К словацким повстанцам
Седьмого сентября 1944 года мы остановились у польского села Вечаувка, что севернее Кросно. Здесь, на узком продолговатом холме, предстояло срочно оборудовать наблюдательный пункт.
С высоты, господствующей над ближайшей местностью, были хорошо видны предгорья Карпат, четко просматривались волнистые очертания горных хребтов, покрытых темно-зеленой щеткой леса. А за ними бледно-фиолетовые горные дали углубляли перспективу открывшегося перед нами пейзажа...
Уже на рассвете следующего дня на передовой НП у Вечаувки начали подъезжать виллисы. Первым прибыл командующий 38-й армией К. С. Москаленко в сопровождении группы генералов, вскоре появился и сам командующий 1-м Украинским фронтом И. С. Конев.
Загремела артиллерийская и авиационная подготовка. Более двух часов широкую долину и предгорья Карпат методично перепахивали снаряды и авиабомбы. С НП хорошо была видна эта величественная и страшная картина. Затем наши войска пошли в наступление. Началась Карпатско-Дуклинская операция.
Мы, естественно, не знали плана боевых действий, но догадывались, что срочная перегруппировка войск и передача нашего батальона в распоряжение 38-й армии были связаны со Словацким народным восстанием {9}. [177]
Создавалась ударная группа войск фронта для помощи восставшим. Часть сил 38-й армии и приданные танковый, кавалерийский и чехословацкий корпуса начали наступление из района польского города Кросно. Все мы стремились скорее оказать помощь словацким повстанцам. Вот почему спешка, с которой формировалась ударная группа войск фронта у Кросно, не обошла и нашу небольшую часть.
До получения приказа о прибытии к Вечаувке батальон действовал в составе фронтового подвижного отряда заграждений. Мы прикрывали танкоопасные направления на очень растянувшемся левом фланге 38-й армии в районе Санка, Юровца, Трепчи. Здесь смыкались фланги 1-го и вновь созданного 4-го Украинского фронтов. На большинстве участков почти не было пехоты, и оборону фланга осуществляли одни артиллеристы...
Западнее Санка батальон установил минные поля в дефиле между лесом и глубокими оврагами. Но сентябрьские ночи с густой темнотой позволили немецким разведчикам-саперам скрытно снять несколько мин.
Тогда мы использовали приданную батальону роту электрозаграждений. Развернули в дефиле перед минами сетки П-5. Кабель от сеток поражающей станции АЭ-2 подключили к генератору. Дали ток... На следующее утро обнаружили, что на сетках остался лежать один немецкий минер-разведчик и два неосмотрительных зайца, выскочивших, очевидно, с не убранного еще поля.
Сдать под охрану артиллеристов установленные минные поля не представилось возможным. Снять же мины в такой обстановке — означало открыть ворота врагу... Пришлось оставить западнее Санка роту А. В. Дубровского и еще один взвод.
Батальон вступал в бои под Кросно в неполном составе... [178]
Как только смолкла канонада, комбат показал мне знаком на амфибию, и мы двинулись за ушедшими вперед ротами, которые разминировали маршруты движения 101-го стрелкового корпуса. Амфибия тряслась по разбитому взрывами и гусеницами танков маршруту. Кое-где мелькали таблички: «Мины». Двигались колея в колею...
Едва батальон вышел на дорогу, извивающуюся змеей между высокими холмами, противник начал сильный обстрел. На дороге образовались пробки. Фланговый огонь с карпатских предгорий перекрещивался с огнем из района Кросно. Это означало, что взять Кросно пока не удалось и основная дорога все еще оставалась перерезанной противником...
Только через трое суток наши войска ворвались в Кросно. Обстановка улучшилась... Прибыли свежие части. Среди них были подразделения чехословацкого армейского корпуса. Приятно было чувствовать локоть людей, чью государственную границу мы должны были пересечь в ближайшие дни.
Быстро нашлись добровольные переводчики. При их помощи мы довольно успешно беседовали с чехословацкими воинами. Разговор шел о предстоящих боях. На пути у нас грозной стеной стояли Карпаты, и мы, конечно, думали о том, как легче преодолеть эту естественную крепость.
Новенькая щеголеватая, как нам казалось, форма наших друзей свидетельствовала о том, что большинство из них — необстрелянные новички. Часть офицеров разъезжала в крохотных импортных малолитражках, совсем неприспособленных для фронтовых условий. Были у чехословаков и виллисы.
Когда мы разместились в небольшой деревеньке под горой севернее Теодорувки, рядом с нами находилось подразделение чехословацкого корпуса. В один из пасмурных дней противник совершил сильнейший артналет на близлежащие высоты. Досталось и нашей деревеньке...
— Немецкие танки атаковали высоту. Друзья-чехи отошли. Ну и мы дрогнули... — оправдывался потом капитан-артиллерист.
— А сейчас? [179]
— Сейчас порядок! Чехи при нашей поддержке отбили высоту.
— Там действовал батальон поручика Сохора, — пояснил чехословацкий офицер, которому военфельдшер из артдивизиона перевязывал раненую руку.
— До свадьбы заживет! — ласково приговаривал военфельдшер. — Скоро мы в Праге пильзенского пива попьем...
— Попьем конечно, — улыбнулся нам раненый подпоручик. — Пиво у нас доброе...
Однако боевые действия в Карпатах оттянули исполнение этого скромного желания на целых восемь месяцев...
Тягостно тянулось время. За несколько суток войска продвинулись всего на 10–15 километров. А восставшие словаки не могли долго ждать. Командование приняло решение: в пробитую узкую брешь в немецкой обороне ввести 1-й гвардейский кавалерийский корпус, которому надлежало пробиться к восставшим.
Наш батальон направлялся вместе с кавалеристами в прорыв. Мы получили приказ поступить к исходу дня в распоряжение генерала В. К. Баранова.
— И с кем только не пришлось действовать! С пехотой, с артиллерией, с танками. А вот с кавалерией — впервые... Вот где наш Дорофеев душу-то отведет! — усмехался комбат.
Смешанный лес в горах Восточные Бескиды уже был подкрашен местами осенней позолотой. Теплый, чуть влажный лесной воздух был чист и прозрачен. Дышалось легко. На дорогах Стояла вода после недавно прошедших дождей. Бойцы дружно подталкивали свои буксовавшие на подъемах автомашины. А снаряды, рвавшиеся вдоль колеи, подгоняли хлопотливых саперов.
— По таким дорожкам с машинами намучаешься. Здесь лошадки нужны дорофеевские, — уже озабоченно говорил Мысяков.
Помощник комбата по хозяйственной части капитан Е. И. Дорофеев слыл у нас большим любителем лошадей.
— Мы моторизованными стали, — не раз доказывал ему Мысяков. — А у вас, слава богу, два десятка сивок. Их вполне хватает для нужд батальона. Чем же вы недовольны, капитан? [180]
— К чему нам столько машин? Горючего не напасешься. Смазочных материалов... А коней я всегда прокормлю, — причитал в ответ Дорофеев.
Незаметно для себя он увлекался воспоминаниями:
— То ли дело было в гражданскую войну! Я тогда воспитанником в эскадроне был. «По коням!»...
— Эх, Ефим Иваныч, и что мне с вами делать? Многие кавалеристы, к примеру командармы Рыбалко и Лелюшенко, давно на танках! А вы свое! — пробовал убеждать Дорофеева Мысяков.
— Так я ж из запаса... А в связи с этим разрешите, товарищ комбат, еще двух коней взять. Немецкие. Трофейные. Наших заменить надо. Быстрый на левую переднюю припадать стал. А у Рыжего холка никак не заживает...
— С конями — баста! — вспыхнул комбат. — Поняли, товарищ капитан?! А то и вашей холке не сдобровать!
Майор Ф. В. Мысяков хорошо знал и любил коней. Еще в детстве в селе Дурасовка Пензенской области ходил он в ночное. Приходилось ему и ухаживать за лошадьми, и работать на них. Но Федор Васильевич чувствовал пульс времени и, конечно, понимал значение моторизации нашего батальона. Вместе с тем «лошадиная проблема» в то время все еще оставалась для нас острой. На лошади с повозкой можно было подъехать туда, где не пройдет тяжелая грузовая машина. Лошадей легко было замаскировать вблизи переднего края, а значит, — подвезти мины для установки или увезти с разминированного поля...
Надо признать, что в 1944 году лошади играли немалую роль в жизни батальона. Особенно они пригодились нам во время рейда с кавалеристами по тылам противника...
— Куда наш буденновец запропастился? — посматривая на часы, с тревогой спросил комбат.
Времени действительно оставалось очень мало. Ждать роту Дубровского и взвод из 2-й роты, также задержавшийся на минных полях, не было возможности. Необходимо было торопиться, чтобы застать 1-й гвардейский кавалерийский корпус в назначенном месте. Иначе — иди ищи корпус в горах...
По узким извилистым дорогам мы добрались до назначенного пункта. Стемнело. В штабе соединения, который [181] разыскали не без труда, оказался только начальник тыла корпуса — коренастый, седой полковник Тихоненков. Он сидел в охотничьем зале небольшого помещичьего дома, и тени от рогов, развешанных на стенах, зловеще шевелились при малейшем колебании пламени коптилки.
— Опаздываете!.. — недовольно заметил полковник. — Есть данные, что немцы нащупали место ввода корпуса в прорыв. Следует поторапливаться...
Батальон готовился к переходу линии фронта. Подразделения сосредоточивались у обрывистого склона горы, к которому пугливо, словно боясь сорваться вниз, прижались стройные сосны.
Ротные кухни заметно приподняли настроение уставших бойцов. Наступившую тишину нарушали только характерные звуки прикосновения ложек к котелкам да солдатские остроты об удобстве совмещения обеда с ужином.
Шел третий час ночи. Офицеры проверяли оружие, мины, экипировку солдат. Идти предстояло налегке: пароконные повозки с минами, взрывчаткой и шанцевым инструментом были уже подготовлены. Средства взрывания и минные детонаторы в пеналах розданы минерам: сосредоточивать их в одном месте посчитали опасным — неизвестно, что может случиться...
Роты двинулись вдоль оврага. В условленном месте нас встретил командир кавалерийского эскадрона.
— Впереди, через дорогу, тропка в гору, — с улыбкой некоторого превосходства кавалериста над пехотой предупредил он. — Повозки пройдут. Справа и слева наши танки прикрывают горловину от Лыса Гура и Глойсце. Сабельники, артиллерия на конной тяге и штаб корпуса прошли. Но обозу досталось...
Согнувшись, мы выбрались к дорожному кювету. Но уже начало светать. Противник обнаружил движение и открыл огонь. Посыльный кавалерист передал, что комэска настаивает на возвращении. Пришлось уходить. Однако каждый понимал: к вечеру придется возвращаться снова...
Днем противник обрушил на нас огневой удар. Казалось, что очутились в аду. Пришлось буквально вгрызаться в землю... [182]
Когда начало смеркаться, подошла и рота капитана А. В. Дубровского.
Как только темень плотно окутала землю, батальон вновь совершил знакомый переход к глубокому кювету шоссе. На этот раз основные силы части спокойно перешли передний край и по ведущей в гору тропе на один-два километра углубились в тыл неприятеля.
Сначала кругом было тихо. Но затем где-то позади нас ночную тишину разорвала стрельба автоматов. Вскоре доложили, что гитлеровцы атаковали конный обоз батальона. Взвод, прикрывавший обоз, потерял несколько человек.
Автоматные очереди послужили, видно, сигналом для сильной артиллерийской канонады. Но огонь уже был позади нас и стихал с каждой минутой по мере удаления от переднего края.
Бойцы устали и держались на ногах только за счет огромного нервного напряжения. А тут еще новый сюрприз: вышли на лесную дорогу, которая не была обозначена на карте. Куда двигаться дальше?..
Разведчик ефрейтор Проворов первый заметил большую светящуюся стрелу с буквой «Б» на конце:
— С этой буквы начинается фамилия командира корпуса. Нам идти сюда, — уверенно сказал он.
Стрела оказалась сложенной из лесных гнилушек, фосфоресцирующее свечение которых было необычно ярким и красивым. Выложив возле буквы «Б» букву «М», мы двинулись дальше, ориентируясь по таким же светящимся указателям.
Ранним утром 14 сентября 1944 года лесная дорога привела нас в неширокую долину горной речки. На плечи навалилась тяжелая тишина. Только галька предательски шуршала под ногами.
Впереди, на склонах горы, примостились домики с высокими крышами. Это Мысцова — небольшое польское пограничное село. Разведчики доложили, что ни противника, ни населения там нет.
Двигаться дальше не было сил ни у людей, ни у лошадей. [183]
Объявили привал. Наспех перекусили. Бойцы привалились к сараям и домам и быстро уснули. Но не все. Я слышал, как ворочался на своей шинели старший сержант Оноприенко, как зашептался он с ефрейтором Проворовым.
— Чего не спите? — тихо спросил я.
— Не спится, товарищ капитан. Хоть устали основательно, — вполголоса ответил Оноприенко. — Первая ночь в тылу врага...
— Неизвестность кругом, — вторил негромко Проворов. — Одно дело, когда впереди фрицы, а сзади и по бокам свои. А тут совсем другое...
Мне тоже не спалось, несмотря на страшную усталость. Очевидно, по тем же причинам. Да, опасность бывает разной и на психику действует по-разному. Ефрейтор Проворов довольно точно подметил эту особенность. В тылу врага все мы действительно чувствовали себя тревожно...
— Ну, полуночники, хватит шушукаться! Так-то! — громко произнес Мысяков, который, оказывается, тоже не сомкнул глаз. — Скорей бы до кавалеристов добраться! С ними все же будет повеселей...
Задремали уже перед рассветом... Но тревожный сон измотанных минеров прервала внезапная стрельба. Все повыскакивали из-за домов и сараев. На моих глазах рухнул на землю молодой, только что прибывший в часть лейтенант Н. Чертовских. Подбежали. Нигде ни кровинки. Смерть лейтенанта показалась загадочной...
Недавно назначенный к нам военфельдшер лейтенант И. П. Федорец, внимательно осмотрев убитого, доложил, что обнаружил крохотный осколок, впившийся в висок.
Противник засек батальон. Огонь продолжался. Надо было спешно соединиться с ушедшими на юг кавалеристами.
— Кого оставить прикрывать отход? — спросил я.
— Дубровского, кого же еще, — не задумываясь ответил комбат. — Вызывай его!
Смуглый капитан А. В. Дубровский очень походил на цыгана. Трудно было поверить, что он сын священника. Этот мужественный, сдержанный человек слыл большим молчуном. И я немало удивился, когда однажды в минуту откровенности он с горечью признался: [184]
— Мне кажется, вы, начальник штаба, считаете, что Дубровский пристрастен к спиртному... Это несправедливо... Разве был случай, чтобы я подвел батальон!..
— Успокойся, Алексей Васильевич!
— Да чего там успокойся, ядреный корень... Вы в академии стратегию изучали, а я — с первого дня здесь. Мне родную землю и мать-учительницу защищать надо! Без дипломов и званий обходился и еще обойдусь, — вдруг обиженно закончил он.
Дубровского заслуженно считали одним из самых падежных и исполнительных командиров. Ему доверяли наиболее ответственные задания. Он был вдумчив, пытался глубоко разобраться в обстановке и в задаче роты. Но болезненно переживал, что не смог получить высшего образования. И когда в апреле 1945 года капитана послали на учебу в Высшую военно-инженерную школу, он не скрывал, что расценивает для себя этот факт как самую высокую награду. Да и наградами, к слову сказать, капитан обойден не был: четыре боевых ордена красовались на его груди в конце войны.
Но все это было потом. А тогда, в Карпатах, Дубровский только спросил: «Разрешите выполнять?» — и помчался к своей роте.
Личный состав батальона перебежками спустился в галечную долину реки Вислока. Из-за высот уже выглядывало солнце, и речушка постепенно становилась оранжевой. Перестрелка роты Дубровского с противником стихла. Но мы были уверены, что ротный не бросит участка обороны, не прикрыв до конца наш отход.
Горы, становившиеся все выше и грознее, стиснули узкую извилистую долину реки Вислока. Бегом миновав хуторок, казавшийся необитаемым, мы увидели группу всадников — очевидно, разведдозор. Насторожились... Но к счастью, напрасно. Это были свои: кавалерийский взвод сопровождал несколько повозок с ранеными.
— Противник, видать, захлопнул горловину прорыва... — вполголоса, чтобы не слышали раненые, сказал комбат сопровождавшему их офицеру.
— Как же быть? Все они неходячие...
Посоветовав офицеру уточнить обстановку в районе горловины прорыва, мы с тяжелой душой двинулись [185] дальше{10}. Миновали несколько небольших селений, примостившихся у подножия гор, вышли на шоссейную дорогу и увидели расположившиеся вдоль нее кавалерийские подразделения. Значит, все-таки догнали своих!
Командир кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Виктор Кириллович Баранов, грузный, малоподвижный на вид человек, с маленькими веселыми глазами, сидел у белой хатки в небольшом хуторе, находившемся в расщелине рядом с шоссе. От всей фигуры генерала веяло спокойствием. Он не спеша пил чай и вполголоса разговаривал с подтянутым полковником — начальником разведки корпуса П. Н. Похом.
Внимательно выслушав доклад комбата, генерал сказал:
— Ну, с саперами не пропадем! Верно, Петр Никонович? — обратился он к полковнику и, помолчав, продолжал: — Обстановка у Мысцова нам известна. Есть вести и поважнее. На подходе немецкая танковая дивизия. Да еще три дивизии. А мин у вас мало. Вот кабы саперы имели побольше мин, то нам не страшны были бы ни «тигры», ни прочие подобные хищники...
Корпус вошел в прорыв налегке. Имевшуюся в войсках тяжелую технику, которую нельзя было протащить по горным тропам, оставили на Большой земле. 1-я и 2-я гвардейские кавалерийские дивизии под командованием полковника П. С. Вашурина и генерал-майора Хаджи Мамсурова прорвались в конном строю, а 7-й гвардейской кавалерийской дивизии полковника И. С. Борщеева пришлось спешиться.
Действия 1-го гвардейского кавалерийского корпуса в Карпатах весьма скупо освещены в печати. В «Истории Великой Отечественной войны» кратко сказано:
В ночь на 13 сентября кавалеристы пробились через огневую завесу, созданную гитлеровцами на участке прорыва, и вышли во вражеский тыл. Фашистское командование бросило значительные силы, чтобы отрезать советские части, угрожавшие тылу его главной группировки. Вскоре [186] наши конники вынуждены были вести бои в окружении в горно-лесистом районе в тылу врага между населенными пунктами Кремона{11} и Поляны. И далее еще несколько слов о том, что корпус... вел тяжелые бои в тылу врага{12}.
Небо покрылось тучами, цеплявшимися за округлые вершины Бескид. По утрам и вечерам на местность непроницаемым занавесом опускались туманы. Фронтовая авиация не могла поддержать свои войска. В таких условиях минновзрывные заграждения приобретали особое значение.
Наш батальон находился в непосредственном подчинении комкора; мы с комбатом и взводом разведки располагались рядом с командованием корпуса. Под вечер меня вызвал неунывающий полковник П. П. Попов, исполнявший обязанности начальника штаба корпуса:
— Заходи, капитан, в шалаш! Вот и весь наш лесной штаб. Как настроение? Карта есть? Вот смотри: горловину прорыва немцы перехватили. Семидесятой стрелковой дивизии там крепко досталось. И помочь ей сейчас трудно... Мы ожидаем вражеские танки в районе Кремпны через несколько часов. Ясно? Надо срочно прикрыть это направление минами.
— Мин, товарищ полковник, очень мало. Только две повозки с минами уцелели...
— Эх, капитан, капитан... А еще инженерами называетесь! Изобретательными людьми! Из каждого положения есть два выхода. Понимать надо. Вот седьмая дивизия без патронов осталась, так выход ищем — у противника оружием разживиться. Вы тоже попробуйте... — Полковник выразительно посмотрел на меня, прищурив светлые, глубоко сидящие под бровями глаза.
Решили попытаться достать мины и взрывчатые вещества у противника. Группа лейтенанта В. Н. Муромцева вышла к передовому подразделению гитлеровцев, оборонявшему шоссе с юга. Благодаря густой растительности на склонах гор наши бойцы незаметно подкрались к минному полю. Плохо замаскированные мины были четко видны на шоссе. [187]
С наступлением темноты спустились со склонов. Изредка вспыхивали молнии. Рядовой И. Зайцев и другие под самым носом у противника дерзко обезвредили несколько противопехотных выпрыгивающих и противотанковых мин.
Командиру кавалерийского подразделения доложили, что мины сняты и противник не реагировал на действия наших минеров. Обстановка для внезапной атаки создалась весьма заманчивая. Перед рассветом кавалеристы в пешем строю атаковали гитлеровцев с трех сторон. Атака была столь неожиданной, что вражеские солдаты, не оказав сопротивления, бежали в лес.
В числе трофеев оказалась полсотня противотанковых мин, стандартные заряды в металлических оболочках и разные подрывные средства. Минный голод удалось ненадолго облегчить.
Для установки мин в целях экономии выбирались самые узкие места. Минировали группами по четыре — шесть мин. Эти группы эшелонировались в глубину. В нескольких местах готовились минные шлагбаумы из немецких ТМи, связанных между собой тросиками. Оборудовались окопы для минеров — истребителей танков, которым предстояло подтаскивать мины под гусеницы. Недостаток мин пришлось компенсировать также установкой фугасов из трофейных стандартных зарядов ВВ.
Вскоре комбата и меня вновь вызвал полковник П. П. Попов. Он сидел на поваленном дереве рядом с начальником разведки корпуса, разложив на коленях топографическую карту.
— Здесь, Петр Павлович, мины нужны, — сказал полковник П. Н. Пох, делая карандашом пометки на карте.
— Остался только резерв — два десятка противотанковых... — доложил Мысяков.
— А вы не унывайте! — подбадривающе улыбался полковник Попов. — Не зря меня начштаба фронта генерал армии Соколовский все по радио вызывает. Как только улучшится погода, самолеты сбросят нам боеприпасы, питание, мины...
И он оказался прав. На другой день прямо с утра мы услышали гул самолетов. А вскоре сквозь «окна» в облаках к земле устремились парашютно-десантные мешки, в которых кроме сухарей и консервов находились противотанковые мины. Правда, несколько парашютов с минами [188] сильными порывами ветра унесло в сторону, и они повисли далеко на деревьях, в местах расположения противника. Но все же из 200 сброшенных противотанковых мин 109 были подобраны нами. Это позволило поставить дополнительные заслоны.
С улучшением погоды наша фронтовая авиация стала активно наносить удары по немецко-фашистским войскам. Появилась возможность использовать и транспортные самолеты. В связи с этим перед батальоном поставили задачу: быстро расчистить площадки для приема грузовых парашютов и оборудовать посадочную полосу для санитарных самолетов У-2. Ручной труд нам удалось облегчить благодаря взрывным работам, проводившимся при строгой экономии каждого грамма тротила. Наконец первый самолет благополучно приземлился. Началась эвакуация раненых солдат и офицеров, продолжавшаяся в течение двух суток.
Закончив оборудование крохотного аэродрома, мы с Дробницей принялись уточнять места установки мин на участке шоссе южнее Кремпны. Когда начали минирование, противника перед нами не было.
Вдруг из-за поворота шоссе выскочила одноконная повозка. «Не стреляйте», — донеслось издали. Когда повозка остановилась, к нам подошли двое мужчин: один — небольшого роста в крестьянской одежде, оказавшийся партизанским возницей и говоривший по-польски; другой — коренастый чернявый парень в явно тесной для него куртке. Оглядев нас с Дробницей, чернявый, волнуясь, сказал:
— Я летчик-штурмовик старший лейтенант Шахлин. Мой Ил-2 был сбит над Закопане. Мы со стрелком выбросились из горящего самолета. Стрелок погиб. А меня подобрали и вылечили партизаны... Сейчас чувствую себя нормально. Мечтаю добраться до своей части. Помогите мне! Единственный мой документ — орден Отечественной войны, он зашит в куртке... Можете сделать запрос обо мне по радио, вам подтвердят...
Желание старшего лейтенанта Шахлина сбылось, но только после того, как части корпуса соединились с войсками фронта. На прощание он искренне признался:
— Бывало, глядел свысока на тех, кто воюет на земле... [189] Думал, что даже победа куется в основном в небесах... Только теперь, присмотревшись ко всему ближе, понял, как ошибался. Сверху-то, оказывается, видно далеко не все!..
Обстановка все больше накалялась. Противник пытался взять корпус в кольцо окружения и готовился к решительному штурму. В ходе боев кавалеристы заняли склоны гор в районе Кремпны, Поляны, Цеханя (на границе с Чехословакией), Жидовске. Кавалерийские части оборудовали огневые позиции. Орудия затягивали на высоты, которые издали казались совершенно недоступными. Это был тяжкий труд...
А в это время со стороны Кремпны доносились обрывки немецких радиопередач на русском языке.
Германское военное командование предлагало русским кавалеристам сдаваться в плен, чтобы не быть уничтоженными и сохранить себе жизнь.
Одновременно со столь «гуманной заботой» о жизни и здоровье советских гвардейцев противник активизировал поиски разведгрупп. Это усложнило подготовку к взрыву большого ригельно-подкосного моста через истоки реки Вислока и установку мин на объездах.
В один из дней отделение сержанта Н. Ларгина вышло на минирование по лесной тропе к объезду. Было уже темно. Тучи плотным пологом закрывали луну. Лес тихо шумел. Сержант знаками показал, что можно приступать к работе. Мины ставились в галечник неширокой долины Вислоки. Обычно река была мелкой в этом месте. Но после дождей уровень ее заметно поднялся. Шум леса и шуршание мелкой гальки перекрывали все остальные звуки. Ларгин заметил силуэты подбиравшихся к ним разведчиков противника, когда те уже были на галечнике. Сержант дал автоматную очередь. Гитлеровцы ответили. Завязалась перестрелка. Но, несмотря ни на что, мины, за исключением одной, были все же приведены в боевую готовность...
Вскоре командование кавалерийского корпуса приняло решение ночью 18 сентября нанести внезапный удар по врагу в направлении села Мысцова, где продолжала вести тяжелые бои в окружении 70-я гвардейская стрелковая дивизия, которой так и не удалось пробиться к кавалеристам. [190]
Подразделениям старшего лейтенанта А. Н. Иванова и капитана Н. С. Дробницы было поручено обеспечить пропуск кавалеристов через минные заграждения у Кремпны.
Одни кавалерийские подразделения прошли через проходы. Другие обошли противника по горным лесным тропам с фланга. Атака получилась внезапной. У гитлеровцев поднялась паника.
И хотя пробиться к селу Мысцова так и не удалось, подготовка противника к штурму позиций кавалеристов и 70-й стрелковой дивизии была сорвана.
Начались изнурительные бои... Немецкие танки в районе Кремпны натолкнулись на подготовленную систему нашего артиллерийского огня и минновзрывных заграждений. Обезвредив первые ряды мин, гитлеровцы попадали на мины, расположенные в глубине...
Мост подготовили к взрыву огневым способом потому, что саперный проводник, необходимый для электрического способа взрывания, остался на одной из повозок, отбитых немцами при переходе батальоном линии фронта. Из-за нехватки взрывчатки заминировали лишь наибольший средний пролет ригельно-подкосного моста.
Взрыв прогремел с опозданием. Пришлось выяснять у Алексея Иванова, почему это произошло.
— Танки у моста, а саперные спички отказали, — заикаясь от волнения больше обычного, пояснил он.
— Держать коробку надо ближе к телу...
— Да от дождей и спанья на земле сам отсырел.
— Ну и как же?
— Насилу искру из зажигалки выбил.
— Сработали все заряды?
— Все нормально, товарищ капитан. Танк во взорванный пролет полетел.
Когда докладывали о взрыве моста комкору, присутствовавший при этом спокойный, вежливый и всегда тщательно выбритый полковник П. Н. Пох, вздохнув, произнес низким грудным голосом:
— Это не просто подрыв... Мы буквально сожгли за собой мосты. Возврата нет. Надо пробиваться в новом направлении...
Бои у Кремпны перешли в ожесточенные рукопашные схватки. Мы ждали ночи, с нетерпением поглядывая на небо и на часы... [191]
...В ночь на 20 сентября корпус, произведя перегруппировку, прикрылся полками 1-й дивизии, а силами 2-й и 7-й кавалерийских дивизий внезапно атаковал неприятеля в направлении Поляна, Ольховец, Тылява. Еще засветло полковник Попов передал приказание командира корпуса:
— Одну роту минеров — в подчинение командира 2-й дивизии генерала Мамсурова для действий с его саперным эскадроном. Дивизия Мамсурова первой пойдет на прорыв окружения...
В овраге, заросшем леском, нам встретились два человека. Один был в бурке до пят, другой — в шинели, держал под уздцы двух лошадей. Кавалерист в бурке оказался генерал-майором Мамсуровым. Выслушав рапорт, генерал улыбнулся в тонкие черные усы и, весело поглядывая на нас, спросил:
— А почему вы именно в эту сторону идете?..
— По следу подков шли, товарищ генерал, — доложил Дубровский.
— Молодцы, саперы. Обычно это только кавалеристы примечают... Поторапливайтесь — времени мало!
Генерал легко вскочил в седло. Его фигура слилась с лошадью, а смуглое мужественное лицо светилось спокойствием и уверенностью. Таким он и запомнился мне...
Позднее я много слышал об этом удивительном человеке — герое испанских событий и отважном разведчике. Он понимал несколько языков, владел испанским. Хаджи Мамсуров дерзко действовал в тылу франкистских мятежников, и так вошел в роль, что его принимали за испанца... Ему довелось выполнять сложнейшие задания республиканского командования...
После войны Мамсуров работал в Генштабе.
Но смерть не обходит стороной даже самых храбрых. В 1968 году Герой Советского Союза генерал-полковник Хаджи-Умар Джиорович Мамсуров был похоронен на Новодевичьем кладбище...
Боевые действия перешли в узкие горные проходы да на лесные тропы. Нашим кавалеристам удалось на несколько часов оторваться от противника. Почти на полтора десятка километров продвинулись они к словацким повстанцам.
Война здесь шла особая. Атаки следовали одна за другой. Все находилось в динамике. Характер боевых действий, [192] навязанных противнику, имел свою специфику: днем мы вели упорные оборонительные бои, а с наступлением темноты стремительными ударами прорывали кольцо окружения и выходили в новый район. Так повторялось несколько раз...
Плохо стало у нас с продуктами, но выручала конина. Мясо убитых лошадей варили и съедали немедленно, так как без соли оно быстро портилось. Удачно дополняли скудный рацион сочные ягоды ежевики, которые в большом количестве попадались нам на пути. Остро встала и проблема корма для лошадей...
Как-то под вечер обратился ко мне И. А. Оноприенко за разрешением сходить в ближайший хуторок:
— Километров шесть, не более. Может, чего для раненых раздобудем.
Через несколько часов старший сержант вернулся с двумя большими круглыми хлебами и банкой меда.
— Вот. Словак дал. Для раненых. Хороший он парень. Два дома в лесу. Пасека на поляне. Говорит, что днем к нему фрицы за медом приходят, а ночью наши за хлебом... — рассказывал Оноприенко.
Как только улучшилась погода, нам снова сбросили мешки с сухарями, консервами, витаминами. Но многие парашюты с грузом унесло далеко в сторону и разыскать их мы не сумели...
Боевые действия, в которых мы участвовали, с каждым часом приближались к памятному для русских войск еще со времен первой мировой войны Дуклинскому перевалу. В районе деревушки Ольховец мы вышли в глубокий, но узкий горный проход, растянувшийся на несколько километров. Перед вечером расположились в одной из небольших расщелин, ответвлявшихся по бокам горного прохода. На обрывах слева и справа колючие ветки елей и пихты прикрывали узкую расщелину. Надо было хоть два-три часа вздремнуть. Нарубили влажных после дождей веток. Настелили на землю. А на них — шинели...
В который раз повторялась в тот вечер известная всем история про бабушку, про солдата и про солдатскую «шинелку», которая годится на все случаи жизни и в качестве матраца, и как простыня, и как одеяло, и даже как подушка. И хотя каждый знал наизусть эту байку, слушали [193] ее с удовольствием, отдавая дань доброму и мудрому солдатскому юмору, который так помогает людям в трудную минуту...
В двух шагах от меня, все еще посмеиваясь, завертывался в шинель майор-кавалерист. Кряхтя и покашливая, он безуспешно пытался прикрыть шинелью свои колени и одновременно спрятать под шинель голову.
— Сырость-то какая! Никак не согреешься! Ну да это что, капитан! В здешних местах нашим соотечественникам в пятнадцатом году не легче было. И как раз тут, поблизости, в районе Дукли...
— Отлично помню эти события, в академии лекции Порфирьева слушал. Карпатская операция, восьмая армия Брусилова...
— Да-да, брусиловцы, — перебил майор. — Без зимнего обмундирования, без подвоза. Перед боем на холоде переодевались в чистые рубахи. О брусиловцах даже песни слагали. Слыхали?
Шел мокрый снег тогда на Дукле,А что, капитан, — вздохнул мой собеседник, — может, и о нас когда-нибудь сложат песню?..
Солнце, с трудом пробившись сквозь тучи, ласкало продрогших за холодную ночь людей. Щебетали птицы, деловито выстукивал деревья дятел. Казалось, что предыдущие ночные атаки и броски — просто сон...
В назначенное время мы, как обычно, включили батальонную радиостанцию. И тут же услышали знакомый приятный голос радиста бригады. Сразу стало спокойней, какая-то невидимая нить связала нас с Большой землей.
Наша родная батальонная РБ была безотказна в работе. Выбросив антенну на дерево, стоявшее у гребня холма, и подключив шланг с проводами от рации к блоку питания, старший сержант Оноприенко связался с мощной бригадной радиостанцией. Но начать очередной сеанс радиосвязи так и не удалось: противник ворвался в горный проход и атаковал нас с соседних высот.
Вдоль расщелины, где мы тогда находились, полетели разрывные пули. Разрываясь над головой, они создавали такое ощущение, будто в тебя стреляют в упор. Кавалерийский офицер сказал нам:
— От этих пуль рана величиной с блюдце... [194]
Несколько бронетранспортеров, прорвавшихся со стороны Ольховца, двинулись по проходу, поливая свинцом притаившихся в расщелинах кавалеристов. Кто-то из саперов кавэскадрона выскочил из обстреливаемой расщелины и бросил под гусеницы несколько мин. Одновременно артиллерийский расчет, выкатив на середину прохода сорокапятку, расстрелял два бронетранспортера в упор. Они остановились и запылали. И тогда молодой лейтенант, командовавший расчетом сорокапятки, спокойно и удовлетворенно огляделся по сторонам. Да, он был героем дня!..
Гитлеровцы так и не смогли продвинуться по проходу, загроможденному пылавшими машинами. Кавалеристы и саперы облегченно вздохнули. И снова с нетерпением стали ждать темноты, чтобы уйти глубже в горы. Командир кавалерийского полка — круглолицый широкоплечий подполковник, оказавшийся в одной расщелине с нами, уважительно сказал:
— Хоть и не конники вы, а держитесь хорошо... Такого, как было сегодня, мы даже в Смоленском рейде не испытали...
Недолгой оказалась подготовка к решительному броску. Свелась она к очередной перегруппировке частей корпуса. Было решено бросить часть повозок. В ночь на 21 сентября кавалеристы, сбив немецкий заслон, прорвались к труднопроходимым лесам в горах Словакии. Кавалерийский корпус вторично пересек чехословацкую границу...
На путях отхода и коммуникациях противника в районах, Вышна-Писана и Медведзне подразделения батальона устраивали очаги заграждений. Были они весьма скромными: две-три мины или один-два фугаса из своих и трофейных средств. Иногда устанавливали одиночные мины и сюрпризы. Это вызывало у немецких солдат минобоязнь и замедляло их продвижение.
Действуя на коммуникациях противника, бойцы батальона выводили из строя линии проводной связи, подпиливали телеграфные столбы, рубили провода и оттаскивали их в густой кустарник, в глубину леса.
В ходе боев периодически удавалось добывать у врага небольшие количества мин и ВВ. Однажды на рассвете командир взвода разведки А. Н. Иванов подкрался по лесу [195] с несколькими бойцами к расположению неприятеля в районе Нижна-Полянка.
Лес был окутан дремой. Боевое охранение немцев тоже задремало под накидками после бессонной ночи. Моросил дождик. Посвистывала какая-то птица. Было зябко...
Считанные минуты понадобились старшему сержанту А. Г. Рысису и ефрейтору П. Н. Проворову, чтобы перерезать проволоку и снять несколько противопехотных «штокминен». Разведчики подползли совсем близко к минометному расчету. Но гитлеровцы очнулись от дремоты. С обеих сторон почти одновременно раздались выстрелы. Никто из наших не пострадал.
— Вот — удалось добыть, — коротко доложил командир взвода разведки, положив на мокрую траву четыре или пять «штокминен» и три немецкие артиллерийские мины.
— Ну зачем нам артиллерийские мины?! Зря рисковал! — в сердцах произнес комбат.
— Нет, товарищ майор, не зря! Артиллерийскими минами усилим противопехотные. Синхронный взрыв получится!
И минноартиллерийские сюрпризы были установлены.
Еще на Курской дуге мы усвоили одну из фронтовых истин: на войне нельзя повторяться. Чем изобретательнее наши минеры, тем сложнее немецким минерам. И не случайно в журнале боевых действий батальона указано, что на 11 группах мин, установленных тогда в рейде с кавалеристами, подорвалось пять танков и бронетранспортеров и две автомашины противника.
Крайне необходима была нам в те дни поддержка авиации. Но непрерывные дожди совершенно парализовали ее действия. А гитлеровцы упорно атаковали, делали все, чтобы не допустить соединения корпуса с восставшими словаками.
Обстановка с каждым часом все усложнялась. 2-я гвардейская кавалерийская дивизия генерала Мамсурова, с которой действовала рота капитана Дубровского, заняла Доброславу, но преодолеть натиск частей 28-й и 39-й пехотных дивизий противника и выйти на шоссе к Гунковце — Крайна-Поляна так и не удалось.
Роты капитанов Дробницы и Емельянова обеспечивали действия частей корпуса у Крайна-Бистры... [196]
Минеров буквально шатало от голода и усталости. Но даже в той тяжкой обстановке их не покидало чувство человечности, душевное благородство.
— Эх, товарищ капитан, — с горечью сказал мне лейтенант Муромцев, после того как вражеский снаряд разорвался на участке, где находилась большая группа лошадей. — Эх, товарищ капитан, — тихо повторил он. — Мне не раз приходилось слышать, что люди на войне грубеют... Неверно это, поверьте. Да еще как неверно! Вот сегодня, например. Был я на том страшном месте, где разорвался фашистский снаряд. Сколько там лошадей побито! А сколько еще ранено! Не знаю, видели вы когда-нибудь глаза раненой лошади? Я сегодня видел... Такая в них боль и тоска, что у меня до сих пор щемит сердце...
Бои у Нижна и Крайна-Поляны с подошедшими свежими немецкими дивизиями потребовали от всех нас сверхчеловеческих усилий. В один из напряженнейших моментов на хмуром небе вдруг появился просвет между облаками. И сейчас же над нашими головами промелькнул «костыль». На землю полетели листовки. Мы видели; генералу В. К. Баранову подали одну из них. Он брезгливо взял небольшой листок и, нахмурившись, поднес к глазам.
— Вот сволочи, — громко сказал комбат, комкая в руках только что прочитанную листовку. — «Вас бросило командование». И надо же такое выдумать!..
— Зря бумагу портят, — спокойно заметил начальник политотдела кавкорпуса Юрий Дмитриевич Милославский, худощавый полковник с сосредоточенным лицом. — Наши солдаты этим бумажкам цену знают. Но при случае невредно поговорить с ними...
В тот же день мы собрали офицеров батальона (кроме роты капитана Дубровского, находившейся с саперным эскадроном 2-й гвардейской кавалерийской дивизии).
— Ну что, братцы саперы? — спросил комбат. — Скоро на Большую землю... Продержаться два дня только. Так-то! Полковник Милославский, кстати, просил с солдатами побеседовать, разъяснить, что навстречу пробиваются наши танкисты.
— То, что танкисты навстречу пробиваются, — это хорошо, — рассудительно заметил капитан Дробница. — Но ведь два дня продержаться! Тут есть над чем призадуматься. В такой момент и жизнь свою осмыслить не мешает... [197] Мне, например, вдруг детство вспомнилось. Диво, да и только...
Да, положение было сложным и офицеры батальона понимали это.
Тяжелые бои кавалерийских соединений, все еще пытавшихся пробиться на юг, к словацким повстанцам, продолжались. На подступах к реке Ондава противник атаковал КП корпуса. Мы с одной из рот находились рядом.
— Опять заалялякали!.. — заволновался Оноприенко.
Генерал Баранов отдал распоряжение. Коней перегнали в овраг. На десять — пятнадцать лошадей оставили по одному коноводу. Всех офицеров штаба корпуса и нас, саперов, повел в контратаку заместитель командира корпуса гвардии генерал-майор К. Р. Белошниченко.
— Ур-ра!..
Огонь прекратился, между деревьев замелькали убегавшие гитлеровцы. Но радоваться было преждевременно. У кавалеристов кончились боеприпасы, а противник продолжал контратаковать из района Нижни-Комарник. Кавалерийский корпус получил приказ командующего фронтом развернуться на север и двинуться на соединение с 38-й армией.
Выбирая самые глухие тропы, кавалеристы начали пробиваться навстречу наступавшим 4-му гвардейскому и 31-му танковым корпусам. Чтобы соединиться с танкистами, надо было преодолеть открытую поляну, которая простреливалась с двух сторон фланговым огнем. Часть сабельников уже прошла к своим через эту стену огня, когда ко мне подошел начальник разведки корпуса полковник П. Н. Пох, с первых дней проявлявший трогательную заботу о батальоне:
— Скажите своим, чтобы держались за стремена. Легче бежать, к тому же лошади защитят от пуль...
Повизгивали пули. Глухо ахали танковые пушки. Цокали копыта. Временами слышалось «ура». Погоняя лошадей, мы бежали что есть сил. А мозг сверлила одна мысль: скорей к своим!
Наконец огонь остался где-то позади. Без сил повалились мы на холодную мокрую землю. А как только пришли в себя, нас заключили в крепкие мужские объятия танкисты.
«Свои»... Какое это прекрасное слово и как мало мы раньше над этим задумывались... [198]
...Сразу после соединения с танкистами кавалерийский корпус был отведен на отдых и переформирование. А наш батальон, вернее, ту часть, что от него осталась, вновь подчинили командующему 38-й армией.
Саперы были крайне нужны, а потому отводить батальон на переформирование пока не стали. После короткой передышки бойцы снова занялись минированием недалеко от Свежова-Польска.
Нудно моросили холодные, октябрьские дожди. Клочья тумана цеплялись за высоты. Авиация была обречена на бездействие, зато непрерывные огневые налеты немецких минометов выматывали душу...
Начальник инженерно-артиллерийского снабжения батальона Саша Черкашин, с которым мы соединились после выхода из окружения, грустно напевал под гитару: «И снова хмурятся Карпаты...»
Искусно используя особенности рельефа, гитлеровцы минировали все проходы и горные тропки, значительно сокращая при этом расстояния между минами. Везде устанавливались смешанные противотанковые и противопехотные минные поля, что должно было сильно затруднить (и действительно затруднило!) обезвреживание таких участков.
В один из особенно дождливых дней комбат вернулся от начинжа армии.
— Ливень такой, что страшное дело. А нам надо срочно разведать район Доброславы. Распорядись-ка, начальник штаба, — обратился он ко мне, — пусть вызовут Иванова.
Командир взвода разведки храбрейший и скромнейший старший лейтенант А. Н. Иванов не заставил долго себя ждать. Доложив о прибытии, он аккуратно развесил мокрую плащ-накидку у небольшой печурки и присел к столу, вопросительно поглядывая на нас с комбатом.
— Есть дело, — без предисловий начал Мысяков. — Взгляни на карту. Видишь Доброславу? Там, в горном проходе, надо установить наличие мин и определить их типы. Понял? Вот так-то! Погодка самая подходящая. Тебе просто повезло.
— А я счастливым родился, товарищ майор, — без тени улыбки заметил Иванов. — Такая погода действительно лучший союзник разведчика. Разрешите выполнять задачу?.. [199]
— Иди! Ни мины тебе, ни фугаса! Выполнишь задание — третий орден получишь...
Алексей Иванов, улыбнувшись, торопливо надел пилотку на короткие черные волосы, набросил на широкие плечи плащ-накидку, потом четко, как заправский строевик, отдал честь и направился к выходу.
Прошло около семи часов. За это время успели оплыть две трофейные парафиновые плошки-коптилки. Рано утром в штабную землянку вбежал дежурный по батальону:
— Товарищ капитан! Иванова принесли...
Выскочив из землянки, мы увидели старшего сержанта Рысиса, который забинтованными руками бережно укладывал на землю своего командира. Светало. Сильный дождь, хлеставший всю ночь, неожиданно приутих. Нам показалось, что Алексей пошевелился. Склонились над ним: «Куда он ранен?..» Рысис молчал. Но весь его вид был выразительным ответом на наш вопрос.
Подошел комбат, снял фуражку, шепотом произнес:
— А ведь родился счастливым...
Старший сержант доложил о выполнении задания.
В тот же день мы навсегда попрощались с боевым другом. А несколько часов спустя мне пришлось подписать похоронку на Алексея Иванова перед отправкой ее на Смоленщину. Когда я держал этот небольшой листок бумаги, казалось, что он обжигает руки...
Взвод разведки, сформированный Ивановым, подчинялся непосредственно начальнику штаба батальона, и мне довелось близко узнать старшего лейтенанта. Он был из тех людей, которых неотвратимо влечет к себе опасность. О железном спокойствии Иванова с восхищением говорили не только его подчиненные.
Помнится, южнее Комсомольского разведвзвод Иванова трижды участвовал в поисках общевойсковой разведки 52-го стрелкового корпуса. Когда же в феврале наступила оттепель, он в одну из темных ночей вместе с А. Рысисом, младшим сержантом Н. Туровым и еще тремя разведчиками проделал проход в минах, незаметно пересек траншеи гитлеровцев и проник по перелеску на пять километров в глубину их обороны.
На рассвете я встречал старшего лейтенанта на НП командира стрелкового батальона. Я не сразу узнал егоз Алексей Иванов надел фуражку и черный прорезиненный [200] плащ гауптмана, которого разведчики захватили в тылу. Алексей Иванов подал мне свою карту, где были отмечены минные поля противника, траншеи, артпозиции и обозначено место расположения какого-то штаба.
— Как удалось найти штаб? — не без удивления спросил я.
— Штаб нашли по проводам... Вот еще финский нож принес вам на память. А больше и докладывать не о чем.
Старший лейтенант был скуп на слова. Я знал это и больше не задавал вопросов... А финский нож с инкрустированной ручкой храню по сей день как память об Алексее и о дерзком поиске его взвода. Но и без этого сувенира я все равно не забыл бы старшего лейтенанта. У всех, кто с ним общался, остались зарубки на сердце. А они дают знать о себе, пока жив человек.
Больше месяца после выхода из окружения нам пришлось разминировать тропки и дороги, по которым продолжали наступать на юг части 38-й армии. И наши войска, и чехословацкий корпус, упорно прогрызая оборону врага, продвигались всего на несколько сот метров в день. Трудным экзаменом были для нас эти бои. Но батальон выдержал его.
Мучительно изгибаясь, линия фронта в полосе 38-й армии перехлестнула чехословацкую границу. Наш батальон в третий раз переступил через нее, на этот раз у Дуклинского перевала. С высоты была хорошо видна волнистая линия Восточных Бескид, где совсем недавно мы вели бои в окружении. Теперь на Дуклинском перевале был установлен пограничный столб с государственным гербом Чехословакии. Рядом с ним находился пост чехословацких пограничников из числа уже обстрелянных воинов 1-го чехословацкого армейского корпуса.
Одна из труднейших операций завершилась взятием Обшарской долины и изгнанием врага за реку Ондава. А день победы под Дуклей — 6 октября — отмечают теперь как день рождения чехословацкой Народной армии. И присланная мне много лет спустя чехословацкая Дукельская памятная медаль — напоминает об этом дне. [201]