Возвращение

Дорога в Балту оказалась еще более продолжительной и физически более тяжелой, чем наше бегство из города. Выйдя из Кривого Озера по другой дороге, не по той, по которой пришли сюда, мы долго не могли прийти в себя. В первую же деревню, к которой мы подошли (а шли ведь сотни людей) нас не пустили немецкие солдаты. Вся деревня была занята ими. Пришлось обходить ее через поле, а затем снова выбираться на дорогу.

Постепенно толпа беженцев рассредоточилась на отдельные небольшие группы. Стояла жара. Очень хотелось пить. Но в селах, через которые мы следовали, почти во всех дворах располагались немцы, и при первых же наших попытках попросить у крестьян воды они злобными криками нас прогоняли. Только иногда у стоявших в стороне колодцев-»журавлей» с длинными жердями удавалось попить. Чем мы питались и ели ли вообще что-нибудь за эти дни тяжелого пути, я не помню. Ночевали в сараях, куда нас четверых пускали хозяева, да в пустом загоне для скота.

Как-то вечером тетю Нюру узнала одна из ее пациенток и дала какой-то еды. В дом не пустила, так как там были немцы. Судя по всему, они были уже здесь не один день. Так что и Балта, вероятно, уже в последние дни июля была ими занята.

Наконец, мы снова оказались на дороге, по которой уходили из города. К концу дня, а было уже 1 августа, вошли в Балту. И вот здесь случилось что-то до [29] сих пор для меня непонятное: столь же быстро, как мы в ночь на 23-е июля уходили из дома, почти бегом направились к своей Сенянской улице. Видим, как какие-то молодые парни и мальчишки тащат мебель и разную домашнюю утварь. Насколько могли мои уставшие женщины, да и я сам, вбежали в свой двор. Слева, в соседнем доме моего школьного учители открыты двери и окна. Именно оттуда и выносили всякие вещи. И вдруг я слышу обращенный ко мне голос: «Эй, Орлик, малюй крест, тут будет гетто».С улицы к нам подходит Ванька М. (не стану называть его фамилию, вдруг эти воспоминания попадут в руки его внуков или правнуков) — так все его называли в школе. Он был классом старше меня, а по возрасту и того более. Когда он приблизился, я увидел у него на левом рукаве пиджака широкую белую повязку, на которой выделялась синяя печать со свастикой в центре и надпись латинским шрифтом «полицай» и еще что-то.

Мама и обе мои тети стояли у входа в нашу квартиру. Дрожащими руками мама открывала сохранившимся у нее в сумочке ключом маленький навесной замочек, который мы повесили, уходя из дома. Внутренние ставни в окнах были закрыты. Значит, никто еще здесь не побывал за время нашего отсутствия. А за забором стояли мальчишки, которые еще две-три минуты назад были готовы ринуться и на нашу квартиру.

Очевидно, наше появление и стоявший рядом полицейский заставили их удалиться. Хотя до этого Ванька М., очевидно, не сдерживал молодых грабителей.

Полицай ушел. «Не открывайте ставни!», — глухим взволнованным голосом сказала мама и бросилась на колени перед нижним ящиком нашего старенького комода. И только тут я и обе мои тети поняли маму, а главное, отчетливо почувствовали угрозу, которая нависла над нами. Что ожидало нас, если бы мы не появились дома еще буквально одну минуту? [30]

Дрожащими руками мама вытащила из комода защитную шерстяную офицерскую гимнастерку с красными петлицами, на которых блестели по две темно-красные эмалевые шпалы. Затем офицерские галифе. Потом офицерский зимний шлем с большой красной звездой. Полный комплект обмундирования командира Красной Армии.

Все эти вещи еще в конце зимы прислал из Москвы мамин брат — дядя Шура, инженер химических войск. Побывав в начале года у нас в Балте и увидав мою одежонку, он прислал мне комплект своего обмундирования с тем, чтобы мама перешила его для меня. Но у нее руки не дошли до этого, а потом началась война, и я, и мама забыли о дядином подарке.

Да, это были уже не облигации, за которые румынский солдат ставил к стенке тетю Женю. Что ждало нас всех, если бы завтра немцы или румыны, или тот же Ванька М. обнаружили у нас одежду советского командира?

Взяв ножницы и нож, мы с мамой быстро срезали петлицы со шпалами, разрезали командирский шлем со звездой. Все это глубоко закопали за домом. Мама распорола по швам гимнастерку и брюки и тут же решила их покрасить в черный цвет. Благо пакеты с краской для ткани у нас были. Вообще, в те бедные времена мы часто вынуждены были перекрашивать либо перелицовывать выгоревшие и потускневшие вещи из нашего скудного гардероба.

К счастью, на недавно построенной нашим хозяином дома маленькой террасе оказались два ведра воды, принесенной мною еще до нашего бегства. На старый керосиновый примус мама поставила ведро с водой, положив туда два пакета черной краски и куски материала от разрезанного обмундирования старшего офицера Красной Армии.

А в это время, уже в темноте, я, найдя в шкафу небольшую коробку с оставшимися после покраски окон белилами, полузасохшей кистью выводил [31] на наружной стене входной двери на террасу большой белый православный крест. Я явно перестарался, крест получился более метра в высоту. Но зато он был хорошо виден даже с улицы, так как дом стоял в глубине двора.

Довольно часто он спасал нас от многих неприятностей и угроз. Но об этом позже. А сейчас, усталые и взволнованные, мы как бы забыли обо всем, что происходило за стенами нашего дома. Мы были в своей старой квартире, которая как будто могла защитить от того большого несчастья, которое обрушилось на нас.

Утолить голод было нечем. Никаких продуктов в доме не было. Но во всей квартире стоял густой запах клубники. Еще накануне налетов мама сварила клубничное варенье. Оно стояло на столе в большом глиняном крестьянском кувшине, даже незакрытое. Вскипятив чай, мы съели чуть не по полному блюдцу варенья и улеглись спать. Так завершилось наше возвращение домой.

Что ждало нас завтра и во все последующее время? [32]

Оккупационный режим

Очень трудно (и откровенно говоря — тяжело) вспоминать, а тем более описывать свою жизнь за 2 года и 8 месяцев оккупации. 32 месяца физических и моральных страданий, страха, угрозы жизни, сначала полной неведомости и безнадежности, а потом неизвестно откуда взявшейся надежды на что-то более определенное, на выход из казавшегося тупика. Но это потом, позже. А сейчас, в первые дни после возвращения в Балту мы были тяжело подавлены всем происходившим.

Как выяснилось, город был занят немецкими и румынскими войсками за два дня до нашего прихода. Говорили, что на северо-восточной окраине несколько дней шли бои, и часть города дважды переходила из рук в руки. Тем не менее в день нашего возвращения уже была не только немецкая военная комендатура, но и быстро сформированная полиция из местных городских и сельских, в основном молодых парней, вроде Ваньки М.

Грабеж города все еще продолжался. На другой день утром к нам в квартиру вторглись два румынских вооруженных солдата, которые, бесцеремонно выгнав нас во двор, вошли в дом. Через разбитые окна я видел, как они открывали ящики комода. Один из них вытащил из ящика буфета ложки, ножи и вилки. Отобрал некоторые понравившиеся ему, а остальные швырнул обратно. Поняв, что здесь нечем поживиться, они вскоре ушли. Так повторялось несколько раз в течение [33] первых дней. Немцы проходили мимо, что-то говорили, глядя на большой белый крест на двери, но не входили.

Когда утром я взял ведро и пошел в соседний двор к колодцу, то увидел (а вернее, сначала услышал громкий говор и смех) большую группу веселившихся солдат в форме, непохожей ни на немецкую, ни на румынскую. Оказалось, что это итальянцы. Тут же стояла походная кухня, от которой вкусно пахло томатом. Несколько знакомых мне ребятишек с соседней Садовой улицы стояли с кастрюльками и мисками, куда молодой солдат наливал им остатки солдатского завтрака.

Еще через несколько дней, когда я в поисках еды рискнул зайти на близко расположенный от нашего дома базар, увидел, что всю площадь занимала толпа вооруженных солдат уже в другой форме. Слышалась совершенно незнакомая мне речь. Это был венгерский батальон. Так в Балте была представлена почти вся гитлеровская коалиция.

Вскоре на всех улицах на стенах домов появились угрожающие распоряжения (на немецком и русском языках), требующие полного подчинения всем приказам немецкой комендатуры. Строго предупреждалось все население города, что за сокрытие беглых военнопленных и коммунистов последует суровое наказание, вплоть до расстрела. Такая же угроза распространялась на тех, кто будет помогать евреям либо прятать их у себя.

Вот здесь я и должен сказать о драматической для моего городка особой ситуации. Дело в том, что из примерно 14 тыс. населения Балты почти половину составляли евреи. Исторически так сложилось, что с царских времен здесь была «зона оседлости» для евреев, большинство которых (в отличие от Одессы) составляла беднота, нищенское существование которой образно описал Шолом-Алейхем, по рассказам старожилов, взявший многие персонажи своих повестей из балтской жизни. Большинство из них проживали на трех улицах, носивших [34] одно и то же название — Сенянская, но различавшихся по номерам: 1, 2 и 3-я. И еще одна улица — Кузнечная, где также преобладало еврейское население. Вот эти четыре улицы и были определены в качестве территории гетто. Никаких оград или проволочных заграждений не было установлено. Но выходить за пределы гетто евреям было строго запрещено.

Были на этих улицах также дома русских и украинцев, которые, как и я, должны были крестом выделить себя из общей массы домов.

С первых же дней оккупации повсюду были расклеены грозные предупреждения. Распоряжения немецкой военной комендатуры, регламентировавшие поведение горожан, были отнюдь не простыми угрозами. Стало известно, что на южной окраине города, за старым кладбищем, немцы расстреляли более ста человек. Там были и пойманные бежавшие военнопленные, и коммунисты из соседних сел, и многие евреи. Назывались и некоторые знакомые фамилии, в том числе и семидесятилетняя врач из поликлиники, где работала моя тетя. Многие балтяне, среди них и некоторые мои одноклассники, уехали на отдых в Одессу еще до начала войны. Вернуться домой смогли не все. И, как я узнал позже, многие погибли в поселке Беляевке под Одессой, где немцы учинили массовые расстрелы.

Хотя Балта была расположена в 7 км от железной дороги, тем не менее она почему-то стала своего рода транзитным пунктом для немецких, румынских, итальянских войск, направлявшихся на фронт. Солдаты заполонили весь город. Местное население либо уплотняли, либо просто выгоняли. Всюду на улицах были патрули немецкой комендатуры.

Только к концу августа этот поток сократился, а затем и немцев стало заметно меньше. Осталась группа комендатуры в центре города, да в моей родной школе обосновался немецкий госпиталь. [35]

Школа находилась недалеко от нашего жилья, и я с грустью наблюдал, как из нее все выбрасывалось во двор. Особенно жалко было выброшенной со второго этажа прямо под окна довольно большой библиотеки. А затем на гору книг с третьего этажа было выкинуто оборудование химического кабинета — всякие жидкости, препараты, кислоты, какие-то красящие химикаты. А тут еще прошел сильный дождь, и моя любимая библиотека превратилась в цветное бумажное месиво.

Вокруг школы ходил часовой, подвозили раненых, выбегали санитары и солдаты. И все же я, преодолевая страх, когда часовой находился с противоположной стороны здания, пробирался с соседнего двора к горе книг и по несколько штук уносил с собой. Как-то часовой заметил меня, но я жестами попросил разрешения взять книги. Он подошел поближе, даже посмотрел, какие из них я выбираю. Но увидав на первых страницах портреты авторов (а это были Толстой, Шевченко, Леся Украинка, Пушкин и другие, которых он, конечно, не знал, но они не напоминали ни Ленина, ни Сталина), он махнул рукой и разрешил взять несколько отобранных книг. Так повторилось еще несколько раз.

Дома во дворе я раскладывал спасенные книги, сушил их на солнце. И хотя они были изувечены и окрашены всякими красками, но читать их было можно. Так я обеспечил себе «духовную пищу» на долгое время.

Кстати, когда после освобождения Балты я ушел на фронт, все эти мои «больные» книги мама вернула в школу. А когда после окончания войны и демобилизации вновь оказался в школе, куда меня директор Николай Иванович Михайлов принял «условно» на месяц, как «пропустившего» девятый класс, то как старых друзей обнаружил спасенных мною «пациентов». Там они были еще очень долго. Сохранились ли они, спустя столько лет? Вот такая история моей школьной библиотеки. Я не мог не [36] рассказать ее, вспоминая первые дни немецкой оккупации.

В один из дней конца августа по всему городу были расклеены большие объявления на русском и румынском языках. Это был декрет об установлении румынской администрации на всей территории между Днестром и Бугом, которая получила название «Транснистрия». Судя по декрету, все эти земли, включая Одессу, которая не сдавалась еще до середины октября, отходили к Румынии. В декрете были столь же грозные предупреждения относительно полного подчинения населения румынским властям, как и в немецких распоряжениях.

В городе появилось много высоких военных чинов, а также гражданских лиц, приехавших из Румынии. Это были чиновники румынской администрации. Балта стала центром крупного уезда, в который вошли прилегающие районы. Большое здание 1-й украинской школы (старой гимназии дореволюционных времен) заняла администрация уезда — префектура. В здании бывшего райкома партии разместилась городская управа — примерия, по соседству — румынская жандармерия во главе со ставшим впоследствии известным своей жестокостью Николаем Парапаном (выходцем из Бессарабии) и полиция, которой управлял местный молдованин Цуркан.

Вскоре вышли указы городской управы об обязательном участии всего населения в выполнении «трудовой повинности». Она была введена для всех жителей в возрасте от 16 до 60 лет. За уклонение грозило заключение в концентрационный лагерь. Это совпало с появлением слухов о вывозе в Румынию на работу молодых людей. Правда, из Балты пока никого не отправляли. Но приезжавшие из окрестных сел знакомые сообщали о насильственном угоне жителей из некоторых поселков севернее Балты.

Поэтому каждый раз, когда местные полицейские в сопровождении вооруженных румынских [37] солдат проходили по домам и забирали молодых ребят, каждый со страхом ожидал возможной отправки в Румынию. Но пока все ограничивалось полевыми работами по уборке кукурузы и свеклы на загородных полях.

Часто бывало так, что в одной «бригаде» оказывались ребята из моей школы, а то и одноклассники. Тогда становилось и легче, и даже веселее.

Помню один такой осенний день, когда под присмотром стоявшего на краю поля солдата мы, чуть не половина бывших двух восьмых классов — «а» и «б» копали и дергали из промокшей после дождя земли белую сахарную свеклу. И вдруг одна из девчонок (жаль, забыл ее имя и фамилию), всегда отличавшаяся своим озорством, громко запела всем известную песню: «На просторах Родины чудесной, закаляясь в битвах и труде...» Мы все на мгновение обмерли, а затем дружно подхватили: «мы сложили радостную песню о великом друге и вожде». Солдат, ничего не понимая, посмотрел на нас и пошел вдоль поля. А мы громко распевали припев, лишь приглушая немного имя вождя.

«Выгоны», как мы их называли, становились довольно частыми не только в поле, но и на другие тяжелые работы, особенно на погрузку отправляемого в Румынию зерна и каких-то станков и оборудования с мебельной фабрики и других мелких предприятий.

Вскоре от работавших на уборке в префектуре я узнал, что все-таки в Румынию готовят отправить и молодых ребят из Балты. И хотя мне еще не исполнилось 16 лет, все же я стал думать, как себя обезопасить. Помог случай. Мой одноклассник Рома Тарасенко устроился чернорабочим на небольшую балтскую электростанцию. Работа там была тяжелая, но все же давала какую-то гарантию, что тебя не тронут. Да к тому же платили мизерную сумму немецких оккупационных марок. Меня взяли чернорабочим только благодаря моей худобе, так как нужно было пролезать в узкую яму и выгребать оттуда [38] стекавшее грязное масло. Взрослый, а тем более широкий в плечах человек туда бы не пролез. Так я стал по утрам, еще затемно отправляться на электростанцию.

Первой проблемой, с которой столкнулись мы сразу после возвращения домой, было отсутствие продуктов. Никаких запасов дома не было. Расположенный недалеко от нас рынок пустовал. Но уже через одну-две недели в город потянулись крестьянки из ближайших сел с корзинами и мешками. Они меняли хлеб, масло, овощи на любые вещи, главным образом одежду.

Вот и пришлось нам из своего бедного гардероба отбирать рубашки, кофты, а также постельное белье и какие-то коврики для обмена на еду, прежде всего хлеб.

Через несколько дней совершенно неожиданно пришла помощь сразу от нескольких знакомых крестьян из соседних двух сел — Сенное и Мироны, где мама и ее сестры каждое лето по месяцу работали в сельских медпунктах. Доброжелательные бывшие пациенты принесли Вере, Нюре и Жене (так они их запросто называли) кто муки, кто крупы, кто хлеба и даже завернутые в капустные листья куски сливочного масла. Правда, по дороге их подчас грабили румынские солдаты, но все же к нам они добирались не совсем с пустыми сумками.

Кто-то из них нуждался в медицинской помощи или совете, но чаще всего они просто хотели облегчить наше существование. Конечно, их поддержка, особенно в первые две-три недели была для нас очень важной, но долгой и постоянной она не могла быть. Хотя эта медицинская «практика» трех сестер-медсестер и впредь не раз выручала нас.

Не могу не вспомнить моего первого и последнего в жизни «предпринимательства». Даже и в тех драматических обстоятельствах вдруг возникали и полукомичные ситуации.

Вплотную к нашему двору примыкало небольшое кирпичное здание, в котором с давних пор (еще [39] с царских времен) находился мыловаренный заводик. Оттуда всегда доносился запах пригоревшего масла или жира. Пробравшись в заборную щель на территорию этой мыловарни, я увидел настежь открытые двери в единственный цех и разбросанные ящики из-под обычного хозяйственного (а другого там не производили) мыла. Увы, поживиться здесь было нечем. Но, заглянув в два железных котла, в которых, очевидно, и варили мыло, я обнаружил на стенках его застывшие слои. Долго каким-то скребком я очищал стенки обоих котлов, а затем набрал почти целое ведро этой густой массы. Из нее-то я с помощью тут же обнаруженного медного пресса и сделал с десяток, а то и более кусков мыла. Удивлению моих женщин не было предела, когда я тем же путем, через забор, перенес их домой.

На другой день, выйдя за пределы гетто на Уваровскую улицу, по которой обычно проходили крестьянки с продуктами на обмен, я быстро обменял несколько кусков мыла на хлеб, кукурузную муку и даже на подсолнечное масло. Остальных кусков хватило еще на несколько обменов.

Проникнув еще раз в заброшенную мыловарню, я обнаружил в железном ящике немного густой массы, похожей на мыло. С помощью пресса из нее невозможно было изготовить куски мыла. Поэтому я слепил несколько кусков вручную и, завернув в бумагу, попытался обменять хоть на какие-то продукты. Но меня крепко обругали те, кому я предлагал это «мыло», заявив, что им стирать нельзя. Вероятно, это была приготовленная для варки мыла жирная смесь, а не само мыло.

Так закончилось мое предпринимательство, хорошо хоть руганью в мой адрес, а не более чувствительными действиями.

Поздней осенью к нашему полуголодному существованию, а подчас и голоду, добавился еще и холод. Осень и начало зимы 1941 г. оказались на редкость суровыми. Дождей и снега не было. Но [40] неожиданно уже в конце октября стали дуть холодные ветры, а затем ударили совсем нехарактерные для наших южных краев морозы.

Сначала на топку пошли все заборы. Потом спилили и несколько довольно чахлых деревьев. Жгли кустарники. Темными вечерами, а то и ночью я пробирался в соседний заброшенный еще до начала войны глиняный домик и выносил оттуда все, что только могло гореть. Затем стал вытягивать с потолка и стен толстые прутья, которые составляли остов дома, сбивал с них глину и по возможности тихо вытаскивал их наружу. Все это было не только физически трудно сделать, но и весьма опасно. По улице часто ходили румынские патрули и открывали стрельбу при любых подозрительных для них шумах. Поэтому после каждого такого рейда дрожащие и плачущие мои мама и обе тети умоляли не ходить больше на этот «промысел».

Но наступала еще более морозная ночь, и я вновь отправлялся за дровами. Оказалось, однако, что не только я там промышлял. Через несколько дней от дома осталось несколько столбов, которые уже нельзя было утащить без помощи пилы и топора. Но это уже практически сделать было невозможно ни днем, ни тем более ночью.

Мы все еще жили на территории гетто, и поэтому я по утрам наблюдал, как вооруженные солдаты гнали сотни евреев на работу. К тому времени власти восстановили некоторые балтские предприятия. Особенно тяжелым был труд на довольно большом, расположенном на южной окраине города заводе по переработке кож, а затем по изготовлению валенок для румынской армии.

В один из дней я случайно оказался там и смог наблюдать этот буквально каторжный труд. Была уже поздняя осень. В огромном холодном цехе на кучах мокрой шерсти сидели десятки женщин и детей, руками перебиравших свалявшиеся комья грязной шерсти. Стояло ужасное зловоние и от шерсти, и от кислоты, в которой в огромных чанах [41] полоскали эту шерсть. Все это происходило в полумраке, так как никакого освещения не было.

В другом цехе, где работали и евреи, и русские, дышать было невозможно из-за раскаленных печей и агрегатов, на которых обрабатывали кожи и делали заготовки валенок. Так было, как мне рассказывали, и на других предприятиях. Да и на «моей» электростанции в холод и стужу было не легче.

То ли в конце ноября, то ли в начале декабря, когда неожиданно «ударили» морозы до 10 градусов, что бывало очень редко для юга, румыны предприняли жестокую акцию в отношении евреев.

Как-то под утро мы проснулись от гула голосов, доносившегося с улицы. Выйдя во двор, я увидел во мраке толпы людей, подгоняемые солдатами и направлявшимися с нашей 1-й Сенянской улицы на Уваровскую. Шли не десятки, а сотни людей, взрослые, дети, тащились старики. Подойдя к калитке, я смог рассмотреть многих из них. Мама предусмотрительно зажгла керосиновую лампу и поставила ее на подоконник террасы так, чтобы свет падал на наш белый крест. Ни солдаты, ни полицейские к нам не входили. Шествие это продолжалось около часа. Видно, сгоняли людей и с других двух Сенянских улиц. Для чего это делалось, мы не знали.

Только дней через десять, примерно, половина из ушедших возвратилась обратно. Рассказывали, что их вели в деревню Песчаная, расположенную в 30 км севернее Балты. По дороге многие погибли, не выдержав тяжелого пути и холода. Крестьян близлежащих сел солдаты заставляли копать в промерзшей уже земле ямы и закапывать трупы.

В начале 1942 г. число обитателей гетто значительно возросло за счет выселенных евреев из Бессарабии, Буковины и частично из самой Румынии. Их распределяли в оккупированных румынами городах и поселках. [42]

Многие обратили внимание, что среди румынских евреев, поселившихся в Балте, выделялась своеобразная «аристократическая прослойка». Их не всегда использовали на тяжелых работах. А некоторые молодые особы даже раскатывали в пролетках вместе с румынскими офицерами. Правда, как и все евреи, они носили шестигранные звезды, но это были элегантные броши из желтого металла.

Весной 1942 г. в поведении румынской администрации появились некоторые симптомы, которые показались признаками ослабления жесткого оккупационного режима. Прежде всего в серии часто повторяющихся «распоряжений» и «предупреждений» жителям «Транснистрии» внушалось, что это территория, навсегда отошедшая к Румынии, а ее население будет жить в «Великой Румынии» и поэтому должно лояльно относиться к румынским властям. Конечно, никто не обращал на это внимания.

Более существенным для населения стало появление двух или трех хлебных лавок, где по ограниченной норме (кажется, 400 г) можно было купить черного хлеба.

Летом городская власть разрешила сначала приезжим из Бессарабии, а затем и некоторым местным балтским жителям открыть небольшие винные лавчонки. Не воспрещалась и торговля старой одеждой и обувью на балтском базаре.

Недалеко от центра города, в начале Рыбной улицы, рядом с местом, где ранее находился сгоревший кинотеатр, в старом длинном сарае (там когда-то был склад) вновь открылся «кинотеатр». Я был там однажды, когда из Одессы привезли фильм «Большой вальс».

Все эти «новшества» на фоне продолжающихся издевательств со стороны жандармерии и полиции, принудительных повинностей и продолжающихся грабежей как в городе, так и в соседних селах, конечно, не могли изменить отношения населения к оккупационной власти. [43]

Особое возмущение жителей города вызвала акция, которая, по мнению румын, должна была стать своеобразным символом вечной принадлежности «Транснистрии» (и, конечно, Балты) к румынскому королевству.

В самом центре города, на ул. Котовского, сколько я помню, находился спортивный стадион. Здесь всегда кипели страсти многочисленных балтских и приезжих болельщиков. И вот это поле, между центральной городской улицей и рекой Кодымой, румынская префектура решила превратить в «пантеон», захоронив сотни «героев-завоевателей». В течение всего лета 1942 г. здесь шло строительство многочисленных больших и малых надгробий, крестов и других сооружений. Как и когда проходили здесь захоронения, откуда и кого сюда привозили, мне не известно.

Но когда убрали внешний забор, ужасное зрелище не могло не вызвать возмущения. Почти впритык к тротуару на всем бывшем стадионе возвышались кладбищенские кресты. И все это густо, один к другому. Сколько там было захоронено — не знаю.

Очевидно, этим «пантеоном» утверждалось постоянное, «на века» господство «завоевателей» на этой земле.

Но не прошло и трех-четырех месяцев после покраски надгробий, как был объявлен трехдневный всеобщий траур и в Германии, и в Румынии, и на всех оккупированных землях в связи с полным разгромом фашистских войск под Сталинградом. Сколько там полегло румынских солдат, тогда в Балте не сообщали. Но для их захоронения нужны были бы сотни, а то и тысячи балтских «пантеонов».

Когда я пишу эти строки, то не злорадствую, а только излагаю события, поражаясь бессмысленности содеянного оккупантами, их варварству и вандализму, творимым на моей земле.

Спустя много лет, когда мне приходилось не раз бывать по научным делам в Бухаресте, я иногда [44] слышал от моих румынских собеседников (в том числе от крупных ученых), что, по их мнению, румынская оккупация Одессы и всей «Транснистрии» была гораздо «либеральнее» и «мягче», чем германская в других регионах.

Что можно сказать сейчас по этому поводу? Конечно, газовых печей для уничтожения людей там не было, как и массовых переселений в Румынию на работу. Но сколько людей расстреляно в Беляевке под Одессой и в других местах? Да и в той же Балте. Сколько тысяч военнопленных солдат были на положении каторжников в гигантском лагере в Крайове, на шахтах в Банате и Южной Трансильвании? Наконец, сколько погибло в моей Балте от холода и голода? А сколько эшелонов награбленного имущества ушло из «Транснистрии» в королевство? Я не говорю уж о физических и моральных страданиях сотен тысяч сограждан.

Так что вряд ли сопоставление двух оккупационных режимов — немецкого и румынского — может как-то обелить правителей «Транснистрии». [45]

Борьба

Когда я пытаюсь воспроизвести в памяти осенние месяцы 1941 г., то как бы ощущаю то всеобщее оцепенение, в котором пребывали мы — жители маленького южного городка, оккупированного врагом. Казалось, всеобщая покорность судьбе, особенно после падения в середине октября Одессы, охватила всех. На что можно было надеяться?

По тротуарам Уваровской улицы, выложенным старыми, плохо отделанными, но отполированными многими десятилетиями гранитными плитами, чеканили шаг подбитыми подковами сапогами патрули немецкой комендатуры. Вечером в темноте высвечивались их нагрудные с фосфоресцирующей свастикой и надписью длинные бляхи, висящие на груди.

По утрам румынские солдаты гнали на полевые работы за город молодых ребят. По Кузнечной и Сенянской они сопровождали из гетто толпы евреев на загородный кожевенный завод или в другое место.

Казалось, кто мог воспротивиться этой военной силе: гестапо (которое обосновалось в моей старой школе-четырехлетке, где я начинал учиться в 1933 г.), румынской жандармерии, полицаям, которые знали почти всех и следили за каждым. Кто мог осмелиться подняться против них? Ни мне, ни моим друзьям по школе, даже и более старшим, чем я, тогда не приходила в голову мысль о возможности какого-то противодействия, борьбы с оккупантами. Выжить, избежать отправки в Германию или Румынию [46] — вот, что нас волновало больше всего. Ну и, конечно, — не умереть от голода, не замерзнуть в холодных, неотапливаемых жилищах.

Конечно, ни в конце 1941 г., ни в последующие два с лишним года бóльшая часть населения на оккупированных землях, не выражая ни симпатий, ни поддержки оккупантам, все же вынуждена была смириться со своим тяжелым положением. Можно ли их упрекать в этом? Ведь не они были повинны в том, что произошло. Я вновь, как и в начале своих воспоминаний, повторяю это.

Со временем, правда, появились и такие, которые как-то сумели приспособиться к новой жизни, ведя с румынами коммерческие дела. Эти люди материально, во всяком случае продуктами, были обеспечены.

Даже среди моих ровесников находились такие, которых оккупационный режим не очень ущемлял, вернее, они не задумывались над своим будущим в румынской «Транснистрии».

Но были и те, которые не только пытались вселить надежду на освобождение, но и боролись за это. Их было сначала немного, но с каждым месяцем становилось все больше и больше. Только в Балте и в балтском районе в подпольной партизанской организации и во многих группах партизан насчитывалось несколько сот человек.

Как это начиналось?

Два обстоятельства определяют содержание, да и стиль моих воспоминаний о том времени. Во-первых, я не могу во всем полагаться только на свою память и, во-вторых, не хочу писать только о себе, ничего не говоря о моих друзьях — партизанах. Именно поэтому считаю своим долгом привести свидетельства оставшихся в живых балтских подпольщиков или родных и близких погибших партизан.

В одном из очерков об одесских подпольщиках в сборнике «Герои подполья» я прочел: «Писать о подполье очень трудно. Дело в том, что подпольщики действовали в особых условиях: в населенных пунктах, [47] где свирепствовал кровавый фашистский режим, размещались воинские гарнизоны, карательные и разведывательные органы противника. Это требовало от подпольных организаций тщательного соблюдения конспирации... Многие подпольщики погибли в борьбе с оккупантами. Очевидцев и свидетельств их деятельности осталось мало». Все это верно. Тем не менее очень важно попытаться воспроизвести хотя бы толику той жизни и той борьбы, которая объединяла многих, нашедших в себе мужество подняться против оккупантов.

Балта — лишь маленькая точка на карте нашей большой страны, а деятельность ее подполья и партизан — всего лишь эпизод в огромной борьбе всего народа.

В середине января 1942 г. мой школьный приятель Саша Ткачук показал мне небольшую листовку, кем-то привезенную из Одессы, в которой было обращение к гражданам Одессы и Одесской области. Не помню содержания листовки, но могу сказать, что она была очень краткой и призывала к оружию, к борьбе с оккупантами. Для меня это было первое свидетельство того, что где-то разворачивается сопротивление врагу на занятой им нашей земле.

Позже я узнал, что уже осенью 1941 г., еще без какого-либо организационного оформления зарождались первые немногочисленные группы единомышленников, вскоре ставших подпольщиками — активными борцами против оккупантов в Балтском и соседних районах.

Сейчас трудно установить, когда оформились первые небольшие подпольные группы. Очевидно, они были уже в октябре-декабре 1941 г. Возможно, именно тогда о них стало известно руководителям партизанского подполья в Одессе. Не случайно, как раз в январе 1942 г. преподаватель Одесского университета Татьяна Борисовна Брагаренко была направлена ими в Балту для организации подпольной работы в городе и районе. Владея немецким языком, [48] она устроилась на работу машинисткой в румынской городской управе, затем в бюро по розыску военнопленных.

Т. Б. Брагаренко начала свою деятельность в Балте, имея уже несколько помощников. Среди них были учитель физкультуры моей школы Николай Осокин и его жена Валентина, учитель 1-й украинской школы, приятель моего старшего брата Виктора, Виталий Деренянко, мои старшие товарищи по школе, окончившие ее в 1941 г., Оскар Шмальц и Юрий Гаудич. Как свидетельствуют документы Одесского архива, в марте 1942 г. началась деятельность подпольной группы, которая сперва состояла из 11 человек, потом превратилась в крупную подпольную организацию, включавшую несколько подпольных групп Балтского и соседних с ним районов.

По свидетельству одного из руководителей сельских подпольных групп, моего давнего знакомого, учителя 1-й школы Даниила Романовича Швеца, подпольные группы были созданы в Балтском районе, когда наши войска отходили отсюда на Восток. Например, в селе Мошняги, в 7 км от Балты руководителями группы были Никита Селиверстович Яснюк и Яков Романович Швец. По словам Даниила Романовича, в селах Мошняги, Еленовка, Евтодия, Березовка был создан отряд численностью 30 человек. Оружия было мало: один пулемет, патроны, два ящика гранат, несколько трехлинеек. В конце ноября Д. Р. Швец возглавил отряд. Одновременно искал подпольщиков в Балте, веря, что они должны быть. Поиски оказались ненапрасными. В конце декабря он встретил Виталия Деренянко, с которым до войны работал в одной школе. «Прощупав» один другого, после нескольких встреч доверились друг другу. Швец узнал, что Одесский подпольный центр направил Татьяну Брагаренко в Балтский район для организации партизанского отряда. В Балте она познакомилась с Кузьмой Ивановичем Сидоренко, Николаем Осокиным, Виталием Деренянко, Оскаром Шмальцем. [49]

В январе 1942 г. Д. Р. Швец встретился с Т. Б. Брагаренко и К. И. Сидоренко. Брагаренко предложила объединиться в одну организацию. Он согласился. Руководство подпольно-партизанской организации очень скоро установило контакты со многими подпольными группами и отрядами. Как вспоминает Валентина Петровна Осокина, связь была налажена с Песчаной и Савранью. У Т. Б. Брагаренко были связные. Связь с Одессой она осуществляла через Виталия Никитовича Деренянко, который бывал в Одессе, получал инструкции и другие материалы. Ранее, с первых дней образования подпольной инициативной группы, Брагаренко контактировала с руководителем одесского подполья А. Л. Петровским до его ареста.

В балтском подполье с самого начала его формирования активно действовала молодежная группа, состоявшая из школьников. Да и старшие их товарищи были тогда еще очень молодыми. Среди них многие уже работали учителями. Руководитель молодежной группы балтской организации мой школьный приятель Саша Ткачук вспоминает, что ему было поручено создать и возглавить молодежную группу из жителей города, района и уезда, в обязанности которой входило: вовлечение в ряды организации молодежи, распространение сводок Совинформбюро, листовок и, основное, сбор оружия, боеприпасов и медикаментов и их сохранение до особого распоряжения.

Обо всех этих деталях создания Балтской подпольно-партизанской организации, первых организаторах и участниках я, конечно, узнал гораздо позже. Но уже весной 1942 г. в городе стали тайно распространяться слухи о действиях партизан на железнодорожных перегонах между Котовском-Балтой и Первомайском. На балтском базаре полицейские обыскивали крестьянские подводы. Ходили слухи, что на торговых столах ночью были разложены листовки с призывами не сдавать румынским властям зерно и другие продукты, забивать [50] скот, предназначенный для отправки в Румынию.

А когда приехавшие с балтской станции знакомые ребята рассказали о горящих там цистернах с горючим, то стало ясно, что это уже серьезная борьба. Очевидно, тогда я стал делиться своими впечатлениями с Сашей Ткачуком и почувствовал такое же доверительное отношение ко мне с его стороны. Но никаких признаний или приглашения принять участие в борьбе с оккупантами не получил. Только гораздо позже в один из дождливых осенних вечеров, когда я был дома один, ко мне пришел давний наш знакомый, друг моего брата — Владимир Иванович Левандовский. Мне он казался не очень молодым человеком, хотя было ему около 30 лет. Был он довольно болезненного вида, кажется, давал о себе знать застарелый туберкулез.

О его приходе меня предупредил Ткачук. Но я не предполагал, что именно Левандовский является одним из руководителей балтского подполья. Вряд ли я смогу по памяти воспроизвести весь наш разговор с Левандовским. Он был довольно откровенен со мной в определении деятельности партизанской организации. Что касается моего участия, то я должен был стать его связным и пока поддерживать связи с ним, Сашей Ткачуком, Женей Сусловым (он был кладовщиком продовольственного склада румынской примерии) и, возможно, с приезжающим из Одессы связным. Такая система «пятерок» в принципе определяла структуру почти всей организации.

Но на практике все оказалось сложнее и опаснее, так как связному приходилось устанавливать контакты с гораздо большим числом лиц и выполнять поручения не только Левандовского, но и других руководителей подполья.

Для начала я должен был передавать получаемые от Владимира Ивановича деньги Суслову, а он распределял их в соответствии с необходимостью среди отдельных групп либо лиц. [51]

В. Левандовский был казначеем организации, а основным источником финансирования балтского подполья была (как я узнал позже) одесская коммерческая фирма, о чем и не догадывался ее владелец Чернышев. Секретарем у него работал Виктор Михайлович Березин, который входил в руководство нашей организации. По делам своего хозяина, который пользовался доверием оккупационных властей, Березин часто бывал в Балте и других районах «Транснистрии».

При первом разговоре с В. Левандовским он поручил мне вместе с Ткачуком присматриваться к молодым ребятам, с которыми мы общались, и определять возможность их привлечения к партизанским делам. Он порекомендовал подготовить для себя теплую одежду (куртку), обувь на случай ухода в действующий отряд, особенно при приближении фронта к границам «Транснистрии».

Помню, как моя мама была удивлена, когда я попросил ее поискать какой-нибудь старый плотный материал, чтобы заказать у портного теплую ватную куртку. Тогда она, вероятно, еще не догадывалась о тайной и опасной деятельности ее сыновей.

Разговору с Левандовским предшествовали многие события, которые, очевидно, и предопределили мое будущее участие в балтском подполье.

Прежде всего — это возвращение домой моего брата Виктора поздней осенью 1941 г. После продолжительных боев и гигантского окружения советских войск в середине сентября гитлеровцы захватили Киев. Среди нескольких сот тысяч советских солдат, оказавшихся в окружении под Киевом, был и мой Виктор. Однако многие из них с помощью местного населения избежали плена. Переодевшись в гражданскую одежду, прячась то в одной, то в другой деревне, Виктору удалось получить справку о работе в каком-то поселке. Пользуясь поддержкой многих доброжелательных людей, около двух месяцев Витя пробирался домой. Выручала подчас и где-то полученная справка о его местожительстве в г. Балте. [52]

В один из холодных поздних вечеров во второй половине ноября 1941 г. в окно нашей квартиры тихо постучали. Измученный, худой, грязный добрался до своего дома мой брат.

Очень скоро в нашем доме стали бывать давний приятель брата Виталий Деренянко, Владимир Левандовский и другие довоенные друзья. Весной 1942 г. с помощью работавшего в земельном отделе городской управы Л. Якубовского Витя стал кладовщиком большого зернового склада.

При въезде в город со стороны железнодорожной станции находились несколько кирпичных двухэтажных домов старого монастыря. В советское время там был техникум. Вся площадь этих зданий была румынами отведена под зернохранилища. Сюда со всего района и из более дальних мест свозилось на подводах зерно (в основном пшеница и кукуруза), а отсюда в мешках отправлялось в Румынию и Германию.

Зерно не могло лежать долго без движения. Поэтому его ежедневно, по установленному графику, нужно было перелопачивать. Все это и делалось под присмотром кладовщика. Каждое утро несколько вооруженных румынских солдат приводили из гетто 30–40 мужчин, которые весь день в пыли, а затем на жаре перебрасывали зерно с места на место.

Очень скоро этот склад стал важным жизненным источником существования не только нашей семьи, но и всех рабочих, которых приводили из гетто. Когда солдаты засыпали где-нибудь в тени, Витя по установленной им очереди разрешал отсыпать зерно в небольшие мешки и прятать в защищенных местах. А затем, в удобное время, после окончания работы удавалось дворами уносить домой дневную «добычу». Так продолжалось довольно долго. По рекомендации Вити состав направляемых на работу групп менялся, и это обеспечивало снабжение довольно большого числа жителей трех Сенянских улиц и Кузнечной. [53]

Конечно, и многие наши знакомые, а затем члены балтского подполья также поддерживались за счет зернового склада. Большое количество продуктов было направлено на партизанскую базу в Лесничевский лес с румынского продовольственного склада, где работал Евгений Суслов. Он же помогал продуктами многим голодавшим, особенно членам семей подпольщиков.

Кстати, на одном из заседаний бюро балтской организации было принято специальное решение о поддержке продуктами и деньгами беглых военнопленных, которых прятали до оформления для них документов (с помощью наших подпольщиков), жен и детей арестованных членов организации, голодающих семейств. От голодной смерти были спасены многие обитатели гетто. Им помогали также бедствовавшие русские и украинцы — их знакомые или бывшие коллеги по работе. Когда в Балте весной 1942 г. стали продавать в магазине хлеб, то тайно его переправляли в гетто. Моя мама часто передавала хлеб или другие продукты бывшим коллегам по работе в детской поликлинике, оказавшимся в гетто. Через много лет, в 1996 г., я получил официальное уведомление, что моей маме за ее помощь присвоено почетное звание «Праведник мира».

Скоро зерновой склад, где работал Витя, стал выполнять и другие функции. Вите и его новому помощнику, моему приятелю Сереже Мазурику, родные которого проживали в 25 км от Балты, на ст. Слободка, удалось установить обширные связи с крестьянами значительного числа деревень, откуда привозилось зерно.

Конечно, не всем им можно было довериться. Но многие из них, не входя в балтскую организацию, выполняли очень полезную для нас работу: сообщали о местах расположения военных комендатур и полицейских участков, о складах оружия, о передвижении воинских частей. Полученные таким образом сведения я передавал Саше Ткачуку [54] либо другим руководителям подполья, а те организовывали соответствующие акции.

Сережа Мазурик на ст. Слободка встречался с машинистом паровоза Григорием Пащенко, который сообщал ему о перевозках военных грузов и войск. Он через Мазурика передал описание профиля пути (инструкция машинисту) большого железнодорожного участка: Раздельная-Вапнярка и Раздельная-Помошная. Это очень помогло выбору наиболее удобных мест проведения разборки железнодорожных путей. После детального ознакомления с этим профилем путей было организовано «расширение» путей, и движение транспорта удалось остановить на длительное время.

Получая необходимую информацию, подпольщики находили эшелон с боевой техникой, который отправлялся вечером или ночью в сторону фронта; забирались на платформы и по пути следования, действуя гаечными ключами, снимали колеса, какие-то детали и сбрасывали их с платформы; в моторы засыпали песок, приводя таким образом технику в негодность.

Со временем Балтская подпольно-партизанская организация стала одним из самых крупных и разветвленных партизанских соединений. По числу участников и по масштабам действий она была второй после Одесского. В силу объективных условий руководители балтского подполья не имели возможности сформировать многочисленный партизанский отряд. Но фактически таким отрядом являлась разветвленная система партизанских групп, которые были не только в городе Балте, но и во многих селах балтского и других соседних районов.

Отдельные подпольные группы были созданы в селах Андрияшевка, Немировское, Бендзари и других, в селах Песчанского района. Все они подчинялись балтскому подпольному центру, действовали по его заданиям. В свою очередь, руководители балтского подполья поддерживали связь с Одесским [55] подпольным центром, получали от него ценную информацию и указания. Эта связь осуществлялась через члена бюро, а одно время руководителя балтского подполья Виктора Михайловича Березина.

Ряд документов свидетельствует о хорошей организации балтского подполья, хотя никто из его руководителей никогда ранее не думал, что придется жить и бороться в условиях вражеской оккупации. Было ясное представление о задачах всей организации и отдельных подпольных групп, четко распределялись задания, контролировалось выполнение. Так, например, на заседании бюро организации 31 марта 1942 г. были зафиксированы следующие практические задачи перед отдельными членами подполья, имена которых были скрыты подпольными кличками: «Тов. Белому достать оружие. Тов. Орленку проникнуть в жандармерию. Тов. Корчагину установить связь с железнодорожными станциями Балта и Котовск».

Основным направлением деятельности организации считалась вооруженная борьба. Для этого различными путями доставали винтовки, патроны, гранаты, пистолеты. «Подпольщики создали опорную базу для вооруженной борьбы в Лесничевском лесу. Туда они начали свозить вооружение, продовольствие», — читаю в архивной справке о работе балтских подпольщиков.

С. Т. Мазурик вспоминает, что собранное им оружие (ящик патронов для отечественных винтовок, снайперская винтовка, семь ручных гранат, два пистолета) было доставлено им в Балту и через А. Ткачука и А. Швеца переправлено в Лесничевский лес на созданную там партизанскую базу. Здесь выкопали землянки, заготовили продукты, склад пополнялся оружием — подготовили все необходимое для большого выступления.

А тем временем борьба не прекращалась. Повсюду распространялись листовки с призывом не помогать врагу, портить инвентарь, препятствовать вывозу хлеба, скота, другого народного имущества. [56]

Партизаны захватывали машины с зерном, отравляли угоняемый скот. Продолжались диверсии на железной дороге. Были пущены под откос вражеские эшелоны на ст. Слободка и полустанке Перелеты.

На основе документальных свидетельств установлено, что в Балте и Балтском районе «подпольщики по заданию бюро провели много успешных диверсий. Они помогали военнопленным, уничтожали фашистских офицеров и чиновников, сжигали скирды, заражали скот, который отправляли в Германию, портили различное оборудование, пробирались на склады оккупантов и портили авиа — и автомоторы, устраивали аварии поездов».

По свидетельству А. Г. Ткачука, с ноября 1942 г. одна из молодежных групп неоднократно проникала на узловые станции Котовск или Слободка. Благополучно было «обработано» два эшелона, а на третьем, шедшем с бронетранспортерами и машинами, охрана была усилена, и членам группы Песчанскому, Баженову, Мищенко и Авнину пришлось скрыться, не окончив полностью работу по выводу из строя техники.

Свою деятельность на железной дороге группа возобновила через два месяца. С марта 1943 г. с помощью подпольщика Ивана Гука, руководителя диверсионной группы на станции Балта, работа была продолжена и не прекращалась до ноября 1943 г. С ноября 1942 по ноябрь 1943 г. было «обработано» семь эшелонов, выведено из строя шесть самолетов, тринадцать бронетранспортеров и двадцать автомашин разных типов, много пушек разных калибров и систем.

Члены молодежной группы участвовали в строительстве партизанской базы в Лесничевском лесу, помогали Антону Швецу в переброске оружия на базу.

Д. Р. Швец рассказывал мне, как подпольщики помогали бежать из лагерей нашим военнопленным. Николай Осокин и его жена Валентина обеспечивали [57] их паспортами. Их устраивали на работу в лесхозе или в других местах, некоторых из них принимали в организацию. В. П. Осокина добавляет, что проживавший в еврейском гетто подпольщик Ефим Шамшанович, которого посылали на разные черные работы, однажды сумел тайно достать 60 чистых бланков паспортов. Он передал их Н. В. Осокину.

Организационная сторона деятельности балтского подполья тщательно скрывалась. Знаю, что его возглавляло бюро. Были созданы тройки и пятерки подпольщиков, знавших друг друга. Была общая касса, находившаяся в руках казначея. Шла постоянная работа по привлечению в организацию преданных бойцов. В течение 1942–1943 гг. в нее были приняты десятки человек. В 1943 г. в городе и в селах района было сформировано несколько групп, работу которых направляли члены бюро.

Сейчас при ознакомлении с деятельностью руководителей балтского подполья я могу понять и объяснить их неопытность, промахи и ошибки. Некоторые из них стали причиной трагической гибели подпольщиков. И все же они — и руководители организации, и ее рядовые члены — предстают перед нами как люди высокого долга, подлинные патриоты.

Очень трудно было налаживать борьбу во вражеском тылу в условиях жестокого террора, предательства приспособленцев, повылезавших, как сорная трава, вспоминает А. Г. Ткачук. Опыта ведения борьбы в этих условиях практически не было, учились по ходу дела, а это было крайне опасно и порою кончалось трагически. За неумение распознавать врага, предателя многие из участников балтского подполья поплатились жизнью, были расстреляны фашистами.

Среди балтских партизан особенно выделяются руководители подполья: Татьяна Борисовна Брагаренко — представитель Одесского подпольного центра, организатор первой подпольной группы, а затем [58] руководитель всей подпольной организации; Николай Васильевич Осокин (секретарь бюро) и его жена Валентина Петровна Осокина, Виктор Михайлович Березин, Кузьма Иванович Сидоренко, Даниил Романович Швец, Василий Николаевич Ганжеленко, возглавивший бюро после ареста ряда руководителей балтского подполья в июле 1943 г., Владимир Иванович Левандовский — казначей организации, обеспечивавший всю материальную базу подполья, Александр Гаврилович Ткачук — вожак балтской молодежи, направлявший деятельность юных патриотов-подпольщиков. В одном ряду с ними стоят их товарищи по борьбе П. П. Бучацкий, В. М. Бабийчук, К. Г. Горачук, И. М. Гук, В. Н. Деренянко, Т. С. Ковганец, Г. Коломийчук, А. Т. Сидоренко, В. В. Суслов, Г. Л. Ткачук, О. Т. Токарчук, Д. Турок, Н. Цуркан, Ю. Р. Чечельницкий, Е. Я. Шамшанович, О. Г. Шмальц, Л. В. Якубовский и многие другие. [59]