял меня и тут же, при мне, стал читать верстку. Внес несколько небольших поправок, согласился [190] с нашими, тоже небольшими поправками, подписал верстку и в обычном шутливом тоне спросил: «Ну как, подойдет, понравилась?» Обычно и я, как уже рассказывал, в тон ему отвечал: «Михаил Иванович, если бы не понравилась, разве я принес бы вам верстку?» Но на сей раз я молча большими буквами красным карандашом написал: «В печать. На вторую полосу, на самом верху». Михаил Иванович увидел эту надпись и рассмеялся. Он понял, что это был ответ на его вопрос.
Партизанская война вызывала огромный интерес у фронтовиков, и, естественно, как ни тесно было на газетных полосах, место для материалов о боевых действиях партизан всегда находили. Вот и сегодня получена статья первого секретаря ЦК партии Белоруссии П. К. Пономаренко «Белоруссия борется». И в его статье говорится, что «партизанское движение поднялось на высшую ступень». Отрадный факт: четыре района Белоруссии полностью очищены от немцев, там восстановлена Советская власть. О размахе партизанской борьбы свидетельствуют и признания врага. В приказе командования танковой группы № 415/42, который приведен в статье, записано, что все мероприятия по захвату и уничтожению партизанских отрядов не давали результатов. И это не единичный документ. Любопытно, что приказов о борьбе с партизанами гитлеровское командование отдавало немало, но некоторые из них попадали в руки партизан еще до того, как они становились известны тем, кому предназначались. Каким образом это происходило? «Об этом говорить теперь, конечно, не стоит», — вполне резонно замечает автор.
И еще одна публикация в эти дни — клятва ленинградских партизан. Она была опубликована в первомайском номере партизанской газеты «Народный мститель» и через линию фронта переслана в нашу редакцию.
Не было единой для всех партизан клятвы, как, скажем, воинской присяги. В каждом отряде принимали свою клятву. А клятва ленинградских партизан была такой: «Я клянусь, что умру в жестоком бою с врагом, но не отдам тебя, родной Ленинград, на поругание фашизму...» Есть в ней и такие слова: «Если же по своему малодушию, трусости предам интересы трудящихся города Ленина и моей Отчизны, да будет тогда возмездием за это всеобщая ненависть и презрение народа, проклятие моих родных и позорная смерть от руки товарищей». Чем-то схожа эта клятва с воинской присягой, еще более суровой и бескомпромиссной!
Алексей Сурков одарил нас — именно одарил! — прекрасной балладой «Песня о слепом баянисте», занявшей в сегодняшнем номере почти три колонки. Она посвящена Михаилу [191] Попову, слепому баянисту одной из бригад, сражавшейся за, рекой Нарой в Подмосковье.
Пришел парнишечка чуднойИ комиссар сказал писарю: «Впиши товарища в приказ». Так зачислен был баянист в первый стрелковый взвод. Поднимаясь спозаранку, слепой парнишка ходит по землянкам, играет на баяне.
Над прибережной кручейНо вот в ружье поднялся батальон:
В снегах лощины тесной,Но песня не умерла: [192]
Звенит над болью жгучейСидит у меня Сурков, ждет, пока я прочитаю балладу. Прочитал я и попросил:
— Алеша, прочитай вслух.
Читает он своим певучим голосом и, чувствую, волнуется. Спрашиваю:
— Было это?
Было. И имя баяниста известно. И бригада известна. И городок известен...
Ушла в набор песня; под заголовком ее поставили: «Посвящается Мише Попову, слепому баянисту N воздушно-десантной бригады». А сейчас жалею, что не узнали его судьбу. Ищу и ныне и бригаду и героя-баяниста. Может, кто подскажет?..
«Братская могила» — так называется корреспонденция Евгения Габриловича, присланная с Северо-Западного фронта из-под Старой Руссы. Вот что увидел там писатель, следуя своим обычным маршрутом — на передовую:
«Древний лесистый, озерный край. Туман ползет по весенним дорогам, цепляется за кустарник, стелется над коричнево-красными валунами. Покачиваются огромные сосны под ударами ветра с озера. Холмы, речки, лощины, снова холмы...»
Один из холмов называется Лысой высотой. Он гол сверху, густо порос снизу кустарником. На вершине холма красный шестигранный обелиск. На деревянной доске, обращенной на запад, вырезаны две винтовки со скрещенными штыками. Под винтовками подпись: «Здесь покоятся командиры и бойцы, оборонявшие Лысую 26 апреля. Слава храбрым и непобедимым!» И фамилии погибших. Надгробный холм аккуратно устлан ельником. Справа, упираясь в весеннюю рыжую землю, стоит полуразбитый станковый пулемет. На доске под фамилиями погибших бесхитростные стихотворные строки:
Коль убьет меня пуля, скажите тогда:
— Умер за Родину он, за Россию...
За этот холм шло жестокое сражение небольшой группы советских воинов. Погибли Лазарев и Свиридов — расчет станкового пулемета. Был убит санитарный инструктор Седых; ему — редактору «Боевого листка» — и принадлежат стихи, вырезанные на доске под фамилиями погибших.
Вот и вся история. Печатая очерк, мы понимали, что этот рассказ об одной братской могиле будет замечен. Каждый на [193] переднем крае понимал, что война без жертв не бывает, и хотел верить, что, если ему придется сложить голову на поле брани, имя его не будет предано забвению. В дни нашего отступления, когда поле боя оставалось по ту сторону фронта, много ли можно было сделать? Но и в дни нашего наступления, откровенно говоря, не все делалось, что можно и нужно было сделать. Существовали полковые команды — музыкантов, которые по жесткому правилу войны были одновременно и похоронными и трофейными. Но не всегда они выполняли свои обязанности. Нередко эти команды, когда редели роты, направлялись на передовую. Сколько осталось безымянных могил! Проводить в последний путь товарища, друга, однополчанина — святой долг каждого и всех. Вот почему очерк Габриловича был так нужен.
Завершает полосы этого номера очерк писателя Натана Рыбака «Завод в степи». Сколько ныне уже читано-перечитано о подвиге тружеников тыла в годы Отечественной войны. Ничего нового я не добавлю, пересказав тот очерк. Но ведь это печаталось тогда, в горячие дни, по свежим следам. Приведу из очерка только один факт:
«В степи, за городом растут новые корпуса заводов... В мирное время эту огромную работу можно было бы с напряжением осуществить минимум в 2 года, строители это сделали за 6 месяцев... Стахановец Рахматулин за два дня выполнил норму на бетонировании полов на 870 процентов...»
19 мая
Наступление на Харьковском направлении продолжается. Наши спецкоры вновь сообщают об усиливающемся сопротивлении противника. Он подтянул авиацию, танки, корпусные и армейские резервы, беспрерывно контратакует. Командующий 38-й армией К. С. Москаленко, рассказывая о Харьковском сражении, в котором он принимал участие, вспомнил реплику бойцов, метко оценивавших обстановку тех дней:
— Ожил проклятый фашист, перезимовал...
Когда сдавался в набор «В последний час», в Генштаб пришло сообщение, что накануне из района Краматорска противник неожиданно нанес удар но нашим войскам и продвинулся километров на двадцать. Не мог я тогда знать, чем все это угрожало, да и в самой Ставке не все было ясно. Военный совет Юго-Западного фронта по-прежнему оценивал обстановку оптимистически. И все же мы убрали излишне радужные эпитеты, заменили заголовки репортажей на более соответствующие реальной обстановке. Решили не давать общего обзора хода боевых действий, пока ситуация не определится.
Михаил Розентрельд в своей новой корреспонденции продолжает [194] описание боя за крупную железнодорожную станцию, которую мы обозначили, по понятным причинам, буквой «Н». Называлась корреспонденция «Последние дни 208-го немецкого полка» — заголовок точно раскрывает ее содержание.
По-соседству с Розенфельдом на газетной полосе — фоторепортаж Михаила Бернштейна. Один из первых снимков, которые он прислал и которые были опубликованы в газете, — длинная шеренга пленных...
В эти дни опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР об учреждении ордена Отечественной войны. Даем статут и описание ордена. Почти целую полосу заняло перечисление, за какие именно подвиги награждаются этими орденами. Например, за определенное количество сбитых самолетов, потопленных кораблей, уничтоженных танков и орудий противника... И даже за такие, вполне конкретные боевые успехи: «Кто сумел восстановить поврежденный самолет, совершивший вынужденную посадку на территории противника, и выпустить его в воздух», «Кто ночью снял сторожевой пост (дозор, секрет) противника или захватил его» и др. Словом, высокой наградой отмечались за самые разные проявления отваги и мужества, что не могло не воодушевлять наших воинов. К тому же это был первый орден, остававшийся в семье погибшего.
Конечно, на Указ мы откликнулись прежде всего передовой статьей. Автор этой передовой в библиотеке имени В. И. Ленина раскопал документ времен гражданской войны — памятку в связи с учреждением первого советского ордена «Красное Знамя». В памятке говорилось: «Тот, кто носит на своей груди этот высокий пролетарский знак отличия, должен знать, что он из среды равных себе выделен волею трудящихся масс как достойнейший и как лучший из них; что своим поведением он должен всегда и везде, во всякое время являть пример сознательности, мужества, преданности делу Революции. Он должен помнить, что на него смотрят другие как на образец, что по нему учатся бескорыстному исполнению долга, что то Красное Знамя, символ которого он носит на груди, дорого для всего пролетариата как знамя, пропитанное кровью рабочего класса и крестьянства».
Мы привели эти слова в передовице и сказали, что и новый орден обязан быть для нас таким же дорогим и каждый, кто будет им награжден, должен достойно носить его на груди...
Кстати отмечу, что статута строго не придерживались, и вполне справедливо: разве можно (да и надо ли было) уложить в параграфы бесчисленные подвиги, совершаемые нашими воинами?! [195]
22 мая
В сводках Совинформбюро появилось новое направление — Изюм-Барвенковское. Это — левое крыло Юго-Западного и правое крыло Южного фронтов, там немецкие войска начали наступление. Прибыл первый репортаж нашего корреспондента Лильина. Сообщение тревожное: «В течение нескольких дней на Изюм-Барвенковском направлении идут упорные бои... Сосредоточив... крупные силы, немецко-фашистское командование пытается развить успех наступления одновременно на ряде участков. Ожесточенные вражеские атаки не прекращаются».
В тяжелейших условиях сражаются наши воины. Нельзя без волнения читать корреспонденцию о подвиге, суть которого в том, чтобы вызвать на себя огонь собственной артиллерии.
На одной из высоток обосновалась рация, корректировавшая огонь нашей батареи. Начальник рации Тягушев и радист Синельников расположились на ближайшем гребне, откуда хорошо просматривалась вражеская сторона. Не раз немцы атаковали высоту, но безуспешно. Начали последнюю атаку. И вот запись по часам и минутам в штабном журнале:
«В 4 часа 40 минут Тягушев передал на командный пункт:
— Немцы окружают нас. Дайте огонь по восточному, южному и западному склонам высоты.
Через 25 минут:
— Дайте огонь по самой высоте. Немцы поднимаются все выше.
В 6 часов 35 минут:
— Враг приближается. Патроны у нас на исходе. Разрешите уничтожить документы и рацию.
Начальник связи старший лейтенант Митрич ответил:
— Документы уничтожьте, а рацию держите до последней возможности.
Тягушев продолжает передавать:
— Усильте огонь по высоте.
— Огонь меткий. Немцы пачками взлетают в воздух. Продолжайте бить.
В 7 часов 48 минут Тягушев говорит в последний раз:
— Фашисты окружают наш блиндаж. Снаряды здорово покрошили их. Немцев осталось немного, но и нас здесь только двое. Выпускаем последние патроны. Прощайте, дорогие товарищи!»
Связь прекратилась.
Когда наша пехота, используя удары артиллеристов, снова заняла высоту, командиры кинулись к блиндажу. Они увидели взорванную рацию и тела героев-радистов...
Но как упорно ни сражаются наши войска, остановить врага не удается. [196]
В Ставке ничего утешительного мне не сказали. Операторы, вижу, прочерчивают на карте линию фронта, отодвигая ее на восток, изгибая дугой вокруг 6-й и 57-й армий: явная угроза их окружения.
В сегодняшнем номере газеты новые указы — о введении гвардейского звания и значка, а также нагрудных знаков отличников. История их происхождения мне хорошо известна.
Недели три назад комиссар оперативного управления Генштаба бригадный комиссар Иван Николаевич Рыжков, добрый друг и, я бы сказал, помощник нашей редакции, рассказал, что вместе с Василевским был у Сталина. После разговоров по оперативным делам Верховный сказал им:
— Мы установили для дивизий и полков гвардейские звания. Дали им знамена, поощрили повышенным окладом. А как отличить гвардейца, выделить от других? Может быть, установить звание «гвардеец» и дать гвардейский значок? Подумайте...
Позже мне позвонил начальник Главного управления тыла Красной Армии генерал А. В. Хрулев и пригласил что-то посмотреть. Сразу же поехал к нему. А там на столе уже были разложены образцы знаков. Все это отвезли в Кремль. Знаки гвардейцев Верховный сразу же одобрил, а вот на знаках отличников задержался. Походил по кабинету и снова возвратился к ним. Их было много... И «Снайпер», и «Отличный пулеметчик», и «Артиллерист», «Кавалерист», «Связист-дорожник», и даже «Отличный интендант».
Как раз за этого интенданта Сталин и зацепился. Хрулев мне потом рассказывал, что Верховный даже его упрекнул, что он «своих» проталкивает. Сталин отобрал первые семь знаков и сказал:
— А с теми обождем. Будут ваши интенданты хорошо воевать, наградим их орденами...
Кстати, по поводу звания «гвардеец». Указом для воинов гвардейских соединений и частей установлены воинские звания от «гвардии красноармеец» до «гвардии генерал-полковник». Так с этого дня обозначалось в служебных удостоверениях и других документах. Эти звания присваивались навечно. Но, вспоминая те годы, я вижу, что так не получалось. Если, например, гвардейца переводили в негвардейскую часть, приставка «гвардии» исчезала. И сейчас немало ветеранов с орденами и медалями на груди, но без гвардейских знаков, хотя это почетное звание им было когда-то присвоено...
В этом же номере опубликован Указ о награждении работников Генштаба орденами Ленина и Красного Знамени. Среди них много знакомых: А. М. Василевский (в этот же день ему [197] было присвоено звание генерал-полковника), С. М. Штеменко, тогда полковник, а после войны начальник Генштаба, и другие. Это награды за Московскую битву. Предложил отметить особо отличившихся генштабистов Сталин. Накануне он сказал Шапошникову:
— Всех наградили за Москву, а Генштаб забыли...
И вот Указ...
На фронт регулярно приходит пополнение, много еще не нюхавших пороху. Поэтому животрепещущей темой для газеты было воспитание стойкости. Сегодня как раз под таким заголовком опубликованы записки командира полка подполковника С. И. Азарова. Это прямой, откровенный, острый разговор человека, который на своем горбу вынес тяготы первого года войны. Да, пишет он, встречаются среди новобранцев те, кого трудно оторвать от земли во время атаки, те, кто кланяется каждой пуле, когда нужно и не нужно. Подполковник рассказывает, советует, учит: не каждый из этих бойцов безнадежен. Более того, считает он, нет среди них безнадежных. В каждом можно пробудить мужество, воспитать стойкость. Но здесь одни призывы, так называемая голая агитация не поможет. Он приводит примеры из боевого опыта:
Недавно один политрук роты предложил трех «ненадежных» бойцов перевести в тыл. Вряд ли нужно доказывать, что это линия наименьшего сопротивления и явное нежелание всерьез работать над воспитанием людей. Плавать учат на глубине. Воевать надо учиться в бою. «Я лично всецело одобряю инициативу другого политрука роты, тов. Прудникова, который считает своим долгом таких недостаточно осмелевших еще бойцов почаще посылать в наиболее рискованные операции, конечно, под наблюдением опытных товарищей. Бойца всегда нужно воспитывать так, чтобы никакие трудности и опасности не были для него в диковинку, чтобы они не обрушились на него, как снег на голову...»
К этой статье дана редакционная врезка: «Автор данной статьи подполковник Семен Иванович Азаров, командир N полка, пал смертью храбрых на поле боя. Статья для «Красной звезды» написана им за несколько дней до смерти». Самой гибелью в бою, подтвердившей правду каждой своей строки, он как бы оставлял завещание живущим и сражающимся...
Неделю тому назад Александр Поляков пришел ко мне и стал убеждать, что ему надо поехать на Северо-Западный фронт. Там сражаются «его» пять «КВ», которые он сопровождал с Урала до Старой Руссы и вместе с ними вступил в бой. Как они там? Нужно посмотреть, а быть может, и написать. Какой редактор не загорится такой идеей? А сегодня уходит [198] уже в набор его корреспонденция «Пять «КВ». Мы узнаем, что на счету этой маленькой группы кировских броненосцев немало побед — уничтоженных немецких танков, орудий, сотни вражеских солдат и офицеров. О том, как они воевали, рассказали корреспонденту не только его старые друзья-танкисты и боевые донесения, но вмятины на броне танков от вражеских снарядов. Пришлось пережить танкистам и горькие потери: погиб политрук Харченко, ранены командир танка Чиликин, Кононов, Мащев, заживо сгорел экипаж Калиничева, о котором столько добрых слов написал Поляков в своих очерках «От Урала до Старой Руссы».
Ныне батальон, в состав которого входили уральцы, стал своеобразной академией фронтового опыта. В качестве преподавателей — знакомая четверка уральцев. Учеба проходит в ближайшем тылу, недалеко от передовой. Полигоном танкистам служит кладбище немецких машин, которое в расписании фигурирует под названием «Полевой класс № 6». Порой раздается и боевая тревога — и танкисты мчатся к передовой, чтобы отразить атаку противника...
И еще один материал привез Поляков. Однако это не корреспонденция, и даже не очерк, а новелла об одной удивительной истории из жизни этой пятерки. Называлась новелла «Трофей». После одного боя, когда экипаж «КВ» овладел деревней, к нему приблудился пойнтер.
— Собака, ребята, немецкая. Вот номер и надпись на ошейнике, — проговорил Дормидонтов.
Все успели заметить на собачьей шее белый медальончик в форме щитка со штампованным номером и надписью...
— Так вот, ребята, — продолжал Дормидонтов, — за собакой буду ухаживать я. Командир уже разрешил держать ее в батальоне.
— Тогда давай ей кличку дадим, — предложил кто-то, и со всех сторон как дождь посыпались предложения:
— «Фашист», «Адольф», «Гитлер», «Геббельс» — и еще ворох имен в этом роде.
— Нет, ребята, это все не годится, — перебил друзей Дормидонтов. В его синих глазах замелькали веселые искорки. Притворно серьезным тоном он продолжал:
— Товарищи! Не к лицу собаке носить такое имя. Это же оскорбительно для нее.
Громкий взрыв хохота покрыл слова Дормидонтова.
— Так как же мы ее назовем? — забеспокоились танкисты.
— Знаете, как назовем, — заговорил опять Евгений. — Она ведь вместе с другим немецким имуществом нами завоевана. Это наш трофей. Так давайте и назовем ее «Трофей».
Дормидонтов приручил собаку. Ее научили таскать донесения, переносить пулеметные диски, обернутые тряпкой... И вот после одного боя танк Калиничева не вернулся на базу. [199]
Долго ломали себе голову: что же делать? И вдруг кто-то в батальоне предложил послать «Трофея» через линию фронта поискать машину. Пойнтер нашел ее. Вернулся обратно с отрывком записки в зубах. А там было написано: «...хоть сколько-нибудь. Хотя бы с «Трофеем». Мы еще живы. Расстреливаем последние. Набили штук сотню гадов, не сдаемся и не сдадимся. Калиничев». Три рейса с дисками совершил к танку «Трофей». В третий раз он вернулся с опаленной в нескольких местах шерстью и запиской, прикрепленной к ошейнику:
«Дорогие товарищи! Спасибо вам, спасибо «Трофею». Вот какая собака! Она помогла нам подстрелить еще с полсотни кровавых собак. Прощайте ребята. Последние минуты. Обливают бензином. Умрем, но победа за нами! Передавайте привет родным. «Трофея» спускаем в нижний люк. Он такой. Он прорвется. Прощайте, Калиничев, Дормидонтов, Шишов, Соловьев». Вот на какой трагической ноте закончилась новелла!
И неизменно в номере небольшая статья Ильи Эренбурга. Называется она «Конец Габке». Писатель вывел на чистую воду брехунов из немецкого радио. В нашей газете было сообщение, что один из партизанских отрядов прикончил гитлеровского генерал-лейтенанта Габке. А немецкое радио заявило, что генерал-лейтенант Габке здравствует, и заклеймило «измышления советской печати». В эти дни одна из наших частей, наступающих на Харьковском направлении, захватила среди прочих документов надгробное слово пастора 294-й германской дивизии, произнесенное им на похоронах генерал-лейтенанта Габке. Со свойственным ему сарказмом Эренбург пишет:
«Следует предположить, что свою речь пастор произнес над мертвым генералом, а не над здравствующим. Таким образом, «измышлениями» занималось немецкое радио: оно уверяло, что Габке жив, а Габке в это время уже не мог протестовать — Габке лежал в холодной земле».
Для вящей убедительности писатель привел даже отрывки из проповеди пастора...
Должен вернуться к керченской катастрофе. Ничего в газете в те дни не было опубликовано; мы не объяснили, что же там произошло. Конечно, могут сказать: а стоило ли вообще рассказывать о том поражении? Не только стоило, но мы обязаны были это сделать. Ведь в более трагический период войны, когда советские войска отступали на всех фронтах, когда немецкие войска прорвались к Москве, газета не молчала, писала о неудачах и поражениях. Делали это иногда даже невзирая на строгие команды сверху. [200]
Но корреспонденты молчат. В Ставке тоже нет ничего подходящего для газеты. Что же случилось с нашими спецкорами? Ведь там два таких боевых человека — Петр Павленко и Александр Вейленсон. Вчера утром наконец мне позвонил Бейленсон из Краснодара, сказал, что они едва вырвались из Керчи, Павленко в госпитале. Досталось им тяжелого сверх всякой меры.
Пришел приказ отступать. Корреспондентам сказали, чтобы они немедленно отправились в тыл. Войска отходили в беспорядке. Транспорта не было. И вдруг Павленко упал, с ним случился сердечный приступ. Его спутник, человек физически сильный, взвалил писателя на плечи и нес три километра, пока не добрался до КП фронта. Там тоже была неразбериха. Вейленсон нашел представителя Ставки Л. З. Мехлиса. Узнав, что случилось с Павленко, он написал две записки: одну — командиру береговой охраны, чтобы Павленко на катере направили через пролив, другую — чтобы на Таманском полуострове выделили машину. А Бейленсону приказал сопровождать Петра Андреевича до Краснодара. Под нещадной бомбардировкой они переправились на тот берег. Там Бейленсон довез писателя до госпиталя.
А ведь, напомню, посылали мы Петра Андреевича на юг поправить здоровье. Поправился, называется. И все же недолго он пролежал в госпитале. Не в его натуре было отлеживаться...
27 мая
В сводках Совинформбюро не упоминается наше наступление на Харьков. Вместо этого указывается, что советские войска «закрепились на занимаемых рубежах». Главным направлением сейчас стало Изюм-Барвенковское, там наши войска ведут тяжелые оборонительные бои. В газете это нашло отражение в репортажах К. Буковского и Т. Лильина. Сообщения крайне тревожные: «Вчера происходили крупные танковые бои... Вражеские танки почти не уходят с поля боя... Танковые бои идут почти непрерывно, они носят исключительно ожесточенный характер...» О масштабах сражения можно судить и по корреспонденции майора В. Красноголового. Только на одном участке, сообщает он, противник бросил в бой около 250 танков.
В этих условиях понятно, почему сразу же в газете появились передовицы: «Всю мощь огня против немецких танков», «Вся артиллерия должна бороться с немецкими танками», статья «Пехота против танков» и др.
Вернулся из Мурманска Симонов и положил мне на стол последний северный очерк «Американцы». О летчиках союзных держав у нас уже печатались очерки, в том числе и самого Симонова. А этот — впервые о моряках. Я позволю себе рассказать о нем подробнее, ибо читатель не найдет его ни в сборниках, [201] ни в Собрании сочинений писателя. Очерк начинается такой зарисовкой:
«По русскому городу ходят веселые рослые парни в кожаных, проеденных морской солью пальто, в толстых бархатных морских куртках с пестрыми шарфами, небрежно повязанными на загорелых шеях. К ним уже привыкли здесь — к их веселым любопытным глазам, к отрывистой речи, к их любви покупать бесконечные сувениры. Больше всего они любят игрушечный магазин: они заходят туда и покупают раскрашенных деревянных лошадок, кустарные игрушки, деревянные чашки, разрисованные яркими цветами, — всякие забавные пустяки, которых мы давно не замечаем и которые они видят впервые... Ничего, что это пустяк, — он станет памятью о суровом времени, об их первом боевом крещении».
Много у Симонова было встреч с американскими моряками в те дни. «Все они смелые моряки и хорошие ребята». Но особенно запомнились писателю двое из них. С капитаном Кларенсом Маккой он беседовал на борту его корабля.
— О, жаль, что вы не были здесь час назад. — сказал капитан Симонову. — в то время, когда русский истребитель сбил над гаванью немца. В этот момент стоило посмотреть на ребят. Давно, наверное, ни одного немца так весело не провожали в могилу. Все ребята кричали и свистели, а Саймон, кок-филиппинец, вот этот, который сейчас в белой куртке идет по палубе, так он просто плясал от удовольствия...
Не менее колоритной фигурой оказался Норман Эдвард Дорленд. Он стал солдатом уже давно, в 1936 году, когда поехал сражаться в батальоне Линкольна в Испании. Воевал там больше года. Когда его ранили под Мадридом, у него в руках была только винтовка. Выздоровев после ранения, он попросил, чтобы его сделали пулеметчиком. Да, он злопамятен, не без юмора замечает Симонов, он хотел отплатить за свою рану так же, как за раны друзей. И он отплатил!
В очерке нет живой речи моряка, Симонов ее пересказывает, но и в этих строках чувствуется живой голос американца:
«Нет, он не будет говорить, что всем легко и что это был легкий рейс. Нет, рейс был трудный, но все, кого он знает в команде, готовы пойти в следующий рейс, и еще в следующий. Они готовы снова и снова ходить сюда и возить оружие для своих русских товарищей. Если бы это зависело от него, то он бы возил этого оружия еще больше, чем его возят сейчас, несмотря ни на какие опасности».
Эта последняя фраза, как говорится, с подтекстом.
31 мая
Поздно вечером пришла сводка Совинформбюро. В ней лишь две строки: «В течение 31 мая на фронтах ничего существенного не произошло». Но, увы, в это время как раз и произошло много существенного. Сражение на Юго-Западном [202] закончилось не в нашу пользу. Вновь возникло слово «окружение», печально памятное нам по первым месяцам войны и исчезнувшее в последнее полугодие. Немецким войскам удалось на этом фронте замкнуть кольцо вокруг нашей группировки. В этом кольце мужественно сражались наши воины с превосходящими силами противника. Несколько тысяч человек вышло из окружения. Но много наших воинов погибло или попало в плен, среди них ряд видных командиров.
Причины поражения на Юго-Западном и Южном фронтах хорошо известны. Наше поражение в Харьковском сражении явилось прежде всего результатом недостаточно полной оценки командованием Юго-Западного направления и фронта оперативно-стратегической обстановки, отсутствие хорошо организованного взаимодействия между фронтами, недочеты в управлении войсками. К тому же командование направления не всегда объективно информировало Ставку о действительном положении на фронте... Это наступление, как выяснилось, напрасно затевалось.
Конечно, в ту пору я далеко не все знал и понимал. Вспоминаю, что когда я в Перхушкове завел с Жуковым разговор о харьковских делах, он рассказал мне не так много и не столь откровенно, как написал об этом после войны. Не сказал, что не был согласен с развертыванием нескольких наступательных операций, в частности и на Харьковском направлении, и об этом говорил Сталину на заседании ГКО. Но фраза, которая тогда, во время разговора в Перхушкове, у него вырвалась, многое мне открыла:
— Не надо было там начинать...
Отмечу, что в нашей газете, как, впрочем, и в других, о ходе событий нет ничего определенного. Не назывались города и населенные пункты, за которые шли бои или которые мы оставляли, не печатались и карты театра битвы, как это мы делали в прошлом. Почему? Взять грех на свою душу было бы легче всего.
Вспоминаю свою беседу с секретарем ЦК партии А. С. Щербаковым, который был начальником Совинформбюро и к тому времени стал и начальником ГлавПУРа. Я сказал, что откровенный разговор, который мы вели на страницах военной газеты во время поражения сорок первого года, был проявлением не слабости, а силы нашего государства и армии. Правда, война не снижала, а подымала дух людей, вселяла веру в нашу победу. Александр Сергеевич ответил:
— Тогда была другая обстановка. Тогда дело шло о судьбе нашей страны. А эта операция носила частный характер. Решено публиковать только то, что дает Информбюро. Придерживайтесь наших сводок...
Я хорошо чувствовал, когда Щербаков говорит от своего имени, а когда передает указания Верховного, никогда на него [203] не ссылаясь. Я понял, что на этот раз он передает указания Сталина. Не мог Александр Сергеевич, да и не только он, тогда предполагать, что наше поражение на Харьковском направлении обернется наступлением противника на Сталинград и Северный Кавказ и вновь встанет вопрос о судьбе Родины.
Однако уроки из харьковского поражения надо извлекать. Для этого у нас был испытанный метод — передовые статьи. Приведу пример. Как известно, разведка наших фронтов (да и в центре) проглядела подготовку армейской группы Клейста к наступлению, сосредоточив большие силы в районе Краматорска. Поэтому удар врага и оказался совершенно неожиданным. И вот в сегодняшнем номере газеты передовица «Непрерывно вести разведку», а за ней другая — «За образцовую воздушную разведку». Это все уроки харьковского сражения. Еще одна передовая «Стойкость в бою». Есть в ней точные, подтвердившиеся затем в ходе событий слова: «Нынешним летом фронты отечественной войны станут ареной больших упорных и ожесточенных сражений...»
Злой рок преследовал нашу редакцию на Юго-Западном фронте. В прошлом году в так называемом киевском окружении мы потеряли пять корреспондентов. Теперь из харьковского окружения не вернулись в редакцию два наших спецкора. Погиб Михаил Розенфельд. Последней его видела военный корреспондент журнала «Фронтовая иллюстрация» Наталья Бодэ. Она рассказала:
— Было жарко, помню, мы уже скатывали шинели и ходили нараспашку. Солнце припекало. Шли в наступление. Это было под Харьковом, у станции Лихачеве. Настроение у всех боевое. Вдруг встречаю Михаила. Он, как всегда, веселый, возбужденный.
— Получен приказ из штаба армии отправить вас отсюда! Мне это не улыбалось. Я заупрямилась. Но он мягко и настойчиво приказал:
— Немедленно... Сейчас же!
И заставил меня сесть в самолет.
Михаил стоял на аэродроме, полный сил и бодрости, со своей неизменной дружеской улыбкой — таким я его и запомнила.
А утром в Ахтырке я узнала, что немецкие танки прорвали фронт и часть, в которой находился Розенфельд, попала в окружение...
Погиб и Михаил Бернштейн, прошедший огонь и воду на Халхин-Голе, и на финской войне и в самые трудные месяцы Отечественной войны. Не было такой горячей точки, где бы он со своей «лейкой» не побывал, и, казалось, нет такой пули, которая его не обошла. Где он сложил голову — неизвестно. Мне рассказали, что ему, как корреспонденту «Красной звезды», [204] было предоставлено место на последнем самолете, вырывавшемся из окружения. Но он отдал его раненому, а сам остался на взлетной полосе. Это я услышал из уст человека, который прилетел на том самолете. Мы хорошо знали Мишу, знали, что он на это был способен.
Вернулся с Юго-Западного фронта наш авиатор подполковник Николай Денисов и сдал статью «О весенней воздушной тактике немцев»; она опубликована в сегодняшнем номере газеты и заняла три колонки. Статья эта — результат наблюдений, вернее, изучения Денисовым воздушных сражений на Юго-Западном фронте, а также в Керчи, где он тоже побывал. Интересная, содержательная и, несомненно, полезная статья. Она имеет, свою предысторию и свое продолжение, о которых стоит рассказать.
По неписаному правилу, каждый корреспондент, выезжая на фронт, захватывал с собой свежие номера «Красной звезды». В эту поездку Денисов взял с собой пачку газет, где как раз и была напечатана его статья о воздушной тактике противника. Добравшись под Купянск, до штаба истребительной дивизии, он отдал газеты в политотдел, и они были разосланы по полкам и эскадрильям. Наутро, пробираясь лесочком к самолетным стоянкам, Денисов случайно подслушал, как командир полка А. Грисенко, давая указания комэскам на боевой день, сказал:
— Вчера привезли «Красную звезду». Пусть летчики прочитают в ней статью Денисова. Это пригодится...
В этой связи вспомнил я один случай, который произошел с Денисовым. Но пусть он сам об этом расскажет:
«Как-то я, — писал он в своей мемуарной книжке «Срочно в номер», — узнав, что редактор снял с полосы мою корреспонденцию об авиаторах, насколько это позволяла воинская субординация, запротестовал. Сгоряча даже выпалил:
— Если мои материалы не подходят для публикации, то лучше откомандируйте меня в войска, на фронт.
— Бескрылый вы человек, — едко возразил на это редактор, — если при первой же неудаче опускаете руки. Корреспонденцию напечатать можно, но погоды она не сделает. Надо стараться писать так, чтобы авиаторы искали газету с вашими статьями...
Замечание подстегнуло, заставило относиться более самокритично к дальнейшей журналистской работе. И вот результат — совет командира полка прочитать мою статью. Значит, кое-чему научился».
Когда Денисов вернулся в редакцию, он не без гордости — вполне законной — рассказал мне о том эпизоде в лесочке под Купянском. В ответ я лишь улыбнулся, не напомнив ему тот наш разговор. Но он понял меня без слов... [205]
Вчера в «Красной звезде» напечатана статья «Опыт воздушных боев на Харьковском направлении». Автор ее полковник А. Грисенко. В тридцать восьмом году он воевал с японскими империалистами в небе Китая и опубликовал очерк под псевдонимом Ван-Си. В эту войну — командир 2-го истребительного полка. Было о чем рассказать испытанному летчику! Забегая вперед, скажу, что в конце лета этого года Денисов, вернувшись из Сталинграда, рассказывал, что Грисенко сбили, сам он, раненный в ногу, прыгнул с парашютом. В госпитале ему ампутировали ногу. Все решили, что больше летать он не будет. Но Грисенко решил по-другому. Об этом тоже рассказал Денисов. Был он на полевом аэродроме возле реки Прут. Там залюбовался виртуозным полетом какого-то истребителя. Машина приземлилась, подрулила к капониру. Выключив мотор и расстегнув карабины парашютных лямок, из кабины, осторожно перенеся ногу через борт, выбрался летчик. Встав на крыло, он снял шлем. Это был Грисенко.
Выписавшись после ранения из госпиталя, тут же, за воротами он выбросил трость, которой его снабдили врачи, и, стараясь держаться на протезе как можно прямее, явился в штаб Военно-Воздушных Сил к генералу Ф. Я. Фалалееву, под командованием которого воевал еще на Юго-Западном фронте. Просьба была одна — вернуть его в строй. Вместе пошли к главкому. После обстоятельного разговора тот согласился со всеми доводами и назначил Грисенко командиром истребительной дивизии.
— Молодые летчики зовут меня «деревянной ногой», — шутливо говорил полковник...
Людмила Павличенко! Кто на фронте не слышал о ней?! Впервые ее имя появилось в репортаже нашего спецкора Льва Иша из Одессы. Мы узнали, что до войны она, историк по образованию, закончила снайперскую школу Осоавиахима, добровольно ушла на фронт. Теперь Павличенко в Севастополе. Там Иш снова встретился с этой боевой девушкой. Часто бывает в ее землянке, порой — и на ее огневых позициях: накапливает материал для очерка. Сегодня этот очерк «Девушка с винтовкой» опубликован в газете.
Мастер литературного портрета, Иш на этот раз поставил перед собой более скромную задачу — рассказать о трех эпизодах из боевой жизни Людмилы. Первый — это «рядовая» история одного снайперского выстрела, написанная не без юмора.
Заняв свою позицию, Павличенко увидела картину, которая была похожа, как она сказала, на представление в кукольном театре. За ширмой из густых непролазных кустарников сидел немец и разыгрывал комедию. Сначала он выставил вперед металлическую каску. Ржавая, с помятым козырьком, с пробоиной в левом углу, каска то лежала неподвижно, то вдруг принималась прыгать, как заводная. Потом Людмила увидела, как возле [206] одинокого тополя словно из-под земли выросло искусно сделанное чучело немецкого солдата. На нем была темно-зеленая шинель, пилотка-пирожок, бурые ботинки, нарочито запачканные грязью. И даже винтовку этот тряпичный воин держал с той непринужденностью, которая отличает живого человека.
«Форменный балаган», — подумала Павличенко про себя и вслух сказала своему напарнику: — Ну, товарищ наблюдатель, готовься. Еще часок, и немец не выдержит.
Так оно и вышло. Вскоре кусты зашевелились. Немецкий корректировщик осторожно приподнял голову, уперся ладонями о бруствер окопа, прислушался и скрылся. Минутой позже он опять выглянул, на этот раз уже с биноклем. Грянул выстрел. Немец выронил из рук бинокль, клюнул носом.
— Сто пятьдесят восьмой, — деловито произнес наблюдатель, вытаскивая записную книжку.
Еще один, более внушительный эпизод. Наши разведчики обнаружили вблизи нашей позиции командный пункт противника. Командование полка и поручило Павличенко вместе с ее дружком снайпером Леонидом Киценко «закрыть» его. И это задание было выполнено: потеряв группу солдат и офицера, немцы удрали и больше здесь не появлялись.
Так проходит день за днем. О боевой работе Павличенко свидетельствует плотный лист бумаги с золотым тиснением, прикрепленный к дощатой стенке землянки:
«Диплом. Дан старшему сержанту Павличенко Людмиле Михайловне в том, что она является снайпером-истребителем немецко-фашистских оккупантов. По данным на 6 апреля 1942 года, тов. Павличенко уничтожила 257 фашистов.
Военный совет N армии».
Прошло несколько месяцев, и в газете появился Указ о присвоении Людмиле Павличенко звания Героя Советского Союза...
Каждый день множатся факты о зверствах гитлеровцев над советскими военнопленными. Павел Трояновский встретился на фронте с красноармейцем Сергеем Клевакиным, бежавшим из лагеря пленных в деревне Куземки на Смоленщине, и написал корреспонденцию «Куземкинская каторга».
Издевательства, истязания, расстрелы... — здесь все то, что и в других лагерях. Но есть изобретательные новинки, каких не знала ни одна война:
«Ранним весенним утром по единственной дороге от сараев выезжают телеги, в которых запряжены не лошади, а русские люди. Восемь тощих, желтых, оборванных и обросших щетиной человек составляют упряжь каждой телеги. Идет одна телега, вторая, пятая, десятая... Людей подгоняют возчики из немецких вояк, бьют по худым спинам кнутами и кричат по-немецки:
— Шнелер! (Быстрее!)».
— Мы шли на верную смерть, — сказал Клевакин, — но лучше смерть, чем фашистский плен... [207]