Аустерлиц через 140 лет

Первые месяцы 1945 г. в моей памяти связаны с наступлением в Словакии. В январе был тяжело ранен мой взводный, лейтенант Михаил Слоущ. Одна из деревень, которую мы только заняли, была обстреляна артиллерией. Снаряд разорвался недалеко от дома, у стены которого стоял Слоущ. Большой осколок попал ему в бок. К счастью, кость не была задета. Кажется, во время этого обстрела был ранен и командующий 53-й армией генерал И. М. Манагаров. Говорили, что где-то в расположении нашего полка.

Через месяц мы остались и без начхима, капитана Окатова. Его отправили на учебу в Москву в академию.

Из тех, кто ко мне относился очень хорошо, остались Михайлов и Севостьянов. Я до сих пор не могу себе объяснить, чем заслужил почти дружеское расположение ко мне, рядовому солдату, и Окатова, и Слоуща, и Михайлова. Может быть, им нравилась моя начитанность, хорошие общие знания, да и прочно усвоенная военная и специальная подготовка по профилю взвода. Мне часто поручали проводить занятия с новоприбывшими в полк, хотя среди них были солдаты намного старше меня, уже побывавшие в боях. Как бы то ни было, но я чувствовал, что мои командиры как будто оберегали меня от всякой опасности. А они возникали довольно часто. [98]

Перед форсированием Грона или одного из его притоков, в Словакии, нужно было подготовить дымовую завесу. Но вместо наших обычных дымовых шашек нам прислали новые американские, которые сначала давали столб огня, а затем начинали дымить.

Так случилось, что перед постановкой в назначенное время дымовой завесы мне пришлось всю ночь пролежать в болотной канаве, практически мокрым. Да и «американский фейерверк», как мы его называли, вызвал огонь немецких минометов.

Через несколько дней после форсирования Грона у меня под левой рукой образовалась опухоль величиной с большое яблоко. Мучительную операцию почти без наркоза (его действие закончилось, а еще оставалось вырезать большой кусок опухоли) сделала наша врач Валентина. Затем я оказался в батальоне выздоравливающих.

Но вместе с полком мы двигались вперед. И однажды я обратил внимание на столб, где путевая стрелка на немецком языке указывала «Nach Austerlitz» — «на Аустерлиц». Я не поверил своим глазам.

За несколько месяцев до начала войны я прочел, почти не отрываясь, за одну или две недели, «Войну и мир» Л. Толстого. Все, что было связано с войной с Наполеоном в 1805 г., я знал только по этому роману.

Вернувшись в свой взвод из батальона выздоравливающих, я первым делом всем рассказал, куда мы идем и где находимся. Я с жаром говорил обо всех обстоятельствах битвы под Аустерлицем, об Андрее Болконском, о всех участниках битвы — героях романа. Я так увлекся, что, кажется, порой путал события Аустерлица с Бородиным, а Аустерлиц стал почти победой для русских. Иногда вечером на привалах к нам во взвод приходили офицеры и солдаты из соседних рот и просили меня вновь и вновь рассказать об Аустерлице.

А путевые таблички с указанием на Аустерлиц попадались все чаще и чаще. Наконец, через несколько дней, это было уже в середине апреля, мы [99] увидели вдали, километрах в 5–6 невысокий холм и на нем большой крест. Мы поняли, что это и есть Аустерлиц. Вести бой за это место досталось другим. Поэтому, когда наш взвод оказался на Аустерлицком поле, все бросились к кресту. Это был памятник всем павшим здесь в ноябрьской битве 1805 г.

Основанием креста была своего рода часовня. Дверь оказалась открытой. Я, старший лейтенант (с ним мне довелось познакомиться в батальоне выздоравливающих) и еще несколько солдат вошли в часовню. Посредине — большая мраморная плита с кольцом. Солдаты не удержались и приподняли плиту. При свете дня мы увидели глубокую яму, наполненную белыми костями.

Когда мы вышли из часовни, к нам из стоявшего невдалеке небольшого дома (это был музей) вышел пожилой мужчина и в ходе разговора (понять его чешский язык не составило труда) сказал, что даже спустя столько лет каждую весну при вспахивании ближних полей крестьяне находят либо человеческие кости, либо пуговицы или какие-то атрибуты военного снаряжения времен Аустерлицкой битвы. Все это они приносят в часовню и в музей.

Справа от памятника — две могилы наших солдат, которые закончили здесь свой жизненный путь, выполняя задание: они сняли с креста засевшего там немецкого артиллерийского наводчика, но сами при отступлении погибли.

Как странно переплетаются даты и судьбы человеческие. В теплый июльский вечер 1975 г. здесь, на Аустерлицком поле у памятника, воздвигнутого к 100-летию сражения, т.е. в 1905 г., 70 лет тому назад, стоят трое русских — москвичей: два историка (я и моя жена Ольга) и один математик (наш сын Сергей), совершающие поездку на своем «жигуленке» по Польше и Чехословакии. 170 лет тому назад (ну, чуть позже — на 4 месяца) здесь сосредоточивались многотысячные армии. Где-то рядом русский император Александр I (ему и его внешней политике посвящены многие исследования, книги Ольги Орлик), сидя в [100] своей коляске, давал указания стоявшему возле Кутузову о начале сражения с войсками Наполеона. Кутузов возражал, предвидя наше поражение. Но царь настоял на своем. А вот там, на холме вскоре появился герой Аустерлица — победитель Наполеон.

Да, все это было здесь. И здесь же, через 140 лет, в апреле 1945 г. русская армия — Красная Армия продолжала громить вражескую фашистскую армию, отступавшую к Брно. И явно здесь прошел либо проехал командующий 53-й армией генерал-лейтенант (ему недавно прибавили на погоны вторую звезду) И. М. Манагаров, отдавая приказы о штурме Брно. Во время этого штурма был тяжело ранен и едва не погиб брат моей жены Николай, с которым я познакомился лишь через 8 лет...

Наш поредевший взвод, ненадолго задержавшись у памятника — креста (он стал называться «Могилой мира»), пошел дальше, на Брно, затем на Прагу. А с ним и я.

Даты, люди...

Сейчас, когда я пишу эти запоздалые воспоминания, идет 2005 год. В мае — 60-летие Победы и 60-летие боев 53-й армии у Аустерлица, а в ноябре — 200 лет знаменитому Аустерлицкому сражению. Принесет ли кто-нибудь цветы к «Могиле мира» и поклонится ли праху «русских воинов на полях Аустерлица, павшим 20 ноября 1805 года» (так написано на памятнике). Да и вспомнит ли кто-нибудь (даже из историков) это событие?

Моя Оля, возможно, написала бы в «Новую и новейшую историю» очередную интересную статью о внешней политике России в начале XIX в. Но такой статьи не будет. С интервалом в три недели после 200-летия Аустерлица Оле исполнилось бы 75 лет. Но, увы, она не дожила и до 70.

Вот так странно и грустно переплетаются даты и наши судьбы. А моя судьба тогда, в конце апреля — начале мая 1945 г. вела меня дальше по военной дороге. Через десять дней после взятия Брно мы уже продвигались к предместью Праги. [101]

И здесь, за несколько дней до окончания войны я и многие солдаты и офицеры нашего полка стали свидетелями дикого по своей сущности поступка.

Жестокость. Она является неизменной чертой всякой войны. Сама война — жестокость. Но бывают случаи, когда эта жестокость проявляется совершенно бессмысленно, без причины и без повода. Один из таких случаев я помню до сих пор.

На обочине дороги, ведущей в Прагу, привал нескольких взводов, в том числе и нашего. Метрах в 200 справа от дороги сидят на земле несколько десятков немцев, окруженных нашими автоматчиками. Видно, их только недавно взяли в плен, до подхода нашего взвода и нескольких других.

Впереди на дороге стоит группа наших штабных офицеров. Слева широкая болотистая долина, поросшая густым, но невысоким кустарником. Ее пересекает глубокая, наполненная водой канава, которая подходит к дороге, почти у того места, где мы расположились на привал. И вдруг кто-то из стоявших впереди офицеров громко закричал: «Андрей, Андрей!»

Мы увидели, как широкими прыжками, с кочки на кочку, в глубину болотистой долины быстро бежит ординарец одного из штабных офицеров (а может, и начальника штаба) Андрей. Высокий, здоровый, он устремился к канаве, в правой руке держал расчехленную саперную лопатку.

И тут мы увидели, что по канаве, почти по пояс в воде, прикрываясь за кустами, изо всех сил продвигается в сторону более высокого кустарника маленькая худенькая фигура в немецкой форме. Это был мальчишка, видно совсем недавно попавший на фронт. Он, наверное, спрятался, когда немцев его части взяли в плен, и сейчас надеялся где-то укрыться. За кустами мелькала его светлая голова, а справа его настигал штабной ординарец. Снова кто-то закричал: «Андрей, Андрей», но тот, как безумный, мчался к мелькающей голове. Чувствовал ли немец свою приближающуюся смерть, не знаю. [102]

Помню только его хриплый крик, когда он увидел Андрея. А тот со всего размаха острой стороной лопаты расколол пополам голову мальчишки. Тот свалился в мутную воду канавы.

Что-то громко крича, Андрей выбирался на дорогу, на ходу вытирая лопатку о кустарник. «Ну и дурак», — сказал кто-то из стоящих рядом со мной. А справа находились пленные немцы, как и мы видевшие эту кровавую расправу.

Сам Андрей, находясь постоянно при штабе, не был известен какими-то боевыми заслугами. Зачем ему понадобилось это совершенно бессмысленное жестокое убийство, не пойму. Может, чувствуя, что война подходит к концу, захотелось и ему «внести свой вклад». Но это нужно было делать в бою, а не губить поверженного противника, тем более мальчишку.

Не помню, такие ли мысли приходили тогда мне в голову. Знаю только, что этот поступок осудили и те, кто в бою убивал врага. Мне не известно, как отнеслось к такой выходке Андрея его начальство, но почему-то после взятия Праги я его в полку больше не встречал.

Прагу я впервые увидел ранним вечером 10 мая с горы городского предместья Вышеград. Казалось, это не реальный город, а картина, где нарисована средневековая фантазия. И я не предполагал, что эта фантазия станет через 13 лет реальностью моей жизни на целых три года.

А сейчас мы ликовали. Конец войне. Скорее домой. Мы победили. Мы живы. Казалось, общему празднику не будет конца. Правда, тогда мы знали, что западнее Праги еще несколько дней шла стрельба, продолжалось преследование отступавших власовцев, надеявшихся на покровительство американского военного командования, которое обосновалось в г. Пльзень.

Наш полк отвели к городу Влашиму и окрестным селам. Мирная, спокойная жизнь казалась какой-то необычной, нереальной. [103]

С войны на войну

Скоро стало известно, что начинается подготовка к отправке домой, в Союз.

И действительно, к началу июня мы передислоцировались к городу Бенешов, южнее Праги. 7 или 8 июня наш 230-й стал загружать эшелон на путях станции Бенешов. Нашему взводу, да и многим другим достались не крытые вагоны, а платформы. Но мы не огорчались. Напротив. Уже было довольно тепло. Из огромных тюков прессованного сена мы построили стены и перегородки. Сверху накрыли их плащпалатками.

Куда и как долго мы будем ехать, никто не знал. Всем хотелось поближе к своим родным местам. Но в общем главным было возвращение на родину, в свою страну.

Я четко запомнил две даты: 9 июня и 19 июля. Ровно сорок суток шел наш эшелон.

Сначала поезд прибыл в предместье Праги. С высоты железнодорожного моста через Влтаву (поезд как будто специально двигался очень медленно) мы любовались мостами и башнями дивного города. Затем мы ехали почти все время вдоль реки и скоро остановились у слияния Влтавы и Лабы (Эльбы).

По обеим сторонам железнодорожного пути, на невысоких холмах, почти по всей дороге дальше к северо-западу тянулись ряды двух — и трехэтажных коттеджей. И почти в каждом из них на окнах или на крыше были укреплены белые полотнища. Здесь жили [104] немцы, которых таким образом местная чешская власть заставила заявить о капитуляции Германии.

Дальше дорога тянулась вдоль Эльбы и, наконец, мы увидели гигантские руины огромного города, над которым возвышался, как бы врезанный в облака, шпиль большой кирхи. Это был разгромленный американской и английской авиацией Дрезден. Его бомбили уже к концу войны, оставляя в покое во все предыдущие годы. Зачем понадобилось уничтожение древнего города и многих тысяч его жителей, непонятно. Акт устрашения? Но война ведь шла к концу.

Дальше стали мелькать небольшие города юго-восточной Германии. Длительных остановок, кроме Дрездена, я не запомнил. И наконец, Познань, куда уже была подведена широкая советская железнодорожная колея.

Мы перегрузились с платформы на платформу. Эшелон — опять такая же платформа. Мелькают польские города и села. Здесь уже следы войны видны более отчетливо. И наконец, поезд медленно идет через Варшаву. Кругом руины, как и в Дрездене.

Я не помню, когда мы пересекли польско-советскую границу. Радость возвращения на родину омрачалась всем, что видел вокруг: разруха, бедность, повсеместное человеческое горе.

И вот здесь началось нервное ожидание: куда поедем дальше? Кто говорил, что раз фронт называется 2-й Украинский, то и поедем на Украину. Кто предполагал, что направимся к Сталинграду.

Но поезд шел на восток, на Москву. Столица все ближе. Эшелон останавливается. Станция «Голицыно». Мы находимся здесь несколько часов. Я, как стало мне известно после возвращения домой, мог бы в это время повидаться с братом Витей. Он в эти дни находился в Голицыне в одной из воинских частей, которые тоже готовились к длительному переезду в направлении, куда шел и наш эшелон.

Сейчас, когда я иногда на электричке еду к себе на дачу в Полушкино, по белорусской дороге, [105] всегда вспоминаю остановку здесь моего военного эшелона. Кажется, и здание станции, и переходной мост через железнодорожные пути — ничего не изменилось.

Затем эшелон перешел на окружную железную дорогу и остановился на 2 или 3 дня. Многие служившие в нашем полку москвичи (очевидно, с разрешения командира полка) умчались в город. Я не рискнул выбраться в Москву, в которой был в 1940 г., так как не знал здесь ли брат моей мамы — дядя Шура.

Командование полка, вероятно, уже было осведомлено о нашем дальнейшем пути. Но даже командиры батальонов и рот были в неведении. У штабных вагонов чувствовалась повышенная суета, все время появлялись незнакомые нам офицеры. Связисты загружали какое-то громоздкое оборудование.

И вот к вечеру одного из дней раздалась команда: по вагонам. Поезд тронулся. Когда ранним утром со своей платформы мы увидели, что наш эшелон стоит на станции Владимир, стало все ясно — едем на Восток.

Проходили дни и недели, а мы все продвигались дальше. Волга, реки Сибири, тайга, Байкал — все это радовало, было очень необычным; длительные стоянки позволяли отдохнуть после довольно утомительного грохота и тряски на платформе.

Дорогу скрашивали звуки моего «трофейного» аккордеона из Тимишоары, игру на котором я уже довольно прилично освоил. На стоянках возле нашей платформы собирались все из соседних вагонов. Пели песни. А когда приходили девушки из роты связи, то начинались танцы.

И все же часто стали задавать себе вопрос: что ждет нас впереди? Служба на Дальнем Востоке или опять война? Склонялись больше ко второму варианту. А когда после Читы эшелон вскоре повернул на юг, в сторону Монголии, сомнений уже не было. [106]

19 июля, ровно через 40 суток после отъезда из Бенешова, мы увидели надпись Баян Тумэн. Дальше пути нет. Голая степь. Первое, что бросилось в глаза, были огромных размеров резиновые резервуары, наполненные водой. Стояла удушливая жара. К тому же почувствовалось, что мы находимся на горном плато с весьма низким (непривычным для нас) давлением.

Каждый получил по два котелка воды — один на мытье, другой на стирку. Но так хотелось пить, что ни о какой стирке не могло быть и речи.

Самым же тяжелым был укол (говорили чуть ли не 4–5 кубиков) в спину против всевозможных страшных болезней — от чумы до столбняка. Что такая угроза существует, мы поняли, вернее, увидели, при закате солнца, когда вся огромная степь заколыхалась: это из своих песчаных нор вылезли тысячи огромных грызунов-тарбаганов, разносчиков всевозможных болезней.

Комбинированный укол дал такие тяжелые последствия, что почти все в полку тяжело заболели. И это продолжалось несколько дней. К тому же тяжело переносились резкие температурные перепады: от дневной жары к ночному холоду.

Больно было смотреть на худых и бледных молоденьких солдат 1926 и 1927 гг. рождения, прибывших из Калинина. У многих из них от перепада давления из носа шла кровь. Да и вообще они были гораздо слабее нас, прошедших фронт, «откормленных» в Чехословакии за месяц после войны. Казалось, все живое с трудом могло перенести это пекло песчаной пустыни, потоки горячего ветра, дующего с юга. Даже привезенные нами холеные венгерские лошади не выдерживали нового для них климата и на переходах падали одна за другой.

Не знаю, сколько времени мы пробыли в районе Баян Тумэна. Вскоре мы совершили довольно тяжелый переход, кажется, в юго-восточном направлении, на Маньчжурию. Впервые в жизни я [107] увидел в огромной песчаной раскаленной пустыне настоящий мираж: где-то далеко реально вырисовывались очертания каких-то строений и, что было особенно тяжело переносить на жаре, явный берег то ли моря, то ли широкой реки.

Кругом было большое скопление наших войск. Здесь же, как выяснилось, и танкисты 6-й танковой армии, которая шла впереди нас на Бухарест, а затем была рядом и в Венгрии, и в Чехословакии.

Переходы следовали один за другим. В первых числах августа мы были возле Тамсаг Булата, у юго-восточной границы Монголии. Когда 8 августа была объявлена война Японии, наш полк продвинулся вперед, но затем последовала остановка.

И вот в эти дни, хотя разворачивалось наступление, по ротам стали отбирать солдат, в основном ослабленных после тяжелых переходов, для отправки в Читинскую область. Там должны были быть сформированы подразделения с задачей создать условия для размещения войск будущего Забайкальского военного округа.

Когда Михайлов спросил, не поехать ли мне туда, я впервые вытащил полученную в Балте справку о непригодности к строевой службе. Прочитав ее, Михайлов без всякой злобы сказал: «Ну и дурак же ты».

Через пару дней команда «слабаков», как нас назвал Володя Севостьянов, была сформирована и по группам на студебекерах отправлена в знакомый Баян Тумэн.

Помню шли проливные дожди. Дождавшись своего поезда, мы, промокшие до последней нитки, влезли в свой товарный вагон и заснули на много часов.

Ну, а дальше пошла рутинная солдатская служба. Все мы были распределены по командам, которые разъехались по всей Читинской области. Сначала я попал в небольшую воинскую часть в поселке Кокуй Сретенского гарнизона. А потом случайные [108] обстоятельства привели меня в Сретенское пехотное училище.

В октябре 1946 г. вышел указ о демобилизации из армии нестроевиков. К концу декабря я уже был в Балте и, сняв погоны старшего сержанта, пошел опять в свою родную школу просить, чтобы меня приняли в десятый класс. Меня приняли «условно», как «великовозрастного» для нормальной школы. А мне только недавно исполнился 21 год.

Так закончилась моя военная юность. Впереди еще была вся жизнь. Только почему она так быстро проходит? [109]

Вместо заключения

Память — странный инструмент: что-то отложилось, как будто произошло вчера, а большинство событий, и особенно имен, ушли «в небытие», и даже не верится, что какие-то важные дела действительно имели место, хотя знаешь, что они не могли не быть. Именно поэтому я иногда с сомнением отношусь к тем «беллетризированным» мемуарам и их авторам, которые в мельчайших подробностях, день за днем описывают свое пребывание на фронте.

Весьма настораживают и пространные записи в фронтовых «дневниках», которые велись якобы чуть ли не каждый день. Может, у их авторов были особые условия фронтовой жизни? У нас в полку, например, не то что в каких-либо дневниках, но даже в весточках домой о своей жизни можно было сообщать далеко не все.

Я не хочу обидеть никого из авторов воспоминаний. Может, у них своеобразно устроена память. Но я написал только о том, что действительно помню, без «сочинения событий» и без их «художественного обрамления».

Меня иногда спрашивают, есть ли прямая связь между непродолжительным, но опасным периодом партизанской и фронтовой юности и последующими многими десятилетиями моей жизни? Думаю, что есть. Я горжусь тем семнадцатилетним юношей, у которого, как и у его друзей-сверстников, хватило ума, смелости и чести стать подпольщиком-партизаном. [110] Поэтому больше других удостоверений к военным наградам я ценю свой партизанский билет № 9753. Ну, а что касается восточноевропейской проблематики моей многолетней научной деятельности, то, конечно, здесь повлияли впечатления боевого пути от Бухареста до Праги. В целом же, если мысленно охватить свою долгую жизнь от военной юности до наших дней, то моим девизом были слова: «Береги честь смолоду».

Но это касается личной судьбы молодого человека середины XX в. А сейчас, умудренный долгим жизненным опытом, располагающий знаниями исследователя-историка, я не могу не выразить и более обширного заключения.

В истории народов бывают такие эпохальные события, которые не могут, не должны быть преданы забвению. Без знания, без памяти о них теряется жизненность народа, его сила, воля, самосознание, нравственность и в конечном счете — вера в собственное будущее и уверенность в самосохранении.

Кто-то скажет, что это, мол, «громкие слова». Но я уверен, что в этом суть необходимого отношения к своему недавнему прошлому народа России, пережившего в середине XX в. гигантское и трагическое потрясение, хотя и ставшее Великой Победой, которое вошло в нашу историю под названием «Великая Отечественная война 1941–1945 гг.»

Все меньше остается участников и свидетелей, да и просто современников тех событий. Все меньше правдивых, отражающих реальность того времени сведений доходит до молодых людей, вошедших в свою сознательную жизнь в начале нового, XXI в. Может быть, эти краткие очерки побудят кого-нибудь из них более серьезно задуматься над прошлым их страны, над жизненным подвигом их дедов в середине прошлого века.