Наступление

События, связанные с фронтовой жизнью, как-то по-особому отложились в моей памяти. Если 2 года и 8 месяцев жизни в оккупированной Балте проходили на одном месте, за исключением заданий, связанных с временными, однодневными походами в ближайшие деревни или в другие места, то один год фронтовой жизни был как бы в сплошном движении. Подчас за одну неделю продвигались на несколько десятков, а то и сотен (перед Бухарестом) километров.

Из глубины памяти вдруг всплывают какие-то события, а иногда и вполне четкие картины разных мест, деревень, городов и даже улиц. Сколько их? И можно ли с уверенностью сказать, что именно там, а не в другом месте было то или это?

Мой путь, молодого солдата, которому только недавно исполнилось 18 лет, прошел с Украины через Молдавию, Румынию, Венгрию, Чехословакию и закончился в начале мая 1945 г. под Прагой. А затем, через три месяца, во второй половине июля 1945 г., 230-й полк 53-й армии оказался в Монголии, откуда началось наступление против японских войск. После окончания войны с Японией — служба в Забайкалье, в Сретенском пехотном училище, откуда я и демобилизовался в конце 1946 г.

Участие в крупных боевых операциях 1944–1945 гг. тогда отмечалось благодарностями Верховного Главнокомандующего (они среди солдат назывались «сталинскими благодарностями»), справки о которых вручались каждому участнику боев. [84]

У меня сохранилось, кроме удостоверений к военным наградам, полтора десятка таких справок, по которым можно определить весь мой фронтовой путь. Вот благодарность, объявленная 31 августа 1944 г. приказом Верховного Главнокомандующего «За отличные боевые действия в боях с немецкими захватчиками на подступах к Бухаресту»; в октябре — за освобождение Клужа, затем появляются многие венгерские города, «прорыв обороны противника и форсирование Дуная», «овладение городом Будапешт» 13 февраля 1945 г.; с начала марта 1945 г. перечисляются словацкие города (их много, наступление идет стремительно); 26 апреля — Брно и, наконец, «за участие в героическом штурме и освобождении Праги» — это уже из удостоверения к медали «За освобождение Праги».

Конечно, этот перечень не дает представления о фронтовых буднях, тяжестях многокилометровых маршей, опасностях, подстерегавших на каждом шагу, да и просто о трудностях солдатской жизни и службы во время войны. Особенно тяжелыми были бои во время Ясско-Кишиневского сражения, при осаде Будапешта, форсировании реки Грон, под Брно и в ходе штурма Праги.

Очень тяжелым по своей физической, да и психологической напряженности было практически непрерывное наступление на Бухарест. Уже к середине августа стало ясно, что наступление должно скоро начаться. По обеим сторонам Прута (на правом берегу длинный плацдарм был укреплен еще в апреле-мае) скопилось много боевой техники и войск. И вся эта махина должна была двинуться на Румынию.

Все началось 20 августа утром. Где-то вдалеке, как раскаты грома, послышалась артиллерийская канонада, а затем сплошной гул то ли непрекращающихся взрывов, то ли движения танков, то ли рева бомбардировщиков.

Только к вечеру наш полк двинулся по дороге на Бухарест. Сейчас это наступление вспоминается, как какой-то бесконечный марш по карпатскому лесному [85] предгорью с остановками либо для отражения прорывавшихся групп немцев (чаще всего ночью), либо для кратковременного отдыха на пару часов.

Второй день нашего марша, вернее, вечер этого дня запомнился мне своим жутким зрелищем. Сначала мы все почувствовали ужасный запах, а затем на большом пространстве, изрезанном окопами и воронками от взрывов снарядов или бомб, увидели сотни трупов. И не просто трупов, а разорванных на куски людей. Части человеческих тел висели на каких-то заградительных сооружениях, на проводах и столбах разрушенной телефонной связи, а может, электролинии. Человеческими телами и их останками были забиты окопы и канавы у дороги, по которой мы шли. Многие были раздавлены гусеницами танков или колесами машин.

Судя по одежде здесь была разгромлена румынская воинская часть, очевидно, в результате вчерашнего утреннего артналета, а затем прохода танков по территории, которая граничила с нашим плацдармом за Прутом. За два жарких августовских дня все это человеческое месиво превратилось в зловонный очаг. Дышать было невозможно. Поэтому невольно наше движение ускорилось. Но еще долго этот трупный запах мы ощущали, как будто им пропиталась вся наша одежда. Да, это были горы «пушечного мяса».

Немцы, очевидно, специально поставили румын вблизи нашего плацдарма, ожидая наступления именно отсюда. Прорвав эту румынскую оборону, мы стремительно двигались вперед.

Позже нам стало ясно, что немцы пытались выйти из замкнувшегося вокруг них кольца между Яссами и Кишиневом. А тогда было непонятно, почему мы так стремительно движемся за уходящими вперед нашими танками и бронемашинами, «начиненными» солдатами.

Позже наши офицеры подсчитали по карте, что мы подчас проходили по 50, а то и 70 км в сутки, вернее с вечера до утра, так как наш марш в основном [86] происходил ночью. Самыми запомнившимися словами тех ночей были «привал», после которого наступал какой-то сонный провал у всех лежавших в придорожных канавах с приподнятыми на обочину дороги ногами, а затем «подъем», который сразу же всех пробуждал. Но так хотелось полежать еще хоть две-три секунды.

Мы шли по главной дороге, а справа, чуть выше, в предгорье часто слышался шум боя, который иногда спускался и к нашей дороге. Это разрозненные, но подчас довольно большие группы немцев пытались прорваться на северо-запад.

Первые ощущения опасности боя или страха не запомнились. Но молодые солдаты, как и я, стремились быть поближе к старшим, уже давно воевавшим, как будто они могли защитить нас — молодых.

Иногда днем мы останавливались в каком-либо поселке или городе. Как-то мы увидели на марше воинскую часть в румынской форме, пошитой из такого же материала, как и наши гимнастерки. Это вступала в бой румынская добровольческая дивизия им. Тудора Владимиреску, сформированная из румынских военнопленных. Она и позже шла рядом с нашей 53-й армией по Венгрии и Словакии.

Румынские города Васлуй, Бырлад, Бузэу запечатлелись только своими названиями, но зрительно их облик не сохранился. Но хорошо запомнились окраины г. Плоешти. Не только тем, что наше продвижение замедлилось из-за сопротивления немцев, которые к тому же подожгли несколько нефтяных скважин. Но особенно поразили видные даже в темноте (а мы проходили Плоешти ночью) колоссальные по своим размерам воронки от бомб. Их диаметр достигал 25–30 м, а глубина до 10 м. Обходя их, мы не знали, что это воронки от американских бомб, которые были сброшены бомбардировщиками США в апреле или мае 1944 г.

Наконец, последний рывок пехоты, и 30 августа мы приближаемся к Бухаресту. Нам, во всяком случае солдатам, еще не было известно, что брать город [87] штурмом нам не придется, что Румыния заявила о выходе из войны и переходе на сторону антигитлеровской коалиции, за что ее король Михай I затем получит советский орден Победы.

Нашей 53-й армии по приказу командующего 2-м Украинским фронтом маршала Р. Малиновского оказана высокая честь первой войти в Бухарест. Об этом я, конечно, тогда не знал, но утром 31 августа в строю 230-го армейского полка вступил в столицу Румынии. Не могу точно сказать, входила ли первой дивизия Тудора Владимиреску. Помню только, что наше вступление в Бухарест выглядело как настоящий парад, какого я до конца войны больше не видел.

После десятидневного, почти непрерывного марша, не успев даже стряхнуть с себя пыль, в пропотевших от жары гимнастерках, с автоматами за плечом мы шли по широкому проспекту отнюдь не строевым слаженным шагом, да и ряды были не очень стройные. Но гремел полковой оркестр. А впереди с большим букетом цветов шел командир полка полковник Лачугин.

Кругом толпы народа, очень приветливые лица, многие дарят цветы. Я иду слева в шеренге и, когда движение замедляется, слышу слова женщины, сказанные одна другой: «Адевераць солдаць». Эти слова я уже могу перевести для себя: «Настоящие солдаты».

Смотрю на город. Красивый. Похожий на Одессу.

И сейчас, спустя более 60 лет, я отчетливо помню, о чем думал тогда, проходя по бухарестскому проспекту. И это не выдумка мемуариста, а правда: 31 августа 1944 г. я вдруг осознал, что завтра, 1 сентября начало учебы в школе, а мне так хочется учиться дальше. Да, я действительно думал об этом. Ведь мне было еще только 18 лет.

Пройдя торжественным маршем через весь Бухарест, мы (к тому времени начался сильный дождь) двинулись на юг и остановились недалеко от болгарской границы в Александрии. [88]

Венгерские дороги

В последние месяцы 1944 г. наш полк перемещали с одного направления на другое. Само передвижение по венгерским дорогам и в районах, близких к Будапешту, и восточнее было довольно тяжелым. Не только из-за бомбежек. Узкие венгерские дороги были разбиты, а чуть на шаг ступишь в сторону — проваливаешься по колено в глинистую, размытую дождями землю. Наше взводное хозяйство, погруженное на две повозки, приходилось вытаскивать буквально на руках. Особенно доставалось нашим двум ездовым (Степану из Кировоградской области, имени другого я не помню), которые никак не могли справиться с венгерскими лошадьми. В памяти всплывают некоторые разрозненные события, связанные с этими дорогами.

В один из дней Слоущ послал меня на склад за какими-то вещами. Склад находился в другой деревне, где был и штаб полка. Чтобы сократить расстояние, мы поехали через редкую рощицу. И тут, слева я увидел разбросанные серые ящики, некоторые — разбитые. Остановив лошадей, соскочил с повозки и подошел к находке. Это были явно немецкие ящики. Я увидел уложенные в ячейки небольшие снаряды, на каждом из которых по окружности снаряда были узкие полосы нескольких цветов. Первая мысль — это снаряды с какими-то химическими отравляющими веществами. Еще до вступления в Венгрию нас предупреждали об угрозе применения немцами химического оружия. Поэтому [89] я решил вернуться во взвод и доложить обо всем Слоущу. После моего рассказа о находке комвзвода разыскал начхима Окатова, и они с саперами поехали к найденным ящикам. Меня уже поздравляли с возможной наградой за важную находку. Вечером Слоущ, объявляя мне благодарность за бдительность, сказал, что это действительно немецкие химические снаряды. Но какого назначения — боевые или какие-то другие — он не объяснил. Добавил только, что и в других местах обнаружены такие же. Так что я был не первым, кто их нашел. Но для командования, сказал Слоущ, эти сведения являются важными.

Еще два случая связаны с венгерскими дорогами. Но это уже было в конце декабря, на севере Венгрии, К тому времени стало холоднее, по ночам даже были морозы. Стоя ночью в карауле, я это особенно ощущал.

Взвод расположился в двух домах только что занятой деревни. Как всегда, походная кухня не поспевала за нами. Приходилось кашеварить самим. Узнав, что поблизости расположена свиноферма, хозяин которой убежал при нашем наступлении, Слоущ послал меня туда с одним из ездовых. Выехав за деревню, мы направились прямо через поле, по буграм, ломая лед довольно глубоких замерзших ям. Видно, здесь хорошо поработала наша артиллерия.

И вдруг наша повозка резко остановилась. Обе лошади нервно и громко заржали. Я соскочил с повозки. Первое, что увидел — широко открытые стеклянные глаза, которые будто уставились на меня. Дальше было видно вмерзшее в лед туловище немца. Но страшнее всего был вид голой, без шапки, головы убитого, наполовину вмерзшей в землю. И глаза! Почти полностью открытые и устремленные в небо.

С трудом вытащив повозку, мы медленно двинулись дальше. Недалеко лежали еще двое убитых немцев, лицом вниз, и тоже наполовину вмерзшие [90] в еще недавно полузатопленное поле. Выполнив все хозяйственные дела, мы вернулись в деревню. Но еще очень долго на меня смотрели эти как будто живые глаза.

На второй или третий день со мной произошло еще одно дорожное происшествие. Верхом на лошади я поехал в соседнюю деревню, где располагался батальон выздоравливающих, с поручением от Окатова к комбату. По разбитой и замерзшей дороге лошади было трудно пройти. Поэтому я поехал сначала полем, а затем за холмами решил свернуть в лесок. Так мне описал маршрут Окатов, уже ездивший туда накануне.

И вдруг слева раздалась автоматная очередь. По свисту пуль я понял, что стреляют издалека по мне. Свалившись с лошади, я потащил ее за собой в глубокий овраг. Почти одновременно со стрельбой услышал «многоэтажный» матерный разряд: «Куда прешь? Там немцы...!!!» Оказывается, ночью немцы заняли пустовавший хутор и продвинулись по оврагам в нашу сторону. А я, вместо того чтобы ехать вправо, свернул влево — им навстречу. К счастью, в овраге были наши солдаты из полкового охранения. С их помощью я выбрался на противоположную сторону оврага, а затем доехал до нужного мне места.

Ну, а теперь еще один «дорожный» сюжет. Но в данном случае венгерская дорога предстает в моей памяти не в буквальном смысле, а как определение части моего жизненного пути. Иногда поражаешься странному, но последовательному сочетанию событий, фактов, людей. Вскоре после вступления в Венгрию наш полк стоял в одном из восточновенгерских небольших городков. Я и Севостьянов, как всегда, любопытства ради осматривая окрестности, обратили внимание на красивое поместье или даже дворец. Войдя внутрь большого двора, мы увидели оригинальное строение в виде полуэллипса, высотой в два — три этажа. Весь фасад состоял из стеклянных высоких окон. [91]

Володя остался во дворе, а я вошел внутрь здания. Остановился и замер от восхищения. Это был огромнейший зал, вся стена которого представляла гигантский стеклянный шкаф, в котором находились, вероятно, тысячи и тысячи книг.

Я прошел из одного конца зала в другой. В центре некоторые шкафы были открыты. Мое внимание привлекли толстые красные тома. Целая серия. Взял один из них. На нем была надпись золотыми буквами, очевидно, на венгерском языке, которого я тогда, конечно, не знал.

Рядом в шкафу такие же толстые тома, но черного цвета, судя по словам заглавия, на немецком языке. Конечно, я не пытался прочесть, а тем более запомнить название этой серии. Володя поторопил меня. Долго я вспоминал этот кратковременный визит в чудесную библиотеку.

А теперь мысленно переношусь на семь лет вперед. Осень 1951 г. В кабинете декана истфака МГУ для группы студентов читает спецкурс по историографии известный историк — академик Евгений Викторович Тарле. После лекции много вопросов. Кто-то спрашивает: «С чего началась Ваша научная деятельность?» Е. В. Тарле отвечает: «Мой первый научный доклад и первая публикация были посвящены истории венгерского крестьянства в конце XVIII в.»

Никого, кроме меня, ответ академика ничем не поразил. А для меня он оказался своеобразным стимулом для принятия важного жизненного решения. Дело в том, что уже около года я «нелегально» работал старшим библиографом в расположенной неподалеку от истфака Фундаментальной библиотеке общественных наук Академии наук и, кроме того, изучал венгерский язык.

Через месяц или два в Москву приехал директор Библиотеки Венгерской академии наук профессор Пах Жигмонд Пал. Основной его визит — в нашу библиотеку. Директор — Виктор Иванович Шунков представил меня Паху, как начинающего научного работника, изучающего венгерский язык и намеревающегося [92] подготовить кандидатскую диссертацию по истории венгерского крестьянства. Профессор Пах с интересом и очень доброжелательно отнесся к моим научным намерениям и предложил помочь в обеспечении документальной базы диссертации.

Весной 1952 г. в библиотеку пришла большая посылка. В ней оказалось несколько коробок с микрофильмами многочисленных интересовавших меня архивных документов и четыре больших тома. Два толстых красных тома с золотыми буквами, которые я уже мог не только прочесть, но и перевести. Это были тома из серии свода венгерских законов, относящихся к XIX в. Два черных тома, на немецком языке — венгерская статистика. Я не могу никакими словами передать свое тогдашнее состояние. Я узнал их! Уверен, что это были книги из той серии, которая стояла в поразившей меня библиотеке осенью 1944 г.

Я защитил кандидатскую диссертацию. Венгрия, но уже другого периода, присутствует и в давно защищенной докторской диссертации. А с директором Венгерского института истории, вице-президентом Венгерской академии наук академиком Пахом Жигмондом Палом мы поддерживали доброе знакомство и сотрудничество в течение 50-ти лет, особенно в рамках совместной научной комиссии обществоведов.

В конце апреля 2001 г. в Будапеште на встрече российских и венгерских обществоведов я поблагодарил академика Паха за многолетнее научное сотрудничество и подарил ему оттиск моей статьи по истории венгерского крестьянского движения. Академик был очень растроган.

А сейчас вновь совершаю мысленное перемещение, но уже в прошлое, в осенний день 1944 г. Я вышел из поразившей меня библиотеки. Восторженно рассказываю Севостьянову об увиденном. Улыбаясь, Володя говорит: «Ладно, увидим еще не одну библиотеку». И добавляет: «Если доживем до конца войны».

Да, мы еще на войне... [93]

Грустный полонез Огиньского

Я не могу последовательно описать весь свой фронтовой путь. Поэтому расскажу только о некоторых событиях, притом даже не чисто военного плана.

После Бухареста через несколько дней наш полк погрузился на станции Рошиорь де Веде в эшелон, который под бомбежками немецких самолетов все же благополучно дошел до Юго-Западной Трансильвании. Высадились мы в г. Дева. Затем в течение одной или двух недель стояли в небольшом городке Думбрава, недалеко от Лугожа.

Однажды капитан Окатов взял меня и еще двух или трех солдат, и мы выехали на грузовой машине в штаб армии, находившийся в только что занятой нами Тимишоаре. Но когда мы подошли к городу, оказалось, что немцы несколько раз пытались вернуть его себе. Вот и сейчас вдалеке слышалась стрельба. Ее звуки приближались и к тому району города, где остановилась наша машина.

Когда стрельба стала отдаляться, Окатов позвал меня с собой, и перебежками мы двинулись к месту, указанному офицером штаба, которого встретил наш капитан.

Через некоторое время, побывав в известном Окатову подразделении, мы такими же перебежками направились к нашей машине. И здесь, пробегая за капитаном по узкой улочке, я увидел разбитую [94] витрину магазина, за стеклами которого видны были какие-то музыкальные инструменты. Но мой взор упал на несколько аккордеонов, один из которых (среднего размера) лежал у самого края разбитой витрины. Почти не останавливаясь, на ходу я схватил за ремень этот аккордеон (благо он был застегнут, а не раскрыт) и побежал за скрывшимся за углом улочки капитаном.

Увидев меня с аккордеоном под левой рукой, Окатов без осуждения сказал: «Что, трофеи собираешь?». Но ругать не стал. Забросив аккордеон в кузов машины, я взобрался и сам туда же.

Но нам пришлось вернуться к тому месту, где мы с Окатовым побывали, за какими-то ящиками для нашего полка. Стрельба стихла. Очевидно немцы либо ушли, либо их добили на противоположной окраине Тимишоары.

К вечеру мы возвратились в Думбраву, и я впервые раскрыл «трофейный» аккордеон. Со множеством злоключений, часто оставаясь в обозе полка, этот аккордеон пройдет весь мой фронтовой путь и доедет не только до монгольских степей, а затем и до Балты, но и до московской Стромынки, где он «поселится» в студенческом общежитии под кроватью студента истфака МГУ. Но все это будет только через три года, в сентябре 1947 г.

После пополнения полка в Думбраве через несколько дней началось наступление на северо-запад к венгерской границе. Здесь не было таких стремительных и продолжительных маршей, как от Ясс до Бухареста, но нас ждали другие фронтовые трудности: болотистая тисская низменность, заполненные водой окопы, холодные осенние месяцы конца 1944 г., а главное — усилившееся сопротивление немецких войск, особенно под Будапештом.

Была еще одна, не военного плана особенность нашего наступления, да и пребывания в интервалах между боями на венгерской территории. Это отношение ее жителей к советскому солдату. Оно по-разному [95] проявлялось. В Румынии, даже в западной Трансильвании, где преобладает венгерское население, нас встречали довольно добродушно.

А в Венгрии мы почувствовали резкий контраст, хотя никакого недоброжелательства с нашей стороны (во всяком случае, там, где я бывал) не выражалось. Может быть, это объяснялось тем, что венгерская армия продолжала воевать вместе с немцами. Но очень часто (опять же я сужу по своим впечатлениям) через два-три дня общения при лояльном отношении с нашей стороны владельцы жилья, где мы останавливались «на постой», были более благосклонны к нам.

Вот один из запомнившихся случаев. Кажется, это было в городке Тисафюред, где мы пребывали в ожидании нового пополнения. Наш взвод разместился на первом этаже виллы в большом имении. Хозяина не было, он сбежал, как и вся челядь. Остались только двое жителей виллы — муж и жена, которые заняли второй этаж.

Расположившись в своих «апартаментах», впервые за много месяцев в уютном жилье, Володя Севостьянов и я решили осмотреть окрестности. Недалеко от нас в центре небольшой площади стоял довольно внушительных размеров храм. Боковая дверь была открыта. Мы вошли.

Я впервые был в католическом храме, поэтому с интересом рассматривал резной иконостас и многочисленные фигуры святых. Оглянувшись, я увидел поднимающиеся к потолку многочисленные белые трубы. Догадался, что это орган.

Рассматривая орган, Володя обратил внимание на большой надувной мех внизу, слева от двойной клавиатуры. Зная о том, что я до войны немного учился игре на пианино, а сейчас осваивал свой трофейный аккордеон, Володя, нажав ногой на мех, предложил: «Давай «на позицию девушка».

Я взобрался на высокое кресло и стал разглядывать двойную клавиатуру и различные рычаги. Что-то сдерживало меня от этого своевольного поступка. [96] Да и настроение было грустное: от знакомого солдата из бывшего нашего 1-го штурмового полка я узнал о гибели моего балтского приятеля Гриши Кривоносова. По его словам, Гриша и еще несколько ребят из Балты, призванные вместе со мной, погибли в один из первых дней наступления на Бухарест. Возможно, рядом с той дорогой, по которой наступал наш полк.

Володя несколько раз нажал на мех, а я слегка на одну из клавиш. Прозвучал тихий, но отчетливый звук. И здесь не знаю, что на меня нашло. Я стал очень медленно, с большими интервалами нажимать на клавиши. Сначала тихо, а потом чуть громче по храму поплыла грустная мелодия. Это были очень замедленные и поэтому грустные первые аккорды полонеза Огиньского. Еще мальчишкой я одной рукой подбирал на пианино в балтском доме пионеров понравившуюся мне мелодию.

И вот сейчас я исполнил ее почти полностью. Но я играл очень медленно, и могло показаться, что звучит отнюдь не светский, а церковный мотив.

Выйдя из храма, мы увидели на площади несколько женщин, которые без какого-либо осуждения посмотрели на нас, а одна даже поклонилась и что-то сказала, когда мы прошли мимо.

Несколько дней наши командиры Окатов, Михайлов, Слоущ, а также Севостьянов, я и еще несколько солдат из взвода жили в уютной вилле. За это время ее хозяин, оказавшийся врачом, вылечил мою рану на левой ноге, с чем долго не могла справиться наш полковой врач Валя. Каждый вечер мы чаевничали в гостях у врача и его жены, с трудом и смехом объясняясь на смеси немецкого и французского языков.

Позже, пройдя всю северо-восточную Венгрию, встречаясь со многими людьми разных поколений, я убедился, что тебя человек воспринимает в зависимости от твоего отношения к нему. Хотя, конечно, это определяется и сложившимися отношениями между государствами. [97]