У берегов Тихого Дона
Поезд уже тронулся. Старенькие вагоны, подталкивая друг друга, набирали скорость. Вокзальная платформа, испятнанная дождевыми лужами, словно маскировочным камуфляжем, медленно проплыла вдоль состава. На фоне свинцовых туч уже спроецировался силуэт Курского вокзала и стремительно промчался назад.
— Товарищ лейтенант! Да вы что? Оглохли?! Пройдите же, вам говорят, в вагон. Холодина...
Пожилая проводница втянула меня внутрь тамбура. Дверь, в которую врывался колючий, влажный ветер, захлопнулась. Как-то сразу оборвались невидимые нити, связывавшие меня с удалявшейся Москвой.
В командирском вагоне было жарко. В густой дымной пелене от печки и табака тускло просвечивали лампочки. Пассажиры аккуратно расстилали шинели, домовито располагаясь на жестких полках. Слышался неторопливый приглушенный говор.
— Что, лейтенант, место ищете? Садитесь! А спать можно и на третьей полке, еще молодой. — Седовласый командир со шпалой на зеленых петлицах приветливо улыбнулся мне и подвинулся, освобождая место.
Напротив, в плотной тени, падавшей от верхней полки, не без труда можно было разглядеть несколько фигур в гимнастерках. Немолодая женщина-военврач грустно улыбалась, откашливаясь от дыма:
— Да, раньше мы с Курского вокзала на курорт ездили, а теперь — на фронт...
Мой сосед обратился ко мне:
— А вы впервые, лейтенант, на фронт? Ничего... Помните, не так страшен черт, як його малюют! Вот, берегу [4] сыну показать, если придется, — и бывалый капитан бросил на откидной столик несколько гитлеровских Железных крестов. — Самое трудное на фронте — до своей части добраться. По личному опыту знаю. А вместе с частью, со своими, все легче...
Вскоре мне довелось полностью оценить мудрость этих слов. Я не знал, в какое соединение меня направят и на каком участке фронта оно находится. Но желание скорей добраться до своей, еще неведомой мне части усилилось до боли.
На типографском бланке предписания был впечатан десяток слов на машинке: звание, фамилия, имя и отчество, а далее в соответствующих графах значилось «командиром роты», «ст. Анна», «в распоряжение генерала Бордзиловского». В отделе кадров, в Москве, кратко пояснили, что генерал является начальником инженерных войск Воронежского фронта и что он решит мою дальнейшую судьбу.
Тогда трудно было предположить, что до части, расположенной всего в 600 километрах от Москвы, придется добираться полторы недели.
Едва я улегся на шинели, как тотчас же заснул. Сквозь сон слышал, что была проверка документов, что машинист поезда вышел победителем в поединке с летчиком «мессершмитта», что военврача из нашего вагона вызывали к раненым женщинам. Проснулся я от взрыва бомб перед Мичуринском.
Поезд дальше не шел. Немецкая авиация разбомбила пути. Нам пришлось оставить теплый, ставший таким уютным вагон. Было уже совсем светло, когда мы зашагали по шпалам к красивому вокзалу Мичуринска, к счастью, оставшемуся неповрежденным.
Дежурный помощник военного коменданта, метавшийся между эшелонами, сообщил, что на Грязи поезда не пойдут до восстановления путей.
— А вам, товарищ лейтенант, придется делать крюк через Тамбов, — сказал он. — Идите на приемный пункт. Извещу...
Ночью, еще задолго до позднего зимнего рассвета, на Тамбов отходил рабочий поезд. Это устраивало меня. Маленький вагон местного сообщения был до отказа заполнен молодежью. Заклеенные полосками бумаги и плотно зашторенные окна изолировали нас от внешнего мира. [5]
Одинокая лампочка, как луна из-за облаков, чуть освещала вагон.
Девушки запели, а парни подхватили популярную тогда песню:
Любимый город может спать спокойно— Поют хоть бы что... Будто и войны нет!.. — усмехнулась женщина, сидевшая на мешке.
Окружный путь в штаб фронта пролегал через Тамбов, Балашов, Поворино. На каждой из этих станций — пересадки и томительное ожидание попутных составов.
Воинские эшелоны задерживались ненадолго — пока меняли паровоз. Красноармейцы с котелками, словно с гранатами, атаковали станционные кипятильники. Зенитные пулеметы на платформах время от времени выливали струю трассирующих пуль и застывали в немом ожидании. В эти мгновения все, как завороженные, замолкали на минуту и глядели в направлении огненно-цветистых точек...
Тупиковая станция с необычным названием «Анна», недалеко от которой расположилось полевое управление Воронежского фронта, встретила меня чудесным зимним днем. Солнечные блики подсвечивали первый выпавший ночью снег. Станционная платформа и одинокий пристанционный домик казались островками в белоснежном море. По всему было видно, что ранняя зима 1942/43 года сразу прочно вступила в свои права.
К иссиня-черному лесу, резко контрастирующему со снегом, двигались одинокие сани и люди в шинелях. Иногда, проваливаясь на полколеса в рыхлый снег, нас обгонял маленький газик. Только подойдя вплотную к опушке леса, можно было разглядеть замаскированные шлагбаумы. Здесь, в лесном массиве, новичку нелегко было разыскать землянки инженерного управления фронта.
Генерал Ю. В. Бордзиловский был в войсках. В бревенчатом убежище меня принял коренастый полковник В. К. Беляков:
— Мины знаете? Какие? Наконец-то академия занялась минами так, как этого требует наш серьезный противник. Пора... Направим в бригаду специального назначения полковника Краснова. У него некомплект. Вчера [6] машина от них была, жаль, не поспели. Теперь придется добираться самому...
Получив новое предписание, я добрался до Бутурлиновки, где размещался штаб 42-й отдельной инженерной бригады спецназначения. В двухэтажном деревянном домике, затерявшемся среди холмов на окраине районного центра, было тихо и мало что напоминало о войне.
Заместитель командира бригады подполковник Н. В. Петров оказался общительным человеком. Он интересовался Военно-инженерной академией, эвакуированной в 1941 году из Москвы во Фрунзе, расспрашивал о преподавателях.
— Ну а теперь к делу, — внезапно переменил тему подполковник. — Направим вас в двести десятый, к Мысякову. Боевой командир. Саперный Чапай. Иногда и почудить может. Ему грамотные командиры нужны. А вам его опыт ох как пригодится. Здесь помпохоз из двести десятого. С ним и отправляйтесь.
В тот день кончилось мое одинокое бродяжничество. Вместе с санным обозом батальона мы двинулись к Дону.
— Ну, батенька, одеты вы не по сезону. Завернуло как сразу... Генерал Мороз шутить не любит! — произнеся эти слова, помощник командира батальона по хозяйственной части В. В. Киселев приказал каптенармусу подобрать мне полушубок, валенки, шапку-ушанку.
Медленно двинулись сани между белых бугров по занесенной снегом дороге. Под полозьями поскрипывала примороженная снежная корка. Ездовые покрикивали на лошадей, покрывшихся испариной, щелкали вожжами. Мы шли пешком, подталкивая тяжелые сани на подъемах и подсаживаясь на них во время спусков.
— Как в восемьсот двенадцатом, те же сани выручают. Улыбаетесь? А ведь машинам здесь сейчас не пройти. Только гужевому транспорту. С его помощью через три денька батальон всем обеспечим, — говорил, прищуривая серые усталые глаза, старший лейтенант Киселев.
Поначалу кругом была замерзшая тишина. Но чем ближе мы продвигались к Дону, тем громче становились всплески орудийных дуэлей и гул артиллерийской канонады. Чаще стали попадаться торчащие из заснеженных окопов стволы зениток. Слева и справа от дороги под белыми масксетями можно было различить тыловые подразделения и резервные части. А в бирюзовых межоблачных [7] просветах все чаще стали мелькать пары наших «яков» и немецких «мессеров».
Позади в снегу остались деревни с исконно русскими названиями Клепово, Журавка-Русская, Верхняя Гнилуша. И наконец на третий день мы приблизились к Верхнему Мамону. Здесь уже чувствовалась близость фронта. На дороге красноармейцы с трудом проталкивали буксовавшие грузовики, тянувшие на прицепе орудия с белыми пятнами камуфляжа. За буграми, в балках, на полях, между перелесками внимательный глаз мог приметить разветвленные снежные колеи, прозрачные синие тени огневых позиций артиллерии, одиночные фигуры бойцов, маленькие черные пятна входов в землянки... Все говорило, что здесь, в снегах, идет своя, тщательно скрываемая от вражеского ока напряженная войсковая жизнь.
Короткий зимний день догорал. Ярко-малиновый солнечный круг, предвещавший на завтра сильный ветер, уже скрылся за холмами. Наш санный обоз расположился в лесистом овраге, километрах в двух-трех от Дона. Отсюда пожилой красноармеец из хозчасти повел меня по узкой снежной тропе через лесной молодняк в штаб батальона.
Пар от ворвавшегося в землянку морозного воздуха постепенно рассеялся. Слабо светила коптилка, сделанная из медной артиллерийской гильзы. От окопной печки курился легкий дымок. Можно было рассмотреть торчащие с двухъярусных нар ноги отдыхавших командиров. Пахло свежим хлебом и табаком. После обжигавшего кожу мороза здесь было уютно и хорошо.
Командир, сидевший в глубине землянки, за дощатым столом у карты, оборвал мою попытку доложить:
— Потише! Комбат отдыхает...
Вскоре с нар не спеша сполз широкоплечий человек в измятой нижней рубахе и ватных брюках. Его внимательные глаза, глубоко сидящие на крупном скуластом лице, испытующе осматривали меня с головы до ног. Выслушав рапорт, комбат поморщился:
— Из академии? Значит, академик. Но командовать ротой я вас не допущу. Вот так-то! Я уже сделал представление на выдвижение одного из наших командиров... Хоть академий не кончали, а воюем не хуже других... [8]
«Что это? Серьезно? Или так, под Чапая работает?» — напряженно соображал я.
Командир батальона заметил мою растерянность и уже помягче добавил:
— Ладно, разберемся... А ну кончай ночевать! — задорно гаркнул он затем. — Вставай, кто еще живой!
Поднялись все обитатели землянки. Принесли в котелках ужин, достали заветную флягу. Комбат — старший лейтенант Ф. В. Мысяков — сам наливал «фронтовые сто грамм».
— Вы, надеюсь, употребляете, академик? Не то что старший лейтенант медицинской службы, — посмотрел он в сторону врача батальона Ани Колмаковой. — Норма наркомовская... Ну, за ночь — подругу минеров!
Дежурный доложил, что роты выступили.
— Баста! Пора и нам. Вы, товарищ старший лейтенант, — Мысяков резко повернулся к немолодому командиру, — пойдете на минирование со второй ротой. Понятно?! Так-то!
Заместитель комбата по политической части В. И. Зайцев спокойно и твердо ответил:
— Я думаю, сегодня мне лучше с первой ротой пойти. Там замполит заболел и коммунистов мало...
— С первой пойду сам. А вы — извольте со второй.
— Ладно, Федор Васильевич, пойду со второй. Не время спорить, право!..
— Не время и меня агитировать. Я уже сагитирован! С первого дня воюю. От брестских Пружан. Так-то! Ну, да лады. Пошли!
Зашагал, увязая в снегу, декабрь 1942 года. Зима наступила необычно холодная для тех мест.
Западнее Сталинграда войска Донского, Сталинградского и Юго-Западного фронтов уже сомкнули кольцо вокруг 6-й армии Паулюса. А севернее от Воронежа до Вешенской линия фронта проходила по Дону.
У Верхнего Мамона наш передний край находился на левом низком берегу Дона. Правый берег, занятый противником, возвышался над нами.
Ветер гнал снежный поземок вдоль замерзшего русла и гудел там, как в трубе. А Дон? Его и не видно. Скованный [9] льдом, покрытый слоем уплотненного ветром снега, он казался поляной, связывающей оба берега.
Все знали, что перед нами занимали оборону итальянцы. Кое-кто уточнял, называя по показаниям пленного, пехотную дивизию «Коссерия». Бойцы сокращенно звали противника — италы.
Альпийские стрелки из 8-й итальянской армии относительно мало беспокоили нас. Они не мешали ходить нам во весь рост между левобережных кустов, говорить в полный голос и даже изредка подъезжать на пароконных санях с минами к обрыву берега.
Жизнь была точно регламентирована. По утрам италы вели получасовой вялый обстрел. Его называли доппайком. Затем наступала пауза. К полудню они посылали в нашу сторону обеденную порцию металла, к ужину — вечернюю.
Иногда появлялись итальянские узкокрылые самолеты, сбрасывавшие маленькие прыгающие бомбы типа осколочной гранаты, метко прозванные крыльчатками.
Наша артиллерия и минометы также приурочивали огневые налеты к периодам раздачи пищи у итальянцев. В это время противник покидал насиженные блиндажи и был наиболее уязвим. Такие артналеты назывались у нас пожеланием приятного аппетита.
Длинными зимними ночами итальянцы беспокойно пускали осветительные ракеты. Особенно ярко освещали район Дерезовки — небольшой деревни на высоком утесе — выступе правого берега. Здесь был опорный пункт противника. Италы почти непрерывно пускали автоматные и пулеметные очереди в темноту ночи, словно предупреждая нас, что они не спят. Наши стрелковые подразделения, занимавшие траншеи по восточному берегу Дона, в ночное время тоже повышали бдительность, внимательно всматриваясь в темноту, опускавшуюся на донской лед. Изредка и с нашей стороны запускали ракеты, строчили короткими очередями из пулеметов.
— Италы хотя и тихий противник, но ухо держи востро! Так-то! Известно, что в тихом омуте черти водятся, — наставлял нас комбат...
А по вечерам, когда в штабной землянке собирались командиры и после постановки задачи оставалось время до выхода на минные поля, все просили техника-лейтенанта [10] А. С. Черкашина спеть. Он ловко перебирал струны гитары и на цыганский манер начинал:
Здесь у Тихого Дона,...210-й отдельный батальон инженерных заграждений, или сокращенно БИЗ, был молод. Его сформировали только два месяца тому назад. Из 360 человек, положенных по штату, в наличии было пока менее половины. В инженерно-минных ротах насчитывалось лишь по 40–45 человек и вместо трех взводов существовало только по два.
Молодых бойцов было очень мало. Большинству же минеров давно перевалило за сорок. Народ все мастеровой: плотники, механики, слесари... Люди опытные и надежные. С ними было легко. Часто сами давали дельные советы. Командиров понимали с полуслова. Но возраст давал о себе знать...
— В мои-то годы, сынок, ползать и без мины тяжело, — пожаловался мне однажды один из них. — В военкомате сказывали — на строительство мостов, а тут вон куда дело повернуло...
Еще месяц назад большинство наших бойцов не знали, как подойти к мине. Да и командирам подразделений недоставало практического опыта. Но война чего только не заставит делать...
Днем учились и отдыхали. Ночью минировали берег Дона. Несколько человек подорвалось. Остальные постепенно постигли все тонкости и особенности своего нового, опасного ремесла.
Образцы своих мин и методы их установки все знали твердо. А вот с изучением мин противника было сложней. Мы освоили тогда только немецкие противотанковые ТМи да противопехотные SМи-35. В батальоне имелись их образцы. Другие же мины, в том числе итальянские, были известны нам только по скупым информациям штаба [11] фронта, а о некоторых типах мин мы даже и не подозревали.
И немудрено — во всех армиях мины относятся к секретному, даже совершенно секретному оружию. Они должны являться неожиданностью для противника не только по месту установки, но и по конструкции. Минер, сталкиваясь с неизвестной ему миной, не может ее разминировать без риска для жизни...
На занятиях командиры взводов и рот особое внимание уделяли мерам безопасности. Старички, как называл их наш комбат, уже накопившие опыт за многие бессонные ночи, охотно дополняли своих командиров:
— Мина требует заботы, как малое дитя. Здесь терпение и любовь — прежде всего...
— А бывает, что мина хуже самой капризной старухи: не знаешь, с какого боку и подойти...
Старички тщательно готовились к каждому выходу. Я это сразу заметил, едва меня поселили во взводной землянке второй роты.
— Что рано поднялись? — обратился к ним замполит роты В. Н. Назаров, сдерживая добрую улыбку на худощавом лице. — Отдыхали б еще часа три.
— Начать рано — сердце радо! — отшутился полный и веселый красноармеец П. Н. Бовин — душа взвода. — А как там в Сталинграде дела? Не слыхать ли чего нового, товарищ замполит?
— Дела горячие! Окружение такое, что не снилось Гитлеру. Он, правда, пытается пробиться с внешнего фронта, да уж дудки. Времена не те! Даже Канны теперь померкнут.
— А это что за зверь такой? — поинтересовался Бовин.
— Канны-то? Селение в Италии. Возле него Ганнибал разгромил римскую армию. Давно это было, Павел Николаевич, вот вы и забыли. Больше двух тысяч лет прошло — не шутка!.. — улыбнулся Назаров.
— И в Сталинграде жарче, чем у нас, говорите? — допытывался Бовин.
— Чудак ты, Паша, как я посмотрю, — вмешался в разговор Уваров. — Сводки читаешь, а говоришь такое! Да у нас по сравнению со Сталинградом — сейчас просто санаторий...
— Правильно говорит Уваров, — подтвердил лейтенант. [12] — Но и нам, товарищи, дел хватает. Скоро на минирование выходить. Да я вижу, вы уже готовитесь.
— Точно, готовимся, товарищ замполит. Осталось еще чеки проверить. Сами понимаете, не на картошку собираемся, — налегая на «о», не спеша пояснил пожилой минер С. Д. Уваров.
— Подготовочка!.. Вы же сами, товарищ лейтенант, стращали, что минеру ошибаться нельзя, — добавил Бовин, потряхивая седеющей головой.
Разговоры стихли. Каждый вернулся к прерванному делу. Кто проверял пружины и чеки взрывателей, кто строгал перочинными ножами пеналы для детонаторов, кто снимал смазку с корпусов взрывателей. Время выхода на минирование приближалось. Кто-то из бойцов тихо затянул знакомую песню:
Минерами мы не родились,...На минирование трогались с наступлением темноты. До переднего края было немногим больше километра — минут тридцать ходу. Я вышел на задание со взводом Щербака.
Мины везли сперва на легких салазках. Потом салазки оставляли в кустах и спускались в ход сообщения. Каждый из минеров брал с собой по две мины. Остальные подносили специально выделенные для этого старички, которым было уже трудно ползать по-пластунски.
В ходе сообщения и в траншее тесно — не разойтись.
— Эй, пехота, дай дорогу! Вишь, мины несу. А то взлетим вместе, — попугивали минеры неповоротливых пехотинцев.
Взрыватели и минные детонаторы, без которых не срабатывала взрывчатка мин, находились у командиров отделений и взводов. Детонаторы старались держать подальше от мин...
8 декабря мы минировали участок пологого спуска к Дону, доступного для танков. Узкий серп луны к середине ночи совсем скрылся. Только зоркие глаза привыкших к темноте минеров позволяли ориентироваться на местности.
Ядреный декабрьский мороз норовил вместе с ветром забраться за ворот и в рукава полушубка. [13]
— Не вздумайте в рукавицах снаряжать мины, хоть и холодно, — предупредил своих бойцов сержант А. М. Щербак. — Наша работа ювелирная. Смажьте вот пальцы гусиным жиром: в Мамоне достал у хозяйки.
Андрей Маркович Щербак заменял тогда командира взвода. Его крупная, атлетического сложения фигура выделялась среди других. Широкое лицо было серьезным и приветливым одновременно. Говорил он спокойно и весомо:
— Ну, жир не всем, конечно, а только снаряжающим. Отрывать лунку и ставить мину в снегу — удобнее в рукавицах... Направления установки всем понятны? Теперь насчет глубины...
Сержант посмотрел в мою сторону, чуть сдерживая улыбку: мол, испытаем новичка. И спросил:
— А что, товарищ лейтенант, на какую глубину ставить мины сегодня?
Вопрос простой. А как ответить точнее? Мучительно стал вспоминать занятия по минному делу в академии. Тут-то и почувствовал отсутствие практического опыта...
— Все зависит от плотности и глубины снежного покрова... А вы-то сами как думаете?
— По такому снегу — сантиметров тридцать с трамбовкой, пожалуй, — ответил, улыбаясь, Щербак.
Пришлось только согласиться с опытным сержантом...
Рассредоточившись по отделениям, минеры выбрались из траншеи и поползли, подтаскивая за собой мины. Граница минного поля находилась метрах в двадцати от первой нашей траншеи. Устанавливались противотанковые мины ЯМ-5 — ящик-мина. Минеры же называли их в шутку ямками, а установку и особенно снятие этих мин — игрой в ящик. «Смотри играй, да не сыграй в ящик!» — было принято говорить у них.
В условиях эвакуации промышленности из западных районов эти мины стали незаменимыми из-за простоты их изготовления. В суровом сорок втором продолговатые деревянные ящики для мин делали и на деревообрабатывающих заводах и в полукустарных мастерских. Ящик являлся корпусом мины. В него закладывались два брикета аммонита и толовая шашка, а в боковое отверстие вставлялся упрощенный взрыватель с минным детонатором. [14]
Игра слов «сыграть в ящик» имела особый смысл при минировании ящик-минами. Но фраза эта не отражала действительного положения дел. В случае взрыва пяти килограммов взрывчатого вещества от человека или группы людей ничего не оставалось...
На снаряжение мин, естественно, выделялись самые опытные и надежные сержанты и красноармейцы. В то время нередко и сами командиры взводов выполняли эту операцию.
Особое внимание уделялось предохранительным чекам и минным детонаторам МД.
— Эти эмдэшки — сердце мины. Они жизнь взрыву дают, — поясняли новичкам бывалые минеры.
— С детонатором не шути! Бывает, что и от щелчка срабатывает. Ты его — в пенал: тогда и ему и тебе спокойней...
Прошло уже часа три с начала минирования. Минеры парами стали возвращаться в траншею. Все растирали окоченевшие на морозе пальцы, приплясывали, присаживаясь на корточки, закуривали самокрутки.
Итальянцы открыли беглый артиллерийско-минометный огонь.
— Проснулись, черти. Неужели засекли?..
Но разрывы слышались и правее, и левее минного поля, и в глубине, за нашей траншеей.
— Федор Пузанов не вернулся. Где запропастился — бог знает. Ведь полз уже к траншее, — докладывали бойцы.
— Надо искать. Не италы ведь утащили. Может, при артналете...
— Скоро светать будет. — Сержант Щербак с беспокойством поглядывал на небо: — Кто пойдет в поиск?
Идти вызвался В. И. Ерац, худощавый, тридцатипятилетний красноармеец с приятным лицом, неизменно выражавшим легкое удивление. И минеры и пехотинцы внимательно следили за ним из траншеи:
— Ох, не напоролся бы сам на мину...
Прошло мучительных полчаса.
— Вот он, никак тащит Федора...
Несколько пар рук приняли в траншею красноармейца Ф. А. Пузанова. Оказалось, при артобстреле он был контужен, потерял сознание и свалился в овражек на краю минного поля, неподалеку от траншеи. [15]
— Замерз бы, наверно, среди мин, если бы не Виктор, — только и выдавил из себя Пузанов.
Среди бойцов роты Виктор Иванович Ерац держался незаметно и скромно, но в минуты опасности как бы преображался и был всегда впереди. Он много минировал и разминировал на Дону, в Марковке, в Харькове. В марте 1943 года во время уличных боев за Харьков получил ранение. И здесь его вытащил из-под огня приближавшегося немецкого танка Федор Пузанов.
После двух месяцев скитаний по госпиталям Ерац прислал на мое имя весточку. До сих пор хранится у меня пожелтевшая, написанная карандашом открытка, датированная 18 мая 1943 года:
Письмо от известного Вам бойца Ераца Виктора Ивановича. Добрый день или вечер, многоуважаемый товарищ лейтенант. Я вам шлю свой добрый привет, и товарищам, и Щербаку А. М. И передаю низкий поклон Пузанову Федору за то, что он меня спас от смерти, когда я был ранен. Я нахожусь теперь в запасном госпитале. Скоро вернусь. И пока до свидания с вами. Остаюсь жив. Того и вам желаю.
Мы ждали возвращения Ераца в роту, но так и не дождались. Очевидно, его направили в другую часть.
Комбат сдержал слово. Он не допустил меня к командованию ротой, но и откомандирование мое в бригаду все откладывал. Когда была высказана просьба ускорить решение о моем использовании, он долго колол меня взглядом, а затем отшутился:
— Не торопитесь, академик, поперед батьки в пекло! Решим все в свое время...
Вскоре после того в ротную землянку зашел Д. С. Жигалов, плотно сбитый, очень приятный лейтенант, исполнявший обязанности адъютанта батальона. Дружески похлопав меня по плечу, он сказал:
— На комбата не обижайтесь. Он вас в минном карантине хочет выдержать. Это точно!..
Я взволнованно спросил, почему Мысяков пренебрегает предписанием замкомбрига. Дмитрий Степанович задумался и, улыбаясь, ответил:
— До бога — высоко, до начальства — далеко, а до врага — рукой подать! Наберитесь терпения. Я думаю, [16] вас просто испытывают, как новичка. А что касается взаимоотношений нашего комбата с начальством — тут дело непростое. Человек он отчаянной смелости. И, мне кажется, вообще ничего и никого на свете не боится...
За несколько дней до наступления на Дону меня вызвали в штаб.
— Ну как, товарищ академик, — в глазах комбата бегали бесенята, — не желаете ли прогуляться к итальянцам? Есть случай отличиться! Вот так-то!
Готовилась командирская разведка инженерного оборудования переднего края противника. С наступлением темноты семь человек в белых маскхалатах вышли к первой нашей траншее у кромки берега.
— На лед не пустим! Нет команды, — вздернул было автомат командир стрелкового взвода.
Но команда догнала нас. Стремительными перебежками мы быстро преодолели 120–140 метров донского льда. С трудом отдышались. Тягуче завывал ветер. Прислушались. Сердце отстукивало каждую секунду: мы были на берегу, занятом противником.
— Ну как, академик, страшно? — спросил комбат.
— Страшновато, — признался я.
И от этого короткого, но откровенного диалога все вроде почувствовали какое-то облегчение.
Участок, выбранный для разведки минновзрывных заграждений, находился между двумя опорными пунктами противника: Дерезовкой и безымянным хутором. Он не занимался альпийскими стрелками и плохо простреливался фланговым огнем. Мы вошли во впадину, напоминавшую амфитеатр, склоны которой были покрыты деревьями. Выглянувшая из-за туч луна позволила хорошо рассмотреть местность. Со щупами и миноискателем ступали мы в строгом порядке, след в след. Теперь смерть находилась под ногами.
Луч фонарика скользнул по проволоке. Но Жигалов случайно наступил на нее...
— Ми!.. — только и успел крикнуть он.
Остолбенев, мы ждали взрыва. Но его не последовало.
Сержант Щербак, затаив дыхание, вслушивался в звуки в наушниках миноискателя. То усиливающиеся, то затихающие сигналы вдоль оси обнаруженной проволоки показывали, что рамка миноискателя то приближается к [17] мине, то удаляется от нее. Наконец сержант нагнулся и обозначил на снежной корке место расположения мины.
Что это за мина? В чем секрет ее конструкции? Каковы особенности разминирования? Ничего не было известно. А снять ее надо было не подрывая и в полном комплекте доставить как образец в батальон.
Жигалов жестом показал Щербаку, чтобы тот отошел. Затем, сбросив рукавицы, осторожно саперным ножом вырезал затвердевшую белую корку и пальцами стал разгребать снег. Перерезав кусачками проволоку и очистив мину, он стал внимательно осматривать цилиндрический металлический корпус. Пальцы лейтенанта не то от холода, не то от внутреннего напряжения чуть вздрагивали.
— Дима, пусть Щербак обезвредит, — вполголоса сказал комбат.
Но Жигалов только покачал головой, провел ладонью по лицу и опять склонился над своей опасной находкой.
Вскоре он передал нам итальянскую противопехотную мину. Она имела сантиметров шестнадцать в высоту и около десяти в диаметре. В корпусе сверху виднелись небольшие «окна». Верхний взрыватель был уже вывинчен Жигаловым, но сбоку оказался выступ, напоминавший второй взрыватель, который тоже предстояло извлечь...
С помощью щупов и миноискателя обнаружили еще с десяток мин, скрытых под снегом: пластмассовых и металлических, нажимного и натяжного действия. Стали снимать и эти образцы.
— Хватит! — комбат вытер обильно выступивший на лбу пот. — Пора возвращаться. Так-то...
Благодаря этой разведке удалось выяснить, что итальянцы не переставили мины по-зимнему. Часть из них вмерзла в грунт, остальные под слоем снега оказались схваченными ледяной коркой. И хотя возможность взрыва отдельных экземпляров не исключалась, в целом минное поле серьезной опасности не представляло.
И в этом тоже итальянцы не приспособились к русской зиме.
А на нашем берегу началось накапливание войск. Артиллерия и пехота все прибывали и прибывали. Маскировались [18] в кустах. Машины укрывали в оврагах. Разворачивали утепленные палатки. Стало тесно...
Все только и говорили о Сталинграде. На ходу делились последними новостями о тяжелых боях. Котельниковский, река Аксай-Есауловская, населенный пункт Верхне-Кумский — эти названия то и дело упоминались в разговоре. С особым волнением обсуждали положение на плацдармах в самом городе. Сталинградские события приковали к себе всеобщее внимание.
И вот пришел наш черед...
210-й БИЗ стал снимать часть мин, которые были поставлены нашими же руками, устраивать проходы в остающихся минных полях и огораживать их проволокой, чтобы не подорвались свои. Одновременно мы готовили щиты для переправы войск по льду Дона.
Мы, конечно, не могли еще знать замысла предстоящей операции, однако догадывались, что она связана с битвой за Сталинград. И действительно, наша 6-я армия под командованием генерал-майора Ф. М. Харитонова, оказалась той самой правофланговой армией, которая способствовала отражению попыток гитлеровцев пробиться к своей окруженной, тоже 6-й, армии Ф. Паулюса.
В ночь на 16 декабря 1942 года в батальоне никто не спал. Заканчивались последние приготовления к наступлению. В 8 часов утра заговорила артиллерия, и от ее могучего голоса полтора часа содрогался морозный воздух.
В полосе 267-й стрелковой дивизии, в оперативном подчинении которой находился наш батальон, форсирование Дона планировалось севернее Дерезовки. Лед там достигал уже 35–40 сантиметров. Но возле берегов был значительно тоньше. Многочисленные пробоины очень ослабляли несущую способность ледяного покрова. Две роты нашего батальона с началом артиллерийской подготовки сразу взялись наводить колейную переправу для легких танков.
Сначала итальянцы, ошарашенные воем непрерывно летящих артиллерийских снарядов, не подавали признаков жизни. И наша работа по укладке щитов продвигалась быстро. Комбат бегал вдоль полосы щитов и поторапливал бойцов:
— Давайте, братцы, скорей! Стыкуйте щиты поаккуратней. Не посрамите себя и на переправе! Вот так-то... [19]
Но едва по уложенным на лед щитам двинулись легкие танки, а пехота рассыпавшимися цепями пошла правее и левее прямо по льду, молчавший до тех пор противник открыл огонь. На нашем берегу задымились воронки, оставляя вокруг копоть словно от потухших костров. На льду начали падать пехотинцы, а потом и минеры, пропускавшие по щитам танки.
Один из итальянских снарядов угодил прямо по щитовой колее. Два щита разлетелись в щепки, соседние были откинуты в стороны. На оси переправы образовалась полынья. Танки остановились.
— Голиков! — закричал изо всех сил комбат. — Давай запасные лаги и щиты! Что залегли?! Под лед не спрячетесь! Передний край — край жизни. Здесь за жизнь надо биться.
Младший лейтенант В. И. Голиков вместе с несколькими бойцами бегом потащил импровизированную упряжку к разрушенному участку переправы. Рядом шлепнулась и разорвалась вражеская мина. Один из старичков только охнул и свалился в пробоину.
— Держи за ноги! — крикнул младший лейтенант и сам окунулся с головой в ледяную воду. Ему с трудом удалось схватить за полушубок и вытащить на поверхность чуть не ушедшего под лед раненого.
Прошло еще минут пять. Огонь врага ослабел, но не прекращался, а пробоина скрылась под длинным сплошным накатом из бревен.
Танки с нетерпеливо фыркающими двигателями вновь пошли на правый берег Дона. А Голиков, торопливо вытирая широкое лицо и мокрые волосы, уже покрывавшиеся серебристым ледяным налетом, упрямился:
— Да ладно. Не уйду, пока танки не пропущу!..
В это время наша 2-я рота уже проделывала проходы в минных заграждениях на берегу противника, вблизи того места, куда я ходил в разведку. Эту работу возглавил замполит В. Н. Назаров — командир роты находился в госпитале.
— Пробивай удлиненными смелей! Проверим проход после. Не бойсь! Выше неба не взлетим! — кричал он молоденькому худощавому младшему лейтенанту В. И. Быкову.
Вслед за подрывами удлиненных зарядов — толовых шашек, прикрепленных к узкой доске-лыже, двигались [20] минеры с миноискателями и щупами, обезвреживая в проходах немногие уцелевшие мины.
По огороженным проходам благополучно перебрались через минные поля итальянцев около десятка наших танков. Но тут вдруг, у самого вражеского берега, один из танков сошел со щитов и провалился гусеницами под разбитый лед. Движение на переправе вновь застопорилось. Зато правее нас, в полутора километрах, колейная переправа, оборудованная дивизионными саперами, обеспечила безостановочное движение и танков и артиллерии.
А слева, примерно в двух километрах, действовал 207-й отдельный батальон инженерных заграждений. Утром 16 декабря 1942 года под прикрытием артиллерийской подготовки он приступил к укладке щитов на лед. Часть огневых точек, расположенных в обрывах противоположного берега, не была подавлена. Противник открыл сильный пулеметный и минометный огонь. Батальон сразу же понес потери в личном составе.
Спустя несколько часов 207-й БИЗ перебросили на строительство свайного моста у деревни Дерезовка. Здесь он работал совместно с 15-м отдельным мосто-понтонным батальоном. Несмотря на сильный огонь противника, мост длиной 160 метров и грузоподъемностью 40 тонн был закончен к намеченному сроку — к рассвету 17 декабря.
Семьдесят три человека потеряли наши соседи от огня противника во время строительства переправы и моста. Это была почти половина боевого состава их батальона.
Несколько меньше потерял в тот день и наш 210-й БИЗ. В. В. Киселеву пришлось вывести на лед даже ездовых из хозчасти: они помогали фельдшерам подбирать раненых.
Пробегая мимо меня, помпохоз на минутку остановился, перевел дыхание и крикнул:
— Вот вам, батенька, и тихий Дон! Похоже на ад, только вместо кипящей смолы — ледяная вода... А люди делают свое дело, им хоть бы что!..
Под ударами наших войск оборона итальянцев развалилась уже через сутки. Сопротивление продолжали оказывать только отдельные, изолированные друг от друга подразделения. 210-й БИЗ, захлестнутый лавиной наступления, [21] поспешил по разъезженной санной дороге в гору на Цапково.
Немецкие «мессеры» непрерывно атаковали колонны с воздуха, пытаясь возместить недостаток боевого упорства у своих итальянских союзников на земле. Падали люди, переворачивались машины, но колонны неудержимо двигались вперед...
Перед вечером батальон вступил в Цапково — небольшую деревушку с разбросанными между глубокими оврагами домами. Ее предстояло разминировать.
Тяжелым зрелищем встретило нас Цапково. На пустырях и улицах деревни, у крутых оврагов, у блиндажей, даже на ступеньках домов лежали трупы в серых итальянских шинелях и кителях. Причудливые позы, искаженные страхом застывшие лица: смерть настигла итальянских солдат, когда они, спасаясь от нашего огня, попадали под огонь немецких отрядов заграждения.
Рядом с убитыми валялись легкие итальянские карабины с откидными штыками, которые казались игрушечными. Здесь же бродили мулы — основное тягло гужевого транспорта итальянских частей. Перепуганные животные, потряхивая длинными ушами, косились на нас, словно спрашивая: что же это делается?..
Разминировать в Цапково было фактически нечего. Наши наступавшие подразделения обогнули и эту деревню, ставшую кладбищем для сотен вражеских солдат.
Во второй половине декабря морозы неожиданно сменились вьюгами. Воздух чуть потеплел, но дороги сильно замело. Колонны остановились. Даже танки садились на брюхо: глубокие овраги, предательски замаскированные снегом, стали ловушками для них.
В районе Талы все войска и население были поставлены на расчистку дорог для пропуска танков и автотранспорта. На заснеженных полях появлялись глубокие проходы. По одной из таких «траншей» мы и прибыли в Кантемировку.
Этот важный в военном отношении пункт был уже освобожден 17-м танковым корпусом генерал-майора танковых войск П. П. Полубоярова. Железнодорожная станция Кантемировка была завалена ящиками с боеприпасами и какими-то тюками. Близлежащие склады ломились [22] от запасов рыбных и мясных консервов, галет и сигарет в пестрой упаковке, от макарон и рома в бочках. Десятки грузовых фиатов застыли на улицах Кантемировки, уткнувшись тупыми мордами в снежные сугробы. А между неподвижными фиатами слонялись голодные мулы, таскавшие за собой пустые сани.
Кантемировка была станцией снабжения 8-й итальянской армии. Здесь сосредоточивалось все, что предназначалось для солдат, офицеров и генералов дивизий «Челере», «Коссерия», «Сфорцеска», «Пасубио» и «Торино».
Танкисты не успели выставить охрану, представители фронтового интендантства еще не прибыли в Кантемировку, поэтому в складах не было порядка. Но как только инициативу взял в свои руки помпохоз 210-го БИЗ Валериан Васильевич Киселев — все встало на свеои места...
На окраине Кантемировки мы наконец-то отогрелись в одноэтажном кирпичном доме. Именно туда, в этот дом, связной доставил пакет с известием о награждении Мысякова и Назарова орденом «Красная Звезда», а других бойцов и командиров — медалями.
Комбат подобрел.
— Пора вам, академик, роту принимать. Выезжайте немедленно! Вот так! Готовь, Дима, приказ по батальону, — приказал он своему любимцу Жигалову.
Но немедленный отъезд в роту неожиданно задержался. Часовой приоткрыл двери и завопил что есть сил:
— Воздух!
Старший лейтенант В. И. Зайцев выскочил на крыльцо и тут же вернулся.
— Десант, братцы!..
Действительно, на широкую поляну как раз напротив занимаемого нами дома, с тяжелым гулом садился большой транспортный самолет. Черные кресты на фюзеляже не оставляли сомнений в его принадлежности.
Неужели десант? В таком самолете могло находиться не менее 30 десантников, схватка с которыми не сулила нам ничего хорошего: кроме отделения бойцов из взвода управления, с нами никого не было.
Пробежав немного по земле, самолет остановился у замерзшего озера. [23]
— К бою! — скомандовал комбат.
Мы залегли в кустах, внимательно следя за самолетом.
— Боятся! — закричал Мысяков. — Ползи ближе! Возьмем руками. Попались птички!
Пулеметная очередь из самолета заставила нас остановиться. Мы стали окапываться в снегу руками.
— Эх, захватить бы самолет! Вот это трофей... — мечтал вслух Дима Жигалов.
— Может, за танкистами послать? Они недалеко, — предложил более практичный Зайцев.
— Еще чего! — заворчал комбат. — Сами справимся. Вот так-то...
Дверь самолета открылась, появился трап. По нему быстро спустился немец в летной куртке и бросился к моторам.
— Хендэ хох! Сдавайся! — закричал Мысяков.
Мы открыли огонь. Немецкий летчик нервно оглянулся и заспешил обратно к трапу. Заработал левый мотор. Неужели взлетят?
Но тяжелый самолет лишь слегка развернулся в нашу сторону. Два гитлеровца спустились по трапу. Сзади им что-то подали. Они тут же залегли в снег и выпустили по нас несколько длинных пулеметных очередей...
Экипаж покинул самолет. Шесть гитлеровцев побежали по кустарнику к озеру, отстреливаясь на ходу. Мы бросились за ними. В это время раздался взрыв. Сотни мелких осколков рассекли воздух. Фашисты повалились в снег.
За первым взрывом последовал второй. Очевидно, в самолете рвались ящики с боеприпасами, предназначавшимися для окруженной в Сталинграде армии Паулюса.
Появилась тридцатьчетверка — танкисты пришли нам на помощь. Им и достался в качестве пленного единственный оставшийся в живых член экипажа немецкого транспортного самолета.
Уже в темноте я прибыл в Баюры, крохотную деревеньку километрах в двадцати юго-западнее Кантемировки. Здесь мне предстояло принять 2-ю инженерно-минную роту. Не без волнения переступил я порог полузанесенного снегом дома. [24]
Старшина роты П. К. Хмара, пожилой человек с морщинистым лицом, узнав о цели моего появления, доброжелательно произнес:
— О це добрэ, а то наш зовсим ни того...
Старший техник-лейтенант В. Малинин, увидев меня, сначала смутился, а затем прохрипел:
— Слава богу. Только я вам не завидую...
Это был человек лет сорока. Он только что вернулся из госпиталя и выглядел действительно «ни того». Да и настроен был неважно. Сразу заговорил о некомплекте: в роте всего 49 человек вместо 108 по штату. Стал жаловаться на свою судьбу...
Через час я выехал в 1-й взвод. Приземистый, с детским выражением лица ездовой и ординарец А. С. Рубленко все беспокоился:
— Тилькы б до нимцив нэ заихать!..
По окраине Каськовки проходил передний край нашей обороны. Здесь размещался опорный пункт 2-го батальона 846-го стрелкового полка. В батальоне, которым командовал тогда старший лейтенант Н. И. Игуменов, бойцов было почти столько же, сколько в нашей роте. И взвод младшего лейтенанта Быкова должен был прикрыть минами оборону стрелков.
Подъехали к покосившемуся дому. Навстречу вышел седой худощавый красноармеец.
— Рядовой Высоцкий, — поддерживая забинтованную руку, доложил он и тут же осведомился: — Не вы ли — не знаю вашего звания — новым командиром будете?
— Я... А вы откуда узнали о замене Малинина?
— Солдатская смекалка. Ждали давно, да и на ротной лошади вы...
— Где сейчас взвод?
— На минировании. Недалече, метров триста отсюда. Я проведу.
— Вы ранены? Почему же не в санчасти?
— Если с каждым пустяком в санчасть, некому будет работать...
Сквозь снежную пелену виднелось несколько расплывчатых силуэтов. Мы пошли на них.
— Товарищ лейтенант! Михаил Андреевич! Это наш новый ротный, — представил меня Высоцкий.
— Лейтенант Жаров, — отрекомендовался мой заместитель. [25]
Он оказался старше меня на десять лет и уже имел, солидный боевой опыт. Я почувствовал какую-то неловкость. Но лейтенант сразу дал понять, что рад моему назначению.
Взвод устанавливал противотанковые мины ЯМ-5.
— Ох, и хлопотно же снаряжать их, — пожаловался Жаров. — Вот твержу минерам: про чеку не забывай! Помни — жизнь, что слеза на реснице...
Из предосторожности при снаряжении мин оставался один наиболее опытный минер, обычно командир отделения. Другие находились в стороне. В роте уже применялась предохранительная чека, предложенная кем-то из старичков. Она значительно повышала безопасность работ.
Темнота и поземка ограничивали видимость полутора-двумя метрами. Чтобы не заплутаться, не угодить к противнику, за поясной ремень минера цепляли веревку. Ощущая ее, люди чувствовали себя смелей. В нейтральной полосе эта веревка была средством связи со своими. И я не удивился, когда увидел, как младший лейтенант В. И. Быков беспокойно дергал за веревки:
— Не оборвались бы. Тьма кромешная, — несколько раз, ни к кому не обращаясь, повторил он.
На рассвете взвод собрался в отведенном ему доме. М. В. Высоцкий уже вскипятил чай.
Как и положено при приеме подразделения, я спросил, есть ли жалобы, претензии.
Старички только улыбались в ответ:
— Какие теперь претензии?
— Жалобой Гитлера не разжалобишь!.. [26]