«Королевский лицей»

Сейчас, когда я вспоминаю о деятельности руководителей балтского подполья, не перестаю удивляться не только их смелости и мужеству, но и их уму, находчивости, изобретательности в борьбе с оккупантами. А ведь им никогда не приходило в голову, что придется вступить в схватку с опытным врагом — немецким гестапо и румынской сигуранцей. Никаких разведывательных школ и специальных курсов они не кончали, к тому же были очень молоды, 25–30 лет, лишь некоторым было за 40.

Большинство из них — учителя средних школ. Татьяна Брагаренко — преподаватель Одесского университета. Только Леонид Якубовский был капитаном Красной Армии, бежавшим из плена. Он и стал начальником штаба нашей организации и разрабатывал многие дерзкие операции.

Но главным генератором идей была наша Татьяна. Сопоставляя сейчас все, о чем вспомнил и что рассказали мне друзья, не могу не поражаться ее предвиденью, продуманности действий, последовательности, обоснованному риску.

О конкретных делах нашего подполья мы с ней никогда не говорили, да и узнал я, что Татьяна Брагаренко возглавляла нашу организацию, уже гораздо позже.

Но все же некоторое время мы с ней виделись. Кажется, весной 1942 г. мой знакомый учитель Даниил Романович Швец посоветовал мне заняться изучением немецкого языка. (В школе до войны я [60] учил французский.) А вдруг пригодится, сказал, хитро улыбаясь, Швец. И добавил, что из нескольких бывших учеников школы, где я учился, подбирается небольшая группа. Есть и преподаватель — Татьяна Борисовна Брагаренко, которая работает в примерии и хорошо знает немецкий.

Через пару дней я пришел в примерию, меня пропустили. Здесь встретил еще трех или четырех знакомых ребят, среди них Павла Кобылянского и Инну Смирнову.

Через пару минут пришла среднего роста, с густыми черными волосами и большими глазами стройная женщина. Это и была Татьяна Борисовна Брагаренко. Задав нам несколько вопросов, она сразу же приступила к занятиям.

Дальнейшие встречи с ней были для нас не только полезны в связи с изучением языка, но и интересны. Она о многом расспрашивала, очевидно, выясняя для себя, чего стоит каждый из нас. Иногда рассказывала о положении в мире, о чем мы были совершенно не информированы. Про себя удивлялись ее смелости в общении с нами. Но это было не сразу.

К сожалению, наша учеба, хотя и довольно плодотворная, продолжалась всего около полугода. По роду своей работы в примерии (а вероятнее всего, по делам подпольной организации) Татьяне Борисовне часто приходилось выезжать из Балты. Занятия становились нерегулярными и к осени прекратились.

Но главный результат, который, очевидно, Татьяна Борисовна определила заранее, был достигнут: Павел Кобылянский, Сережа Обыдовский и я стали позже связными балтского подполья.

Еще одна идея Татьяны Борисовны была реализована. Балтская подпольная организация с самого начала создавалась группой учителей нескольких балтских и сельских школ, в том числе (а может, главным образом) моей школы № 3. Как мне позже рассказал Саша Ткачук, на одном из заседаний бюро решили попытаться наладить занятия хотя бы в одной школе города, имея в виду не только обучение [61] ребят, но и создание базы для получения и распространения необходимой информации, а также расширения состава организации.

Учителя Бучацкий, Швец, Бабийчук и другие обратились с заявлением в городскую управу с просьбой разрешить открыть в Балте школу. Мне не известны все обстоятельства их переговоров с властями. Знаю только, что префект, до которого дошло это заявление, после длительных согласований с Одессой якобы дал свое согласие на открытие школы для молдаван.

Но в самой Балте, да и в окрестных селах молдаване не проживали, за исключением, кажется, только одного села. А в городе я был знаком только с двумя-тремя молдаванами, один из которых — Плешко был моим соседом. Он служил в румынской городской управе, а с его дочерью Валей я учился до войны в одном классе, но вряд ли она знала молдавский язык.

После длительных переговоров наши учителя все же получили разрешение открыть школу для молдаван с правом поступления в нее ограниченного числа русских и украинцев. Это было особенно важно, как я вскоре понял, для учителей-членов подпольной организации, которые имели теперь постоянное место работы, да и нескольких учеников, в том числе и меня, ставших связными балтского подполья. Правда, румынские власти потребовали, чтобы директором школы и его заместителем были румыны.

Я сначала не собирался поступать в эту школу. Но тот же Д. Швец и знавший меня Бучацкий посоветовали все же начать (или вернее продолжить) учебу в школе. Тем более, что под нее отвели старое здание, в котором размещалась школа № 3.

Директором был назначен румынский офицер (не помню ни его ранга, ни фамилии), который якобы до армии работал учителем где-то в Румынии. А на должность его заместителя, или вернее завуча, прислали румынку из Кишинева. За неприятную [62] внешность и скверный характер мы прозвали ее «ведьмой». Она патологически ненавидела все русское, но язык русский знала хорошо.

Вот опять странность моей памяти. Я забыл подробности нескольких месяцев учебы в школе. Занятия почему-то иногда прерывались на две-три недели, особенно поздней осенью, когда было холодно в неотапливаемом здании. Но мне очень хорошо помнится день прихода в школу.

Было это, вероятно, в начале сентября 1942 г. Я вошел в школу. Хотя в ней и проводили какую-то уборку, но всюду пахло лекарствами — в этом здании несколько месяцев находился немецкий госпиталь. По знакомой лестнице (последний раз я был здесь более года назад) поднимаюсь на второй этаж. Стучу в кабинет директора. Вхожу. Директора нет. Сидит уже описанная мне другими, побывавшими здесь ребятами «ведьма». Последовали вопросы: хочу ли учиться, как занимался раньше, кто родители и еще о чем-то. «Зайдите завтра, мы подумаем и решим», — сказала завуч.

Я выслушал ее с полным безразличием и вышел. Последующие несколько минут мне запомнились на всю жизнь, как будто это было вчера.

Может читатель сочтет это пустой сентиментальщиной старого человека, вспоминающего свою юность. Но я до сих пор не могу без волнения рассказывать о том, как, выйдя из директорского кабинета, вдруг увидел открытую дверь школьного зала. Я вошел. Здесь проводились наши собрания, новогодние елки, школьные вечера, собирался наш хор... Здесь мы из детства входили в нашу юность, влюблялись, объяснялись, спорили и разочаровывались.

А сейчас главное. Праздничный майский вечер 1941 г. На сцене группа нашего 8-го «б». Во всю стену из картона вырезаны очертания московского Кремля. Спасская башня и еще три или четыре башни. Они разрисованы мною. Мы ставим литературную композицию, посвященную [63] Первомаю. Вот и заключительные слова: стихи, написанные нашим одноклассником Семеном Цвангом:

При последней фразе я зажигаю укрепленные на кремлевских звездах бенгальские огни, которые ярко освещают всю сцену и нашу группу, поставившую эту литературную композицию. В зале аплодисменты. Поздравления...

Сентябрь 1942 г. Я иду от сцены к стене напротив, смотрю в окно. На противоположной стороне Уваровской улицы у входа в одноэтажное кирпичное здание моей бывшей начальной школы № 8 медленно вышагивает взад и вперед гестаповец. Окно открыто, и я слышу чеканный стук его подкованных сапог.

Я не помню, что было дальше. Но эти несколько минут памяти решили для меня очень многое.

С моим пребыванием в школе связано одно событие, все обстоятельства которого стали мне и другим оставшимся в живых подпольщикам известны только после окончания войны.

Примерно через месяц после открытия школы директор, собрав в зале всех принятых, объявил, что отныне школа будет именоваться «Лицеем имени короля Михая I». Директор лицея и во сне себе не мог представить, что его «королевский лицей» станет одной из баз балтской подпольной партизанской организации. Но именно таким он вскоре и стал. А поскольку в нем учились и дети многих чиновников городской управы, сотрудничавших с румынами, то лицей был как бы защищен от всяких подозрений в нелояльности к оккупационным властям.

Каждый лицеист должен был на левом рукаве верхней одежды пришить эмблему с надписью [64] «Лицей короля Михая I». Эту надпись нужно было либо вышить желтыми нитками на лоскуте материи, либо написать масляной краской и пришить на рукав.

Не знаю почему, но я долго не пришивал эту эмблему, за что не раз получал злобные предупреждения, особенно от «ведьмы». Наконец, я нарисовал эту эмблему и прикрепил ее, не подозревая, что она почти через год обезопасит меня от тяжелых последствий, а может, и спасет жизнь. Но об этом позже.

А сейчас о событии, свидетелем которого я был и которое не получило планировавшегося завершения.

В один из дней начала или середины октября 1942 г. директор школы (мы так и не стали называть ее лицеем) отобрал 15 или 20 старшеклассников и приказал завтра с утра одеться «почище» и к 10 часам утра явиться в лицей. При этом он предупредил, что мы все пойдем в префектуру встречать «важную персону» из Одессы. Не обратив особого внимания на это сообщение, мы отправились домой.

На другой день вся отобранная группа собралась в зале школы. В группу вошли также я, Сережа Обыдовский и Павел Кобылянский, выделявшийся среди нас своим высоким ростом. Эта тройка вскоре станет группой связных балтского подполья и надежными помощниками пяти учителей школы, входивших в руководящее бюро партизанской организации.

Директор сообщил нам, где мы будем стоять (слева в первом ряду) перед зданием префектуры при встрече «высокого гостя». А затем он сказал, что, если «высокий гость» остановится перед кем-нибудь из нас, то нужно громко и четко произнести по-румынски: «Сэ трэиць, домнуле маршал», т.е. «Здравия желаю, господин маршал». Всем стало сразу ясно, что в Балту приезжает сам румынский диктатор Ион Антонеску.

Директор заставил каждого из нас по нескольку раз повторить эту фразу. Затем, построив всех по двое, через весь город повел нас к префектуре. [65]

Улицы города были чисто выметены, кое-где посыпаны песком. Народу на улицах почти не было. Но всюду можно было видеть вооруженных солдат.

У входа в префектуру уже стояли группы румынских генералов и офицеров, чиновники префектуры и городской управы, а также несколько немецких офицеров. Нас поставили в конце первого ряда выстроившихся слева чиновников местной власти.

Не помню, сколько времени мы так стояли. Наконец, послышался гул моторов подъезжавших машин. Стоя слева, мы увидели, как слева же, от пожарной каланчи в конце Рыбной улицы к префектуре медленно разворачивается кортеж черных машин. По-моему их было немного. К подъезду префектуры, у которого стоял префект и несколько офицеров, подъехали три или четыре автомобиля. Кажется, из второго из них вышел среднего роста военный и остановился перед префектом.

Никаких громких команд или приветствий, кажется, не было и аплодисментов. Антонеску, остановившись с сопровождавшим его префектом перед входом в здание, повернул направо, т.е. к левому ряду и медленным шагом пошел мимо нас. Хотя он был в большой маршальской фуражке, но мне показалось, что он рыжеватый и, что особенно запомнилось, лицо темно-красного или даже малинового цвета.

Ни перед кем он не останавливался и, даже не дойдя до конца шеренги встречавших, резко повернулся и вместе с префектом и свитой из нескольких офицеров по ступеням вошел в здание префектуры. Туда же потянулись и немногие приглашенные. Нас же директор отпустил по домам, предупредив, однако, чтобы мы не шли все вместе, а по нескольку человек.

Вот так произошла встреча с «кондукаторулом» — «вождем Великой Румынии».

Несколько позже Сергей, Павел и я, стоявшие буквально в 2–3 м от румынского диктатора, обмениваясь [66] своими впечатлениями и уже доверяя друг другу, говорили, что это была вполне реальная ситуация для покушения на Антонеску. Но все было гораздо сложнее, чем это мыслилось нам, семнадцатилетним мальчишкам.

И только через несколько лет после окончания войны мне стали известны подробности подготавливавшегося покушения на Антонеску. О том, что, совершая поездку по «Транснистрии», он должен приехать в Балту, сумел узнать от одного из офицеров префектуры Леонид Якубовский. Это было за три дня до визита румынского диктатора.

В ту же ночь небольшая группа членов бюро балтского подполья во главе с Брагаренко собралась, чтобы обсудить возможность покушения. От руководителей Одесского подпольного центра никаких сведений и рекомендаций не поступало. Даже всегда хорошо обо всем осведомленный Виктор Березин, накануне приезжавший в Балту, ничего не знал о возможной поездке Антонеску, который в те дни находился в Одессе.

Сначала все участники ночного совещания согласились с реальностью покушения. И хотя маршрут поездки Антонеску не был известен: то ли из Одессы поездом до Котовска, то ли тем же поездом до станции Балта, а затем на автомобилях в Балту, но в любом случае нужно было готовить довольно большую группу для нападения и последующего отхода. Дороги из Котовска и с балтской станции проходили по открытым местам, лесов, деревень, каких-либо укрытий, кроме многочисленных оврагов, не было.

Подготовленные для нападения люди из бывших военнослужащих, попавших в плен и спасенных балтскими подпольщиками, были. Но время... Времени для подготовки этого серьезного акта не оставалось.

Саша Ткачук много лет спустя говорил мне о нескольких вариантах покушения, включая и нападения одиночек с гранатами. В обсуждении принимали [67] участие всего несколько человек, так как они понимали, что сам факт подготовки покушения может стать в будущем роковой уликой даже в случае ареста по незначительному поводу.

Мне, конечно, не известны все обстоятельства ночной дискуссии, которая, по словам Саши, даже вызвала раскол среди ее участников. Знаю только, что в конечном счете была принята рекомендация Татьяны Брагаренко отказаться от покушения. Она доказала невозможность его подготовки за столь короткое время, но главным ее доводом были последствия покушения в любом случае — удачном или неудачном. Всем стало ясно, что за этим последует гибель людей. Балту могут буквально стереть с лица земли, уничтожив все население города, прежде всего около 10 тыс. евреев, а по всей «Транснистрии» и в Одессе не исключены массовые казни людей.

Да, расплата могла быть очень дорогой. Поэтому к утру все согласились с мнением Татьяны Брагаренко. Думаю, что тогда она была права.

Ну, а что касается судьбы Антонеску, то ее определил через четыре года в Бухаресте румынский трибунал. [68]

Борьба продолжается

Став членом балтского подполья, я выполнял задания по связям, примерно, с четырьмя или пятью партизанскими группами. А ведь таких связных, вроде меня, было тоже немало. Каждая группа состояла из 5–10 человек. В некоторых насчитывалось и более 15 партизан, это — уже целый отряд.

Я не имею возможности приводить здесь подробные сведения о деятельности этих групп, хотя с некоторыми из них я эпизодически или регулярно поддерживал связь. Скажу только, что сохранились и находятся в Одесском архиве около 20 протоколов заседаний бюро балтской подпольно-партизанской организации и другие документы о деятельности балтских партизан. Но я пишу воспоминания, а не историческое исследование. Память сохранила многое из того, что, конечно, не могло быть занесено в какие-то дневники или другие записи.

Росла и укреплялась партизанская база в Лесничевском лесу, куда свозились оружие, боеприпасы, одежда, медикаменты, продукты. Все это проводилось в условиях постоянного риска для жизни. Однажды на зерновой склад к Вите привезли два ящика винтовок и большое количество патронов. Они лежали под мешками с мукой. Хранить оружие на складе было опасно.

Витя где-то раздобыл машину-полуторку, якобы для того, чтобы перевезти муку в село Лесничевка и, безумно рискуя, через центр города выехал на северную окраину, затем к Лесничевке, а [69] там передал все верным людям. В случае задержания он готов был использовать взятые с собой гранаты.

Балтская подпольная организация была очень разветвленной, ее члены работали в самых различных местах, в том числе и в оккупационной администрации. В земельном отделе румынской префектуры Л. Якубовский срывал задания по посеву зерновых культур в 1942 г., но в 1943 г. добивался увеличения посевных площадей якобы для блага «Великой Румынии». Фронт приближался быстро, и было ясно, что посеянный хлеб сохранится для наших нужд.

Борьба балтских партизан не обходилась и без тяжелых потерь. В июле 1943 г. была арестована группа балтских подпольщиков. Как рассказывала позже Валентина Осокина, арестованная вместе с ее мужем Николаем, всех их сразу же вывезли в Одессу, где румынские жандармы вели долгое кровавое следствие. Но арестованные балтские подпольщики вели себя в тюрьме очень мужественно. Их не сломили нечеловеческие условия заключения, издевательства, пытки.

Чудом спасшаяся через четыре месяца после ареста Валентина Осокина, у которой дома остались трое маленьких детей, с трудом пробравшись в Балту и скрываясь там, рассказала об ужасной участи арестованных друзей. В тюрьме было очень холодно. На окнах — только железные решетки, никаких рам или стекол. Помещение не отапливалось. Снег валил прямо в камеру на пятом этаже... Брагаренко от плохого питания и страшного холода (все были одеты по-летнему) заболела открытой формой туберкулеза, у нее началось легочное кровохарканье.

Во время допроса Осокина сильно избивали резиновыми палками с проволокой по рукам вдоль и поперек, по голове. Он оглох на правое ухо. Его отекшие руки были черно-синего цвета. После истязаний его увели в полуподвальное помещение, [70] где была ниша, которая закрывалась большой железной дверью. Эта ниша была темной и загрязнена нечистотами.

По очереди допрашивали всех арестованных. Страшно издевались над Виталием Деренянко. Привязали руки к ногам и, продернув водопроводную трубу под колени, подвесили его вниз головой. Вертели, били палками. А когда он потерял сознание, палачи положили на пальцы ног кусок пакли, облили бензином и подожгли. У Виталия были сильные ожоги ног.

Избиения, пытки не сломили балтских подпольщиков. Никто из них не выдал ни одного из оставшихся на свободе и продолжавших борьбу. Как отмечается в материалах Одесского архива, «мужественное поведение на допросах Брагаренко и ее боевых товарищей дало возможность подпольщикам, которые остались на свободе, продолжать борьбу. Ее возглавили В. Ганжеленко и Леонид Якубовский».

Понимая, что в условиях степной полосы севера Одесской области, отсутствия больших лесов возможности длительной массовой вооруженной партизанской борьбы довольно ограничены, руководство, да и все мы в балтском подполье готовились к массовому вооруженному выступлению в тылу врага, когда линия фронта приблизится к Одесской области и когда такое выступление может в значительной степени содействовать успешному продвижению наступающих частей Красной Армии.

Еще весной 1943 г. был разработан план совместного выступления партизан Балтского и Савранского районов. 25 апреля 1943 г. на квартире К. И. Сидоренко состоялось заседание представителей подпольных организаций. Было принято решение об активной подготовке к вооруженным выступлениям. Осенью 1943 г. мой брат Виктор познакомился у Якубовского с представителем Савранского отряда «Буревестник» и получил задание от Якубовского организовать дополнительную перевозку оружия в Лесничевский лес. [71]

Именно к этому времени относится и одна из моих личных операций по добыванию оружия. Передавать оружие на партизанскую базу мне приходилось и ранее, а вот «достать» самому случай представился только сейчас.

В соседнем доме нашей квартиры на Уваровской улице, куда нас переселили летом 1943 г. из дома в гетто, на 1-й Сенянской, проживали итальянский офицер и несколько солдат. Стенка нашего небольшого сарая была как бы «границей» двух дворов.

Когда летом 1943 г. в Италии пал режим Муссолини, балтские гестаповцы разоружили всех находившихся в Балте итальянцев, но оставили итальянскую комендатуру в доме возле моей школы, а остальных офицеров и солдат — в соседних домах.

Через несколько дней я как-то рано утром увидел, что один из итальянцев, оглядываясь и рассчитывая, что все, в том числе и соседи, еще спят, под стенку нашего сарая (со стороны своего двора) засунул какой-то сверток.

Он пролежал там несколько дней, не давая мне покоя. Тем более, что итальянец два или три раза проверял, находится ли он на месте.

Сарай был старый, без какого-либо пола. Стены тонкие — из прутьев и старой развалившейся глины. Поэтому, войдя через неделю, примерно, вечером в сарай, я разгреб рукой землю в том месте, где должен был быть сверток, и скоро нащупал довольно увесистый пакет, завернутый в толстую материю. Засыпав изнутри землей все как было, я стал размышлять, что бы там могло быть.

На ощупь там были какие-то металлические вещи среднего размера и много мелких. Что касается последних, то я был уверен, что это патроны.

На другой день утром я видел, как итальянец снова проверяет, на месте ли сверток, а во второй половине дня все итальянцы собрались в здании своей комендатуры. [72]

Вот тогда-то я и рискнул: вытащил тяжелый сверток и перенес его в другой угол сарая, но с итальянской стороны. Этим я хотел обезопасить себя на случай, если немцы или румыны устроят обыск у итальянцев.

Как выяснилось, к счастью, это был последний сбор итальянской комендатуры перед их отправкой из Балты.

На другой день рано утром я наблюдал, как владелец свертка несколько раз подходил к сараю, разгребая мусор то в одном, то в другом месте, куда хозяйка дома обычно высыпала золу из печки и всякий хлам. Итальянец несколько раз зло поглядывал на наш двор, может быть, даже намеревался зайти к нам. Но в это время к их дому подошла вся команда бывшей комендатуры с рюкзаками и какими-то сумками, «наших» итальянцев поторопили. Забрав свои вещи, они все ушли.

В тот же день ко мне зашел Сережа Ободовский и перенес сверток в более надежное место... в «Лицей короля Михая I». В свертке оказались итальянский пистолет невоенного образца, очень много патронов и к пистолету и к немецкому автомату, а также три или четыре гранаты. Зачем все это утаил итальянец, я не знаю.

Но после освобождения Балты мне встретился на улице «сосед» — итальянский офицер в гражданской одежде. Оказывается, он скрывался у балтской девушки до прихода нашей армии. Может, этот найденный мною пакет имел какое-то отношение к его бегству от немцев?

Ну, а все содержимое пакета потом из школьного тайника забрал Саша Ткачук, и оно весьма пригодилось балтским партизанам накануне освобождения Балты.

В ноябре 1943 г. на совещании, в котором принимали участие Л. Якубовский, В. Левандовский, К. Горачук, Б. Цешковский, В. Суслов, Л. Червонюк, было назначено ориентировочное время выхода всех в лес. Одновременно была сформирована группа для [73] порчи сельскохозяйственных машин, подготавливаемых к отправке в Румынию. Горачуку и Бучацкому поручалось заразить отправляемый скот.

Подпольщики активизировали деятельность по предотвращению разграбления оккупантами имущества. По приказу румынских властей главный ветврач К. Т. Горачук должен был организовать осмотр всего рогатого скота в Балте и в районе для отбора здоровых животных и отправки в Румынию. Горачук, имевший бричку и лошадь, несколько раз приезжал к Павлу Петровичу Бучацкому, которого выдавал за своего кучера, и вместе с ним куда-то уезжал. Однажды осенью 1943 г. они рано утром собрались в путь. Бучацкий сказал жене, чтобы та не волновалась, документы у них все в порядке и едут они сопровождать скот до следующего пункта. Возвратившись вечером, Бучацкий сказал, что здоровый скот остался у нас, а тот, что проводили, вряд ли дойдет до Румынии.

Несмотря на жестокие репрессии, тяжелые потери, которые понесли балтские подпольщики, партизанской организации все же удалось объединить усилия разрозненных групп для ударов с тыла по отступающим войскам оккупантов.

Часть балтских подпольщиков, главным образом из окрестных сел, вошла в сформированный в январе 1944 г. в Савранском лесу крупный партизанский отряд «Буревестник», остальные группы рассредоточились по другим местам, в том числе и в Балте.

Именно к этому времени относится событие, которое могло трагически закончиться для Саши Ткачука и для меня. Случилось это в конце января или начале февраля 1944 г.

Из-за подлого предательства лесника, знавшего об одной из наших лесных баз, в начале января арестовали еще одну группу наших подпольщиков. Среди них был и Гавриил Ткачук — отец Саши. Полиция разыскивала и Сашу. Ему нужно было срочно встретиться с небольшой группой наших сельских [74] партизан и ночью покинуть Балту. О их местонахождении Саша знал только по моему описанию. Поэтому для страховки я решил его отвести к ним, тем более, что они его не знали.

К концу дня, когда уже стемнело, мы вышли из моего дома. Идти по Кузнечной улице было ближе, но это — территория гетто, где часто патрулировали румынские солдаты и полицейские. Поэтому с большим риском мы пошли по параллельной — Уваровской улице. Миновали почти всю улицу до правого поворота, за которым было уже более безопасно дойти до окраинного района — Красного Яра и места нашей встречи. Саша шел справа от меня. И тут буквально в 5–6 м из-за левого поворота появляется крупная фигура начальника румынской жандармерии Парапана.

Мне и сейчас не понятно, что во мне «сработало». Но в тот момент я вдруг, якобы споткнувшись о каменную плиту тротуара, со всего размаха головой ударил в живот румынского шефа жандармерии. С громкой руганью он схватил меня за ворот куртки и стал избивать своими тяжелыми сапогами, затем кулаками по голове. Отшвырнув меня к стенке дома, он заорал что-то шедшим за ним и отставшим за углом двум солдатам.

Но этого времени хватило Саше, чтобы в темноте скрыться за воротами швейной фабрики, расположенной напротив, на узкой в этом месте улице. Если к этому добавить, что в маленьком чемодане у Саши был раздобытый мною итальянский пистолет, много патронов и две или три гранаты, то можно себе представить, чем бы все это для нас закончилось.

Продолжая избивать меня, лежащего на тротуаре, Парапан вдруг заорал: «Ты кто?». И здесь выручила маленькая нашивка на левом рукаве куртки: «Лицей короля Михая I». Хотя лицей в общей сложности просуществовал недолго, то закрываясь, то открываясь, эмблема лицея спасла меня в столкновении с шефом румынской жандармерии. Избитый до крови, я был отпущен домой. [75]

А Саша благополучно добрался до указанного места и в составе небольшой группы партизан в течение двух недель совершал рейды по селам соседних районов, предотвращая вывоз румынами зерна и угон скота в Румынию. Было уничтожено несколько жандармских полицейских постов. В течение февраля и марта несколько групп балтских партизан совершили ряд серьезных военных акций против отступавших немецких войск. 1 и 11 марта во многих местах была заминирована дорога Балта-Ольгополь, уничтожены линии телефонной связи; 19 марта по дороге в Кодыму партизаны уничтожили обоз со снарядами; 20 марта на заминированной дороге Балта-Кодыма подорвались несколько немецких автомашин. Но обо всем этом мне стало известно уже после освобождения Балты, перед уходом на фронт.

Узнал я и о том, что находившиеся в балтской тюрьме наши товарищи буквально за несколько дней до освобождения Балты были расстреляны немцами. Всего погибли более 50 человек. Только шестерым из арестованных подпольщиков удалось вырваться из тюрьмы, когда румынская жандармерия передавала ее в начале марта гестаповцам.

Местные жители указали, где были расстреляны и захоронены балтские партизаны. В середине апреля их останки перенесли в братскую могилу в сквере, расположенном на северной возвышенности Рыбной улицы. Сначала там стоял небольшой памятник, а позже установили мраморные надгробия и зажгли вечный огонь.

Но все это гораздо позже. А тогда, ранней весной 1944 г. многие из оставшихся в живых балтских подпольщиков, похоронив погибших товарищей, отправились на фронт. [76]

230-й армейский запасной стрелковый полк

Двадцать девятого марта 1944 г. после ожесточенных боев Балта была освобождена. Уже через два дня, когда еще догорали подожженные немцами и разрушенные почти все большие дома города, я направлялся к своему уже не подпольному, а настоящему фронту. Нужно было доставить на передовые позиции тысячи снарядов и другого вооружения. Это можно было сделать только вручную, т.е. перенести на себе, так как ни грузовики, ни лошади, запряженные в повозки, не могли пройти по черноземному бездорожью. Меня назначили командиром большого отряда из 200 человек, которые ночью вышли из Балты по направлению к фронту. Каждый нес по одному — два снаряда. Таких отрядов было несколько. И хотя взрыватели у снарядов были сняты, тем не менее, как потом выяснилось, не обошлось без неожиданных взрывов и жертв.

Дороги как таковой почти не было. Одно сплошное черноземное, болотистое месиво. Кругом брошенные немцами или разбомбленные машины, гарь и копоть. Где-то справа, за деревней Мироны слышны взрывы и пулеметные очереди. Очевидно, там добивают рассеявшиеся группы немцев.

С нетерпением, тяжело дыша (приходится идти то вверх, то вниз — кругом овраги), ожидали появления железнодорожного пути — это, примерно, [77] середина маршрута. Оттуда, надеемся, легче будет двигаться по железнодорожным шпалам.

Вот и насыпь. Но на фоне бледного рассвета видны какие-то железные нагромождения. Я никогда (и до, и после) не видел торчащих во все стороны длинных железнодорожных рельсов и, что особенно поразило и запомнилось, изогнутых спиралей из этих рельсов. Видно, отступая от Балты через Котовск, на Одессу, немцы пустили по железнодорожному пути какую-то «адскую машину», которая таким образом выворачивала рельсы и шпалы.

Наши надежды на облегчение пути рассеялись. Напротив, пришлось идти по обочине насыпи, пробираясь через проволочные заграждения и горы металла.

Уже засветло мы подошли к Котовску, сложили в отведенных местах наш опасный груз. Добрались до полуразрушенных старых довоенных казарм. Где-то достали мокрую солому и свалились замертво.

Неудивительно, что вернувшись в Балту, я «схватил» тяжелейшее воспаление легких. И все же, едва поднявшись после болезни, я пошел в военкомат вместе с моими друзьями по школе и соратниками по подполью. В намеченный день мы явились на медицинский осмотр. И тут комиссия преподнесла мне «сюрприз». Осмотрев меня, двое врачей несколько раз повторили какое-то непонятное слово, а затем, подавая мне письменное решение комиссии, заявили, что я «нестроевой», т.е. буду служить во вспомогательных войсках, в тылу.

Ошарашенный таким заключением, я не стал ничего расспрашивать, положил решение в карман, вышел во двор и присоединился к группе призывников. Дома я ничего не сказал и на другой день в колонне призванных в армию направлялся по уже подсохшей дороге снова в Котовск в распоряжение стоявшей там воинской части.

Еще дома, тайком рассмотрев полученную медицинскую справку, я выяснил, что на основании приказа Народного комиссариата обороны № 336 от [78] 1942 г. я отношусь согласно статье 31 этого приказа к определенной группе сердечно больных. Положив эту бумажку в полученную в Котовске красноармейскую книжку, я пронес ее через весь фронтовой путь и предъявил своему военному начальству только после окончания войны. И не в Праге, а в Монголии, когда уже шла война с Японией.

И тогда, весной 1944 г. в Балте, и сейчас, много лет спустя, я не могу даже сам себе сказать, чем я руководствовался в этом своем поступке. То ли стремлением продолжить ту борьбу, в которую я вступил в балтском подполье? То ли нежеланием выделиться, или вернее отделиться, от всех уходивших на фронт? Не знаю.

Через два или три дня, еще не получив обмундирования, наша балтская команда была построена перед домом, в котором нас разместили. Появился высокий красивый лейтенант, который сразу заявил, что он набирает солдат в свой взвод. Какой взвод, в какой роте или батальоне, он не уточнил, сразу заинтриговал тем, что спросил, кто закончил 10-й класс. Таких почти не оказалось. Тогда он предложил выйти вперед окончивших до войны 8 и 9 классы. Тут уже вышло более 30 человек. Лейтенант спрашивал каждого из них, как учился.

Среди отобранных лейтенантом оказался и я вместе с некоторыми моими бывшими одноклассниками, а также знакомые ребята из балтской украинской школы.

Нас перевели в другой дом, а на следующий день наш лейтенант с необычной фамилией Слоущ объяснил нам, что нам предстоит служить во взводе химической защиты. Но прежде всего мы должны в течение месяца напряженной учебы освоить различное оборудование, способы обращения с ним, а также ознакомиться со многими сведениями об отравляющих веществах и мерах их обезвреживания.

Предполагалось, что каждый из нас станет химинструктором батальона. Но на деле все оказалось не совсем так. [79]

Дело в том, что наш 230-й армейский запасной стрелковый полк, находившийся в прямом подчинении у командующего 53-й армией 2-го Украинского фронта, был своего рода армейским резервом. На его базе периодически формировались два штурмовых полка, которые использовались в зависимости от складывавшейся ситуации.

Что же касается нашего химвзвода, то он был создан в связи с поступавшими разведывательными сведениями о возможном применении немцами в сложных фронтовых обстоятельствах и отравляющих веществ. Кстати, позже, уже на территории Венгрии и Чехословакии мы не раз, и я в том числе, находили ящики с отравляющими снарядами.

Для меня и некоторых моих бывших одноклассников уже первые занятия, которые вели лейтенант Слоущ, а иногда командир роты ст. лейтенант Михайлов и начхим полка капитан Окатов, не представляли особой сложности. Дело в том, что в нашей школе до войны была хорошо поставлена военная подготовка, в том числе в рамках широко разветвленной в нашей стране организации ОСОАВИАХИМ. В школе еще в начале учебы в 8-м классе я прошел курсы противохимической защиты. К тому же занимался на планерных курсах и осенью 1941 г. должен был быть допущен к первым полетам на планере.

Но особой моей гордостью был не юношеский, а «взрослый» значок «Ворошиловский стрелок». Стрелял я действительно хорошо. (Уже после войны, будучи студентом истфака МГУ, занимал на факультете второе место по стрельбе из боевой винтовки и пистолета.)

Два первых месяца нашей армейской жизни мы находились во втором эшелоне фронта. Это было время, когда наши войска, перейдя Прут и образовав плацдарм уже на румынской территории, остановили наступление на Кишинев и остальную часть Бессарабии, готовились к предстоявшему Ясско-Кишиневскому сражению. Конечно, мы, молодые [80] солдаты, тогда не представляли себе всего того, что нас ожидало через два-три месяца.

И тем не менее тяжести армейской жизни вскоре дали себя знать. Примерно через месяц наш полк двинулся в Бессарабию по направлению к г. Бельцы. Во время марша начались проливные дожди, размывшие дороги. Приходилось буквально на руках вытаскивать из грязи машины, пушки, подводы и самих себя. Почему-то взводу выдали и несколько довольно тяжелых ПТР (противотанковых ружей), которые ужасно натирали плечи — ведь весом каждое такое ружье было 16 или 20 кг.

За Бельцами, недалеко от Прута, наш полк остановился. Он значительно пополнился, так как для его размещения была освобождена большая деревня, жителей которой переселили в соседний поселок. Наши занятия по химподготовке, а также ознакомление с оружием и тренировочные стрельбы не прекращались даже во время двух-трехдневных остановок.

Видимо, мои неплохие результаты, а также свойственная мне самодисциплина были замечены нашими командирами и сыграли определенную роль в том, что при распределении большей части взвода в 1-й и 2-й штурмовой полки, несколько солдат, и я в том числе, были оставлены в химвзводе. Остались во взводе и «старожилы» — помкомвзвода старшина Володя Севостьянов, с которым мы затем сдружились, Митя Задорожный и Саша (не помню фамилии) — оба из Кировограда и еще несколько солдат. Позже взвод пополнился, став обычным пехотным взводом, но сохраняя «на всякий случай» свое название и находившийся в обозе инвентарь химзащиты.

Незадолго до начала наступления произошло событие, которое произвело на меня, да и на всех, кто это видел, тяжелое впечатление. В один из дней в начале августа утром весь наш полк поротно был выведен за село, в котором мы обосновались. Примерно в 2–3 км от села в лесу мы все расположились на одном из склонов довольно большого оврага. Судя [81] по огромной массе солдат и офицеров, здесь был не один наш 230-й, а оба недавно сформированных штурмовых полка.

Большинству из нас, особенно недавно призванных в армию, ничего не было известно о причине этого грандиозного сбора. Но офицеры и некоторые наши старослужащие, очевидно, знали о предстоящем событии. Лица у многих были довольно мрачные. Почти не слышны были разговоры.

Ждали мы не долго. На поляне у противоположного склона оврага появились командир полка полковник Лачугин с группой офицеров. Затем из леса вывели довольно высокого и плотного мужчину, обритого, в белой нижней рубашке. Его окружали несколько автоматчиков во главе с комендантом полка. И вот тогда кто-то из стоявших рядом со мной сказал: «Расстреляют».

Полковник что-то сказал одному из офицеров. Тот достал бумагу и стал довольно громко ее зачитывать. Хотя стояла мертвая тишина, содержание того, что он произносил до нас (во всяком случае, до меня) не доходило. Отчетливо услышал только последнюю фразу: «Просьба о помиловании отклонена».

Я не помню, стоял ли приговоренный на краю ямы или это был бугор у кромки леса. Но он все время пытался обратиться к полковнику и даже намеревался сойти с места, где его поставили. Автоматчики отошли в сторону. Комендант, сняв с плеча автомат, стал метрах в 20 от осужденного. В это время он, наконец, сделал шаг вперед и закричал: «Товарищ полковник, товарищ полковник». В ответ раздался громкий голос командира полка: «По бандиту — огонь!». Затем автоматная очередь...

Вся эта сцена стоит перед глазами, как будто все произошло вчера. Что было после — не помню. Знаю только, что расстрелянный то ли старший сержант, то ли старшина прошел долгие дороги войны, имел не одну награду. А столь суровую кару понес за то, что в пьяном состоянии, в поисках вина пытался вломиться в крестьянскую хату и на отказ [82] жителей открыть дверь изрешетил вход автоматными очередями. На беду за дверью стояли мать с дочерью, одну из которых он убил, а другую ранил. Все это и привело его к гибели.

Еще один подобный случай произошел в конце 1944 г. на севере Венгрии, когда расстреляли совсем молоденького танкиста. Говорили, что он якобы изнасиловал и убил венгерскую девушку. Тоже было общеполковое построение и та же процедура. Но я, сославшись на предстоявший караул, не присутствовал при этом.

Не знаю, почему, но расстрел в молдавском овраге на виду у трех полков потряс меня больше, чем все виденное в течение многих последующих месяцев нашего наступления, когда видел смерть и своих, и чужих.

Позже, вспоминая вдруг эти два события, я иногда приходил к мысли о возможной преднамеренности подобных публичных расстрелов. В Молдавии это случилось за две-три недели до нашего наступления в Румынии и Венгрии, танкиста расстреляли тоже перед вступлением в Чехословакию.

Невольно приходит в голову мысль, что это были своего рода ритуальные действия, психологические предупреждения огромной массе людей, вступающих в чужую, а то и враждебную (Румыния, Венгрия) страну.

Конечно, в ходе продвижения сотен тысяч солдат по Восточной Европе могли быть (и были) и жестокости, и преступления. Но ведь публичные казни за них были очень редкими. Вот почему эта мысль все время будоражила мои сомнения. А может, эти жертвы и были оправданы?! Ведь одними плакатами «Товарищ, помни: чехословак твой брат!», которыми наши армейские политработники увешали чуть не все южнословацкие деревни, не повлияешь на поведение всех солдат.

Но, возможно, я и ошибаюсь, а расстрелы, о которых я пишу, просто совпали по времени с началом больших наступлений. [83]