Балта

Как много на Правобережной Украине маленьких красивых городков и деревень, утопающих в зелени садов, окруженных небольшими дубовыми лесами и рощами. Западнее Бута на склонах сменяющихся один за другим холмов появляются тянущиеся далеко за линию горизонта ряды виноградников. А какой запах стоит весной и ранним летом от буйного многоцветья вишневых и яблоневых садов, а затем акаций! Только по высоким свечам пирамидальных тополей можно определить дорогу в ту или иную сторону.

Среди многих таких мест для меня особенно дорог город моего детства Балта. Расположенный почти посредине между Бугом и Днестром, на севере Одесской области он многое пережил за свою историю. Не миновали его и лихолетья первой половины XX в. И все же люди, которые здесь жили, любили свой городок, тихую размеренную жизнь, которая хоть на десяток лет иногда устанавливалась здесь. Любили изобилие балтского базара, который в воскресные дни напоминал, если не по размерам, то по красочности торговых рядов, гоголевскую Сорочинскую ярмарку. Это особенно ощущалось за несколько лет перед войной, после страшного голода начала 30-х годов, унесшего тысячи жизней.

Не случайно сюда приезжали в разное время ставшие позже известными писателями и поэтами И. Бабель, Ю. Олеша, К. Паустовский и многие другие. [10] А одесский поэт Эдуард Багрицкий прославил Балту в своей «Думе про Опанаса»:

Балта была, пожалуй, наиболее крупным культурным центром на севере Одесской области (кстати, в конце 20-х годов Балта являлась столицей Молдавской Республики). Сюда часто приезжали со своими спектаклями одесский драматический театр, оперетта. Был здесь и свой украинский драматический театр, которым руководил известный тогда режиссер Гайдабура. Огромная очередь стояла у кассы театра, когда из Одессы приезжал знаменитый фокусник Кио (отец нынешних братьев-иллюзионистов).

Славилась Балта и своей прекрасной большой библиотекой, в том числе и детской. Ее книгами и старыми журналами я зачитывался в довоенные годы.

Вообще, город, как тогда говорили, был «интеллигентным». Здесь жили, особенно среди учителей и врачей, окончившие еще до революции балтскую гимназию (а затем Одесский университет) или балтское педагогическое училище. В последнем накануне Первой мировой войны учился и закончил его мой отец — Иван Фотиевич Орлик, а затем работал директором сельской школы.

Ряды балтской интеллигенции, да и не только ее, очень поредели в 1937 г. Массовым репрессиям подверглись многие учреждения, школы, больницы города. До сих пор помню, как в один из летних дней 1937 г., стоя на тротуаре Уваровской улицы, которая вела на дорогу к железнодорожной станции (в 7 км от города), я провожал глазами шедшую по булыжной мостовой длинную колонну людей. По обеим сторонам ее сопровождали солдаты или милиционеры с ружьями. Среди арестованных я увидел директора начальной четырехлетней школы № 8, которую окончил в этом году. [11]

Его квартира находилась на соседней, Кузнечной улице. Я побежал туда, надеясь сообщить о движущейся колонне жене, дочери и сыну, с которым я дружил. Но дома никого не оказалось. Когда позже я им все рассказал, было уже поздно.

Последние два-три года перед войной город жил относительно спокойно и даже благополучно. Открылся магазин-гастроном, что было большим событием. Тротуары в центре покрыли асфальтом. В домах почти постоянно горели электрические лампочки, что было довольно редко в предыдущие годы. В городском парке по вечерам играл духовой оркестр, на танцевальной площадке кружились пары.

И хотя чувства приближающейся войны, как мне кажется, ни у кого не возникало, все же «военизированный дух» каким-то образом ощущался, особенно среди молодежи.

Уже в 7–8 классах ученики нашей недавно открывшейся школы-десятилетки № 3 обязательно обучались стрельбе из малокалиберной винтовки. Проводились военные походы. Даже зимой бывали ночные тревоги, и мы с лыжами совершали «десантные броски» по заснеженным загородным холмам. Помню несколько таких походов в 1940 г., когда шла советско-финская война. Кстати, именно тогда вся наша школа была объявлена «юнармией». Не назову уже всех деталей, но запомнились деревянные винтовки, противогазы, дежурства на лестничных переходах во время перемен между уроками и какие-то специальные военные занятия, особенно по оказанию первой медицинской помощи в случае ранения.

За год до начала войны, когда моего старшего брата Виктора призвали в армию, я последовал его примеру и поступил на курсы планеристов, которые он успел закончить до призыва. Летом 1941 г. я уже должен был приступить к полетам на загородном планерном поле. Подумывал и о поступлении в военно-техническое училище, куда принимали с восьмиклассным образованием.

Но все обернулось совсем по-другому. [12]

Первые дни войны

Война для меня началась с первого ее дня — 22 июня. 12 часов дня. Я стою у окна. Рядом на стене черная тарелка бумажного репродуктора, из которого слышен голос Молотова: «Вероломное нападение фашистской Германии». У меня почему-то сжимаются кулаки, и я все время твержу: «Ну и дадим же мы им... ну и дадут же им...»

Мама плачет и все повторяет: «Витя, Витя». До меня сразу же доходит, что Виктор, находящийся, судя по его письмам, где-то под Киевом, конечно же, скоро может оказаться на войне.

Слово «фронт» нам еще не известно. Да и война также не представляется чем-то реальным. Как и где она уже идет? Может, только мама знает об этом. Во время Первой мировой войны она в 1916–1917 гг. была медсестрой военного полевого госпиталя в Галиции. Там и выходила раненого в грудь поручика Ивана Орлика, который скоро стал ее мужем и отцом двух сыновей — Виктора и Игоря.

Через час или два после выступления Молотова из-за забора я услышал голос живущего в соседнем доме моего школьного учителя по русской литературе Петра Алексеевича Амосова: «Игорь, всех старшеклассников созывают в райком комсомола».

Я ведь тоже уже старшеклассник. Всего лишь несколько дней тому назад сдал последний экзамен за 8-й класс. На прошлой неделе, после долгих раздумий, послал письмо в Васильковское (под Киевом) [13] военное авиационно-техническое училище (или школу) с просьбой сообщить об условиях приема. Мой одноклассник Илья Духовный и некоторые другие поехали в Одессу поступать в только открывавшуюся военную артиллерийскую школу.

Но большинство старшеклассников, т.е. тех, кто перешел в 9-й и 10-й классы, пока здесь, дома. Поэтому скоро все собрались у райкома комсомола, в центре города на ул. Котовского. Нас не очень много. В городе ведь всего две школы-десятилетки: № 1 — украинская (в здании старой, дореволюционной гимназии) и № 3 — наша, русская, построенная в середине 30-х годов.

Пришли и те, кто этим летом окончили 10-й класс. Но в большинстве это девушки. «Мужчин» почти не видно, так как осенью прошлого года в армию взяли даже десятиклассников, тех, кому исполнилось 18 лет.

Не помню, выступал ли кто из райкома с речами и призывами... Кажется, нет, так как торопились уже сегодня до темноты выяснить, какие и где имеются в домах подвалы, которые можно быстро превратить в бомбоубежища. Поступили сообщения, что немецкие самолеты уже бомбили находившуюся в 25 км от Балты железнодорожную станцию Котовск (на главном пути Одесса-Киев-Москва). Никаких других сведений, даже из Одессы, не было. Железнодорожную станцию Балта, в 7 км от города (на пути Одесса-Харьков), пока якобы не бомбили.

Всех распределили по улицам. Мне достались 1, 2 и 3-я Сенянские улицы. Но и без осмотра домов мне было ясно, что серьезных убежищ, каких-либо прочных подвалов там нет. Ведь почти все дома, как и тот, в котором жил я, построены в лучшем случае из глинобитных кирпичей, а чаще всего это деревянный каркас, покрытый толстыми ивовыми плетеными ветвями, обмазанными слоями глины. Только в нескольких кирпичных домах были заброшенные сырые подвалы, которые, как нам казалось, можно было использовать под бомбоубежища. [14] Вот эти подвалы наша группа школьников в течение двух-трех дней очищала, проветривала, устанавливала деревянные лавки.

А над городом высоко в небе уже раздавался приглушенный гул немецких самолетов. Особенно угрожающим был прерывистый рев самолета с двумя фюзеляжами, которого мы прозвали «рамой». Да и позже все их так называли.

Иногда откуда-то появлялись красноармейцы с длинными старыми винтовками. Прислонившись к стене и прикрываясь козырьком низкой крыши нашего домишки, они целились в высоко летящий самолет и стреляли. Никакой другой противовоздушной обороны не было. А какую угрозу представляла для летящего на высоте полутора или двух тысяч метров стрельба из обычной винтовки?!

Кроме небольшой по составу военной комендатуры, никаких воинских частей в городе не осталось. Уже 22 июня расположенный на северной окраине Балты пехотный полк ушел в сторону Молдавии, до которой было менее 50 км. Всю охрану города составляли несколько милиционеров. А такая охрана, как стало ясно, нужна была с первых дней, так как по ночам за городом, в небольших окрестных лесах с немецких самолетов сбрасывались парашютисты-диверсанты.

К концу недели был сформирован истребительный батальон, состоявший в основном из молодых ребят, главным образом нас — старшеклассников. Батальон не был вооружен, если не считать нескольких учебных винтовок, взятых из школьных тиров и из городского общества ОСОАВИАХИМ, да наганов у милиционеров, возглавлявших отдельные отряды, которые входили в истребительный батальон.

Утром каждый отряд направлялся за пределы города в отведенные заранее места. Прочесывали в поле уже высокие к тому времени посадки кукурузы, виноградники, маленькие рощи, кустарники. Иногда находили брошенные парашютистами вещи [15] и даже парашюты. Но самих разведчиков-диверсантов (во всяком случае отряду, в котором был я) обнаружить и захватить не удавалось. Хотя об их действиях сообщали многие люди, приезжавшие с железнодорожной станции Балта, которые были свидетелями пожаров и взрывов на железнодорожных путях.

Тревожные сообщения о продвижении немецких войск в Западной Украине и Белоруссии всех настораживали, но ритм жизни в городе особенно не нарушался: так же работали мелкие предприятия, по обычным базарным дням (в среду и воскресенье) шумел знаменитый своим изобилием, особенно летом, балтский рынок. Я не помню, чтобы стояли очереди за продуктами в два небольших гастронома и продуктовые лавчонки. Город привык питаться с базара. Что касается нашего семейства, то, живя от зарплаты до зарплаты, мы все равно не могли делать какие-то запасы.

Но главное — мы были в полном неведении относительно ближайшего будущего. И уж во всяком случае не представляли себе возможности все бросить и куда-то бежать.

Вскоре, однако, такие мысли появились, когда в первых числах июля все население города, и стар, и млад, были призваны со своими примитивными домашними лопатами (у нас дома их вообще не было) на земляные работы у западных окраин города.

Более двух недель под палящим июльским южным солнцем мы копали широкий и глубокий ров, который должен был стать препятствием на пути немецких войск, прежде всего их танков. Как стало очевидным в последних числах июля, вся эта тяжелая работа нескольких тысяч балтян оказалась совершенно напрасной — немцы вошли в город... с востока, обойдя его совсем с другого направления.

Уже к середине июля над городом все чаще стали проноситься немецкие самолеты, обстреливавшие проезжавшие через Балту машины с ранеными солдатами. Иногда за городом раздавались [16] взрывы бомб. Ровно через месяц после начала войны, 22 июля, в полдень город подвергся жестокой бомбардировке. Я стоял у себя во дворе и видел, как на центр города (примерно, в полутора километрах) одна за другой падали бомбы. Грохот, дым, звон разбивающихся окон, хотя и заклеенных бумагой крест-накрест. О наших глиняных бомбоубежищах никто не успел даже подумать.

Наступило какое-то оцепенение. И если до сих пор и бомбоубежища, и противотанковый ров, и истребительный батальон, и даже глухой рев высоко пролетавших немецких самолетов — все это представлялось чем-то временным, которое уйдет и снова наступит покой, не будет никакой угрозы, то теперь, когда на соседних улицах горели дома, а по узким переулкам бежали обезумевшие от страха люди, только что бывшие на месте взорвавшихся бомб, — теперь война стала реальной, физически ощутимой.

Ближе к вечеру еще один налет вдоль протянувшейся с запада на восток через весь город улицы Котовского. Бомбы падают рядом, на соседнюю Уваровскую улицу. Разрушена и горит швейная фабрика, огонь охватил новый, только что построенный гастроном.

Я узнаю об этом от пробегающих мимо нашего дома знакомых ребят. Некоторые из них несут какие-то мешки. Говорят, в городе (так мы называли центральные улицы) народ разбивает уцелевшие магазины и разбирает все, что только можно, главным образом сахар, муку, крупы и другие продукты. Никто их не останавливает. Милиции нет.

Вскоре становится известным, что в городе вообще нет никакой власти. Еще ночью на грузовиках уехали все работники райкома партии, горсовета, милиции и другое начальство. Оказалось, что еще неделю назад были тайно вывезены семьи всего городского руководства.

А ведь всего за несколько дней до этого на вопрос сотрудников детской поликлиники, где работала [17] моя мама, что делать, городское начальство угрожающе заявляло: «Не паниковать! Паникеров арестовывать».

Так, ровно через месяц после начала войны небольшой провинциальный городок Балта (но все же центр довольно крупного района) оказался брошенным на произвол судьбы. А его 14 тыс. жителей недоумевали, откуда могут появиться немецкие войска и куда бежать от них, где скрыться. Всем казалось, что спасенье на востоке — за Бутом.

С наступлением ночи толпы жителей стали покидать город.

Закрыв на маленькие крючки внутренние деревянные ставни окон, почти все стекла из которых были выбиты во время налетов, заперев на небольшой навесной замок единственную дверь, я, мама и две ее сестры — Нюра и Женя двинулись в общей толпе сначала по Уваровской улице, а затем по Котовской — на восток. [18]

Бегство

Почему-то отчетливо запечатлелись все обстоятельства этого бегства. Хотя многие другие, менее отдаленные события стерлись из памяти. Никаких сборов не было. Мы ушли, в чем были. Почти машинально мама взяла маленький картонный чемодан, бросила в него какие-то вещи. Сверху положила белый, кем-то подаренный, шерстяной платок. И все. Никаких сумок. Никаких продуктов.

Казалось, что нельзя тратить ни одной минуты. Будто нас ждет поезд, который может уйти четко по расписанию, оставив нас на перроне.

Вышли с нашей Сенянской улицы, повернули налево по Уваровской, миновали мамину поликлинику, дом пионеров, перешли мост через речку Кодыма. Запах гари, дым. Справа полуразрушенная швейная фабрика. Поворот направо — и вот она дорога на восток. Приведет ли она нас к спасению? Как раз на этом повороте, у разбитых витрин гастронома в темноте копошились какие-то люди, которые вытаскивали что-то из магазина: то ли весы, то ли какие-то столы. Значит, не все бегут из города. Кто-то остается...

Большими и малыми группами народ движется по Котовской в сторону к деревне Бендзари. Приглушенный гул сотен голосов. Плач детей. Скрип каких-то тележек, колясок, наполненных быстро собранными вещами.

Много знакомых лиц. Но в основном это, как и мы, балтская беднота. Те, кто были побогаче, располагали [19] деньгами, смогли купить повозки с лошадьми и уехать заранее. Кое-кто договаривался за деньги с крестьянами из ближайших сел, и те отвозили их подальше, на восток. Узнал я об этом уже после окончания войны и демобилизации из армии, когда вернулся домой.

А сейчас мы движемся в общем потоке навстречу неизвестности. Вот и первая деревня — Бендзари. Уже глубокая ночь. Но окна многих домов светятся тусклыми огнями керосиновых ламп или свечей. На улице у некоторых ворот стоят крестьяне, в основном женщины. Они молчат или, вздыхая, спрашивают: «Куды ж вы идэтэ?».

Что им ответить? Мы и сами не знаем, куда идем, хотя надеемся, что удастся уйти подальше на восток, спастись от вражеского нашествия. Изредка останавливаемся, просим попить воды. Затем снова идем.

Уже на подходе к следующей деревне — Гольма — обессиленные, особенно мои три женщины, падаем на траву у обочины дороги. Но долго отдыхать себе не позволяем. Встаем и движемся дальше. Толпа народа поредела. Идут разрозненные группы. Кто покрепче — побыстрее. Остальные, особенно старики и дети, медленно плетутся, часто останавливаясь.

Тетя Нюра вспоминает, что где-то здесь, за Гольмой поворот налево к деревне Плоское. Там живет ее бывшая пациентка, приезжавшая в Балту лечиться в городской поликлинике. Может остановиться у нее? Передохнуть?

Уже давно наступило утро. Поднялось солнце. Все труднее и труднее идти по пыльной дороге. Я, единственный мужчина в нашем «квартете», чувствую, что без передышки нам дальше дороги не осилить. Да к тому же, словно, начав «рабочий день», высоко в небе появились «рамы». И хотя они летят на большой высоте, тетя Нюра, пугающаяся всего и вся, со слезами на глазах умоляет меня не смотреть на самолеты, будто оттуда нас увидят и будут бомбить. [20]

Чуть позже появляется реальная опасность. Немецкие самолеты пролетают гораздо ниже. Впереди слышится стрельба и взрывы. По всей вероятности, они догнали недавно проехавшие на восток две полуторки с красноармейцами.

После недолгих размышлений, выяснив, где находится деревня Плоское, мы, свернув с главной дороги, по указанной нам двумя местными женщинами тропе пошли через кукурузное поле и довольно скоро спустились в узкую долину, почти овраг, вдоль которого протянулась деревня Плоское, всего с одной улицей.

Через несколько минут мы входили во двор тех, фамилию которых назвала тетя Нюра. Я не назову ни фамилии, ни имен приютивших нас людей, но на всю жизнь запомнились обстоятельства двухдневного пребывания в их доме.

Со слезами на глазах встретила нас хозяйка, а затем ее муж и дочь (кажется Мария). Грязные, покрытые черноземной пылью, измученные долгой дорогой, мы, очевидно, ужасно выглядели. Поэтому прежде всего нам дали возможность помыться, потом покормили, напоили.

Чистая украинская сельская изба, с земляным полом, густо устланным душистым сеном с запахом горькой полыни, маленькие окошки, полузакрытые белыми занавесками, такие же белые рушники на стенах — все это как будто оживило нас. Появилась надежда, что, вот, мы отдохнем и пойдем дальше, дойдем до Буга, а там... Что ждало нас там, мы не знали.

Но эта передышка оказалась очень краткой. Сейчас я вновь и вновь задаю себе вопрос: почему так явственно всплывают те страшные для нас события одного дня, даже нескольких часов, а многое другое, не менее драматическое, ушло из памяти?

Совершенно неожиданно взревели какие-то моторы и по улице в клубах пыли промчались мотоциклы. Так же внезапно остановились несколько мотоциклов с колясками. Выбежав из хаты, мы увидели [21] у ворот солдат в серой форме — это были немцы. Один из них направился к нам, держа за ремень опущенную вниз каску, и гортанным голосом громко прокричал: «яйка, яйка».

Хозяйка бросилась в дом и вынесла миску с яйцами. Немец переложил их в каску и, что-то прокричав, удалился. Мотоциклы отъехали от ворот. Ошеломленные мы молча стояли во дворе.

И вдруг, не прошло и нескольких минут, послышался близкий гул мотора низко летящего самолета. Буквально задевая за верхушки деревьев, прямо над нашей хатой пронесся тупоносый истребитель с красными звездами на крыльях. Это был первый наш самолет, который я увидел с начала войны. Над Балтой пролетали только немецкие самолеты.

Наступила тишина, а затем почти в одно мгновенье взревели моторы всех мотоциклов, стоявших вдоль улицы. А еще через минуту все они стремительно покинули деревню.

Ошеломленные этим внезапным появлением немцев, а затем нашего истребителя, мы вошли в хату и молча уселись на лавки. Не помню, как долго длилось это оцепенение — минут двадцать, а может, и более.

Не знаю почему, но хозяин нашего дома по каким-то соображениям вдруг сказал, чтобы мы спускались по тропинке в овраг, пониже огорода и сада, примыкавших к подворью. Это было примерно в 100–150 м от хаты. Хозяйка вывела из хлева корову и тоже спустилась к нам в заросший кустарником овраг. Корову привязали к дереву. Здесь же рядом на земле под кустами уселись и мы, как будто надеясь, что кустарники будут нам защитой.

Так мы просидели, наверное, с полчаса. Хозяин решил, что немцы больше не появятся и можно возвращаться в хату. Очень хотелось пить. Наступила самая жаркая пора июльского дня. Но как только мы, войдя в дом, собрались попить, совсем рядом, казалось у самого входа, загрохотали взрывы. Мы [22] упали на земляной пол, на нас посыпались осколки выбитых оконных стекол.

Дверь дома была открыта, и в хату как будто ворвался вихрь горячего воздуха и пыли. Грохот взрывов прекратился, и только тогда мы услышали удаляющийся гул самолетов, которые только что сбросили на нас бомбы. Мы поняли, что это наши самолеты (очевидно, по указке пролетевшего ранее истребителя) бомбили деревню, где, как они рассчитывали, остановился немецкий мотоциклетный десант.

К счастью, разбитыми стеклами окон никто из нас серьезно не был поранен. Хозяйка, как бы предчувствуя беду, спустилась бегом в овраг, и мы услышали оттуда ее громкий плач. Две бомбы упали рядом с коровой, буквально разорвав ее на куски.

Мама и обе мои тети не могли вымолвить ни слова, опустились на землю, нервно дрожали от всего перенесенного. Я отчетливо представил себе, что было бы с нами, если бы мы остались еще на несколько минут в овраге рядом с коровой.

Когда немцы бомбили Балту накануне днем, я не ощутил происходящее как что-то реально опасное, угрожающее моей жизни, хотя и слышал грохот взрывов, видел дым пожарищ. Но сейчас, когда бомбы падали в нескольких десятках метров от нас, когда перед глазами были разбросанные на земле и висящие на ветвях дерева кровоточащие куски мяса, я впервые почувствовал ужас происходившего и впервые подумал, что эта война может уничтожить и тебя, и твоих близких. Подумал и о том, что в самом начале войны мы могли погибнуть от «своих» же бомб.

От соседей по деревне хозяин узнал, что несколько домов разрушены, кто-то ранен, но погибших нет. Самолеты сбросили бомбы вдоль заросшего оврага: очевидно, летчики считали, что немцы расположились именно там.

Напуганные всем происшедшим, мы к концу дня спустились в подвал недалеко от дома, опасаясь, [23] что налет может повториться и ночью. Но в течение всей ночи высоко в небе изредка слышался прерывистый гул немецких бомбардировщиков, да где-то вдали вдруг в воздухе загоралась немецкая «лампа», долго висящая в небе и освещающая все окрестности.

Ранним утром, после бессонной ночи, мы все же приняли решение двинуться дальше, на восток. Появление немцев в деревне нельзя было понять, так как никаких боев вблизи не было. Значит, это какой-то небольшой десант, думал я.

Распростившись с приютившими нас людьми и поблагодарив за хлеб и другую еду, которой они нас снабдили в путь, мы по уже знакомой тропе вскоре вышли на сельскую дорогу, ведущую к Бугу.

Шли одни. Очевидно, основная волна беженцев из Балты уже нас обогнала или рассредоточилась по другим каким-то направлениям.

Сзади послышался шум приближающейся машины. Это была, как нам показалось, пустая полуторка. Я поднял руку. Машина остановилась. В кабине с водителем сидел лейтенант (у него было два кубика на петлицах), а в кузове еще два красноармейца. Ничего не спрашивая, лейтенант показал рукой на кузов машины, и мы (откуда взялись силы у моих женщин) с помощью солдат буквально свалились в кузов. Машина тронулась по пыльной дороге. Не веря своему счастью, мы смотрели друг на друга, считая, что спасены, что теперь-то доберемся до заветного Буга.

Но радость наша оказалась преждевременной. Сидевшие рядом солдаты вдруг застучали руками по кабине — сзади довольно низко над дорогой нас настигали два самолета. Машина резко остановилась. Солдаты, а за ними и мы бросились в сторону от дороги, в заросли кукурузы. Самолеты, а это были немецкие, пролетели над машиной, но вскоре мы опять услышали стрельбу вдоль дороги, а затем и взрывы.

Поняв, что самолеты улетели, мы через несколько минут выбрались из кукурузных зарослей [24] на дорогу и увидели впереди столб пыли от удаляющейся полуторки. Солдаты нас бросили.

Стало ужасно тяжело, не столько от вновь пережитого страха, сколько от потери такой явной возможности поскорее добраться до места, где нас, как нам казалось, ждет спасение.

С трудом пытаюсь вспомнить, что было в последующие два-три дня. Мы несколько раз сворачивали с основной дороги — так нам советовали крестьяне, встречавшиеся на пути и утверждавшие, что «напрямки» будет быстрее. Но быстрее не получалось. Где-то ночевали в сарае, на сене, куда пускали. Где-то лежали в траве, отдыхая от тяжелого пути по пыльной и, казалось, раскаленной от солнца дороги. Стояли последние дни июля 1941 г.

Не знаю, в какой по счету день, вернее вечер, мы вошли в большую деревню Кривое Озеро. Дойдя до середины деревни, где улица была очень широкой, мы попросились в первый попавшийся дом. Нас впустили, но не в дом, а в отдельно стоящее во дворе какое-то строение. Взяв с разрешения хозяйки немного сена, разбросанного во дворе на просушку, положил его на земляной пол. Обессиленные мы упали на сено и заснули.

Проснулся я от какого-то гула, несшегося с улицы. Было раннее утро. Солнце еще не взошло. Вышел во двор. Гул стал более отчетливым. Подойдя к плетеному низкому забору, увидел на противоположной стороне площади (это была все же площадь, а не широкая улица, как нам показалось вечером) множество солдат в светлой защитной форме. Наши, обрадовался я. Но, присмотревшись, обратил внимание на необычные шапки на головах солдат, а затем услышал и нерусскую речь. Это были румыны.

Потрясенные, мы вышли за ворота. Со всех прилегающих улиц солдаты сгоняли на площадь людей. Это оказались балтские беженцы, большинству из которых так и не удалось переправиться за Буг, хотя оставалось не так уж много еще пройти. [25]

Вскоре и мы очутились в этой толпе. Крики солдат, орудовавших прикладами, плач детей — все это сливалось в человеческий гул, разбудивший меня на рассвете.

Оттесненные к стенам домов люди стояли на площади, ожидая своей участи. И тут началась дикая вакханалия, массовый грабеж. Солдаты вырывали из рук сумки, узлы, все, что несли несчастные беглецы. Сопровождалось это дикими побоями, громкой руганью на непонятном нам языке. Когда дошла очередь до нас, один из солдат вырвал из маминых рук нашу единственную ношу — небольшой картонный чемодан, тут же его открыл, забрал лежавший сверху белый шерстяной платок и еще какие-то вещи. Чемодан отбросил в сторону. Другой солдат в это время рылся в отнятой у тети Жени сумочке. Вдруг его лицо исказилось, раздался громкий крик. Оттолкнув ее к стене дома он стал снимать висевшую на плече винтовку.

В руках у солдата было несколько облигаций госзайма, на каждой из которых, как мне помнится, были портреты Ленина и Сталина. Не знаю, что померещилось солдату, оравшему одно слово: «коммуниста, коммуниста». Я бросился к нему, пытался что-то объяснить, но он отшвырнул меня. Вспомнив французское слово «ляржант» (деньги), стал ему его твердить, но безрезультатно. И тут я увидел стоявшего рядом, судя по форме, румынского офицера, и, обратившись к нему, тоже повторял «ляржант», надеясь, что он поймет. Офицер взял у солдата облигации, что-то сказал ему, тот сунул их в карман и, швырнув тете Жене ее сумочку, махнул нам рукой, чтобы мы отошли в сторону, где уже стояли мои ограбленные земляки-балтяне.

Когда грабеж окончился, кто-то из румын на русском языке несколько раз прокричал, что всем жителям Балты разрешается вернуться домой. Некоторых из мужчин задержали, выделив в отдельную группу, которая стояла посреди площади. Всех других солдаты погнали по улице, ведущей из запомнившегося [26] всем нам Кривого Озера. Началось тяжелое возвращение.

Через много, много лет, знакомясь с историей начального периода Отечественной войны, с деталями военных событий, разворачивавшихся совсем недалеко от Кривого Озера, я понял, что наше бегство с самого начала было обречено на неудачу. Дело в том, что как раз в том месте, куда мы так стремились и куда не успели дойти, именно в последнюю неделю июля 1941 г. происходило кровопролитное сражение двух советских армий с окружившими их прорвавшимися с запада немецкими и румынскими войсками. К сожалению, ни в советских, ни тем более в современных исторических исследованиях нет (да, очевидно, и не будет) описания трагических дней конца июля — начала августа 1941 г., в течение которых эти армии сдерживали продвижение на восток во многом превосходивших их сил противника.

Константин Симонов не зря сокрушался, что начальный период войны, и особенно военные действия на Юго-Западном фронте (в том числе и на берегах Буга в районе Первомайска — в 50 км от Кривого Озера) так и не получили объективного освещения в трудах историков. Правда, позже некоторые из них отмечали, что упомянутое сражение было первым крупным сражением в ходе Отечественной войны.

Пожалуй, единственным, более или менее полным свидетельством тех июльских событий являются воспоминания Евгения Долматовского. Будучи корреспондентом армейской газеты, он участвовал в боях, попал в плен, откуда бежал. Всю жизнь собирал сведения о судьбах участников боев в районе между Уманью и Первомайском.

Не могу не привести хотя бы некоторые из свидетельств Е. Долматовского о боях в тех местах, куда мы, беженцы из Балты, так стремились побыстрее добраться. «Самые кровопролитные бои произошли на этом участке фронта в последнюю неделю [27] июля и в начале августа, уже в полнейшем окружении». Речь идет о 6-й и 12-й армиях. «Дивизии и полки буквально кочевали из окружения в окружение, продолжая отчаянно сражаться на свой страх и риск».

А вот еще одна краткая, без каких-либо объяснений причин трагедии двух армий констатация во втором томе «Истории Великой Отечественной войны»: «Окруженные войска вели героическую борьбу до 7 августа, а отдельные отряды — до 13 августа, пока не иссякли возможности сопротивления».

Конечно, тогда (да и позже) мы, балтские беженцы, ничего этого не знали. Нам казалось, что война ограничится приграничными боями, а затем наступит наша победа. Но здесь, почти дойдя до Буга, испытав страх от бомбардировок и первое унижение от вражеских солдат (увы, и страха и унижений впереди нас ожидало немало), я и мои спутницы с горечью сетовали на выпавшую долю. Но ведь это была доля миллионов людей.

Почему в начале 40-х годов XX в., в самом начале войны миллионы моих соотечественников были обречены на смерть и страдания? Почему произошла эта огромная национальная катастрофа? Неужели нельзя было ее предусмотреть и предотвратить? Кто повинен в этом? Неужели все определило только вероломство германского лидера, с которым был заключен пакт о ненападении?

Конечно, ни тогда, ни позже ответа на эти вопросы не знал не только я, но и большинство людей моей страны. К сожалению, как историк, я вынужден и сегодня, через многие десятилетия, признать, что полного и объективного ответа на этот вопрос XX в. пока не дано. [28]