Мои злоключения на правом берегу Днепра
В эти дни наша батарея занимала позиции вблизи небольшого села. Население с радостью нас встретило, особенно молодежь. Все, казалось, шло нормально. Но вечером получаем приказ: нашей батарее выдвинуться километров на двадцать вправо и на окраине села Терноватка занять противотанковую оборону. Как потом оказалось, неприятель срочно стянул на этот участок фронта свои резервы с других направлений, в том числе из-под Киева, и бросил их в бой, чтобы ликвидировать прорыв наших войск. Одно перечисление танковых дивизий, участвовавших в этом контрударе, говорит о том, что противник был серьезно озабочен действиями наших войск. В бой были введены танковые дивизии «Адольф Гитлер», «Великая Германия», «Мертвая голова» и ряд других дивизий, являвшихся лучшими в германской армии.
Сотни танков двинулись на позиции наших войск. Советские части вынуждены были отходить, поскольку вскоре кончились боеприпасы и горючее для машин. Надо было посылать машины к Днепру, где была единственная переправа в районе села Мишурин Рог, но и та действовала только в ночное время. Вражеская авиация постоянно в светлое время висела в воздухе и не давала возможности нормально действовать переправе.
В каждой батарее, в том числе и в нашей, четвертой, осталось по одной автомашине, остальные ушли на Днепр за боеприпасами и горючим. В батарее имелось всего несколько снарядов. Собрали со всего дивизиона [89] десятка два снарядов, прицепили пушку и ночью двинулись вперед по направлению к селу Терноватка.
Ночь темная, движемся без света, привязали на крыло автомашины разведчика, и тот командует шоферу, если он съезжает с дороги или впереди какое-либо препятствие. Так и едем на ощупь. В кузове автомашины кроме орудийного расчета мои разведчики. Здесь же две живых овцы. Я устроился между пустых бочек из-под бензина, рядом лежат овцы, пригрелся, укрывшись плащ-накидкой, которую накануне получил, не заметил, как уснул. В кабине рядом с шофером сидят командир батареи старший лейтенант Львов, недавно назначенный вместо раненого, и командир дивизиона майор Соколов, который заменил недавно убитого Куковенко. Машина медленно продвигается вперед.
Проходит какое-то время, мне снится тяжелый бой, стрельба, разрывы снарядов. Вдруг на меня кто-то упал, я просыпаюсь, на мне лежит кто-то убитый, очевидно из орудийного расчета, машина горит, слышны яростные очереди пулеметов. Сразу же определил — немецкие. Вокруг светло как днем, немецкие осветительные ракеты взлетают одна за другой, мертвым огнем освещая местность вокруг.
Я спросонья не могу сразу понять, в чем дело. В кузове, кроме меня и убитого солдата, никого нет. Сбросив убитого, вскакиваю на ноги. Горит двигатель машины. Стоим в селе, слева большое поле, оттуда по нашей машине бьют два пулемета. Справа от ближнего дома и тоже по нашей машине посылает очередь за очередью зенитная пушка. Вот-вот взорвутся снаряды в кузове, он уже горит.
Через задний борт падаю вниз и сразу же отползаю под орудие между колес. У колес обода стальные, можно защититься от пуль, которые свистят и впиваются в землю где-то рядом или в орудие, отскакивая рикошетом и высекая искры. Лежать под орудием долго нельзя — скоро взорвутся снаряды и бензобак автомашины. Но кругом ровное поле — ни кустика, ни кочки, и ракеты одна за другой освещают все вокруг. [90]
Делаю рывок вперед, метров на десять, воспользовавшись тем, что очередная ракета уже упала, а новая только взлетела и еще не разогрелась. Выручает и новая плащ-накидка темного цвета. Очередная ракета падает рядом, рукой притушил ее и сразу же делаю бросок вперед, еще метров на пятнадцать. Упал в придорожную канаву, вернее, кювет, но он мелкий, и укрыться в нем невозможно. Меня изрядно тряхнуло, послышался сильный взрыв, — понял, сзади взорвались снаряды в кузове, а затем и бензобак. Машина превратилась в яркий факел, освещая все вокруг. С характерным фыркающим звуком ко мне летит снаряд, мелькнула мысль: неужели свой снаряд убьет? Зажал голову руками, чтобы защититься от взрыва. Снаряд плюхнулся буквально в метре впереди, но не разорвался, я подумал: молодец, свой. Протягиваю руку — оказывается, не снаряд, а кусок лопаты, ручка которой отсечена более чем наполовину. Взял лопату в руку, прикрыл ею голову, снаряды продолжают с визгом разлетаться от машины в разные стороны.
Замолкли вражеские пулеметы, очевидно, немцы опасаются, как бы не попасть по своим. Вскочил, пробежал еще метров двадцать, упал в кювет, ползу дальше. Дорога раздваивается, а я не знаю, куда дальше ползти: вправо или влево. Справа недалеко отдельный сарай, от которого бил один из пулеметов, там, конечно, немцы, и, очевидно, они заметили меня, так как ракеты падают в мою сторону.
Ползу по левому кювету, неподалеку слева последний дом села. Стрельба прекратилась, только с треском горит машина, там что-то время от времени взрывается, очевидно, очередные ящики со снарядами. Немцы попрятались, чтобы не попасть под шальной снаряд.
Отполз еще метров 25–30, потом встал и пошел вперед. Прошел метров сто, вижу впереди цепь окопов, бруствером в мою сторону. По внешнему виду видно, что это окопы немецкие, в них видна солома. Лег, думаю: судя по всему, это передний край немцев и, очевидно, в окопах солдаты. Окопы один от другого метров семь — десять, незамеченным не проползешь. Подполз поближе к окопам, [91] прикидываю: если солдаты в окопах, то они, конечно, все видели и должны еще наблюдать, ведь от начала этой трагедии прошло всего несколько минут. Всматриваюсь пристально в немецкую оборону, но там никого не видно.
Первый шоковый синдром у меня уже прошел, начинаю, думать: у немцев обычно на ночь в обороне остается боевое охранение с пулеметом и запасом ракет, а остальной состав уходит на отдых в деревню. Значит, пулемет в сарае и есть боевое охранение и в окопах никого не должно быть.
Залез в немецкий окоп, надо отдышаться и собраться с мыслями, понять, что же произошло. Вспомнил, что перед выездом я смотрел карту у командира батареи. Мы должны были ехать на запад, значит, уходить надо на восток, и побыстрее. Село рядом, да и до боевого охранения не более 150 метров. Посмотрел на небо, нашел Полярную звезду, определил направление на восток и пошел.
Вскоре началось кукурузное поле. Каждая кукурузина, которую я задевал, казалось, ломалась с оглушительным треском. У меня, кроме лопаты, другого оружия нет. Дело в том, что личного оружия не хватало и большинство младших офицеров, в том числе и я, его не имели. Думаю, нетрудно понять мое состояние в данной ситуации. Правда, лопата — это уже кое-что, с ней веселее стало.
Прошел метров 300–400, справа в стороне угадывается курган и слышны разговоры, но чьи, не понять. Подхожу ближе, слышна гортанная немецкая речь. Надо уходить быстрее, пока не обнаружили.
Кончилось кукурузное поле, вскоре началось поле подсолнухов. Иду вперед, треск стоит еще сильнее, чем в кукурузе. Прошел, очевидно, с километр, поле неожиданно кончилось, и я сразу же наткнулся на солдатскую цепь. Солдаты лежали прямо на земле, головой в ту сторону, откуда я иду. Я не верю своим глазам: неужели свои? От радости чуть не плачу. Бужу первого попавшегося, но он недовольно выругался, повернулся на другой бок и снова уснул. Его русская ругань для меня была в тот момент милее любой другой речи или музыки. Я спасен, [92] я у своих, тяжелая, жуткая опасность позади. Я готов был расцеловать каждого солдата. К сожалению, они все спали, обняв винтовки. Наверное, только русский солдат может так беззаботно и без самых элементарных условий, прямо на земле и вблизи от противника крепко спать.
Вскоре нашел командира роты, рассказал ему, что произошло, он ответил, что слышал бой в деревне и видел зарево. Я вышел на дорогу и двинулся в сторону села Лозоватка, через которое мы проезжали вечером, чтобы оттуда идти на огневые позиции, где остались остальные орудия.
Рассветает, в стороне от дороги то там, то здесь видны позиции артиллерийских батарей и «катюш», кое-где стоят замаскированные танки. Подумалось, здесь враг не пройдет. Но как оказалось, все они были без боеприпасов и без горючего. Как потом стало известно, и артиллеристам, и танкистам пришлось взрывать свою технику, чтобы она не досталась противнику, и отходить назад практически без боя.
Взошло солнце, день обещает быть солнечным, а это значит жди вражескую авиацию. Подхожу к селу Лозоватка, вдали уже видны дома. Вскоре неожиданно встречаю командира орудия, с которым мы ехали отражать танки. На него опирается раненый шофер нашей автомашины. Я думал, что больше никто не вышел из той злополучной Терноватки. И вот радостная встреча.
Они мне рассказали, что же там произошло. Оказалось, что передний край наших войск наша машина не заметила в темноте, и никто нас не остановил. Приехали в село и стали у обочины на ближней окраине. Командир дивизиона решил узнать обстановку, вылез из кабины и позвал своего ординарца, который сидел в кузове. Сразу же по машине ударила очередь из зенитной пушки. Командир батареи Львов, сидевший в машине, сразу был убит, а шофер ранен. Командир дивизиона с ординарцем побежали в огороды и скрылись. Все, кто был в кузове, начали прыгать с машины, попадая под огонь пулеметов. Кто уцелел, кто погиб, им было неизвестно, они никого уже не встречали. Я рассказал свою историю. Посидели, [93] отдохнули и решили идти в село Лозоватка, сдать в медсанбат раненого шофера. Он был ранен в ногу.
Вскоре пришли в село, нашли медпункт и сдали шофера. С командиром орудия через мост вернулись назад на развилку дорог и пошли по направлению к нашим огневым позициям, откуда выехали накануне вечером. Прошли километра два или три. В стороне от дороги стоит стог. Решили в стогу отдохнуть. Прилегли на солому и незаметно уснули — сказалась бессонная ночь и пережитое напряжение.
Проснулись, когда солнце уже клонилось к закату. Нигде никого не видно, подумали, что наши войска ушли далеко вперед. Быстро собрались в сторону вчерашних огневых позиций. Голодные — со вчерашнего дня во рту не было, как говорят, ни маковой росинки. Но подкрепиться нечем. Прошли километров десять, не встретив никого. Уже стемнело, где искать в темноте свои огневые позиции? Решили заночевать здесь. И хотя мучительно хотелось есть, но возможности перекусить не было, и, зарывшись в солому, мы прижались друг к другу и вскоре уснули.
Рано утром проснулись голодные, да еще и замерзли. Конец октября, и на Украине по ночам уже холодно. Быстро двинулись вперед, согреваясь движением. Вскоре вдали увидели небольшую деревню. По нашему предположению, это та, откуда мы выезжали два дня назад. Быстро идем туда, находим на окраине наши позиции, но окопы пустые, нигде никого не видно. Идем в село. В селе тоже никого, никакого движения. Заходим в один, в другой дом — никого. Вдруг в огороде одного из домов увидели, как поднялась и тут же закрылась крышка погреба. Бежим туда. Крышка закрыта изнутри, стучим, никто не отвечает. Начали звать, слышим, как кто-то нерешительно отпирает крышку. Высунулась голова старика. Спрашиваем, что случилось, почему в селе никого не видно и куда ушли наши.
Старик, озираясь вокруг, рассказал, что еще вчера утром в село вошли немцы, куда делись наши артиллеристы, он не знает, и что боя здесь не было. [94]
Еще утром сегодня в селе ночевали немцы. Вот так обстановка! Попросили деда, чтобы он нашел нам что-нибудь поесть, мы вторые сутки без еды.
Озираясь, он пошел в дом, мы же, укрывшись в огородном бурьяне, внимательно наблюдаем за селом. Село небольшое, всего одна улица, не больше двух десятков домов. Ничего подозрительного не видно.
Вскоре пришел дед, принес нехитрую еду, и мы хоть немного утолили голод. Расспросили его, куда пошли немцы. Он сидел с бабкой в погребе, ничего не видел, но, судя по всему, немцы ушли в сторону Лозоватки. Выходит, что наши ушли не вперед, а назад. Очевидно, мы так крепко спали в стогу соломы, что не слышали, когда по дороге прошли немцы. Хорошо еще, что мы зарылись в солому с противоположной от дороги стороны стога.
Решили идти в Лозоватку, там есть мост через реку Ингулец и там, очевидно, надо искать свою батарею. Другого моста поблизости нет. Когда мы сдавали в Лозоватке раненого шофера, то обратили внимание, что во всех дворах было много повозок, автомашин — очевидно, полковые, а может, и дивизионные тылы.
Уходим из села с мерами предосторожности, иначе можно напороться на немцев. Идем не по дороге, а по полю, придерживаясь посадок, лощин, кукурузных полей. Часа через три увидели вдали Лозоватку. Она на той стороне реки. Выходим к реке и по высокому берегу двигаемся к мосту.
Вскоре увидели мост, до него километра два, возле моста стоит танк, чей — разобрать трудно. Решили понаблюдать за мостом и за селом. Похоже, что танк немецкий, угловатый. Что в селе, разобрать трудно. Но нам Лозоватки не миновать, только там мы можем выяснить обстановку, да и через реку перебраться надо. Но через мост нам, очевидно, не пройти.
Уже вечер, быстро темнеет. Решаем переночевать здесь, а утром пораньше переправиться через реку. Поблизости на самом берегу какой-то загон для скота, он пригодится для постройки плота. Наломали кукурузных [95] стеблей и в ложбинке неподалеку от берега приготовили себе «постель».
Когда стемнело, пошли к загону, соорудили что-то вроде плота. Погрызли с голодухи сырую кукурузу. Огонь разводить нельзя — могут заметить немцы. Улеглись спать, ночь коротаем в полусне. Холодно, приходится вставать и бегать греться.
Рано утром с трудом переправляемся через реку. Ноги, конечно, мокрые, и сапоги полны воды, но это мелочи. Прячась за прибрежные кусты, приближаемся к селу. У окраинных домов долго наблюдаем за улицей. Нигде никакого движения, словно все вымерло. Решаем зайти во двор ближнего дома, там стоит армейская повозка, валяются убитые лошади, стены посечены осколками. Неподалеку воронка, очевидно от бомбы. Вражеская авиация тут поработала.
Нам надо найти что-нибудь съестное, но пока ничего подходящего нет. Прошли еще несколько дворов — картина похожая. В одном из домов стоит машина, на которой видны пулевые и осколочные пробоины. В кузове какие-то ящики, разбиваем один из них — печенье. С голодухи набрасываемся на него. Утолили первый голод, роемся дальше, в бочке какой-то жир, похоже, сливочное масло. Закусили хорошо, я даже взял с собой, кроме печенья, пластмассовую немецкую коробку, наложил в нее масла — и в карман.
Двигаемся по огородам ближе к центру села. Вышли в переулок, и я увидел метрах в двухстах немецкий танк. На башне сидит солдат и увлеченно играет на губной гармошке. Быстро отходим назад и, прикрываясь бурьяном и кустами, идем к краю деревни в противоположную от моста сторону.
Вскоре бурьян и кусты кончились, место совершенно открытое, и до гребня, за которым можно скрыться, около километра. Что делать? Ждать темноты придется целый день. Решаем по одному двигаться наверх, к гребню. Расходимся и идем вверх, пока нас не заметили. Вскоре сзади послышалась очередь немецкого пулемета. Это по нас. Пули поднимают фонтанчики земли где-то [96] сзади. Бежим к спасательному гребню, до него еще более 100 метров. Пулемет даст очередь то в мою сторону, то в сторону сержанта, с которым мы бежим. От танка, из которого по нас стреляет пулемет, не меньше километра, и, очевидно, это нас и спасает. Во всяком случае, благополучно добегаем до гребня, падаем от усталости и одышки.
Проползли немного в сторону, отдохнули несколько минут и надо быстрее идти вперед, скрыться где-либо в посадке или лощине. Впереди виднеется посадка, до нее с километр. Идем по направлению к селу Анновка, где мы тоже уже ночевали.
Прошли больше половины пути до посадки, как сзади послышался звук мотора, судя по всему — танкового. Вскоре сзади показался танк, виден только ствол, остальной корпус в клубе пыли. Наверное, немцы решили нас не упустить.
Бежим с сержантом, но я останавливаю его: от танка нам не скрыться, предлагаю ему отойти метров на пятьдесят от меня и, когда танк подойдет, пытаться как-то увернуться от него. Идем не спеша, оглядываемся назад, до танка совсем недалеко. Неужели конец? У сержанта автомат, у меня обломок лопаты, с которым я не расстаюсь. Когда до танка осталось совсем немного, всматриваюсь в него, почему не стреляет, видно, нас хотят взять живыми. Вижу танк Т-34, наш, но откуда он может тут быть, когда наших войск вблизи не видно, а рядом немцы. Думаю, немцы захватили наш танк.
Танк подъехал, открывается люк, из него высовывается замурзанная голова танкиста, который кричит: «Садись, пехота!» Не верим своим глазам, слезы наворачиваются от радости, свои! Нас упрашивать не надо, мигом вскочили на танк, и он помчался вперед в сторону Анновки. На наши удивленные вопросы танкист ответил, что танк был неисправен, стоял в лощине в кустах, недалеко от села. Экипажу удалось отремонтировать его, и вот теперь надо пробиваться к своим.
Пыль, грохот двигателя, неимоверная тряска, но для нас это самая радостная музыка, нам опять несказанно [97] повезло, даже на радостях с сержантом что-то поем во все горло.
Но недолго продолжалось наше веселье. Со стороны Кривого Рога появился вражеский самолет. Снизившись до самой малой высоты, он облетает нас и, убедившись, что это советский танк, начинает нас штурмовать. Залет и очередь из пушек по танку. Мы прячемся за башню. Второй залет с другой стороны, и мы опять кидаемся по другую сторону башни. Это напоминает игру кошки-мышки. Но нам не до игр. Танк практически беззащитен от огня самолета, а мы тем более.
Снаряды, попадая по броне, высекают снопы искр и осколков. Танк продолжает движение вперед, а мы мечемся с одной стороны башни на другую, увертываясь от снарядов и пуль. Как нам это удавалось, да еще на полном ходу танка, до сих пор не могу понять.
Кажется, целую вечность продолжается эта «игра». Танк остановился, очевидно, попадание в двигатель вывело его из строя, но и самолет, израсходовав боезапас, улетел. В изнеможении падаем на землю. Острая боль пронзает правую ногу. Что-то липкое потекло в сапог по ноге. Неужели ранен? — пронеслась в голове тревожная мысль. В такой обстановке, в тылу у немцев, это дело плохое.
Танкисты лихорадочно копаются в двигателе, ищут повреждение, самолет, конечно, их так не оставит, пополнит боеприпасы и через полчаса будет здесь добивать. Танк стоит в чистом поле, и обнаружить его не составляет труда.
Сержант возится возле моей ноги, каждое прикосновение вызывает сильную боль. Подошел танкист, вдвоем они разрезают мне штанину и часть сапога, голенище, что-то там рассматривают, удивляются, потом показывают мне. На ладони у сержанта какая-то светло-желтая маслянистая жидкость, никак не похожая на кровь, да и раны нет. Полез в карман брюк, а там раздавленная пластмассовая коробка с остатками масла, которую я положил в Лозоватке и забыл про нее.
Пока разбирались с этим, боль почти прекратилась, встаю на ноги, все нормально. И смех и грех. Очевидно, [98] ногу отлежал или прищемил, когда сидели на танке. От тепла масло в коробке растопилось, а банку раздавил, пока крутились на танке, увертываясь от снарядов и пуль. Стоим хохочем. Но штанина распорота, да и сапог разрезан. Надо срочно зашивать, чем я и занялся без промедления.
Вскоре появился злополучный самолет и начал заходить на штурмовку. Хорошо видим, как вражеский летчик показывает нам пальцем руки вниз. Понимаем, что это его обещание отправить нас на тот свет. Мой спутник показывает ему дулю, а танкисты грозят кулаком. Это все на что мы способны в данной ситуации.
Пока самолет разворачивался, мы с сержантом отбежали в одну сторону, танкисты в другую. Самолет начал штурмовать танк, а мы — побыстрее уходить от него подальше.
Спускаемся в лощину и теряем танк из виду. В небольшом кустарнике укрылись и решили немного отдохнуть. Вскоре двинулись вперед. Во второй половине дня подошли к Анновке. Лежим на поле, всматриваемся в село. Кто там — свои или немцы? Пока не видим ни тех ни других. На дальней окраине есть какое-то движение, но уже начало темнеть и различить трудно. Решаем не рисковать, переночевать, а утром разобраться в обстановке.
На поле поблизости нет ни соломы, ни кукурузы. В чистом поле ночевать — перспектива не из приятных, холодно. На окраине села стоит какой-то ветхий сарайчик. Думаем, вряд ли немцы его займут, рядом теплые дома.
Когда стемнело, осторожно пробираемся к сарайчику. Тихо, никого не видно и не слышно. Забираемся внутрь, там полно снопов кукурузы, что нам и надо. Разгребаем, залазим внутрь их и маскируемся, чтобы нас не было видно.
Немного полежали, все спокойно и тихо, только слышен какой-то глухой, еле уловимый звук. Подумалось, это у меня в голове, после недавней контузии. Шепчу об этом сержанту, он говорит, что тоже слышит какой-то гул, но вроде снизу. Полежали еще, прислушиваемся, действительно, гул идет откуда-то снизу. [99]
Мой спутник вылазит из нашего укрытия, отбрасывает несколько снопов, под ними крышка погреба. Открыл ее, спустился вниз и шепчет мне, что там стоят ульи с пчелами, очевидно, хозяин поставил их там на зиму. Из погреба послышался стук, что-то упало, и затем выскочил сержант. В темноте он опрокинул улей, и пчелы из него высыпались. Быстро закрываем погреб, зарываемся в кукурузу. Медом полакомиться не удалось. Пожевали остатки печенья, которое в карманах превратилось в мелкие крошки. Вскоре уснули.
Проснулись на рассвете — замерзли. Решили в деревню не заходить. Фронт мы не проходили, значит, он где-то дальше, тем более что осветительные ракеты падали где-то впереди, но недалеко. По лощине обходим село. Часа через два увидели слева возвышенность и наверху промышленные строения.
Погода была пасмурная, накрапывал мелкий, холодный дождь, но по смутным очертаниям я понял, что это, очевидно, Рудник Шварца, который мы проезжали дня три назад, когда направлялись к Кривому Рогу. Прошли вдоль посадки еще с километр, видим, по дороге на небольшой скорости едет машина с орудием на прицепе. По всем признакам это не немцы. Машина остановилась, вылез офицер. Он заметил нас, машет.
Подходим, действительно наши, но они из какой-то истребительно-противотанковой бригады, ищут огневые позиции своей батареи. Мы ему объяснили, что впереди только противник, своих войск мы не встречали. Он в свою очередь сказал, что неподалеку стоят патрули заградотрядов, ловят всех, кто попадается без подразделений, вроде нас. Нам это совсем ни к чему, можно запросто попасть под трибунал, а там разговор короткий, в лучшем случае штрафной батальон, а то и расстрел.
Идем вдоль фронта, вскоре вошли в село и по цвету канта на погоне (голубой) у офицеров находим свою дивизию, а потом и свой полк. Наш дивизион стоит в овраге, как я потом узнал, в нем уцелела всего одна пушка из двенадцати. [100]
Нас увидел начальник штаба дивизиона капитан Дергачев. Он в типичной для себя манере начал ругаться: «Откуда вас черт взял, я только что закончил составлять новые списки личного состава. На вас уже отправлены похоронки, а теперь надо опять исправлять список». Я знаю, что это добрейшей души человек, но свою доброту он скрывает постоянным, незлобивым ворчаньем. Я ему говорю, что готов сидеть у него в землянке и каждый день по нескольку раз переписывать списки, лишь бы только не повторилось то, что мы пережили за эти дни. Он улыбнулся, поздравил нас с «возвращением с того света» и сказал, что ему обо всем рассказал командир дивизиона, майор Соколов, который и завел нас в злополучную Терноватку. Оказалось, что он и его ординарец вышли оттуда живыми.
Как потом мне стало известно, в живых осталось еще несколько человек, в том числе мой разведчик Андрей Михайлович Мясников из города Миасса, с которым мы много раз встречались после войны и переписывались.
Наш полк потерял почти все орудия, остались одна пушка и одна гаубица. Чтобы создать видимость, что у нас артиллерия есть, орудия по ночам перетаскивали с места на место. Производили с одной позиции несколько выстрелов и потом на руках в буквальном смысле слова переносили орудия на другое место, чтобы произвести несколько выстрелов там. На руках приходилось перетаскивать потому, что шли почти ежедневные дожди, грунт раскис и машиной перевозить артиллерию стало невозможно.
Вскоре меня вызвал командир полка и приказал вступить в командование минометной батареей 120-мм минометов. Дело в том, что наши полковые вооруженцы насобирали то, что уцелело от минометных батарей на прежнем рубеже обороны на Днепре, и ввели в строй четыре отремонтированных миномета.
Мин было в достатке, и вот мне предстояло командовать этой батареей. Собственно говоря, батарея была также 4-я, но вместо пушек — минометы. Расчеты никогда [101] не обслуживали минометы, так же как и я никогда не стрелял из них.
Из пушек можно стрелять без таблиц стрельбы. Каждый артиллерист знает, что одно деление прицела равно 50 метрам. Нетрудно определить прицел до цели, зная расстояние. У минометов же по-другому — там каждый раз установку прицела надо определять по специальным таблицам. У орудий чем выше ствол, тем дальше полетит снаряд. У минометов эта зависимость верна только до определенного угла, потом же чем выше ствол миномета, тем меньше дальность. Думаю, понятно, в чем трудность для артиллериста командовать, вернее, управлять огнем из минометов. Эту трудность удалось разрешить быстро. Неподалеку стояла минометная полковая батарея какого-то десантного полка из нашей дивизии. Переписал таблицу, готовлюсь к стрельбе.
Мой наблюдательный пункт на высоте, там стоит наш подбитый танк. Разведчики вырыли под ним окоп, а вернее, нору метра два глубиной. Внизу нору расширили, притащили соломы, там же и ночевали. Сверху танк, дождь нас не мочит, да и укрытие надежное. К тому же и обзор отсюда хороший. Впереди село Недай Вода, до него меньше километра и отсюда оно хорошо просматривается.
Хотя противник на нашем направлении бросил в бой большое количество танков, пехоты, авиации, решить свои задачи — ликвидировать прорыв наших войск, сбросить их в Днепр и восстановить оборону по нему — он не смог. Противнику удалось продвинуться на 20–25 километров, но дальнейшее его наступление было остановлено упорным сопротивлением наших войск. И вот теперь наша дивизия обороняется на рубеже села Недай Вода.
С моего НП хорошо просматривается окраина села и ближняя улица. Готовлю данные для стрельбы, подаю команду на огневую позицию по телефону: угломер, прицел, установку взрывателя и т. д. Даю команду: «Огонь!» С огневой позиции передают: «Выстрел». Жду разрыва, знаю, что миномет не орудие, мина летит значительно дольше. Однако разрыва нет. А вот вблизи моего НП рвется вражеская мина. Подумалось: неужели противник [102] засек мой НП? Но нас так просто не возьмешь, сверху над нами танк.
Снова подаю команду «Огонь». Жду, разрыва нет, а возле моего НП опять разрыв. Приказываю старшему офицеру батареи проверить установки и наводку миномета. Вскоре следует доклад, что угломер, прицел, уровень и наводка правильны.
Подаю команду: «Дать залп батареей». Четыре мины сразу мы должны, конечно, увидеть, взрывы их довольно мощные. Команда: «Огонь!», всматриваемся с разведчиками в окраину села, где должны быть разрывы, но близкие разрывы возле нашего танка, под которым мы сидим, не оставили сомнения — я стреляю сам по себе!
Пытаюсь понять, в чем дело, но ответа не нахожу. Решил идти на огневую позицию (ОП) и убедиться самому, что там все в порядке. ОП позади метров восемьсот в глубоком овраге. На ОП оказалось все в порядке. Пришлось приглашать старшего офицера соседней минометной батареи. Он быстро нашел причину. Шел мелкий дождь, а ящики с минами открыты — так всегда делают артиллеристы во время стрельбы. Но на минах заряд пороха находится в тряпочных пучках и надевается непосредственно на мину. Естественно, пучки под дождем отсырели, мина вылетает из ствола только на вышибном заряде, который находится в хвосте мины, а основной заряд не воспламеняется. Дальше стрельба проходила нормально.
Недели две мы сидели на этом НП под танком. Наверное, уместно рассказать о нашем «быте». Весь день мы на НП, ведем наблюдение и, если что-то разведали, открываем огонь по целям. Других развлечений нет. Здесь же и спим поочередно, спускаясь «этажом» ниже, в кубло с соломой. Еду приносит кто-либо из разведчиков по очереди, до рассвета, пока темно, и после захода солнца. В светлое время перемещаться можно только ползком, и то при крайней необходимости — можно попасть под огонь снайперов. Умыться практически нечем, небольшой запас воды во фляжках только для питья. Никаких полотенец или чего-либо подобного нет, и за всю войну я не вспомню, чтобы они были. Если и удавалось [103] умыться, то утирались обычно полой шинели. Вот и весь наш быт. Не помню, чтобы когда-либо была баня. Да и какая тут баня, если мы все время в бою, а если и выводят из боя, то только для того, чтобы побыстрее перебросить на другой участок фронта.
Наступила зима, выпал снег, стоят довольно ощутимые морозы. Мы на другом участке фронта, недалеко от прежнего. Батарея получила новые штатные орудия, а минометы сдали. Теперь наш дивизион поддерживает 13-й гвардейский воздушно-десантный полк.
Я с разведчиками направлен на боковой НП, здесь стык с другой дивизией. Небольшой хуторок возле речки, небольшая водяная мельница в кустах.
Мы обосновались в разрушенном доме, от которого фактически остался только подвал. Занимаемся обычной работой: ведем наблюдение за противником. Выпал снег, кругом все бело. Нас не кормят уже несколько дней. До кухни не меньше трех километров, да и там варят одну кукурузу и утром, и в обед, и вечером, слегка заправляя ее каким-то вонючим жиром, сильно отдающим бензином.
Свободный от наблюдения разведчик ползает по кукурузному полю в поисках початков, которые мы затем шелушим и на куске железа поджариваем, пока кукуруза не потрескается. Вот и вся еда.
Как-то разведчик начал углублять погреб, в котором мы обитаем. Одна стена у него разрушена, и можно вести наблюдение, не вылезая из подвала. Когда он немного отбросил землю, начала попадаться картошка, правда, она была очень мелкой, чуть больше кукурузного зерна, но все же картошка! Усиленно роемся все в земле, наскребли почти целый котелок! Лакомство. Сварили на костре, и показалось, что ничего вкуснее на свете нет.
Свободные от дежурства разведчики все время тратили, чтобы добыть что-нибудь съестное. Однажды командир отделения разведки принес котелок муки. Заскочил возбужденный в наш подвал и с ходу говорит мне: «Лейтенант, снимай нижнюю рубашку, я уже свои кальсоны снял и променял на муку, старик на мельнице пообещал наскрести по углам еще с котелок». Пришлось снимать [104] и менять — голод не тетка. Зато два дня мы «пировали»: на куске железа пекли оладьи, правда, жира никакого у нас не было.
Я рассказываю об этом только для того, чтобы знали наши потомки, в каких условиях нам приходилось добывать победу.
Через несколько дней мы с моими разведчиками вернулись на основной НП батареи.
20 декабря 1943 года меня и еще несколько человек из нашего дивизиона вызвали в политотдел дивизии, который размещался в колхозной конюшне, километрах в 10–12 от передовой. Там мне вручили партийный билет. Так я стал членом ВКП (б). Никаких других процедур с принятием в партию я не помню.
Новый, 1944 год мы встречали на тех же позициях, в степи под Кривым Рогом. Оборона здесь стабилизировалась. Немцы выдохлись и о дальнейшем наступлении не помышляли, у нас тоже сил для наступления было недостаточно. Наши войска зарылись в землю и держали прочную оборону.
Днепропетровщина, особенно район Кривого Рога, — памятные для нас места. Почти четыре месяца мы вели здесь тяжелые бои. В послевоенное время мы неоднократно приезжали сюда на встречи ветеранов. Все эти встречи проходили исключительно тепло и волнующе. В тех селах, через которые мы проезжали, выходило буквально все население от мала до велика. Всюду возникали стихийные митинги, происходило возложение цветов на могилы наших однополчан, слезы, воспоминания о боях. В каждом селе нас старались накормить, угостить всем, чем богата украинская земля.
Как-то проезжали памятную мне Анновку. Остановка нашей колонны ветеранов здесь не планировалась, это село относилось к Кировоградской области, а встречу организовали власти Днепропетровской области. Но население села Анновка, узнав как-то, что мы будем здесь проезжать, вышло на дорогу, остановило нашу колонну и со слезами на глазах упросило нас провести встречу и у них в селе. Мы, конечно, не могли отказать [105] им в этом. Часа на три задержалась наша встреча, а в Лозоватке, куда мы ехали, все население ждало терпеливо нас на свою встречу.
Зима 1944 года полностью вступила в свои права. Стоит морозная и довольно снежная погода, и хотя морозы сравнительно небольшие, 10–15 градусов, но в окопах холодно. У нас небольшой блиндаж. Вырыли яму, с одной стороны прокопали поглубже, чтобы можно было стоять. Получились земляные нары и проход вдоль них. Соорудили из жести подобие печки, перекрыли чем только было возможно: ветки из ближайшей посадки, стебли подсолнухов и кукурузы, солома — все пошло в ход. Сверху немного земли, вот и вся хитрость. Блиндаж неказистый, но все же теплее, чем в окопе.
Здесь, в обороне, мы простояли до средины января 1944 года. Наши войска проводили перегруппировку сил. Криворожско-Никопольская наступательная операция осенью 1943 года не была доведена до конца: 4-й Украинский фронт не смог преодолеть сопротивление противника и выйти к Днепру в районе восточнее Никополя, а 2-й Украинский фронт увяз в боях за Кривой Рог. В свою очередь, 1-й Украинский фронт под командованием генерала Ватутина после успешного овладения Киевом продвинулся далеко на запад в сторону Житомира. Между 1-м и 2-м Украинскими фронтами на участке от Кременчуга до Канева противник удерживал рубеж обороны по Днепру. Образовался своего рода мешок, в котором находилось довольно много немецких войск. Верховное командование наших войск приняло решение провести наступательную операцию смежными флангами двух фронтов, с тем чтобы окружить и уничтожить вражескую группировку.
Нашу 1-ю гвардейскую воздушно-десантную дивизию вывели из состава 37-й армии, застрявшей под Кривым Рогом, и перебросили в район города Кировоград, где она вошла в состав 53-й армии и участвовала в наступательной операции, получившей в дальнейшем название Корсунь-Шевченковская битва, по названию небольшого украинского города, оказавшегося в центре сражения. [106]