На Прагу!
Начало апреля 1945 года. Погода мерзкая, часто идут нудные, холодные дожди. Одежда промокла, обсушиться некогда, да и негде, особенно по ночам. Днем враг отходит почти без боя, оставляя одно село за другим. Но на ночь гитлеровцы останавливаются в населенных пунктах, организуют оборону и сопротивляются с таким упорством, что «выкурить» их оттуда без серьезного боя невозможно. А в батальонах людей, или, как принято говорить в армейской середе, «активных штыков», кот наплакал. У меня в батарее больше солдат, чем в батальоне, который я поддерживаю. Вот и приходится на ночь останавливаться в поле, перед деревней, занятой противником, и мерзнуть всю ночь, да зачастую еще под холодным дождем.
5 или 6 апреля 1945 года, к вечеру, подходим к большому селу, которое раскинулось по берегам неширокой речки. Весь день идет дождь. Шинели набухли от влаги, грунт раскис, мы все в грязи с ног до головы. Наступаем вдоль асфальтовой дороги. Пехота наша бредет по обеим обочинам. Мои орудия двигаются в километре позади. Вскоре загремели разрывы вражеских мин то справа, то слева от шоссе. Батальон развертывается в боевой порядок — редкая цепь солдат, нещадно ругающихся в адрес немцев, потому что надо брести по раскисшей пашне. Судя по всему, неприятель намерен нас остановить на подступах к селу. Во всяком случае, без серьезного боя за село не обойтись.
Указываю старшему офицеру место огневой позиции батареи, а сам с разведчиками и связистами двигаюсь [233] вместе с батальоном. Пехотинцы устали так, что даже от разрывов вражеских мин не убегают, а падают в грязь и лежат, пока просвистят осколки. Усталость, апатия, будь что будет — знакомое состояние насмерть уставшего человека. Мне немного легче, какую-то часть пути я ехал на лошади, но сейчас, когда противник затеял минометный обстрел, пришлось спешиться. Как только батальон заляжет на ночь, надо выбрать наблюдательный пункт, протянуть телефонную связь с батареей и подготовиться к ведению огня. Утром батальон надо поддержать своим огнем из орудий.
Судя по разрывам вражеских мин, неприятель нас не видит и ведет огонь наугад, предупреждая, что сегодня на ночь он закрепился в селе и до утра не намерен его покидать. Да и что можно увидеть в этой мгле: моросящий мелкий дождь и дымка, видимость метров 200–250.
Продвинулись вперед еще километра на полтора. Когда мины с угрожающим шипением начали падать поблизости, нам приходится бросаться в придорожный кювет, полный воды и грязи, проклиная все на свете.
Вскоре впереди показались высокие деревья, что-то вроде посадок. Они справа и слева от дороги. Как только пехота наша вышла на рубеж этих деревьев, из села застрекотали пулеметные очереди, послышался гул моторов, очевидно, бронетранспортеров. Фонтанчики грязи от вражеских пуль поднимаются вблизи цепи батальона. Пехота залегла. Но мне не видно, откуда строчат пулеметы — мешают деревья, кусты и начавшие быстро сгущаться ночные сумерки. По опыту знаю, что противник сейчас будет своими бронетранспортерами маневрировать по окраине села, чтобы создать видимость жесткой обороны и остановить нашу пехоту. Но отряд уже и не думает двигаться вперед. Такими силами нам не одолеть немцев, к тому же солдаты смертельно устали, падают прямо на сырую землю в надежде хоть немного отдохнуть.
Надо выбрать наблюдательный пункт, с которого хотя бы немного было видно окраину села, утром атака, и надо организовать прицельный огонь. Местность ровная, нигде ни бугорка, ни возвышенности. Вышел к цепи батальона: [234] солдаты лежа роют окопы малыми саперными лопатками, не столько для укрытия, сколько для того, чтобы залезть в окопчик, накрыться плащ-палаткой и хоть немного согреться и поспать.
Цепь батальона лежит у самого края поля. Здесь идет ряд деревьев, и сразу же за ними начинается обрыв в сторону села, метра два высотой, а дальше идет крутой спуск, поросший деревьями и кустарником. Внизу в 200 метрах расположено село. Даже в передней цепи НП выбрать негде, наблюдению мешают деревья и кустарник. Подзываю командира отделения сержанта Сотникова и даю ему задание с двумя разведчиками осторожно спуститься вниз по обрыву и посмотреть, можно ли на нейтральной территории найти место для НП.
Сеет мелкий, холодный дождь. Стоим, накрывшись плащ-палаткой. Неподалеку, возле кустарника, командир батальона со своим окружением натянули небольшой кусок брезента и устраиваются на ночь. Я со своими солдатами стою ожидаю Сотникова в надежде, что, может, найдут что-то, подходящее для НП.
Проходит минут сорок, пока вернулись разведчики. Сотников оживленно шепчет мне, что они нашли на склоне недалеко от деревни пустой каменный бункер в обрыве, вход в него закрывается железной дверью. Из бункера можно будет вести наблюдение за деревней, там редкий кустарник. От нашего переднего края до бункера метров сто. Получается, что он находится посредине между цепью батальона и деревней, где находятся немцы.
Подумав немного, решаю идти в бункер и там занять НП. Немцы устали не меньше, чем мы, и вряд ли сунутся ночью в нашу сторону. Сообщил командиру батальона о своем решении и, конечно, ни слова о бункере, иначе весь батальон туда перекочует.
Командир батальона попросил быть осторожнее, все-таки до немцев каких-то сто метров. Послал Дыминского предупредить командира роты, против цепи которого бункер, чтобы утром не забросали нас гранатами, когда пойдут в атаку. [235]
Осторожно спускаемся по обрыву вниз, потом между деревьями и кустарниками пробираемся к бункеру. Он врезан в нижнюю часть обрыва. Из земли выступает только вход — довольно массивная металлическая дверь, широкая, из двух половин.
Остановились, внимательно прислушиваясь к темноте ночи. Кажется, все спокойно. Потихоньку, чтобы не скрипнуть, открываем одну створку двери, входим в бункер. Он довольно высокий, до потолка не меньше трех метров, в ширину не менее пяти метров, стены и свод потолка выложены крупным булыжником. Дальняя сторона теряется где-то в темноте, до нее не менее десяти метров.
Прикрыли дверь, я включил свой фонарь-жужжалку. В бункере пусто и чисто. Устроились возле одной из стен недалеко от входа. Телефонисты подключили связь с огневой позицией и командиром дивизиона. В бункере сухо, не то что на поле. Приоткрыли дверь, внимательно вслушиваемся в наружные звуки. В деревне, до окраины которой не более как метров 100–150, слышен шум приглушенных моторов и лязг танковых гусениц. Сомнений нет, у противника есть танки, а их стрельбой с закрытой позиции не возьмешь.
Накрывшись плащ-палаткой, звоню в штаб дивизиона. Доложил обстановку, в том плане, что мы слышим на окраине села шум танковых моторов и лязг гусениц. Командир дивизиона посоветовал выдвинуть хотя бы одно орудие на прямую наводку, иначе батальон будет топтаться утром у окраин села. Я согласился с его мнением и решил одно орудие, а, если найдем место, то и оба поставить на прямую наводку, пока темно. Дерзкая мысль — для одного орудия хватит места возле бункера. У входа в него есть ровная площадка, и если расчистить кустарник, то можно вести огонь по селу.
Где поставить второе орудие? Наверху сзади, где залег батальон, — нельзя. Во-первых, мешают деревья, а главное — село лежит внизу, и сверху из орудия стрелять нельзя, поскольку угол склонения ствола небольшой. Значит, надо искать здесь. [236]
Решил вызвать старшего офицера Дорошенко и на месте поставить ему задачу. Командиру батальона сообщу, когда выберу позицию для второго орудия. Дверь прикрыли, чтобы никакой звук не выдавал нашего присутствия. Она крепко запиралась изнутри.
Звоню Дорошенко и подробно объясняю ему задачу. О том, что мы в бункере, ничего не говорю. Советую взять в руки кабель связи и по нему идти на мой НП. Ночью другим способом НП не найти. Все успокоилось, все в бункере притихли, устали, дремлют, только у двери разведчик дежурит, внимательно вслушиваясь в звуки ночи. Пока доберется Дорошенко, пройдет не менее получаса, можно отдохнуть.
Вдруг сквозь дремоту мне показалось, что возле меня кто-то стоит. Включаю свой фонарик «жучок», и волосы под шапкой — дыбом! Возле меня стоят три немца в шинелях. Быстро вскакиваем, схватившись за оружие. Немцы громким шепотом говорят: «Мы чехи, чехи». Отлегло от сердца: какая-то доля секунды — и случилось бы непоправимое. Естественно, задаю вопрос: «Откуда вы взялись?» Дверь в бункер закрыта, внутри было пусто, и вдруг три чеха в полувоенной форме. Они тем же шепотом спрашивают: «Вы русские, русские?» Я подтверждаю, что, конечно, русские. Чехи кидаются нам на шею, восторженно и радостно обнимают нас, целуют и даже от радости всхлипывают. Но мне, хотя эта сентиментальность и по душе, надо знать, откуда они взялись. Я вновь задаю этот вопрос чехам. Они, наперебой продолжая повторять «братушки, братушки», приглашают пройти в дальний угол бункера.
С двумя разведчиками иду в тот угол. Часть булыжника из стены бункера лежит на земле, и в свете фонарика виден лаз в боковую стену бункера. Когда мы бегло осматривали бункер, то камней здесь не было. Как потом выяснилось, отверстие в стене было заложено.
Один чех, очевидно старший из троих, приглашает меня лезть в отверстие. Элементарная осторожность, и я предлагаю одному из чехов лезть в дыру, за ним полез мой разведчик, и вдруг оттуда его радостный возглас: [237] «Товарищ комбат, лезьте сюда!» Это Коля Кущенко — мой лихой разведчик, — если и его что-то удивило, то там действительно что-то необычное. Еще немного разбросали отверстие, и я пролезаю в него.
В тусклом свете нескольких свечей и моего фонарика, к удивлению, увидел другую часть бункера, еще большую, чем первая. По тихому звуку множества голосов, в основном женских, чувствуется, что здесь много народу. Чех, который пролез в дыру первым, радостно сообщил односельчанам, что здесь русские братушки, пришла Красная армия.
К нам хлынула толпа людей, которые плачут от радости, обнимают, целуют. Радость их неподдельная, искренняя, теплая. Здесь в основном женщины, мужчин, очевидно, только трое, которых мы уже видели. Как потом нам сообщили, здесь прячутся жители села, которое нам утром нужно штурмовать. Нас наперебой угощают хлебом, салом, яйцами, вином и т. п. Радости нет конца, особенно у молодежи.
Проходит несколько радостных минут, но надо делать дело. Подзываю того чеха, который первым разговаривал со мной. Объясняю ему, что надо организовать дежурство у наружных дверей внутри бункера. Дверь закрыть на засов. Если кто-то постучит, ничего не отвечать и немедленно сообщить мне. Я имел в виду, что скоро должен подойти Дорошенко. Чехи понимают нас, как можно понять и их слова, хотя у них много слов схожих с немецкими.
Проходит какое-то время, а в бункере по-прежнему ликование местного населения в связи с приходом Красной армии, хотя мы здесь на нейтральной территории и можно ожидать любых неприятностей со стороны противника.
Прошло уже достаточно времени, чтобы Дорошенко прибыл ко мне. Но его нет, и к тому же порвалась связь с огневой позицией. Посылаю связиста на линию. Ночью, конечно, трудно восстановить линию связи — другой, оборванный, конец могли утащить случайно в сторону при порыве. [238]
Проходит не менее часа, пока восстановили связь. Вновь звоню на огневую позицию Дорошенко, отчитываю его: почему не явился, как я приказал? Он таким сочувственно-ироническим тоном отвечает: «Товарищ комбат, вы попали в немецкий плен и теперь нас пытаетесь туда заманить». В это время в наш разговор вклинивается командир нашего дивизиона капитан Савин. Он, по моим понятиям, говорит ересь: «Мы знаем, что ты со взводом управления попал в немецкий плен, понимаем, что у твоего виска немецкий пистолет и тебя заставляют заманить и других в плен, будь мужественным» и т. д., короче, воспитывает меня в духе патриотизма, не давая мне произнести ни слова. Тут же он сообщает, что посылает нам на выручку штурмовую группу с противотанковыми гранатами и что если немцы нас не освободят, то они взорвут бункер.
Я пытаюсь объяснить, что никакого плена нет, что я действительно в бункере и на нейтральной территории. Короче говоря, договорились, что штурмовая группа, окружив бункер, будет ждать, пока я выйду к ним один, и тогда договоримся. В общем, дело приняло серьезный оборот. Сообщение о нашем «плене» прошло по инстанциям в полк, дивизию и т. д.
Подзываю к себе чехов, которые дежурили у двери, спрашиваю: «Стучал ли кто в дверь бункера?» Они отвечают, что стук был, но никто им не ответил. Я понял, в чем дело. Услышав стук в дверь, чех ответил: «Айн момент». И по-чешски и по-немецки это значит «одну минуту». Услышав это, Дорошенко, конечно, подумал, что это немцы и мы у них в плену, так как кабель связи, по которому они сюда пришли, был заведен в бункер. В общем, не хватало, чтобы мы еще и друг друга побили на удовольствие противнику.
Я приказал разведчикам открыть дверь и внимательно вслушиваться в ночную тишину. Вскоре послышался слабый шорох. Я вполголоса (немцы недалеко) спрашиваю: «Дорошенко, ты»? Он отвечает: «Я». Говорю ему: «Я сейчас один выйду к вам, не стрелять». Он понял, и я вышел из бункера и подошел к кустам, где залегла штурмовая [239] группа. Затем, без лишнего шума, вышли все из взвода управления. Когда все разъяснилось, мы вновь зашли в бункер, и Дорошенко по телефону доложил командиру дивизиона обо всем. Тот позвал меня. Не стесняясь в выражениях, отругал меня за легкомыслие с нейтральной территорией. Когда я ему все же объяснил ситуацию, то он согласился со мной, поворчав, что об этом надо было заранее сообщить ему, а так наделали шума на всю армию.
Инцидент на этом был исчерпан. Вместе с Дорошенко мы выбрали позиции для обоих орудий, и к утру они были здесь. Одну пушку поставили прямо у входа в наш бункер. Предупредили утром чехов, чтобы не пугались наших выстрелов.
С рассветом, когда батальон перешел в атаку, а немецкие бронетранспортеры встретили его огнем, мои орудия прямой наводкой быстро уничтожили их, и батальон начал успешно освобождать село.
Противник отходит, мы преследуем его, не давая ему возможности оторваться. Идет обычная, будничная фронтовая жизнь. Хотя сейчас, когда прошло много десятков лет после тех событий, трудно представить, в каких неимоверно тяжелых условиях пришлось вести наступление. Мокрые, голодные, насмерть уставшие от физических нагрузок и постоянного недосыпания, а если сюда добавить неимоверные нервные нагрузки от постоянного риска быть убитым или искалеченным, то, очевидно, можно представить состояние солдат и офицеров. Впрочем, мы об этом не задумывались, было просто некогда: стояли более конкретные задачи, и их надо было постоянно решать, они не позволяли расслабиться.
Где-то в середине апреля 1945 года, продолжая наступление в общем направлении на северо-запад, на Прагу, рано утром батальон, который я поддерживаю, спустился в лощину и остановился на завтрак. Неподалеку остановилась батальонная кухня, и солдаты с котелками потянулись за завтраком. Здесь же и я со взводом управления. Кухня, раздав завтрак, уехала, а батальон отдыхал. Над лощиной стоит жидкий туман, он скрывает нас от [240] противника, но нам противник тоже не виден. Мои солдаты поживились на батальонной кухне тем, что осталось от завтрака батальона. Наша дивизионная кухня бог знает где, и рассчитывать на нее не приходится.
Вскоре позади нас послышался рокот танковых моторов. Командир батальона сообщил, что на этом рубеже должна вводиться в бой танковая бригада. Вскоре танки двинулись в атаку. Я подумал, что теперь наступление пойдет веселее. Танки приближаются к нам. Вдруг с высоты, где находился противник, по нашим танкам открыла огонь вражеская батарея. Снаряды пролетают над нашей головой. Но батальон продолжает отдыхать, поджидая, когда подойдут танки, чтобы вслед за ними идти в атаку.
Неожиданно из тумана вынырнули наши танки и врезались в отдыхающий батальон. Солдаты начали разбегаться, несколько человек попали под гусеницы и были раздавлены. Несколько человек убито пулеметным огнем, есть раненые. Один танк мчится прямо на меня. Я успел откатиться в сторону, но пола шинели попала под гусеницу танка. Рванулся изо всех сил, крючки шинели разогнулись (мы, офицеры, носили такие же шинели, что и солдаты), и я успел выскочить из нее, прежде чем танк развернулся, чтобы «проутюжить» нас. Увертываемся от танка то в одну, то в другую сторону, грозим кулаками танкистам. Кто-то из солдат стреляет по танкам из автомата. Командир батальона с маузером в руке бегает между танками, стучит палкой по броне.
Наконец танки остановились, очевидно, танкисты поняли, что давят своих бойцов. Командир батальона кричит, чтобы танкисты вылезли из танков и посмотрели, что они наделали. Но танкисты, поняв, что так просто не отделаться, из танков не вылазят.
В одном танке приподнялась крышка люка, и, очевидно, комбриг начал объяснять командиру батальона, что кто-то из начальства, руководившего вводом бригады в бой, сообщил ему, что впереди наших войск нет, к тому же и вражеская пушка открыла огонь, и танкисты в тумане не разобрались, что тут свои войска. [241]
В общем, картина, даже по фронтовым меркам, получилась ужасная. Несколько человек из батальона буквально растерзаны гусеницами на кровавые куски, смешанные с грязью. Несколько раненых на глазах у всех умирают от полученных ран. Слава богу, мои солдаты все целы. Наматерившись вдоволь, командир батальона сообщил об инциденте командиру своего полка. Тот, пообещав разобраться в случившемся, приказал батальону атаковать за танками и постараться не отставать от них.
Продолжаем наступление в прежнем направлении на Прагу. Впереди крупный чехословацкий город Брно. До него еще километров тридцать.
Батальон атакует очередное село, противник оказывает упорное сопротивление. На нашем направлении действует крупная вражеская группировка войск, насчитывающая более миллиона человек и много боевой техники. Как позже стало известно, эта группировка стремилась во что бы то ни стало задержать наступление наших войск и дать возможность нашим союзникам — американцам и англичанам — как можно дальше продвинуться на восток, чтобы в конечном итоге сдаться им в плен.
Немцы боялись сдаваться нам в плен, и, конечно, не без оснований. Прежде чем вернуть пленных Германии, их заставляли восстанавливать все разрушенное. Конечно, все они не восстановили, но поработать им пришлось и после войны.
Вместе со своими разведчиками и связистами двигаюсь вслед за батальоном по ровному, открытому полю, нигде ни кустика, ни бугорка, чтобы занять НП. Вражеский снайпер, очевидно, обратил внимание на мою группу. Несколько пуль просвистело рядом, а несколько разорвалось у самых ног. Стреляет снайпер разрывными пулями, которые даже при легком ранении наносят тяжелые раны. Укрыться от него негде.
Слева от нас, в 50 метрах, проходит небольшой оросительный канал, берег обрывистый, метра полтора высотой. Прыгаем в воду: глубина по пояс, и вода, конечно, очень холодная, но выбора нет. Только спрыгнул в воду, как на том месте, где я стоял только что, облачко [242] разрыва пули. Задержись я буквально на секунду, и пуля была бы моей.
Бредем по воде метров сто пятьдесят, стараясь выйти из зоны обстрела. Впереди справа село. Батальон уже захватил окраину и ведет бой в селе. Выскакиваем из канала и перебежками продвигаемся к крайним домам. Занимаю НП на крыше одного из домов почти в центре села. Видимость сильно ограничена другими домами и деревьями возле них. Пехота ведет бой буквально за каждый дом, и где кто находится, трудно определить.
Открыл огонь батареи по дальней окраине, и затем постепенно «подтягиваю» разрывы ближе к тем местам, где особенно сильная перестрелка. Снаряды с визгом пролетают над крышами. До разрывов своих снарядов не больше 300 метров. Нам, артиллеристам, очень трудно вести огонь из орудий при бое в населенном пункте — видимость сильно ограничена, цели трудно обнаружить, тем более что противник все время маневрирует. Фронт не имеет четкой конфигурации, одна группа солдат продвинулась на несколько домов дальше, чем соседняя, другая, встретив сильный огонь, залегла и т. д. В такой обстановке можно попасть по своим, но пока все обходится благополучно.
Бой в селе продолжается. Где-то рядом, справа от меня, что-то горит, дым закрывает сектор наблюдения, мешает ведению огня. Приказал разведчикам узнать, в чем дело и потушить огонь. Вскоре мне сообщили, что горит сено на крыше сарая, который вплотную примыкает к дому, в котором я сижу. Приказал сбросить сено и затушить огонь.
Вскоре я слез с крыши, вижу, как хозяин дома — пожилой мужчина интеллигентного вида, но в крестьянской одежде — что-то копает в сарае, на крыше которого горело сено. Я задал ему вопрос: почему он не тушит сено, может ведь и дом загореться? Он махнул рукой, что-то пробурчал в ответ и продолжает копать яму в сарае. Мне разбираться некогда, вновь залез на крышу.
До позднего вечера продолжался бой за село. Совсем стемнело. Батальон выбил немцев из села и закрепился [243] на его окраине. Оставив дежурного разведчика на НП, спускаюсь вниз. Разведчики наскоро готовят нехитрый ужин: сухари, консервы, чай.
Садимся ужинать. В комнату, где мы расположились на ужин, входит хозяин. Мои первые наблюдения подтвердились — это не крестьянин, хотя живет в деревне и носит крестьянскую одежду. Хозяин на довольно сносном русском языке, конечно с заметным акцентом, приглашает нас пройти в соседнюю комнату, там, очевидно, гостиная. Мы же и так рады тому, что наконец сможем эту ночь провести в тепле и сухими, в доме.
В гостиной накрыт небольшой стол. На нем хлеб, сало, картофель, какие-то закуски. Хозяин зовет за стол, нас дважды приглашать не надо. Садимся. Хозяин достает темную бутылку вина и разливает в рюмки. Я даю знак Сотникову, чтобы он достал фляжку с водкой. Хозяин все понял и просит сначала выпить его вина, показывает бутылку. На ней выпуклыми цифрами видна надпись: «1898 год». Хозяин утверждает, что это год изготовления вина, которое готовил его дед. Я запомнил год изготовления вина потому, что он совпадает с годом рождения моего отца. Вино темно-вишневого цвета, довольно густое и сладкое.
Выпили по рюмке, переглянулись. Наша обычная посуда — солдатская кружка или консервная банка. Закусили, Сотников начал разливать в рюмки водку из фляжки. Хозяин поздравил нас с освобождением села, приглашает нас к ящику, который стоит в углу. Обычный фанерный ящик. Открывает его и достает оттуда завернутые во что-то бюсты Ленина, Сталина и, наверное, всех членов Политбюро ЦК ВКП(б). Тут же в непромокаемом большом пакете пачка фотографий, узнаем на некоторых хозяина дома, он снят в одной группе с членами Политбюро и другими известными революционерами из разных стран мира. Мы, конечно, удивлены увиденным. Хозяин объясняет, что он член Президиума 3-го Интернационала и до войны довольно часто бывал в СССР на пленумах Президиума.
Он сообщил, что часто встречался со Сталиным и другими нашими руководителями государства. Мы с удивлением [244] смотрели на хозяина квартиры. Для нас Сталин, да и другие руководители были чем-то сверхъестественным, недосягаемым, вроде бы из другого мира. Хозяин говорит, что это его самая дорогая ценность и он ее выкапывал, когда загорелось сено на крыше сарая. Мы расчувствовались, начали жать ему руки, обнимать, восхищаться его революционной деятельностью.
Оказывается, здесь он под видом крестьянина скрывался от немцев. Люди в селе знали это, но никто его не выдал. Выпили еще по рюмке водки за его здоровье. Тут я должен закончить свой рассказ, так как больше ничего не помню, полностью отключился, как будто провалился куда-то. Очнулся только утром на рассвете — сказались бессонные ночи и усталость.
Быстро перекусили, поблагодарили гостеприимного хозяина и отправились вслед за батальоном, который начал движение вперед.
Противник за ночь отошел и не оказывает сопротивления. Идем без остановки. Справа от нас в нескольких километрах небольшой городок Роусинов. Он в стороне от полосы наступления нашей дивизии, но соседняя дивизия далеко отстала от нашей, и батальону приказано взять этот городок и удерживать его до подхода соседней дивизии, одновременно прикрывая правый фланг нашей дивизии.
Батальон вошел без боя в этот городок, занял ближнюю окраину и дальше, к центру, продвигаться не собирается. Для моей батареи место на окраине села не подходит, нет достаточного пространства, чтобы разместить орудия, и нет видимости в сторону противника, мешают дома и деревья в селе. Расположить батарею позади батальона, в поле, тоже опасно. При подходе соседней дивизии моя батарея может оказаться на пути отступления вражеских войск. Двумя орудиями, оставшимися в батарее, нам с ним не справиться, тем более без пехотного прикрытия.
Иду со своими разведчиками в центр городка. На середине главной улицы в центре города стоит высокая массивная церковь, дальше — небольшая центральная [245] площадь. Здесь же несколько двухэтажных домов. Остальные дома в городе — одноэтажные.
Нас в центре города встречает небольшая делегация, очевидно местная власть. Нас радостно приветствуют и извиняются за скромность встречи. Дело в том, что этот городок пока еще в немецком тылу и наше появление здесь для них является неожиданным.
Мне сообщили, что на другом конце города, там, где нет наших солдат, находится склад ГСМ и немецкие автомашины постоянно там заправляются горючим. Посмотрели вдоль прямой центральной улицы в ту сторону, куда показывали чехи. Действительно, километрах в полутора видны несколько автомашин, прижавшихся к домам. Там же замаскирован вражеский бронетранспортер. Машины, по очереди заправившись, выезжали из города.
Встречавшие нас чехи приглашают в дом на небольшой обед. Я выразил сомнение в безопасности такого мероприятия под боком у противника. Но местное начальство предложило выставить вооруженный патруль. Вскоре появились три чеха, одетые в зеленые шинели чехословацкой армии, у них на плечах винтовки. Я попросил старшего внимательно наблюдать за улицей, идущей к складу ГСМ, и в случае появления противника немедленно сообщить мне. Не хотелось обижать местную власть, в такой сложной обстановке не побоявшуюся нас встретить.
В доме накрыт небольшой стол с закуской и вином. Не успели произнести чехи первый тост и выпить вместе с нами, как в помещение вбежал чех и сообщил, что от склада с горючим сюда движется немецкая автомашина. Мы быстро выскакиваем из дома и бежим к церкви. Отвесные церковные стены, нет ни забора, ни каких-либо других укрытий, за которыми можно бы спрятаться.
Кричу командиру взвода Дыминскому, чтобы бежал с правой стороны церкви и там встречал немецкую машину, сам я побежал к левой стороне церкви. Машина должна подъехать справа, и мне пока не видно из-за церкви, где она сейчас. [246]
У меня в руках новенький немецкий трофейный ручной пулемет, о котором я расскажу несколько позже. Примерился пулеметом, на какой высоте может быть машина. Не успел я что-то подумать, как немецкая машина типа «Додж-3/4» (американская) с крытым кузовом подъехала и остановилась возле церкви у соседнего дома, буквально в трех метрах от меня. На подножке автомашины стоит немец. Я нажимаю на спусковой крючок, гремит один выстрел, и больше пулемет не стреляет. Стоявший на подножке немец падает на дорогу, другой немец выскочил из машины и забежал в подъезд дома. Машина рванула и помчалась вперед, в сторону батальона.
К этому времени моя батарея начала занимать огневую позицию прямо в городе, неподалеку от батальона, но впереди него. Там были огороды и небольшая площадь, вернее, пустырь. Немецкая машина помчалась в сторону батареи. Там ее заметили и начали быстро разворачивать орудие для стрельбы. Немцы увидели мои орудия и на 90 градусов повернули вправо, куда шла полевая дорога. Я выскочил на дорогу, передернул затвор пулемета, собираясь дать очередь по машине вдогонку, но затвор в заднем положении встал на предохранитель — в магазине нет ни одного патрона и у меня в запасе ни одного. Стрелять из пистолета бесполезно, до убегавшей машины уже не менее 200 метров. Пока разворачивали орудия, машина скрылась за окраинными домами.
Подбежал Дыминский. Разведчики из автомата дали очередь в сторону машины. Оказалось, что, пока Дыминский бежал, куда я ему указал, немецкая машина уже проскочила и он не успел по ней выстрелить. На дороге след бензина; возможно, я повредил бензопровод, машина не должна далеко уйти.
Мои разведчики уже взяли у местных жителей два велосипеда и с автоматами помчались вдогонку за машиной, которая к этому времени уже выехала за город и, виляя по дороге, ехала вперед. Я побежал на огневую позицию батареи. Не исключено, что могли показаться и другие автомашины противника, ведь мы, по существу, в тылу у противника. [247]
Быстро расставил орудия, указал примерное направление стрельбы, зарядили орудия. У церкви я выставил своих разведчиков, чтобы наблюдали за улицей, которая вела к бензоскладу, и своевременно предупредили батарею об опасности.
Вскоре возвратились разведчики на велосипедах, которые пытались догнать машину. Действительно, пуля из моего пулемета попала по бензопроводу, машина выехала из города и вскоре встала, застряв в дорожной грязи, к тому же и бензин, очевидно, вытек. Пока разведчики подъехали, выскочившие из машины немцы были уже далеко.
Машина, очевидно, была штабная. Там, по рассказу разведчиков, были какие-то ящики с бумагами и несколько чемоданов. Разведчики забрали два чемодана и привезли их ко мне. Когда я открыл чемоданы, в них оказалось военное обмундирование: в одном — генеральская форма нашей армии, в другом — похоже на генеральскую форму венгерской армии. К этому времени в батарею прибыл заместитель командира нашего дивизиона капитан Юрченко. Узнав о трофеях, он взял себе генеральскую форму наших войск, мне осталась венгерская: шинель из зеленого материала типа диагонали с черным бархатным воротником, китель, брюки, папаха и др.
Вскоре я ушел на свой НП, который был тут же, на чердаке дома, неподалеку от огневой позиции батареи, но впереди батальона. Осмотрел местность: видимость ограниченна, кругом дома, деревья, но кое-где подступы к городу просматриваются, ничего подозрительного нет.
К бензоскладу на противоположной окраине города временами подъезжают то немецкие машины, то наши. При этом, если подошли наши машины, немецкие на каком-то расстоянии, укрывшись за окраинными домами, ожидают своей очереди, в общем, что-то вроде «джентльменства». Вести огонь по ним из своих орудий я не могу: прямой наводкой — не видно цели, мешают дома, с закрытой позиции — нельзя, не позволяет наименьший прицел, то есть тоже мешают дома. Если поднять стволы выше крыш домов, что впереди орудий, то [248] снаряды улетают на несколько километров, а опустить ниже — значит, попадешь в близлежащие дома. Вот мы и наблюдаем временами картину с заправкой машин. Командир батальона знает об этом, но не проявляет интереса — ему надо дождаться соседней дивизии, чтобы вернуться в свой полк.
Здесь можно отвлечься от воспоминаний и рассказать историю со злосчастным ручным пулеметом, который был в то время у меня и подвел в критический момент. Когда уже после войны в войсках появился автомат Калашникова, я был удивлен внешним сходством его с тем пулеметом, который оказался у меня в руках в апреле 1945 года. Я знаю, что конструктор автомата Михаил Тимофеевич Калашников, который получил большое признание во всем мире за простоту его устройства и хорошие боевые качества, был самоучкой и не имел специального образования. До войны и в первый ее год он служил сержантом в танковом полку.
После ранения, находясь на излечении в госпитале, он занялся конструированием в примитивной мастерской. Он изучил устройство аналогичного трофейного оружия, и в конце концов ему удалось сконструировать автомат, который был принят на вооружение под названием «автомат Калашникова» (АК). Вполне возможно, что ему был известен и новый немецкий облегченный ручной пулемет, который в конце войны появился в немецкой армии и попал в качестве трофея в мои руки. Внешнее сходство было поразительным, а устройство такого пулемета я, конечно, не знал, было не до того.
Однако вернусь к воспоминаниям тех событий, которые происходили в апреле 1945 года в Чехословакии, где мы вели упорные бои с крупной группировкой вражеских войск.
День подходил к концу, быстро темнело. Я со своим взводом управления располагался в одном из домов небольшого городка Роусинев, что километрах в тридцати от города Брно. Двор дома, где мы располагались, был обнесен довольно высоким бетонным забором. Ночь прошла спокойно, но рано утром, едва начало рассветать, [249] меня разбудил мой ординарец и сообщил, что ко мне пришел хозяин дома и хочет срочно со мной поговорить. Я поднялся с постели и пригласил хозяина. Он был в довольно возбужденном состоянии и сообщил мне, что пришли немцы. Я подумал, что пришли гражданские немцы, которые, как мне было известно, жили поблизости от его дома. В моем сознании промелькнула тревога: «Неужели мои батарейцы что-то набедокурили?» Спрашиваю у хозяина: «Что им нужно от меня?» Хозяин растерянно пожал плечами и пробурчал недовольно и как-то тревожно: «Немецкие вояцы». До меня быстро дошло, что под прикрытием темноты в город вошли отступающие немецкие войска.
Быстро выскакиваю из дома, поднимаю всех на ноги, чтобы заняли круговую оборону. Тут же подаю по телефону на огневую позицию команду: «К бою!» Быстро поднимаюсь на свой НП. В городе уже слышны винтовочные выстрелы, автоматные и пулеметные очереди. Очевидно, в бой вступил и наш батальон. В утренней дымке видимость очень плохая. Но видно, как немецкие солдаты идут уже между нашим домом и домами, где разместился батальон. Там идет основная перестрелка, мы оказались уже в ближнем немецком тылу.
На батарее, до которой от нашего дома метров двести, мои бойцы заняли оборону и временами отстреливаются из винтовок и автоматов. Немцы, заметив наши орудия, обходят их стороной, знают, что тут шутки плохи. Одна из немецких гранат влетает в наш двор. Осколком ранило мою лошадь. У меня их две: одна «парадная» из румынской королевской конюшни, другая — наша строевая лошадка, отлично обученная кавалерийским командам. Вот ее-то и ранило. Наскоро перевязали лошадь и быстро завели всех лошадей, что были со мной, в конюшню хозяина.
Немцы, наткнувшись на наш батальон и мою батарею, отошли назад, к центру городка, не желая связываться боем с нами. Вскоре на другой окраине городка загрохотала стрельба. Это, очевидно, подошла соседняя дивизия, в полосе которой и находился этот городок. Там развернулся [250] основной бой. Мы свою задачу выполнили, и надо было уходить, чтобы не попасть под огонь своих войск.
К середине дня батальон и моя батарея оставляют занимаемые позиции и выходят из города. Противник, связанный боем с подошедшими частями Красной армии, нас, очевидно, не замечает, во всяком случае, мы уходим без боя. Возвращаемся в свою дивизию. К вечеру моя колонна вслед за батальоном входит в село, где на окраине занимает оборону наш полк.
Уже стемнело, когда я и Юрченко отыскали дом, в котором разместился наш командир дивизиона капитан Савин. Здесь же поблизости и штаб нашего дивизиона. Идем к командиру. Перед этим мы с Юрченко умылись и переоделись в трофейное обмундирование. Наше обмундирование имело довольно затрапезный вид. Уже много месяцев мы не выходим из боя, помыться, постираться, подремонтировать изодранное обмундирование было и некогда и негде, а тут трофейное, новенькое. Не беда, что оно не по нашему «статусу», то есть генеральское.
Заходим в избу. Юрченко впереди, в генеральской шинели и папахе, я сзади, в форме венгерского генерала. За столом в одной нижней рубахе сидит Савин. Комната слабо освещена настольной керосиновой лампой. Савин, очевидно, уже поужинал, и не без выпивки, во всяком случае, был уже «навеселе» и не ожидал прибытия «высоких гостей» в генеральской форме.
Чтобы понять ситуацию, надо иметь в виду, что за все время войны я не больше двух раз видел нашего генерала, командира дивизии, так что появление «генералов» было полной неожиданностью и для Савина.
Он медленно встает из-за стола и, как был в нижней рубашке, представляется прибывшему «начальству». Мы же не ожидали такого результата. Произошла небольшая заминка. Но Юрченко быстро сориентировался, поняв комичность ситуации. Он махнул рукой и, входя в роль генерала, предложил Савину садиться. Юрченко довольно сильно заикался — это последствие контузии, которую мы получили еще на Днепре. В этой ситуации его заикание было еще заметнее. Савин потоптался в нерешительности, [251] потом, взяв лампу в руки, подошел к нам, вглядываясь в наши лица. Меня душил смех, Юрченко тоже не мог удержаться от смеха. Поняв, что это мы, а не какие-то генералы, Савин выругался от души, спросил нас, откуда мы взялись и где мы так вырядились. Мы дали волю смеху, вместе с нами смеялся и Савин. Пригласил нас за стол, принесли нам поужинать и выпить. Мы рассказали про историю с генеральскими костюмами. Савин начал примерять генеральскую форму, она ему была великовата.
Вскоре он предложил нам помыться в бане. Баня была наскоро сооружена в одном из сараев поблизости. Во дворе горел костер, над ним стояла бочка с водой. Солдаты ведрами носили горячую воду в сарай, где на полу была настелена солома, и все по очереди мылись. Я даже не помню, когда в последний раз мылся, во всяком случае, несколько месяцев назад; не всегда даже была возможность как следует умыться.
С большим удовольствием мы разделись и вдоволь помылись горячей водой. После мытья мы еще выпили «на сон грядущий», поговорили о прошедших боях и связанных с этим событиях и улеглись в доме спать. Это было, как мне помнится, накануне 1 мая 1945 года, до победы оставалось девять дней.
Рано утром, надев свою «генеральскую» форму, собираюсь идти в батальон, который я поддерживаю. Узнаю, что до него пять километров и идти надо по лесу. Меня предупредили, что здесь сплошной линии фронта нет. Отдельные разрозненные группы противника с боем прорываются на запад, надо быть предельно внимательными, чтобы не напороться на такую группу. В десантном полку уже были случаи таких внезапных и ожесточенных стычек и имеются жертвы — в основном из-за беспечности.
Орудия батареи оставляю неподалеку от села, где мы ночевали, там они заняли огневую позицию, связь придется поддерживать по радио, хотя она очень неустойчива.
Со взводом управления идем по лесной дороге туда, где находится батальон. Оружие у всех наготове, и мы [252] внимательно всматриваемся по сторонам и вперед, хотя видимость ограничена ближайшими деревьями. Лес сосновый, коренной, высокий и довольно густой. Местность сильно пересеченная, это предгорье Чешских Татр. У меня в руках трофейный 15-зарядный немецкий пистолет «вальтер», а на поясе в кобуре венгерский 9-мм пистолет. Как сейчас помню, на него очень похож стоящий в настоящее время на вооружении нашей армии пистолет Макарова. Тот трофейный я, сколько ни пытался, не мог разобрать. Только после войны, когда поступили на вооружение пистолеты Макарова, я понял, почему не мог разобрать трофейный пистолет: надо было оттянуть спусковую скобу, об этом я не знал.
Несколько раз мои разведчики подавали сигнал тревоги, мы падали на землю в готовности немедленно открыть огонь, но все обходилось без стрельбы. Очевидно, большие группы противника, избегая дорог и стычек с нашими войсками, пробирались на запад и, обнаружив нас, быстро скрывались в зарослях леса.
В одном месте мы наткнулись на несколько трупов наших солдат, очевидно погибших в одной из стычек с противником. Еще когда утром мы вошли в лес, впереди была слышна яростная стрельба. Среди убитых был старшина. На груди его, рядом с другими наградами, была и Звезда Героя Советского Союза.
Когда мы пришли в батальон, я сообщил об этом командиру батальона. Впоследствии я узнал, что этот старшина был сапером из нашей дивизии.
Прибыв в батальон, я по траншее пошел к командиру батальона. Он от неожиданности открыл рот, увидев генеральскую папаху. Но потом, узнав меня, замахал руками, чтобы я пригнулся, траншея была мелкая, вырыта наспех. «Ты где это вырядился?» — был первый вопрос его ко мне, когда мы присели в траншее по его просьбе. Я коротко рассказал ему историю с генеральской формой. Он потребовал, чтобы я немедленно переоделся, здесь свирепствуют вражеские снайперы, и я буду первой мишенью для них. Доводы были убедительные; я переоделся в рваную солдатскую шапку [253] и такой же ватник, которые притащили мои разведчики. Занял НП, связь с огневой позицией есть, но очень неустойчивая.
Сегодня 1 Мая, праздник. Командир батальона всех поздравил, выпили по глотку водки, закусили сухарем — и вперед.
Наступаем на село, на окраине которого мы сейчас и находимся. Моя батарея произвела несколько залпов по селу, и батальон начал атаковать село. Противник, отстреливаясь, отходит. Вскоре мы вошли в село. Я послал разведчиков на самый высокий дом в селе занять НП. Тут же во дворе этого дома разместился командир батальона со своим управлением. Вскоре мой разведчик доложил, что весь чердак забит тюками с тканью. Батальонные солдаты обнаружили большое количество таких же тюков в других постройках дома. Солдаты начали потрошить тюки. Здесь были различные хорошие ткани, типа бостон и другие. Солдаты отрывали куски — кто бархат, кто диагональ, кто что хотел — и наматывали вместо портянок. Пришлось уйти с этого двора на другой НП.
Моя батарея переместилась на другую огневую позицию, поближе к фронту. Связисты протянули кабельную телефонную линию, связь работала устойчиво. Батальон расположился на дальней окраине села и пока не собирался наступать дальше. Солдаты, как могли, отмечали 1 Мая.
Погода была весенняя, часто шли дожди, и стояла обычная весенняя распутица. Фронт все время двигался, подвоз продовольствия и фуража был плохой. С сеном вопрос тоже обстоял плохо: кто что где мог достать, тем и кормил лошадей. Близлежащие села в нашем тылу уже были, как говорится, объедены.
В селе, в которое мы вошли утром, можно было купить овес. Я послал командира отделения разведки сержанта Сотникова найти, где можно купить овес. Вскоре он вернулся и доложил, что договорился со старостой села, и тот обещал отпустить нам овса сколько надо.
Звоню на огневую позицию старшему офицеру Дорошенко, чтобы прислал двух ездовых с мешками за овсом [254] в нашу деревню. Он вскоре сообщил, что послал Кагановича и с ним еще одного ездового.
Кагановича ко мне в батарею прислали недели две назад. Это был полковник, разжалованный в рядовые военным трибуналом. Как я помню, он был начальником испытательного аэродрома на одном из авиационных заводов где-то на Урале. За какие-то грехи он был разжалован. Я направил его в орудийный расчет ездовым. Каждое орудие перевозилось шестеркой лошадей, на каждую пару лошадей положен был один ездовой. На первых двух парах ездовые сидят верхом в седлах, а на третьей паре, которая называется коренным уносом, ездовые сидят на сиденье зарядного ящика (передка). Вот сюда и был назначен Каганович. Он ходил в полковничьей шинеле и папахе, хотя ни один офицер в дивизионе офицерской шинели не имел — все носили обычную солдатскую шинель.
Прошло больше двух часов, а Кагановича нет. Звоню снова на ОП, но там не знают, где он. У меня появилась тревога: как бы они по дороге не попали в засаду какой-нибудь немецкой группе. Тем более что полковничья шинель и папаха — привлекательная цель для противника. Но Дорошенко сообщил, что Каганович переоделся в солдатскую телогрейку и шапку.
Вскоре дежурный разведчик докладывает, что на хуторе, который от деревни, где мы находимся, в полутора километрах в сторону противника, слышна стрельба из нашего автомата и немецкого. Подхожу к стереотрубе: видимость плохая, сильно мешает дымка. Разобрать там что-нибудь невозможно, но временами слышны очереди из нашего автомата.
Я спустился с крыши дома, где был мой НП, и пошел к командиру батальона узнать, в чем дело. Но он сообщил, что на хутор никого не посылал и, что там происходит, не знает. К тому же он получил приказ закрепиться в этом селе и пока не двигаться вперед.
Я вернулся на свой НП. Уже стемнело, когда мне сообщили, что полковой контрразведчик задержал двух пьяных солдат с награбленными вещами и один из них [255] Каганович. Я понял, что в хуторе слышна была «работа» моих солдат.
Уже позже мне стали известны некоторые подробности этого происшествия из допроса Кагановича и солдата-узбека, который был с ним. Придя в нашу деревню, Каганович первым делом изрядно «заправился вином», благо чехи нас хорошо принимали и угощали. Ну а дальше пьяная фантазия завела их в хутор, где они действительно разогнали боевое охранение немцев, сидящих там, вывесили самодельный красный флаг (1 же Мая), который мы видели в стереотрубу, считая, что немцы хотят нас спровоцировать, добавили там еще выпивки. В перестрелке с немцами по пьянке убили мирного жителя, а потом по глупости набрали в домах разного барахла, с которым их и поймали. Расплата была скорой. Уже через неделю наш контрразведчик сообщил мне, что Кагановича расстреляли по приговору, а солдата отправили в штрафной батальон. Вот такой неприятный случай произошел у меня в батарее 1 мая 1945 года. Но он был не один.
Когда мы пришли в деревню, со мной было две повозки, одна лично моя, на которой мой ординарец возил кое-что из одежды и продуктов. Там же было несколько фотоаппаратов — трофеи, которые собирали мои разведчики, зная, что я что-то смыслю в фотографии. Там же была и моя «генеральская» форма.
Деревню, а вернее, подступы к ней, где мы находились утром 1 мая, противник довольно сильно обстреливал из минометов. Укрыть повозки и лошадей было негде. Командир батальона решил отправить в тыл кухню и две своих повозки. К ним присоединилось и мое хозяйство. Ординарцу я приказал, чтобы он с повозками находился у старшины батареи, пока я не вызову.
2 мая батальон получил приказ: сдать свой рубеж обороны румынским войскам, которые должны были подойти и сосредоточиться в указанном месте. Командир нашего дивизиона поставил мне задачу обеспечить огнем батареи, если потребуется, смену войск и прибыть к утру 3 мая в указанный мне пункт в направлении на Брно. [256]
Вечером 2 мая я позвонил на ОП и у старшины батареи спросил, где находятся моя повозка и ординарец. Старшина сообщил, что он никого не видел и повозки моя и взвода управления на ОП не появлялись.
Когда батальон вечером начал сменяться, я спросил у командира батальона, где находится его кухня. Он мне ответил, что кухня в назначенное место не прибыла.
А утром посланные мной разведчики обнаружили место, где произошла трагедия. Это было в двух километрах позади нас. Очевидно, небольшая колонна наших повозок и кухня батальона напоролись на немецкую группу, пробиравшуюся на запад по здешним лесам. Дорога здесь шла лесом вокруг довольно большой высоты. Слева — крутой склон высоты, справа — крутой обрыв. Вот здесь и попали наши повозки в засаду.
Судя по всему, немцы ударили по ним из огнемета. Под обрывом валялись обгоревшие трупы моих красавиц лошадей из упряжек повозок, кругом были разбросаны обгорелые части повозок и имущества. Солдат, ехавших на повозках, не было. Здесь же неподалеку были обнаружены и остатки кухни батальона.
Рано утром я снялся со своего НП и двинулся по лесу назад, в село, где мы ночевали два дня подряд. По дороге проходили мимо того места, где произошла трагедия. Беспокоило то, что неизвестна судьба ездового и ординарца.
Вскоре мы благополучно прибыли в село, туда же прибыли и мои орудия. Немного отдохнули, пообедали, привели себя, лошадей и технику в порядок. Вечером колонна дивизиона двинулась вперед, по дороге на город Брно. Это второй по величине город Чехословакии после Праги.
Город Брно проходим поздно ночью. Занимаем боевой порядок, и утром батальоны двинулись в атаку. На удивление атака проходит почти без выстрелов. Немцы отходят, не стреляя по нас, а мы тоже идем без стрельбы, метров 500–600 от них. Временами останавливаемся, — батальону надо подтянуть свой боевой порядок, дать хотя бы небольшой отдых уставшим солдатам, мы [257] ведь всю ночь двигались к этому рубежу. Солдаты достают из вещмешков сухари, брикеты концентратов каши или супа, жуют, запивая из фляжек.
Немцы, видя, что мы остановились, тоже останавливаются. Мы их хорошо видим, они видят нас, но никто не стреляет, война всем осточертела. Наши солдаты кричат немцам и машут руками, чтобы те переходили на нашу сторону. Немецкие солдаты что-то кричат в ответ, некоторые нерешительно делают попытки идти к нам по кустам, разделяющим наши позиции, но потом в испуге кидаются назад к своим.
Мои разведчики скрытно приблизились к немецким позициям и, когда несколько немцев сделали попытку перейти на нашу сторону, поймали их и привели ко мне. Это были пожилые солдаты, с испугом озиравшиеся вокруг в ожидании расправы. Они были призваны в армию по тотальной мобилизации, им, очевидно, за пятьдесят каждому. Они дружно отвечают на мои вопросы одним ответом «Гитлер капут!», других слов не знают.
Солдаты угощают махоркой, сухарями. Немцы успокаиваются, я пытаюсь объяснить им, что при первой возможности отправлю их на пункт сбора пленных, а пока они идут с нами. Мои связисты не теряются, ведь у каждого из них по нескольку тяжелых катушек кабеля. Они все время тянут линию связи с огневой позицией, временами останавливаются, подключают телефон и проверяют исправность линии. А тут подвернулась дармовая сила. Конечно, они нагрузили катушками пленных немцев. Те покорно тащат катушки, а я делаю вид, что не вижу этого. До самого вечера пленные шли с нами, пока их не увидел какой-то политработник и потребовал освободить пленных.
Продолжаем наступление. К вечеру 8 мая неожиданно встретили сильное сопротивление противника. Наша пехота залегла, окапывается. Я занял НП на каком-то сарае. Быстро темнеет, спускаюсь вниз в сарай. Улеглись на куче чечевицы, насыпанной прямо на полу в сарае. Побывал у командира батальона, который неподалеку со своим штабом. Он сообщил, что на утро назначена разведка [258] боем — здесь, очевидно, заранее подготовленный рубеж обороны противника. Будем утром прорывать, а так как о противнике ничего почти не известно, то решили утром одним батальоном провести разведку боем, чтобы принять на себя огонь противника. Другие батальоны должны засечь огневые точки немцев, чтобы потом провести короткую артподготовку и атаковать главными силами.
Противник, как обычно, по всему переднему краю пускает осветительные ракеты, изредка постреливают его пулеметы в боевом охранении. К середине ночи все стихает, только ракеты продолжают взлетать в ночное небо.
Вдруг среди ночи мой радист закричал что-то во все горло. Я проснулся от этого крика и заругался на него. Противник метров четыреста от нас и может в ночной тишине услышать, да и мину подбросить. Но радист вновь кричит: «ПОБЕДА! ПОБЕДА!»
Вскоре по всему фронту засверкали выстрелы всех видов оружия, и, судя по трассам, вверх. В небо, теперь уже и с нашей стороны, одна за другой взлетают разноцветные ракеты. Наши радисты услышали передачу о том, что подписан акт о капитуляции гитлеровской Германии, а это означает — конец войне.
Всполошились и немцы. Но они, очевидно, восприняли наше ликование за ночную атаку и открыли огонь по нас из всех своих огневых средств. Только к рассвету стрельба немного утихла. Все мы были сильно возбуждены известием об окончании войны. Ведь почти четыре года ждали этого часа.
Но вскоре поступила команда, что разведка боем не отменяется. На нашем участке фронта немцы не собираются сдаваться и придется их доколачивать.
ЭТО БЫЛА ПОСЛЕДНЯЯ АТАКА ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ! Это было ранним утром 9 мая 1945 года. До сих пор картина этой атаки временами стоит в моих глазах, в моей памяти. Захотелось об этой атаке рассказать более подробно. [259]