Глава шестая
1.
Река Молочная — новый рубеж на наших фронтовых путях-дорогах. Гитлеровские генералы усиленно заботились, чтобы укрепления по правому берегу реки [84] были неприступными для советских войск. Но так же, как и на реке Миус, противнику не удалось сдержать натиск наступающей лавины. Не помогли ни укрепления, ни заблаговременно подтянутые резервы, ни «сливки» гитлеровской авиации — «короли воздуха», как долго называли их в Германии, собранные в такие, например, эскадры, как «Удет», «Ас-пик», «Зеленое сердце». На своих самолетах фашистские асы рисовали всяческие символы. Делалось это не только для «устрашения» наших летчиков. Скорее — из суеверия. Но «ангел-хранитель» в образе черного кота или в виде подковы, молнии, червонного туза не спасал фашиста от меткой очереди советского летчика или снаряда нашей зенитки.
Итак, началась новая операция. И снова пылает в огне земля, и снова тесно в небе от самолетов, и снова с утра до вечера — бои, и вылет следует за вылетом.
Гвардейцы 75-го штурмового авиаполка подавляют огневые точки противника, уничтожают его технику и солдат, засевших в окопах и траншеях на правом берегу Молочной. Мы наносим мощные удары по железнодорожным станциям, держим под контролем коммуникации гитлеровских войск, штурмуем переправы, дезорганизуем систему снабжения войск.
В один из таких дней полк потрясло известие — погиб всеобщий наш любимец, бесстрашный комэск Герой Советского Союза Дмитрий Прудников.
Тяжело переживали мы утрату. Били врага еще сильней, не зная страха, не щадя себя.
...Метеорологические условия сложные — низкая облачность временами опускается ниже ста метров. Очень трудно отыскать цель. Летишь — и весь внимание, напрягаешь зрение, ищешь врага. И хоть с большим трудом, но находишь!
Во второй половине дня погода улучшилась. Мы находимся на КП. Ждем. Наконец командир полка отдает приказ:
— Третьей эскадрилье уничтожить переправу через Днепр!
О, это уже «работка»! Чего стоит одно название реки!.. Видно, «поджали» наши фашистов изрядно. Лишить их переправы — это значит не только лишить подвоза, [85] но и отрезать пути к отступлению, внести панику в стан врага, деморализовать его.
Вылетаем. Нас прикрывает наряд из четырех «яков». Подходим к цели шестеркой, перестраиваемся в правый пеленг. Впереди блеснула голубая лента. Днепр! Учащенно забилось сердце. Вот он, древний Славутич!
Прямо по курсу — тонкая темно-серая полосочка, словно бы стягивающая днепровские берега: это переправа. Расстояние быстро сокращается. Вот уже нас «встречают» вражеские зенитки: тут и там вздуваются темные шапки разрывов.
— «Коршуны», атакуем! — слышу голос нашего комэска. И тотчас же вся шестерка устремляется в пике. Бомбы сброшены. Разворачиваемся влево...
Мне видно, как по обе стороны той узкой полосочки взлетают белые всплески. Это бомбы разорвались в воде. А переправа цела.
Кривошлык ведет группу на второй заход.
— Командир! Справа «лапотники»! — предупреждает меня Малюк.
Смотрю вправо — пикировщики Ю-87, вытянувшись цепочкой, идут в кильватерном строю. «Спешат бомбить наши войска! — думаю я. — А что, если развалить их строй?!» — возникла дерзкая мысль.
— «Коршун»-ноль три, я — ноль четыре. Разрешите атаковать «юнкерсы»? — запрашиваю ведущего.
— Разрешаю парой! — отвечает Кривошлык.
Приближаюсь вместе с ведомым к «лапотникам», принимаю решение атаковать прежде всего флагмана. Несколько секунд — и он уже в прицеле. Даю длинную очередь из пушек и пулеметов. Ведущий «юнкерс» «клюет» носом и, переваливаясь через левое крыло, падает. Расчет оказался верным: как только исчез флагман — строй тут же рассыпался.
В то же мгновение я услышал позади пулеметную очередь. Это стреляет Малюк и «комментирует»:
— Ось так тебе, сатана! Ще одын готовый, товарыш командир!
— Молодец! — кричу Малюку. — Поздравляю! Это у тебя уже третий, кажется?..
Вместо ответа — новое предупреждение:
— Обережно, командир: появились «мессеры»! [86]
Значит, «юнкерсы» шли под прикрытием. Где же истребители?
Осмотрелся — не вижу их. А четверка наших штурмовиков уже выходит из атаки. Темная полосочка на голубом фоне исчезает — она уже выглядит иначе: на том и другом берегу заметны только черточки, а между ними будто кто мелком провел. Этот белый след — буруны: вода устремилась в прорыв, бурлит, пенится. Отлично! Значит, бомба угодила точно, и переправы больше нет!
Спешу пристроиться к группе. И тут замечаю, что два «мессершмитта» идут на нашего командира. Кривошлык в опасности. Выжимаю из «ильюшина» все, на что он способен, иду на сближение с противником, чтобы сорвать его атаку.
Я как бы слился с самолетом. Он словно понимает меня, круто задирает нос, идет вверх. В прицеле — красный кок «мессера». Беру упреждение, даю длинные очереди из пушек и пулеметов. «Мессер» как-то странно мечется из стороны в сторону, затем, накренившись и дымя, идет спиралью к земле. Второй «мессер» предпочел ретироваться.
Я ликовал: шутка ли — на штурмовике сбить истребитель! Еще два «мессера» сбили наши «яки».
Итак, переправы у фашистов уже нет; недосчитают они сегодня два Ю-87 и три «мессера»! Мы в полном составе возвращаемся на свой аэродром. Сажусь, заруливаю на стоянку. Только спрыгнул с крыла на землю, вижу — майор Кривошлык идет. Он молча, по-отцовски обнял меня, прижал к себе:
— Выручил ты меня сегодня... Я и не видел «мессеров». Да и стрелок их не заметил вовремя. А они с хвоста зашли... Спасибо, Анатолий!
— Да что вы, товарищ майор! Я ведь долг свой выполнял, по уставу действовал.
— Верно, по уставу. Но не каждый действовал бы так решительно и смело, — заключил он.
На разборе командир полка дал нам высокую оценку, особенно отметил наш экипаж: за этот день наш штурмовик уничтожил три вражеских самолета. Малюк сиял: командир похвалил его за смелость и меткий огонь.
После разбора начинаем расходиться, но тут подходит [87] ко мне замполит майор Иванов, поздравляет с успехом, крепко жмет руку, просит зайти к нему.
— Вот о чем хотел бы с вами поговорить, Анатолий Константинович, — начал Иванов, когда я зашел к нему. — Что вы думаете о вступлении в партию?..
Я хорошо знал нашего замполита. Он умел заглянуть человеку в душу, был неплохим психологом и изучил каждого воина. Знал я также, что майор Иванов любит вести разговор начистоту.
— Думал, товарищ майор! — отвечаю. — И не раз. Но считаю, что не созрел еще носить партийный билет: молод, да и боевых побед на моем счету маловато.
— Не в возрасте дело, Анатолий Константинович. И в боях вы уже себя хорошо показали, — ободрил меня Иванов.
Я шел от замполита окрыленный, в приподнятом настроении: майор Иванов сказал, что верит в меня, пожелал новых боевых успехов.
2.
И снова день, и снова боевые вылеты следуют один за другим.
Три вылета прошли нормально. В четвертом изрядно досталось моему «ильюшину» от вражеской зенитки! Но домой дотянул, сел. Не успел выключить мотор, как на крыло вскочила Саша Чиркова. Кричит мне:
— Скорее, командир!
Открываю фонарь, Саша улыбается и протягивает мне заветный треугольник. Можно себе представить мое состояние: первое письмо! За все время пребывания на фронте я еще ни от кого ни единой весточки не получил. И вот...
Пытаюсь разобрать почтовые штемпели — ничего не получается. То ли рука от волнения дрожит, то ли глаза утратили вдруг остроту. Разворачиваю нехитрый «конверт» — и сразу узнаю отцовский почерк. Ну, конечно же, — это его рука, это его мелкие фиолетовые буквы. Затаив дыхание, быстро пробегаю глазами текст: все ли живы-здоровы? Как мать, сестренка?.. Вздохнул облегченно: живы! Но то, что отец сообщал — пусть и скупо, отрывочно, — не могло не встревожить душу: мои родители пытались всей семьей эвакуироваться, [88] да под Ворошиловградом гитлеровцы отрезали путь на восток. Решили возвращаться в Изюм. Измучились, изголодались, натерпелись бед, пока домой добрались. А потом хватили немало лиха от оккупантов...
Всей эскадрильей читали мы это письмо. Затем я вновь и вновь перечитывал его, и мысли уносили меня в родной город, на берег Донца.
«...Теперь, сынок, все ужасы позади. Жизнь у нас потихоньку налаживается, хотя все приходится начинать сначала, — писал отец. — А тебе наш с матерью наказ: бей врага сильнее, гони супостата с нашей земли! Слышишь, сынку!..»
И я шептал:
— Слышу, отец! Слышу!
А в сердце пылал огонь ненависти к врагу...
...Нелегко давалась нам победа над фашистами у «восточных ворот» Крыма. Фашисты упорно сопротивлялись, и нам приходилось непрерывно штурмовать передний край, помогать наземным войскам прорывать оборону немцев.
С утра и до вечера гудят над полем боя самолеты. С утра и до вечера не даем противнику покоя.
Только что вернулся с боевого задания, а штурмовик готовят к новому вылету; группу поведет заместитель командира полка гвардии капитан Филимонов.
Иду справа от него — крыло в крыло. До цели осталось лететь всего минуту. Появление краснозвездных самолетов в этом районе — полная неожиданность для вражеских зенитчиков, и они начали обстреливать нас с опозданием. Но огонь не причиняет нам вреда: снаряды рвутся выше. А мы уже идем в атаку. Земля все ближе и ближе. Противник хоть и замаскировал свои орудия, но мы все же сумели разглядеть артиллерийские позиции фашистов. Вслед за ведущим нажимаю кнопку бомбосбрасывателя — и часть бомб летит вниз.
Нам навстречу несутся трассы «эрликонов». Огненные шарики мелькают слева и справа. И вдруг блеснули вспышки у левого крыла моего «ильюшина». Самолет вздрогнул. Несколько секунд спустя сквозь ровный гул мотора я услышал близкий взрыв. Штурмовик снова качнулся. В левом крыле еще одна пробоина — теперь уже от зенитного снаряда. [89]
«Ильюшин» вначале опустил нос, потом завалило» на поврежденное крыло. Управлять самолетом стало очень трудно. И я, всецело занятый этим, забыл еще раз нажать кнопку сброса бомб. Пытаюсь выровнять машину — не удается: мешает какая-то неведомая сила. А машина со скольжением неумолимо идет вниз. Что есть силы обеими руками тяну ручку управления, отдаю ее вправо. И, наконец, вывожу самолет из крена. Но время уже потеряно. Теперь я оторвался от группы и иду значительно ниже, чем она.
На этом, однако, испытания мои не закончились. Новый удар потряс машину: где-то под самолетом разорвался зенитный снаряд. Мотор вдруг поперхнулся, закашлял и — умолк. Стало жарко, на лбу выступила испарина. Такого со мной еще не бывало! Машина упрямо теряет высоту. Перед глазами торчат, как рога, две лопасти остановившегося винта.
Передо мной — два выбора: либо воспользоваться парашютом и покинуть самолет, либо попытаться сесть. Но ведь я не один, в задней кабине — Малюк, я отвечаю и за него... Осматриваюсь. Дыма нет. Значит — не горим. Решаю садиться.
Территория под нами своя. Это уже хорошо. Но тревожит: в центроплане остались неизрасходованные бомбы. Все равно буду садиться! — решил без колебаний.
Ищу место для посадки. Тут и там видны наши танки и автомашины, артиллерийские позиции, траншеи... Вот слева, кажется, ровное, не изрытое поле. Но перед ним — овраг. А высота, на которой мы летим, уже не превышает ста метров. Перетяну ли? С таким углом планирования можно угодить прямо в овраг. А грубая посадка сейчас опасна: в левом отсеке бомбы. Чуть что — наверняка взорвемся... При этой мысли побежали по спине мурашки.
Необходимо увеличить скорость — в этом сейчас спасение. Как это сделать, если мотор не работает? А что, если... Отдаю штурвал от себя. Машина стремительно снижается.
Овраг словно бы расширился. Теперь резко тяну штурвал на себя — самолет задирает нос. «Шасси, шасси!» — и сразу же толкаю кран выпуска вперед. Скорость упала, на мгновенье самолет как бы завис, и снова [90] его потянуло вниз, и опять с левым креном. Ну, родной, — еще немного!..
Однако тяжелая да еще поврежденная машина не намерена считаться с моими желаниями. Она падает, и нет у меня никаких сил удержать ее.
Резкий толчок: самолет левым колесом ударился, подпрыгнул, пронесся еще несколько метров — и снова тяжело ударился о землю. Под машиной раздался взрыв. В этот миг «ильюшу» развернуло влево. Фюзеляж пашет землю. Нас окутала пыль. Тихо...
Я невольно прижался к левому борту кабины. В висках стучит. Считаю: раз, два, три, четыре... Сейчас конец! Не хочется вот так глупо погибать...
В ушах — звенящая тишина. Только что-то потрескивает под нами.
— Быстрей из кабины! — кричу Малюку. Открыв фонарь, моментально соскакиваю на землю, на ходу избавляясь от парашюта. Но почему медлит Малюк? Что у него случилось?
Возвращаюсь. Пытаюсь открыть фонарь. Тщетно.
— Закрой глаза! — кричу Антону и сапогом бью по плексигласу. Малюк протискивается в образовавшуюся дыру. Помогаю ему выбраться.
Теперь — быстрее от самолета!..
Едва только мы успели отбежать в сторону и броситься на землю, как машину объяло пламя и грохнул взрыв.
Жаль нам «ильюшина», очень жаль! Больше тридцати боевых вылетов совершили мы с Малюком на этой машине. И вот теперь пришлось распрощаться с верным боевым другом. Над ним уже клубится черный дым. Трещит съедаемая огнем «начинка», рвутся снаряды и патроны.
— Прощай, наш крылатый друг!
А между тем в небе нарастает рокот. Поднимаю глаза — это над нами проходит группа «илов», сопровождаемая истребителями. Это ведь наша четверка возвращается с задания! Ведущий наверняка видит наш догорающий самолет и думает, что мы погибли.
— Ну, тезка! — обращаюсь к Малюку. — Делать нам здесь больше нечего! Пора отправляться в путь.
И мы, закинув за спину парашюты, зашагали на северо-восток, к нашему аэродрому. [91]
Солнце, тоже уставшее за день, клонилось к закату. Тени заметно удлинились. Мы идем, вернее, бредем по дороге и встречаем пехотинцев, танкистов, артиллеристов. Во взоре каждого читается немой укор: «Тоже летчики! Пешком идут, да еще на восток. Довоевались!..» Было совестно перед ними и стыдно.
Вот уже на землю спустились сумерки. Мы решили переночевать в ближайшем населенном пункте, а утром — снова в путь.
Идем молча. На душе кошки скребут. А тут еще про Катюшу подумал: сейчас ей уже, наверное, известно, что штурмовик с бортовым номером 38 не вернулся с боевого задания. Филимонов скажет, что сам видел догорающий на земле самолет... Лучше бы промолчал! Ведь ей будет больно!
А как будут переживать Мотовилов, Чиркова, Баранов...
Эх, и надо же такому случиться!..
Чтобы развеяться, отогнать горечь, я решил думать сейчас только о Кате. У нас к тому времени установились очень хорошие взаимоотношения. Мне с ней было легко и весело. Встретившись на днях с Катюшей, я набрался смелости и спросил:
— Как ты относишься ко мне?
Она засмеялась:
— Хорошо отношусь! — и в глазах ее засияли лукавые огоньки. Потом Катя задумалась, помолчала немного и сказала:
— Я вижу в тебе настоящего товарища, верного друга. Мне нравится твоя искренность, доброжелательность, чистота. С тобой я могу поделиться мыслями, рассказать о своих горестях и радостях...
Милая, родная Катюша! Да ведь и я не ошибся в тебе, сердцем понял, какое это счастье, что встретилась мне именно ты!..
Так думал я, шагая с Малюком по едва сереющей в темноте дороге. Вскоре она привела нас в небольшое село. В окнах было темно. Где-то на другом конце глухо лаяла собака. Казалось, люди в домах не спят, а, притаившись, тревожно глядят из окон в темноту ночи и задают себе один и тот же вопрос: какие же новые испытания ждут их завтра. [92]
Мы постучались в один из ближайших домов. Дверь отворилась, и в темном проеме показалась повязанная платком женщина.
— Добрый вечер, хозяюшка! Нельзя ли у вас переночевать?
— Заходьте в хату, заходьте! — радушно сказала женщина.
В хате топилась печь, и в отсвете огня мы увидели трех малышей, сидевших в углу на лавке и с тревогой глядевших на нас.
Я повернулся к хозяйке:
— Так мы, может, к кому-нибудь из соседей зайдем, чтобы вас не стеснять?
— Та яке там стеснение! Всим мисця выстачить. Вы, хлопци, роздягайтесь та до столу сидайте, зараз будем вечерять!..
Хозяйка поставила на стол крынку молока, две чашки, принесла хлеба. Ребятишки осмелели, подсели поближе и стали расспрашивать нас о самолетах.
— Дядечко! — спросил меня младший. — А нимци бильше не прийдуть сюды?
— Нет, не придут. Никогда! — ответил я.
Женщина стояла у печки и вытирала слезы. И незачем было расспрашивать ее о причинах затаенной боли. Для меня она была сейчас олицетворением всех наших женщин — матерей и сестер, принявших на свои плечи тяжкую ношу войны.
Пока мы утоляли голод, пока беседовали с ребятней, хозяйка принесла соломы, накрыла ее рядном, положила две цветастые подушки.
Мы спали крепким сном усталых путников. А чуть свет снова собрались в дорогу. Хозяйка дала нам по чашке молока и по куску ржаного хлеба. Малюк стал отказываться: мол, скоро будем на месте — там и позавтракаем. Мы не хотели, не могли отнимать у детей последний кусок. Но хозяйка настояла — и мы уступили: эта добрая, отзывчивая, немало настрадавшаяся женщина благодарила в нашем лице всю Армию за ее высочайший подвиг. Проводив нас до околицы, она рассказала, как идти дальше, пожелала счастливого пути и счастья.
К вечеру мы были дома, на родном аэродроме. Лишь увидели издали наши самолеты — и сразу почувствовали, [93] как прибывают силы. Невдалеке от землянки, где размещался штаб полка, остановились.
— Ты, Антон, отправляйся отдыхать, а я — к полковому на доклад.
Иду, а сам гляжу на стоянку. Тихо. Самолеты стоят вразброс. Но одно место пустует. Там должен был стоять наш «ильюшин». Теперь его нет. И сразу сжалось сердце.
У землянки увидел Николая Тараканова. Он сидел на бревне и что-то строгал.
— Привет, Николай! — нарушил я молчание. Тараканов вскочил, глаза его расширились от удивления.
— Толя! Друг! Жив! А мы ведь вас вчера «похоронили». Вернулся Филимонов с задания и сказал, что твой самолет упал вот здесь...
Николай быстрым движением раскрыл свой планшет и. показал на карте место, уже отмеченное красным крестиком.
— Радость-то какая!.. Стрелок твой тоже вернулся?
— Вернулся!
— Ну и молодцы! С того света, можно сказать, вернулись! Рассказывай, как вы спаслись?
Вкратце пересказал события. Вспомнилось вдруг почему-то, как Тараканов на взлете разбил самолет. Свою вину он искупил тридцатью боевыми вылетами: ходил на фотографирование результатов штурмовых ударов эскадрильи. Это очень ответственное и опасное дело. Но Николай все тридцать вылетов провел успешно. Теперь все старое позади. Николай — в числе лучших наших летчиков. На его груди сияет Золотая Звезда Героя Советского Союза.
— Извини, Николай: командиру полка надо доложить! — заторопился я.
— Да, да, разумеется. Очень расстроился он, когда услышал от Филимонова про тебя.
Осторожно спускаюсь по ступенькам в землянку. Пройти мимо диспетчерской? Нет! Открываю дверь — и вижу на знакомом месте капитана. Значит, Катя сегодня не дежурит. Быстро закрываю дверь и стучусь к командиру.
Майор Ляховский бросился навстречу: [94]
— Жив! Ну, молодчина! — воскликнул он. — А Малюк?
— Тоже.
Ляховский крепко двумя руками жмет мне руку. Улыбается. Подходит замполит майор Иванов. Он тоже очень рад.
Командир взволнован: ему вспомнился вчерашний вечер, когда он полуофициально сообщил личному составу, что мы с Малюком погибли. Теперь он искренне радовался ошибке.
— Ну, рассказывайте, а мы с замполитом послушаем!..
Я рассказал все до малейших подробностей.
— Молодец! Это по-гвардейски! — не удержался Ляховский, когда услышал, как пришлось вытаскивать Малюка из кабины. — Не горюй, самолет мы тебе дадим новый. Главное — вы остались живы. Это дороже всего! — повернулся к Иванову и продолжил: — Дважды молодец, честное слово! Ведь второй раз воскрес...
...Усталый, но довольный шагал я от командира к нашему офицерскому общежитию. Темнота кругом. И хорошо: не хотелось еще и еще раз пересказывать историю своего второго «воскрешения из мертвых». Решил по той причине и на ужин не спешить — обхожу столовую стороной. И вдруг из тьмы метнулась ко мне фигурка. Чувствую, кто-то прижался к моей груди, вздрагивает.
— Катюша!
Она молчит, потом сквозь слезы медленно произносит:
— Мне вчера сказали, что ты погиб. А только что прибежал ко мне Малюк и сказал...
— И тут Малюк успел! — засмеялся я. Сколько же в этом человеке доброты, человечности, тепла!..
— Ну, ты успокойся, Катюша: ничего ведь со мной не случилось! И ничего мне не сделается!
Мы снова стояли под звездным небом, и никто и ничто не мешало нам мечтать и думать о будущем, которое представлялось нам фантастически счастливым.
3.
Я спускался по ступенькам в штабную землянку, когда меня окликнул комэск. [95]
— Вот что, товарищ Недбайло! — начал Кривошлык без всякого вступления. — Мое предложение командир полка поддержал. Отныне вы — мой заместитель. Приказ уже подписан, и я рад поздравить вас с новым назначением. Желаю успеха!
Новость ошеломила меня. Какое совпадение: сегодня мне исполнилось ровно двадцать лет!..
А комэск продолжал:
— Открою секрет: командир полка решил именно к этому дню подготовить вам сюрприз. Ведь у Вас сегодня день рождения? Поздравляю! А завтра — еще один ждет вас: будут вручать правительственные награды. Так что готовьтесь и вы...
— Благодарю вас, товарищ майор, за оказанную мне честь и за теплые слова. Доверие постараюсь оправдать.
Я от души был благодарен своим командирам, товарищам, всей нашей славной гвардейской семье за все, что было сделано ими для меня. Не прошло и года, как я рядовым летчиком пришел в этот богатый традициями полк. Здесь учился искусству боя, здесь постигал науку побеждать. И если теперь назначили замкомэском — значит, получил признание ветеранов.
Тем же приказом старший лейтенант Леонид Беда назначался командиром второй эскадрильи. Я знал его как опытного летчика, он был не только мастером неотразимых штурмовых ударов, а и прекрасным организатором. У Леонида можно было многому поучиться, и я старался перенять его умение мгновенно ориентироваться в обстановке, учился строгому соблюдению летных законов, расчетливости, вере в свои силы и готовности в любую минуту пойти на оправданный риск. Приняв решение, Леонид ни за что не отступал от него, не менял своего намерения. С ним было легко летать, и мы охотно шли с ним на боевые задания.
Шел 1944 год. Наши войска уверенно продвигались на запад, освобождая все новые населенные пункты Украины. Бои уже развернулись на подступах к Херсону и Каховке. Тем временем гитлеровское командование, накапливая силы на Никопольском плацдарме в излучине Днепра, собиралось нанести удар по наступающим /советским дивизиям и по образовавшемуся в результате [96] этого «коридору» вывести закупоренные в Крыму части.
Линия боевого соприкосновения на Никопольском плацдарме стабилизировалась. Красная линия на наших полетных картах была словно натянутая тетива.
В последний день января воздушная разведка обнаружила западнее Никополя, близ станции Чертомлык большое скопление военной техники противника. В одиннадцать часов был собран летный состав третьей эскадрильи. Гвардии майор Кривошлык ознакомил нас с обстановкой и объяснил задание.
И вот шестерка уже в воздухе. Небо затянуло сплошной облачностью. То и дело теряю из виду горизонт — свинцовая мгла каждый раз закрывает его. На третьей минуте полета слышу голос майора Кривошлыка. Открытым текстом он передает:
— Недбайло, ведите группу на цель. Я возвращаюсь: неисправна матчасть.
Мне видно, как самолет ведущего левым разворотом нырнул под группу и ушел. Ответственность за группу, за выполнение боевого задания легла теперь на меня. И я впервые испытал чувства ведущего группы.
Тщательно сверяю карту с местностью. Погода отвратительная. К тому же еще идем без прикрытия. Внимание, осмотрительность — на высшем пределе: в любой момент могут появиться «мессеры»!
Мы уже над местностью, занятой противником. Но земля не просматривается: куда ни глянь — серая пелена. Бьют зенитки. Неприцельно, разумеется, — «на звук».
Группа идет в строгом боевом порядке. Приближаемся к району цели. В разрывах облаков заметил тонкую нить железной дороги. «Привязываюсь» к ней: этот ориентир поможет быстро и точно отыскать цель, и я завожу группу вдоль полотна. Цель совсем близко. Мелькнули вагоны. Их всего лишь... два. Неужели составы уже ушли? Где же вражеская техника?..
На карте помечены овраги, примыкающие к реке Базавлук. Разворачиваю группу влево. И наконец нахожу цель: овраги, балки буквально забиты техникой и солдатами.
С первого же захода по команде обрушиваем бомбы. Разворачиваемся для второй атаки. Нам видно, как горят танки и автомашины, как мечутся обезумевшие [97] лошади, как рвутся боеприпасы. Еще один заход — и новые взрывы внизу, новые очаги пожаров. Теперь каждый летчик выбирает себе цель и ведет по ней огонь из пушек и пулеметов.
Цель накрыта. Задание выполнено. Собираю группу и иду на обратный курс.
...Видимость по-прежнему плохая. Идет дождь вперемежку с мокрым снегом. Где мы находимся? Определить невозможно. Но, судя по времени, — под нами уже свои.
Нервы напряжены до предела; облачность совсем «прижала» нас. Летим на высоте до ста метров, горючее на исходе. Можно продержаться еще минут пятнадцать — не больше. Надо что-то предпринимать!..
Слева в просвете замечаю какие-то контуры, трубы. Город? Какой?
Смотрю на карту. Да это ведь Мелитополь! Там есть базовый аэродром. Разворачиваю группу, над аэродромом распускаю ведомых, приказываю всем садиться с ходу — и первым иду на посадку.
В стороне от бетонированной взлетно-посадочной полосы из белых полотнищ выложен посадочный знак «Т». Значит, посадка на грунт.
Снижаюсь, выравниваю самолет. Едва колеса коснулись поверхности «чужого» аэродрома — машина затормаживается, вот-вот скапотирует. Я не в силах помешать этому. В чем дело? Наконец, штурмовик останавливается. Отруливаю в сторону. Мотор ревет, обороты почти максимальные, а самолет еле-еле движется. Глянул назад — тянутся глубокие борозды. Тут же передаю по радио:
— Грунт вязкий!
Экипажи учитывают мое предупреждение и садятся благополучно.
К нам спешит «эмка». Остановилась. Подходит капитан:
— Откуда и куда путь держите?
— Сели у вас из-за плохой погоды. Да и дозаправиться нужно.
— Я офицер базы, — представился капитан. — Рад помочь, да горючего необходимой вам марки у нас маловато — один лишь бензозаправщик. Второй должен [98] к вечеру подойти. К тому же подъехать к самолетам невозможно.
— А если подтащить машины трактором?
— Наш трактор испорчен. Выход один — подрулить к бетонке.
— Прошу вас как можно быстрее организовать доставку бензина и воздуха! — попросил я капитана.
— Воздуха нет — компрессорная станция не работает. А бензозаправщик сейчас подошлю...
Подруливаем «илы» к бетонированной полосе. Подошел бензозаправщик. Цистерна на нем маленькая. Но и за то спасибо! Решил распределить горючее в зависимости от остатка бензина в баках, но так, чтобы у ведомых его было несколько больше, чем у ведущих.
Тревога не покидает меня: горючим кое-как обеспечены — по прямой долететь хватит. А если непогода и наш аэродром закрыт? Вернуться не на чем! Да и как взлететь с такого грунта?!
Спрашиваю офицера о бетонке.
— Позавчера фашисты бомбили нас. Воронки заделываются, но работы еще не закончены, — объясняет он.
Надо что-то предпринимать. Осмотрел полосу, выбрал участок, где можно пройти между злополучными воронками, и отдаю распоряжение летчикам:
— Через двадцать минут взлетаем. Всем проложить маршрут. Первым стартует Охтин. За ним — Сачивко, Толмачев, Карпеев. Последним поднимаюсь я. Будьте внимательны. Видите две вехи у воронок? Между ними шасси проходит свободно. Отклонение на метр-два приведет к аварии. В воздухе шасси не убирать: с выпущенными колесами идем на свой аэродром... По самолетам!
Подаю команду на взлет Охтину. Мотор взревел, и штурмовик покатился по полосе. С каждой секундой скорость разбега нарастает. Уже и хвост поднят. Воронки ближе, ближе. «Проскочил!» — вздохнул я.
Штурмовики один за другим бегут по бетонке, искусно преодолевают опасный участок и взлетают. Иду на взлет и я. Курс — на наш аэродром.
А погода нисколько не улучшается. Густая мгла застилает землю. Тяжелые облака низко плывут над ней. [99]
Двадцатая минута полета. Аэродром должен быть под нами. Но как это уточнить? Обойти облачность нельзя, слишком мало горючего в запасе.
И вдруг, словно по заказу, облачность расступилась, и в «окно» я увидел землю. Под крыльями был родной аэродром! Узнаю полосу, стоянки, штабную землянку, капониры.
— «Коршуны», за мной! С ходу — на посадку! Будьте внимательны!
...Итак, мы — дома! Не успел проинформировать механика о работе материальной части в воздухе — подъехала автомашина. Из нее выпрыгнули Ляховский, Кривошлык и капитан Клубов.
— С боевой задачей вы справились отлично! — сказал командир. — Мы уже было забеспокоились. Ну, вы просто суворовец! (Это было его любимое выражение). В такую погоду отыскать цель... Поздравляю с первым успешным руководством группой!
— Как долго ты летал! — тихо произнесла Катюша, когда я зашел на КП. — Глаза устали смотреть в небо... Как долго ты не возвращался!..
Взял ее теплую руку, прижал к своей груди. Как хорошо, когда на свете есть человек, который так ждет тебя. Все пережитое за день сразу ушло на второй план. Исчезла усталость. Я видел только ясные девичьи глаза и ощущал у своего сердца трепетное тепло маленькой руки.
А вечером мы снова долго ходили, мечтали, не замечая, как мчится время. Уже давно пора было отдыхать, но как не хотелось расставаться с Катюшей!..
И вдруг, словно бы из-под земли, рядом выросла фигура:
— Ты еще не спишь, дочка?
Я узнал голос капитана Клубова.
Катя торопливо отвечала:
— Иду, отец, иду! — и, сжав мои пальцы, умчалась.
— Я думал, Недбайло, что после такого трудного дня вы уже седьмой сон видите...
Мы шли рядом. Я молчал.
У дверей общежития остановились, чтобы пожелать друг другу спокойной ночи. [100]
— Вот что, Недбайло! Вы мою «дочь» не обижайте. В противном случае вам придется иметь дело со мной! — с напускной строгостью произнес Клубов.
— Как же можно ее обидеть! — ответил я. — Мы с Катей просто хорошие друзья. Того, кто ее обидит, я сам...
— Ладно, ладно! — прервал он меня. — Я не против вашей дружбы. Только я — за настоящую дружбу. Понимаете? А теперь — отдыхать. Спокойной вам ночи! — и инженер протянул мне руку.
...Мои товарищи уже спали, и я осторожно, на цыпочках пробрался к своей кровати. Тихо разделся, лег. И только теперь почувствовал, что устал! Сомкнул веки, но сон не шел. Память как бы воспроизводила картины пережитого. Мысли вели какой-то странный хоровод. Я знал: это от усталости, от смешения чувств, испытанных сегодня.
Потом поплыл туман. Такой же густой, как тот, что скрывал от нас землю, когда мы шли на цель, возвращаясь домой. Стал восстанавливать в памяти разговор с Клубовым, думать о нем.
...Капитан Клубов прибыл в полк примерно в то же время, что и я. С первой же встречи проникся к нему симпатией. Бывает же так: понравится тебе человек как-то сразу. И я не ошибся. Это был отличный знаток боевой техники, прекрасный специалист, умелый организатор. Подтянутый, дисциплинированный, он требовал уставного порядка и от подчиненных. Расхлябанность, — говорил капитан Клубов, — враг дисциплины. А без дисциплины нет армии.
Вскоре я убедился, что не один питаю симпатии к инженеру: за честность, справедливость и отзывчивость, за отличное знание боевой техники и мастерство Клубова стал уважать весь личный состав полка. Это был заслуженный авторитет, завоеванный не фразой, не панибратством, а делом.
4.
В начале февраля войска 4-го Украинского фронта перешли в решительное наступление. У нас, штурмовиков, работы прибавилось: наш «участок» находился в излучине Днепра. Мы «обрабатывали» позиции противника, контролировали его коммуникации. [101]
В один из таких дней я получил необычное задание.
...Хоть и морозное утро, но после полуторакилометрового перехода в меховом комбинезоне и в унтах жарко. У штабной землянки решил я передохнуть. Достал папиросу, затянулся раз, другой. Вдруг слышу голос «моего» диспетчера:
— Здравствуй, Толя! Командир тебя вызывает. Срочно!..
У командира уже сидели замполит, начальник штаба и командир нашей эскадрильи.
— Садитесь, товарищ Недбайло! — жестом пригласил меня майор Ляховский. Вид у него взволнованный, озабоченный. — Дело вот какое, — сказал он, расправляя на столе оперативную карту. Карандаш, который Ляховский использовал вместо указки, нацелился на район наших действий близ Никополя. — Надо без прикрытия сходить парой на Зеленую-Вторую и Васильевку, чтобы установить истинное положение сторон. Поручаю это задание вам. Обратите внимание на местонахождение вражеских танков. Учтите, что наши части на рассвете перешли в наступление. И обо всем, что увидите на поле боя, будете докладывать на командный пункт генералу Хрюкину. Сообщайте все до мелочей. Ясно?
— Так точно!
— Вот и хорошо! Идите, готовьтесь к вылету.
От командира мы вышли вдвоем с Кривошлыком.
— Кто со мной пойдет? — спросил я комэска.
— Охтин.
Я удивился. Охтину предстояло выполнить всего лишь третий боевой вылет, а задание сложное. Но приказ есть приказ.
Вскоре младший лейтенант Охтин был у меня. Я разъяснил ему до тонкостей боевую задачу, ее особенности, напомнил, какие маневры надо будет выполнять.
— Не беспокойтесь, товарищ командир. Я не подведу! — отвечал Охтин.
— По самолетам! — скомандовал я. — Вылет — по вашей готовности!
Малюк уже был в своей кабине. Механик доложил о готовности штурмовика к вылету. Я быстро надел «доспехи» летчика и занял место в самолете.
Машина Охтина — напротив, метрах в тридцати. [102]
Мне видно, как под правым крылом штурмовика еще суетятся авиаспециалисты. Даже старший инженер там — узнал Клубова издали.
Подзываю Мотовилова:
— Сбегайте, разузнайте, в чем там дело!
Летчикам хорошо известно, как томительно сидеть в кабине и ждать, когда же, наконец, будет устранена неисправность.
Вернулся Мотовилов:
— Правая пушка неисправна.
«Начинается!» — с досадой подумал я. И, чтобы скоротать время, переключил СПУ на воздушного стрелка.
— Как твои дела, тезка?
— Все в порядке, командир! Я готов! — бодро ответил Малюк.
Все чаще поглядываю на часы: начинаю уже нервничать. Завел мотор, прогрел его. А у второго самолета все еще продолжается какая-то возня.
«Не пойти ли мне одному? — возникло вдруг желание. — Генерал ждет разведданные, а тут попусту тратится время!»...
И я решился — взлетел. Иду по кругу над аэродромом — вижу, взлетает «горбатый»! Выждав, когда он убрал шасси, я нажал кнопку передатчика.
— Охтин, Охтин! Ты?
Передатчика у ведомого нет, все команды идут ему на прием, и Охтин должен ответить мне условным знаком. Он! Качнул самолет с крыла на крыло.
— Пристраивайся! — приказываю ему и беру курс. Над нами — сплошная облачность. Высота полета — четыреста метров. С каждой минутой видимость ухудшается, облачность «прижимает» нас к земле. Я не на шутку обеспокоен: справится ли молодой летчик?
У переднего края пришлось снизиться до пятидесяти метров. Только пересекли линию фронта — заговорили зенитки. Впиваюсь взглядом в землю, «читаю» местность. Мне даже кажется, что слышу раскатистое «ура» идущей в атаку пехоты.
Впереди появились закамуфлированные коробки. Насчитал их семь. Семь «тигров». У дульных срезов орудий — языки пламени. «Ведут огонь!» — отмечаю про себя. Оглянулся: пехота залегла. «А что, если ей помочь?!» [103]
— «Алмаз», я — «Коршун»-ноль три! — связываюсь с командным пунктом генерала Хрюкина. — Нахожусь в заданном районе. Вижу наступающую пехоту. Танки противника мешают ее продвижению. Разрешите нанести удар?
— «Коршун» — ноль три! Разрешаю!
Охтин идет справа. Передаю ему:
— Атакуем танки ПТАБами!{6} Выбираю цели — те, что ближе к нашим! — и, круто развернув самолет, захожу в атаку. Охтин идет рядом.
Пошли в атаку, включив форсаж. Двигатели неистово ревут. Наш стремительный полет на бреющем, мощный гул и удар по «тиграм», по моему замыслу, должны поднять дух наших воинов, наступающих на этом участке. Выскакиваю на «горку» и командую:
— Охтин, твой — крайний, мой — второй! Бросаем бомбы!
Резкий разворот влево. Вижу — внизу пылают два танка. Малюк использует возможность и из турельного пулемета поливает огнем вражеские траншеи.
— Охтин! Еще заход: атакуем эрэсами и пушками!
Подожгли еще один танк. Зашли снова. Обрабатываем вражеские позиции всеми огневыми средствами, которыми располагает штурмовик. Внимательно наблюдаю за тем, что творится на земле, и докладываю на К.П.
После шестого захода, когда боекомплект был израсходован, принимаю решение уходить домой. Но на душе неудовлетворенность: еще бы парочку заходов, поддержать нашу пехоту!..
Выхожу из атаки боевым разворотом, запрашиваю разрешение на возвращение домой — и тут вдруг словно в молоке оказался: ничего не видно, не могу даже определить положение самолета: машина нырнула в облака. Вывел самолет из серой пелены — вот и земля снова просматривается.
Охтин в стороне. Метров триста разделяет нас.
— Охтин, видишь меня?
Самолет качнулся с крыла на крыло. Видит!
— Пристраивайся — идем домой...
«Молодец! — думаю. — Выдержал экзамен Охтин! Не подвел!» [104]
И тут впереди, почти в створе капота, замечаю силуэт самолета, который внезапно вынырнул из облачности нам навстречу. Вот уже видны кресты: «Юнкерс-88»! Очевидно, разведчик. Не дам ему уйти!.. Нажимаю одну гашетку, другую. Оружие молчит. Разочарованию нет предела: как быть? А «юнкерс» уклоняется от атаки, спешит скрыться в спасительном облаке. Уйдет ведь, уйдет! Надо пресечь ему путь!
Включаю форсаж. Мотор не гудит — ревет. Я словно слился с машиной. Все мускулы напряжены до предела. Одна только мысль, одно желание руководит сейчас мной: догнать врага и уничтожить!
Дистанция сокращается. Единственный выход — идти на таран! Решаю подойти сзади и винтом отрубить «юнкерсу» хвостовое оперение...
— Командир, осторожно! Слева Охтин! — кричит Малюк по СПУ.
В тот же миг сверху, из-за облаков, на меня наплывает темная громада. Удар сотрясает машину. Левое крыло моего штурмовика сжалось «в гармошку». Рванул штурвал на себя, самолет по инерции полез вверх, но, потеряв скорость, стал падать, и никакими усилиями я не мог теперь подчинить его своей воле.
За несколько мгновений, словно на экране, перед глазами промелькнула вся моя жизнь. Я увидел себя в детстве, в только что купленных матерью брючках, в юности, когда секретарь райкома вручал мне комсомольский билет... Первый воздушный бой, Игорь Калитин, Катюша — встревоженная и растерянная...
А самолет падает, отмеряя последние метры до земли. Удар!..
Подробности мне стали известны позднее. Спасла нас с Малюком чистая случайность. Если бы штурмовик шел отвесно — мы бы не спаслись. Но он упал на правое крыло, которое смягчило удар. Малюка выбросило из кабины метров на пятьдесят. Антон, к счастью, упал на парашют. Это и спасло его. Пролежав без сознания несколько минут, он открыл глаза. Над ним стояли два солдата.
— Живой?
Ответа не последовало. Малюк приподнялся, растерянно огляделся. Тупая боль сковала тело.
— Где я? [105]
— У своих, братишка, у своих!
— А где мой командир?
— Какой командир?
— Да летчик!
— Нет никого больше. Один самолет упал во-он там, — солдат показал рукой в сторону лесной опушки. — И развалился на мелкие части. А второй вот догорает...
— Такого быть не может! — вскочил Малюк и, припадая на ногу, бросился к горящей машине. Но подступить к самолету было невозможно. Малюк взглянул на номер — «34». Это машина Охтина. А сам он где? Где стрелок? Ответом было лишь жаркое пламя.
Малюк понял, что тут он бессилен хоть чем-нибудь помочь товарищам. Но где его машина, где штурмовик, на котором была выведена цифра «32»? И Малюк поспешил туда, где, как ему сказал солдат, валяются только обломки... Вот они! Каким-то чудом уцелела кабина. Глянул — и обмер: склонившись головой на штурвал, в кабине лежал я. Неподвижный. Окровавленный.
Подоспевшие солдаты помогли Малюку вытащить меня из-под обломков.
...Упали мы около десяти часов утра. А очнулся я лишь к вечеру. Открыл один глаз — второй забинтованный. Не пойму, где я. Низкий потолок крестьянской хаты. Тишина. Надо мной склонилась девушка в белой косынке. Рядом с ней солдат в шинели.
И снова забылся. Через некоторое время вижу — надо мной стоит кто-то в зеленой куртке. Сумеречно — февральский день короткий. Лицо вроде бы знакомое. Силюсь что-то вспомнить. Так это же Малюк! Обвел комнатушку взглядом. Две женщины стоят в углу, к ним жмутся ребятишки.
— Где мы? — с трудом выдавливаю из себя. Не то что говорить — дышать больно.
— В Зеленой-Второй...
— Как, у немцев?!.
— Да нет — у наших!..
Кто это сказал? Голос чужой, незнакомый. Кто этот человек в кожаном реглане? Малюк успокаивает меня: это наш, советский летчик. Вчера ночью его сбили. Выбросился с парашютом. Ветром снесло — и приземлился он на краю деревушки с поэтическим названием [106] «Зеленая-Вторая». Ее всего лишь несколько минут назад освободили наши войска.
Отлегло. Но дышать совсем нечем — в комнате жарко натоплена печь.
— Антон, помоги мне подняться! — зову Малюка. — Веди на воздух.
Малюк наклоняется, подставляет шею — и я здоровой рукой обхватываю ее. Вышли. Малюк помог мне устроиться на завалинке, сел рядом.
Я вконец расстроен: вся голова в бинтах, левая рука подвязана, боль во всем теле.
Мимо нас проезжают подводы. Лошади вязнут: снег подтаял, и глинистый грунт совсем раскис. Ни одна машина сюда не проберется, ни один самолет поблизости не сядет. Что будем делать?
— Пошли, Антон! Нам здесь никто не сможет помочь. Помню по карте: в шести километрах от Зеленой-Второй находится командный пункт командарма. Пошли!..
И мы двинулись в путь. Те шесть трудных километров Малюк буквально тащил меня на себе. Наконец дорога привела нас в село. Где-то здесь разместился КП генерала Хрюкина. Идти больше нет сил. Сел на бревно.
— Иди, Антон, дальше сам. Ищи антенны. Увидишь — это знак: КП.
Сколько времени прошло — не помню. Я очнулся от голосов, от рокота мотора. Подбежал Малюк.
— Все в порядку, товарыш командир. Поехали до своих!
Антон и водитель помогли мне взобраться на платформу вездехода, и мы поехали в медсанбат.
Там с меня сняли повязку, промыли спиртом израненное лицо, снова забинтовали раны, сделали уколы, подвязали поврежденную руку и на том же вездеходе повезли за село. Уже стемнело. На ровном поле стоял санитарный самолет По-2, на котором генерал Хрюкин распорядился срочно отправить нас в госпиталь.
Меня усадили в заднюю кабину. Рядом пристроился Малюк. Затарахтел мотор. Самолет стремительно разбежался, но вдруг замедлил бег, развернулся и снова пошел на взлет. Нет, ничего не получалось: машина никак не могла оторваться от земли. [107]
— Стой! — крикнул Малюк пилоту. Тот убрал обороты. Антон соскочил вниз и, дав знак летчику, стал приподнимать хвост «кукурузника». Снова взревел мотор. Толкая машину изо всех сил, Малюк бежал, пока не упал. На этот раз По-2 взмыл ввысь и взял курс на Мелитополь.
Мы увиделись с Антоном утром следующего дня. Его доставил в госпиталь тот же По-2. Врачи тщательно осматривали его и удивлялись: воздушный стрелок был фактически здоров.
— Спина немного побаливает, мышцы тоже болят, но не очень, — смущенно признавался Малюк.
...Я — на операционном столе. Рядом, вся в белом, сидит утомленная женщина. Она долго смотрит на меня, ласково улыбаясь, затем, осторожно взяв мою руку, проверяет пульс.
— Наркоз привезли? — спрашивает она кого-то.
— Нет еще.
Женщина вздохнула, снова посмотрела мне в глаза.
— Как вы себя чувствуете, молодой человек? Операцию выдержите?
Я кивнул головой. Жест этот означал: делайте со мной что хотите, только поскорее!..
И началась трудная и мучительная борьба за жизнь. Оперировали без наркоза. Стиснув зубы, я терпеливо сносил все муки. От боли терял несколько раз сознание. И все же выдержал.
Но это была только первая операция. За ней — еще и еще. Меня «ремонтировали» — зашивали раны, сращивали кости.
И вот в сопровождении хирурга в палату вошли Малюк и полковой врач Дмитриев.
— Я ж казав, командир, що вы будете жыты! — сиял Малюк. Радости его не было границ. — Поправляйтесь швыдше, в полку на вас чекають!.. Та й ворога треба добивать, Крым от нього очищать!
Попытался улыбнуться, но не смог: почти все лицо было забинтовано.
Приятно было слышать, что меня ждут в полку, что я еще нужен людям!..
— А вам письмо просили передать, — Дмитриев улыбнулся. — Прочитать? [108]
Я моргнул глазом и указал на Малюка. Антон взял письмо, подсел ближе, развернул лист и стал тихо читать: «Толюша, родненький! Что бы ни случилось — знай: я всегда буду с тобой. Я люблю тебя. Целую. Катя».
Хоть я и глядел сейчас на мир одним глазом, от меня не ускользнуло, что женщина-хирург, вроде бы с безразличием наблюдавшая за происходящим, отвернулась к стене и достала из карманчика носовой платок. Напрасно она плачет. Я теперь обязательно выздоровею! Во мне словно возродились силы. В меня, казалось, влили эликсир жизни. Я не мог, не имел теперь права умереть: меня ждут полковые друзья, меня ждет Катюша!