Глава седьмая
1.
Шло время, и раны мои постепенно заживали, кости срастались. Перевязки уже были не так мучительны. Искусные руки медиков сделали все возможное и даже невозможное, чтобы как можно скорее поставить меня на ноги, а значит — вернуть в боевой строй. Одно беспокоило — багрово-красные рубцы на лице. Взглянул в зеркало — и отпрянул: я это или не я? Лоб, нос, подбородок — в шрамах. Только глаза мои. А все остальное какое-то чужое. Как отнесется к этому — другому, изуродованному человеку та, которая сказала, что любит и ждет?
...Какое это безмерное счастье — снова оказаться на «своем» аэродроме! Я вновь ощутил в себе силу, несущую солдата в бой, и готов был сейчас, сию же минуту сесть за штурвал крылатой машины и воевать еще упорнее, бить врага еще сильнее.
Иные утверждают, что после сложных боевых ситуаций появляется страх. У меня же появилась какая-то неукротимая жажда летать. Впрочем, в глубине души притаилось что-то похожее на страх. Но это было совсем другое чувство: я спешил, я очень хотел поскорее увидеть Катюшу — и вместе с тем опасался этой встречи.
...Первым, кто повстречался мне на пути, был мой дорогой друг и боевой товарищ Антон Малюк. Мы обнялись, [109] расцеловались. Он, оказывается, ждал меня с утра.
— Как же ты узнал, что я должен приехать? Я ведь никому об этом не сообщал...
— Я все знаю, — сиял Антон. — У меня особое чутье!
Нас окружили товарищи. Жали мне руку, поздравляли с выздоровлением, сообщали наиболее важные новости. Их оказалось много. Были хорошие, были и нерадостные. То, что полк наносил удары по вражеским группировкам, откатывавшимся в глубь Крыма, — это, разумеется, было хорошей вестью. А вот услышать, что погибли такие прекрасные летчики, как Толмачев, Сачивко, Егорышев, было больно и тяжко.
— Командиру полка присвоено звание подполковника! — сообщал один.
— Новички прибыли, всех в третью эскадрилью определили, — дополнял другой. — Может, знакомы тебе такие фамилии — Карпеев, Обозный, Масленцев, Киреев, Кожушкин?
Нет, я этих ребят не знал, но мне предстояло пройти с ними большой фронтовой путь.
— А про Береснева тебе еще не рассказывали? Послушай...
И товарищи поведали мне о подвиге младшего лейтенанта Анатолия Береснева.
...Вторая эскадрилья во главе со старшим лейтенантом Леонидом Бедой штурмовала вражеский аэродром. Прямым попаданием зенитного снаряда был поврежден самолет командира, и Леонид Беда вынужден был сесть на занятой противником территории. Группу возглавил заместитель Беды — лейтенант Брандыс. Он перестроил эскадрилью и передал по радио приказание Бересневу сесть и взять на борт комэска и его воздушного стрелка Семена Романова.
Легко сказать — взять на борт! Сверху Береснев хорошо видел, как отовсюду к штурмовику бегут гитлеровцы. Он прошел почти над головами фашистов, обстрелял их и сел рядом с командирской машиной. Комэск поджег ее — чтобы не досталась врагу, быстро вскочил на крыло бересневского самолета и втиснулся в кабину воздушного стрелка. Стрелок Романов устроился в гондоле шасси. [110]
А в это время четверка штурмовиков во главе с Брандысом буквально поливала гитлеровцев огнем. Береснев дал газ, мотор взревел, и с четырьмя отважными авиаторами на борту штурмовик взлетел над головами фашистов и вернулся на свой аэродром. Какие молодцы! — искренне восторгался я Бересневым и другими однополчанами, для которых мужество, отвага, героизм стали привычным, будничным делом.
— Товарищ командир, вас вызывают! — шепнул Малюк.
— Извините, друзья: начальству надо доложить! — сказал я. Ребята расступились, и мы с Малюком пошли дальше.
— Кто вызывает, командир полка? — спросил я Антона.
Малюк загадочно улыбнулся.
О, этот хитрец Малюк! Я догадался и тут же ощутил страх перед встречей с Катюшей.
Она увидела меня издали. Быстро мелькнули русые кудри в окне. И вот уже Катя птицей слетела с крылечка, мчится навстречу. Остановился в нескольких шагах от нее. Остановился потому, что на таком расстоянии не должны быть видны кровавые отметины на моем лице.
— Здравствуй, Катюша!
Чувствую, что слова эти произношу каким-то чужим глухим голосом. «Я это — или не я?» — стучит сердце. А она уже обхватила мою шею руками, приникла губами к моим рубцам. Нос мой щекочут русые кудряшки, и я начинаю улыбаться. Вижу мокрые веки, вижу на щеке Катюши крупную слезу и смеюсь.
— Спасибо тебе, моя дорогая, за твое письмо! Оно ускорило мое выздоровление. Оно помогло мне выжить.
Катя зарделась:
— Правда?
— Да...
Я смотрел в ее глаза — и не мог наглядеться: так мечтательно и долго когда-то смотрел в бездонную глубину неба, предавшись мечтам о будущем. Теперь снова загадывал судьбу.
— Спасибо тебе за подарок! — спохватилась Катя.
— Какой подарок? — не понял я.
— Ну, тот, что ты с Малюком переслал. [111]
Мне оставалось только ответить «пожалуйста». И тут Малюк отличился!.. Дело в том, что слышал он однажды, как я просил нашего интенданта купить где-нибудь за любую цену набор ниток «мулинэ». Догадался Малюк, для кого они предназначались. И вот, возвращаясь из госпиталя и желая хоть как-то успокоить Катюшу, заглянул он к интенданту, взял у него покупку и вручил девушке, сказав, что подарок этот посылаю я. И снова я почувствовал, сколько такта, сколько благородства в щедрой душе Малюка!
— А я тебе тоже подарочек приготовила! — продолжала Катюша. — Идем к нам — увидишь.
Мы зашли в общежитие. У подружек сразу же нашлись неотложные дела, Малюк исчез — и мы остались вдвоем. Катя взяла искусно расшитую небольшую подушечку и протянула мне:
— Это тебе. Твоими нитками вышила. Чтобы хорошо отдыхалось.
— Спасибо тебе, дорогая! От всего сердца — спасибо!
2.
Мое появление в полку было для комэска приятной неожиданностью. Встретившись, мы беседовали до глубокой ночи. Разговорам, казалось, не будет конца. Кривошлык интересовался подробностями моего последнего боевого вылета, спрашивал, как лечили меня в госпитале, как чувствую себя теперь.
В свою очередь, я интересовался делами эскадрильи — какие виды боевого применения больше всего используются сейчас, как входят в строй молодые летчики, все ли самолеты исправны, как работает технический состав. Рассказал мне Кривошлык и о полковых новостях.
О многом вели мы речь. Одно лишь «приберег» я на завтра: чувствовал, что комэск, как бы он ни был добр и отзывчив, вопрос этот будет решать без скидок на приятельские отношения.
Утром зашел я к командиру эскадрильи и попросил дать мне контрольные полеты, включить меня в боевой расчет.
Майор Кривошлык пристально смотрел на меня и молчал. Долго молчал. Но вот он встал, улыбнулся [112] своей доброй улыбкой, подошел ко мне, положил руку на плечо:
— Как можно, Анатолий? У тебя ведь рука еще в гипсе! Вот поправишься, подлечишься — все, что надо, получишь: и контрольные полеты, и право летать на боевые задания...
Конечно же, комэск был прав. Но я не мог ждать: сердце истосковалось по боевым полетам, рвалось в бой.
...Уже три дня хожу по аэродрому, обшарил все закоулки. Мои боевые товарищи вылетают на штурмовки, а я провожаю и встречаю друзей. Нервничаю, как никогда раньше.
«Нет, не могу больше оставаться без дела!» — решил наконец я. И направился к командиру полка.
— А, Недбайло! — приветливо встретил меня Ляховский.
— Товарищ гвардии подполковник! — с досадой и надеждой обращаюсь я. — Все летают, бьют врага, а мне сидеть без дела...
— Ценю порыв. Однако рука-то еще не в порядке? Я заранее подготовил себя к такому повороту и перед тем, как зайти к командиру в кабинет, затолкал подальше в рукав гипсовую «трубку». Теперь же, вытянув левую руку, стал демонстрировать Ляховскому, как прекрасно «работает» кисть.
— Ну, коли так — дело другое, — согласился Ляховский. — Разыщите Филимонова и полетайте с ним.
— Есть! — вытянулся я, молодцевато щелкнув каблуками. В этот момент мне хотелось расцеловать командира, но, к сожалению, уставом такие нежности не предусмотрены.
...Контрольные полеты прошли без замечаний. Заместитель командира полка майор Филимонов, «вывозивший» меня, остался доволен техникой пилотирования и дал «добро» на самостоятельный вылет.
Все шло хорошо. Мне бы радоваться. Но я испытывал недовольство самим собой. После перерыва чувствовал скованность, не стало прежней уверенности, машина не была мне полностью подвластна. «Что это — утрачены навыки, запаздывание реакции?» — тревожился я. Но вместе с тем ясно понимал: сказывается перерыв в полетах. Надо «влетаться», слетать на боевое задание раз-другой — и все станет на свои места. [113]
Но вот тренировочные полеты закончились, и я снова в боевом строю! Сижу в кабине, жду сигнала на взлет. Справа, слева — рокочущие самолеты, за штурвалами которых сидят мои славные товарищи. Чувство радости переполняет меня, я хочу с кем-нибудь поделиться. И по переговорному устройству кричу Антону Малюку:
— Тезка! А здорово, что мы с тобой снова вместе полетим в бой!..
Малюк отвечает:
— Тепер мы знов покажем фрицам, почем фунт лыха!
3.
Боевая обстановка с каждым днем накаляется. Перед советскими войсками поставлена задача разгромить крымскую группировку врага. Фашисты стянули в район Севастополя всю действовавшую в Крыму авиацию и зенитную артиллерию, чтобы надежно прикрыть отход кораблей, увозивших технику, награбленное имущество, продовольствие. Гитлеровское командование меньше всего беспокоилось о своих людях. Одураченные геббельсовской пропагандой, поверив в бредовые идеи фюрера, немецкие солдаты тысячами гибли вдали от Германии, на чужой земле.
Многие немецкие солдаты начинали понимать, что они обречены, что идет грозный огненный вал, несущий фашизму отмщение, что этот вал не остановится ни здесь, у моря, ни на полях сателлитов, что он докатится до самого фатерланда. Час расплаты настал, и надо было держать ответ за содеянное...
Чтобы поднять боевой дух летного состава, вражеское командование издало специальный приказ, согласно которому летчик, сбивший за день два советских «ила», имел право немедленно покинуть Крым. Кроме того, за каждый сбитый штурмовик выплачивалось вознаграждение в двойном размере.
...Город бессмертной русской славы звал и нас к подвигу, к возмездию ненавистному врагу. Хорошо, что наш 75-й гвардейский полк действует на этом участке фронта! Мне кажется, что именно здесь можно по-настоящему проверить себя...
Полк поддерживает наши наземные войска и наносит удары по объектам противника, в частности — по [114] аэродрому фашистов на мысе Херсонес. Кроме того, нам дали задание топить корабли фашистов в севастопольских бухтах.
Но чем ближе мы подходим к Севастополю, тем труднее нам действовать. Схватки становятся все ожесточеннее, бои все упорнее.
Пойдет, бывало, шестерка на задание, а возвращаются один или два самолета. Случалось порой, что погибала вся шестерка. Недаром ветераны полка говорили, что Севастополь по боевому накалу — второй Сталинград!..
В один из таких горячих дней здесь, на крымской земле, в моей жизни произошло большое, памятное событие: меня приняли в партию. На полевом аэродроме, перед очередным боевым вылетом, вручил начальник политотдела дивизии мне и Николаю Семейко партийные билеты, поздравил нас и пожелал новых побед.
Я летел на задание и думал о том, сколь высока отныне моя ответственность перед народом, перед партией, перед вечно живым ее вождем — Лениным. Я как бы снова присягал на верность Родине.
...Ранним утром мы вылетели шестеркой штурмовать передний край противника. Группу вел майор Кривошлык.
До цели совсем уже близко — лететь минуты две. Один из сопровождающих истребителей передает по радио предупреждение:
— «Коршуны», осторожно: в воздухе противник!
Я уже вижу; навстречу идет около двух десятков «юнкерсов». На каждого из нас — по три. «Мессеров» во внимание не беру: их уже связали боем краснозвездные «яки».
Дистанция быстро сокращается. Я прильнул к прицелу. Размеры вражеских машин в оптическом устройстве с каждой секундой все увеличиваются — впечатление такое, будто «юнкерсы» вспухают. Выбрал одного, сближаюсь. Пора! Нажимаю гашетки. Трассы попадают в цель — и «юнкерс» задымил, стал падать.
Майор Кривошлык тоже ведет огонь, и еще один «лапотник» окутывается пламенем.
Меня охватывает боевой азарт. Пикирую и подхожу к врагу на дистанцию огня. «Лапотник» отбивается изо всех сил бортовым оружием. В голове проносится: внизу [115] маслорадиатор... А если пуля попадет в центроплан... Там ведь бомбы в отсеках!..
В такой круговерти каждое мгновение оценивается по самому высокому счету: ведь за ним — целая жизнь! Большой палец правой руки потянулся к кнопке, на которой вырезаны две буквы — «РС», левой вот-вот нажму гашетки пушек и пулеметов. «Юнкерс» — в прицеле. Совмещаю перекрестие, беру упреждение. Вот так! Теперь — огонь!
Блеснули яркие вспышки — и еще один самолет противника падает.
...Мы надежно поддержали наступающие войска. Вывели из строя три самоходных орудия, уничтожили две минометные позиции, сбили четыре «лапотника». Не досчитается противник и около шестидесяти своих солдат. Под прикрытием четверки «яков» возвращаемся домой. Наши «телохранители» тоже сбили два ФВ-190.
Возвращаясь, представляю себе наш аэродром. «Вот так и должны воевать коммунисты!» — скажет замполит или партийный секретарь, когда мы приземлимся. Подойдет, пожмет каждому руку. Мне — тоже, потому что этот вылет для меня особый: первый, в котором я участвую как член великой партии Ленина... Я не ошибся; зарулив на стоянку, увидел обоих — и замполита, и секретаря партийной организации...
Ставя перед нами очередную задачу, подполковник Ляховский подчеркнул, что она чрезвычайно важная и от успешного выполнения ее зависит очень многое.
Я развернул полетную карту и отыскал точки, где находились цели, сделал отметки. Нужно было шестеркой «илов» уничтожить артиллерийские батареи противника в районе совхоза № 10 и Сапун-горы. Удар надо было нанести в тот момент, когда перейдут в наступление наши танки и пехота.
— Батареи должны быть во что бы то ни стало подавлены! Можете отобрать в свою группу лучших летчиков полка, — предложил Ляховский.
— Нет, лучше будет, если пойдут ребята из нашей эскадрильи.
Я отлично знал каждого, знал, кто на что способен. У меня не было никаких оснований не доверять своим соколам. Да и слетанность много значила во время боя. [116]
Единственное, о чем я попросил командира, — разрешить произвести взлет на восемь минут раньше. Изложил ему свой план. Ляховский не возражал.
В ходе подготовки к этому боевому вылету у меня родилось два варианта штурмоатак. Но опыт подсказывал, что в действительности все будет иначе. Уж очень сложное уравнение в этой задаче. И только там, над полем боя, перед самой атакой, может возникнуть совсем неожиданный вариант, самый оптимальный, самый верный.
Многое зависело не столько от летчиков, сколько от меня как ведущего. Летчики верили мне, они ждали от меня грамотных и решительных действий.
Итак, восемь минут в запасе! В районе цели разворачиваю группу влево. С нами идет приданная — и я бы сказал преданная — четверка «яков». Делаю один круг, затем на высоте 950 метров — второй. Внимательно изучаю район боя. Рвутся в небе зенитные снаряды. Тут и там носятся самолеты — свои и вражеские, атакуют друг друга, «обмениваются» огненными трассами. Вот вдали падает один, в стороне потянул за собой дымный хвост другой.
Готовящиеся к атаке советские войска видят нас, знают, что мы вот-вот начнем действовать, расчищая путь пехоте и танкам. Я все еще прикидываю «за» и «против», плюсы и минусы. А в небе — карусель, дым, огонь. «Все в дыму — война в Крыму!» Но вот стрелки часов показывают «наше» время. План атаки уже созрел, и я командую по радио:
— «Коршуны», за мной! — и, резко снижаясь, перестраиваю группу в правый пеленг для атак с «круга». Бить надо с бреющего! Выжимая из штурмовиков все, на что способна техника, мы устремляемся в атаку.
Напоминаю:
— Бомбы бросать не ниже, чем с пятидесяти метров. Спустя какие-то секунды на позициях вражеских батарей взметнулись фонтаны земли.
— Знай наших! — кричу в эфир.
А противник пока что бездействует. Зенитки не стреляют. Значит, не успел враг приготовиться, растерялся.
Делаем второй заход, третий... Окидываю взглядом боевой «круг» — все ведомые целы. Четвертый заход, пятый... Тридцать атак!.. [117]
На последнем заходе сфотографировал «работу» штурмовиков. Чувствую, что удар наш был для противника внезапным, ошеломляющим.
— «Коршуны», конец! Пошли домой! Спасибо, «маленькие»! — обращаюсь к истребителям прикрытия.
Собираю группу. Сверху вижу, как пошла в атаку пехота. Синевато-сизые клубы взрывов встают на ее пути. Но ничто уже не может остановить наступающих. Впереди идут штурмовые группы наземных войск, получившие задание блокировать и уничтожать вражеские доты и дзоты. Мы поддерживаем их с воздуха. И неспроста: здесь особенно сильный узел вражеской обороны. Сапун-гора опоясана несколькими ярусами траншей, прикрытых минными полями и частоколом проволочных заграждений. Пошла в наступленье морская пехота. Двинулись танки. Успеха вам, друзья боевые!..
На душе радостно: задание выполнено, все целы и невредимы. Переключил СПУ на Малюка:
— Как настроение?
— Нормальное, товарищ командир. Подсыпали фашистам перцу!..
— Споем, что ли?
— Можно! — отозвался Малюк.
— Какую?
— Ясно, какую — про Катюшу!
Угадал Малюк. Радостные и счастливые, мы поем.
Группа вышла на аэродром на бреющем, в правом пеленге... Веером распускаю ведомых на посадку: так по традиции мы благодарим технический состав за то, что он старательно подготовил машины, и «сообщаем» об успешном выполнении боевого задания.
После посадки летчики и стрелки доложили о том, что видели. Я доволен: ни одной царапины на «илах» нет. Теперь не стыдно явиться к командиру полка на доклад.
Иду, а навстречу Николай Тараканов.
— Ну, и везучий ты, Анатолий! И в кого ты такой?
— В тебя, весь — в тебя, Николай!
— Я в подобных переплетах бывал в районе Сталинграда. Но тогда мы ходили парами. А ты вон сколько повел! И все у тебя ладно. Все целы-целехоньки. Это же здорово! А твой Клубов не нахвалится «сынком». Даже падая, мол, сумел живым остаться!.. [118]
— А знаешь, почему?
Тараканов удивленно смотрит:
— Почему?
— Благодаря талисману.
— Да какому еще талисману? Все это — твой «Огонек»! Думаешь, не знаю? Свадьба-то когда?
— Сразу, как только война закончится!..
4.
В предутренней тишине громко задребезжал видавший виды будильник. Я быстро встал, умылся, побрился. Мимоходом отметил про себя: лицо обветрилось, загорело и рубцы несколько потемнели, меньше заметны. Теперь я выгляжу старше своих двадцати. И не удивительно. Ведь за год мы с Малюком были трижды на волоске от смерти. А сколько еще впереди боев!..
Взглянул на часы — время до завтрака еще есть. Вспомнил, что накануне адъютант эскадрильи старший лейтенант Егоров вручил мне летную книжку, предложил посмотреть записи, расписаться.
Для летчика летная книжка — зеркало его дел. В ней ведется строгий учет, каждый полет записывается с точностью до минуты. Указывается дата, содержание боевого вылета, район нанесения удара. И так — за каждый день, по каждому месяцу. А гербовая печать на страницах сама говорит о важности летного документа.
Перелистываю летную книжку. Интересно подсчитать, что сделано за год...
Итак, позади шестнадцать фронтовых аэродромов. С них ровно сто раз поднимался в небо. Сколько же это «гостинцев» обрушилось на врага? По подсчетам выходит более пятидесяти тонн бомб, восемьсот реактивных снарядов, около сорока тысяч пушечных снарядов и сто пятьдесят тысяч «шкасовских» пуль...
Пять вражеских самолетов сбито в воздухе и семнадцать уничтожено на земле. Сожжено тридцать автомашин. Подавлено одиннадцать зениток и шесть артиллерийских батарей. Подожжено шестнадцать танков и самоходок, десять железнодорожных вагонов. Больше трехсот фрицев не вернутся туда, откуда они пришли на нашу землю.
Я расписался в книжке и подумал: «Это вам, гады, [119] за Бикбулатова и Калитина, за Толмачева и Заплавского, за Егорышева и Сачивко, за нашего любимца Прудникова, за муки и страдания людей, оказавшихся под пятой оккупантов».
После завтрака направился к штабной землянке, разыскал адъютанта и отдал ему летную книжку. От него узнал, что наша эскадрилья через сорок минут должна быть на построении. Коротая время, заглянул в «беседку», где летчики из первой эскадрильи погрузились в чтение только что принесенных пропагандистом свежих газет и журналов. И вдруг зовут к командиру полка!
— Товарищ гвардии подполковник, прибыл по вашему приказанию.
В «кабинете» уже находились замполит, начальник штаба и мой комэск майор Кривошлык.
— Прошу садиться! — жестом указал Ляховский на свободный стул. Чувствую, что речь пойдет о деле, не связанном с выполнением боевого задания.
— Товарищ Недбайло! — начал командир. — Майор Кривошлык назначается начальником воздушно-стрелковой службы полка. Как вы смотрите на то, чтобы вступить в командование третьей эскадрильей?
Ляховский испытующе посмотрел мне в глаза. Нет, он не торопит с ответом. Можно подумать.
Я несколько опешил от неожиданности. Но тут же сообразил, что решение командиром уже принято.
— Не ожидали такого поворота событий? — улыбнулся Ляховский. — Или боитесь ответственности?..
— Нет, товарищ подполковник, не боюсь. Просто опыта работы с людьми у меня нет.
— Зато боевой опыт есть. А это — главное! Думаю, справитесь.
Что я мог возразить командиру?..
Между тем Ляховский, пройдясь по «кабинету», остановился у окна и подозвал меня.
— Взгляните, пожалуйста!
Я посмотрел в окно и увидел вдали нашу стоянку. Личный состав эскадрильи был в сборе. И я убедился еще раз, что решение уже принято.
— Они вас ждут. Так что принимайте третью эскадрилью! — тоном приказа произнес Ляховский. — Партийная организация в эскадрилье крепкая. Комсомольская [120] — тоже. Да и мы с замполитом и начальником штаба всегда поможем. Так что — за дело!
— Понял вас, товарищ гвардии подполковник! Благодарю за доверие. Постараюсь оправдать!
— Вот и хорошо! — ответил Ляховский. И добавил: — Заместителем-стажером у вас пока что будет капитан Коровин. Присмотритесь и подберите себе штатного заместителя. А теперь идемте — представлю вас личному составу.
...Я шел рядом с командиром полка. Слева — Иванов, справа от командира — Кривошлык. На душе тревожно: как отнесутся товарищи к моему назначению, что я должен сейчас сказать личному составу, как пойдут дела в эскадрилье?
Командир полка, видимо, прекрасно понимал мою тревогу и о чем-то тихо переговаривался с майором Кривошлыком.
Капитан Коровин подал команду: «Смирно!», — и, печатая шаг, оторвался от строя, шагнул навстречу Ляховскому, доложил. Командир поздоровался, эскадрилья ответила зычным приветствием.
Ляховский снял фуражку, вытер платком лысину: он, видимо, тоже волновался.
— Товарищи гвардейцы! — громко произнес командир. — Вы геройски сражаетесь с врагом, прошли славный боевой путь. Сейчас мы в Крыму добиваем остатки фашистских войск. Многие из вас награждены орденами и медалями. В нашей эскадрилье воспитаны такие асы, как Бикбулатов, Беда...
Командир говорил о том, что молодые летчики учатся у ветеранов, перенимают их опыт. О том, что Леонид Беда успешно командует второй эскадрильей, а сегодня командиром третьей назначен старший лейтенант Недбайло.
— Он стоит перед вами, и все вы прекрасно знаете его. Хочу надеяться, что и с новым командиром вы будете честно трудиться и бесстрашно воевать, успешно справляться с доверенным вам Родиной ответственным делом.
Наступила тишина.
Ляховский, волнуясь, снова потянулся за платком. Стою, чувствую: надо что-то сказать.
— Товарищ подполковник! Разрешите мне? [121]
— Прошу.
Я шагнул к строю.
— Дорогие товарищи! Думаю, не ошибусь, если от имени личного состава третьей эскадрильи заверю командование нашего полка в том, что мы и впредь будем в передовых...
После ужина адъютант эскадрильи вручил мне ключ от комнаты — «командирского салона», как в шутку называли ее авиаторы.
Переступил порог «салона», внимательно обвел помещение глазами. В маленькой комнатушке стояла аккуратно заправленная солдатская кровать. У окна — столик, стул. На столе — «фонарь» из снарядной гильзы. На стене — вешалка.
Скромно и уютно. Можно и отдохнуть, и поразмышлять...
Адъютант ушел, и я остался один. Присел на стул. И только теперь почувствовал, что устал. Память возвращает меня к событиям дня. Словно снова слышу слова: «Поздравляю, Толюша, с повышением!», — это Катюша сказала. «Растем»! — так прореагировал Иван Кондратьевич Клубов. «Думаю, справитесь!» — выразил свою точку зрения Ляховский.
И тут, сидя в тиши «салона», вновь ощутил, как повысилась отныне моя ответственность и за людей, и за боевую технику, и за дела целой эскадрильи. Мне предстояло сдать трудный экзамен на командирскую зрелость, на самостоятельность. И принимать его будет строгий и бескомпромиссный экзаменатор — жизнь. Да, я заверил командира, что эскадрилья будет идти впереди, что старая добрая традиция будет продолжена. Но ведь успех добывает целый коллектив. С чего же начать? Мне нужны помощники, нужна опора. Я знал: надеяться есть на кого! Это — коммунисты и комсомольцы. Это — лучшие наши гвардейцы, «золотой фонд» эскадрильи.
Комнату заполняли сумерки. Я зажег «фонарь». Вспомнил: в чемодане лежат черновые наброски чертежей и расчетов. Отыскал их и при мерцающем свете коптилки стал разбирать записи, восстанавливать в памяти подробности событий, побудивших меня взять в руки карандаш и бумагу. [122]
Я чувствовал и верил, что можно и надо сделать более эффективными тактические приемы, применявшиеся нами в боях. В частности, «круг». Если добиться четкости и слаженности, если каждую секунду взять на учет, можно в корне видоизменить его заключительный элемент. Это лишь вначале покажется сложным, но, отработав одновременный выход всей шестерки или восьмерки из «круга», мы избежим опасности быть атакованными вражескими истребителями во время перестроения или сбора, обеспечим взаимозащиту и огневую мощь.
Как же сделать маневр гибким, динамичным? Уже не один день, не один вечер размышлял я над этим. Выход из атаки всех сразу давал бы нам преимущество над противником. Но замысел был пока что лишь теорией. Я мог стереть на бумаге любую линию, чертить все новые и новые варианты. Проверить же их можно было только в бою. А это — риск. Очень большой, очень серьезный, ибо речь шла о человеческих жизнях.
И все же я решился. Потому что был уверен в эффективности маневра, в его целесообразности. Надо было только дождаться удобного, а точнее — удачного времени. К тому же эксперимент требовал от летчиков не только отработки маневра, но и соответствующей психологической подготовки.
Следовательно, спешить нельзя, и как ни хотелось поскорее начать проверку замысла, я старался не поддаваться соблазну. Никаких случайностей не должно быть. Все надо хорошенько взвесить, со всеми неизвестными разделаться. Иначе — провал!..
На поиски ушла не одна неделя. А я все думал, взвешивал, искал.
...Ночь на исходе. Я весь ушел в расчеты. Заснул лишь под утро. Спал крепко. Но проснулся вовремя: сработала привычка вставать в одно и то же время.
Солнце уже окрасило у горизонта облака, и они кажутся лепестками огромной розы. Потом из-за темной кромки земли выглянул кусочек расплавленной меди. Он все больше, все ярче. Рождается новый день. Дышать легко — воздух свеж, настоян на густом аромате леса. На аэродроме уже трудятся авиаспециалисты.
— Товарищ старший лейтенант, технический состав готовит шесть машин к вылету!.. [123]
Принимаю доклад инженера эскадрильи старшего техника-лейтенанта Одинцова.
— Сколько всего исправных машин?
— Семь, товарищ командир! Одна — на профилактике, две восстанавливают пармовцы.
Подходит старший техник по вооружению Ворона. Докладывает, чем заняты вооруженны.
— Надо ускорить работы: шестерка вылетает через час...
У одной из машин увидел старшего техника-лейтенанта Поповского, нашего парторга. Он уже закончил свои дела и теперь помогает товарищам. Поздоровался, направляюсь к другому самолету.
— Как настроение? — спрашиваю младшего техника-лейтенанта Волошина.
— Преотличное, товарищ командир!
— А у подчиненных?
— Тоже!
— Из дому пишут?
Волошин оживился:
— В неделю по два-три письма получаю. Дела в тылу пошли лучше, просят, чтобы мы поскорее с фашистами разделались.
— Напиши: просьбу выполним!
— А я уже и так написал, — улыбается Волошин.
Недалеко от моего самолета кто-то прилаживает переносной стенд. Подхожу ближе — это комсорг полка старший сержант Николай Захарченко. Из-за его плеча вижу свежий номер боевого листка. Наверху крупно написано: «Добьем остатки немцев в Крыму!» Небольшая передовица содержит итоги последних штурмовок, фамилии наиболее отличившихся летчиков, воздушных стрелков, механиков, вооруженцев, мотористов полка. А вот в конце — печальные строки: «Отомстим за нашего штурмана полка гвардии майора Суклышкина!». Вспомнилось, как на прошлой неделе пришла в полк тяжелая весть: погиб Иван Григорьевич Суклышкин — бесстрашный ас, коммунист, превосходный мастер штурмовых ударов, первоклассный штурман.
Рядом с боевым листком — карта общей фронтовой обстановки в районе Севастополя, последние сводки Совинформбюро. Такие переносные стенды были в каждой эскадрилье и на командном пункте полка. К ним [124] всегда спешили авиаторы. Каждого интересовало всё: и вести с фронтов, и сообщения о трудовых делах нашего народа, и события, происходящие за рубежом.
...Подполковник Ляховский поставил боевую задачу: надо поддержать наступление наземных подразделений на опорный пункт фашистов.
Выйдя от командира, заглянул в диспетчерскую. Катюша работает.
— Если все будет нормально, вернусь без потерь.
— Обязательно вернешься — и без потерь!
Она сказала это с твердым убеждением, как бы подчеркивая, что будет именно так — и ни в коем случае не может быть иначе.
Я как-то невольно нащупал пуговицу левого кармана, отстегнул клапан — и пальцы мои коснулись ее подарка...
Несколько дней тому назад, когда я заглянул к Катюше, она протянула мне небольшой конвертик, сказав при этом:
— У нас на Волге такой обычай — дарить на счастье...
В конверте лежал аккуратно сложенный носовой платочек. Шелковый, нежный. В уголочке — искусно вышитая Золотая Звезда Героя, веточка дуба с ярко-зелеными листочками.
Я был тронут:
— Спасибо тебе большое, дорогая!..
5.
...Видимость — отличная. Сине-голубое небо пронизано золотом солнечных лучей. Смотрю влево, затем вправо: ведомые, словно привязанные ко мне невидимыми нитями, идут уступом. Поодаль, выше — собратья наши, краснозвездные «яки».
Подходим к цели. Вражеские зенитчики, конечно же, изготовились к стрельбе. Я даже представил себе, как прибористы припали к окулярам, как номера расчетов заняли свои места и только ждут команды. Вот-вот она раздастся — и грохнут орудия. Наступил как раз тот самый момент, когда я должен действовать в соответствии с намеченным планом. Выполняю маневр — меняю курс, высоту. Иными словами — путаю карты вражеским [125] зенитчикам. А цель уже под нами. Чуть дальше — огнедышащий вулкан. Это — Сапун-гора. Склоны изрыты окопами, траншеями, расчерчены системой заграждений.
— Атакуем! — бросил я одно лишь слово в эфир — и повел шестерку на снижение.
«Сейчас, вот-вот встретит нас огненный шквал»... Только подумал — и тотчас же вокруг заплясали дымные шарики. В кабине запахло пороховой гарью.
— Орлы, смелее! — подбадриваю ведомых и в то же время стараюсь отвлечь их от страха перед этой стеной заградительного огня. Собственно, опасная зона уже преодолена. Да и рвутся снаряды далеко вверху.
Первая атака удалась. Мы обрушили на врага смертоносный груз. Там, где были огневые точки противника, где простирались траншеи, одна за другой взблескивали огненные вспышки рвущихся реактивных снарядов, вздымались разрывы бомб. Склоны Сапун-горы затянула дымная мгла.
— Порядок: начало сделано! Еще заход!..
Теперь заговорили пушки и пулеметы наших «илов». Зенитки не унимались, посылая навстречу нам и вдогонку снаряд за снарядом. Но тщетно!.. Задание выполнено! Результаты штурмовых ударов зафиксированы фотокинопулеметами. Теперь — домой! Со станции наведения передают: нам объявлена благодарность.
На аэродром шестерка пришла в полном составе. Все самолеты целы. Только машина лейтенанта Карпеева в нескольких местах прошита осколками близко разорвавшегося зенитного снаряда.
— Ну, что я говорила тебе, что? — встречает меня Сияющая Катюша.
— Спасибо тебе за добрые слова! — пожал я ее мягкую, теплую руку. — Бегу к командиру с докладом.
Все было превосходно. И надо же случиться беде...
Времени на обед мало — буквально считанные минуты. Полуторка мчится к столовой. В кузове — яблоку негде упасть: летчики стоят, держась друг за друга, покачиваются, когда машина подпрыгивает на неровностях дороги.
Я стоял у кабины. И вдруг... Что там произошло — не знаю. Только водитель резко нажал на тормоз. Машина сразу остановилась — и живая масса, качнувшись, [126] навалилась на меня. Моя левая, еще неокрепшая рука подвернулась — и я ощутил адскую боль. Теперь пришлось спешить не в столовую, а в санчасть. Врач ощупал руку, покачал головой, велел наложить шину.
После обеда узнал, что ровно в пятнадцать часов в тот же район, куда я водил шестерку, пойдет с группой Кривошлык. Его заместителем будет капитан Коровин.
— Товарищ майор, меня, выходит, вы оставляете?..
— Так решил командир полка! — сухо отрезал Кривошлык.
«Значит, уже доложили Ляховскому!» — догадался я и поспешил в штаб.
— Товарищ подполковник! Там много зениток. Я пойду вместо Коровина — обстановка мне ведь уже известна...
— Вам надо отдохнуть, товарищ Недбайло! А Коровин стажируется. Времени у него остается мало...
— Но у него ведь и опыта мало! — никак не мог успокоиться я.
— Опыт — дело наживное. Стать бойцом можно только в бою! — парировал Ляховский.
Лишь только в небо взлетела ракета, как один за другим стали оживать «ильюшины». Стоянка огласилась неистовым ревом мощных моторов. Забегали, засуетились авиаспециалисты.
Механики выхватывают из-под колес колодки, и самолеты один за другим выруливают на взлетную полосу, разбегаются и, словно оттолкнувшись от земли, уходят все выше и дальше.
Вот уже последний самолет поднялся в воздух. Группа вытянулась цепочкой. Машины догоняют ведущего, занимают свое строго определенное место в строю. Шестерка совершила традиционный круг над аэродромом, ложится на курс и удаляется. Взлетают и «малыши» — четыре истребителя прикрытия. Мысленно желаю им удачи.
Щемит сердце. Эскадрилья ушла на боевое задание без меня. И все — из-за какой-то нелепой случайности...
Раздосадованный и удрученный, иду к авиаспециалистам. Невдалеке от того места, где несколько минут тому назад стоял мой самолет, что-то клепают механики. [127]
— Товарищ командир, Малюк очень уж старательно готовил сегодня свой пулемет, — сообщает Гриша Мотовилов.
— А где он? — встрепенулся я, словно током ударенный.
— Так он ведь с Коровиным улетел!
— Как улетел?
— Ему капитан Коровин приказал лететь, — вмешалась в разговор Саша Чиркова. — Я сама слышала.
— Ладно уж, прилетит — потолкуем с ним! Только бы все у них было как следует...
Перехожу от одной группки авиаспециалистов к другой. Жду. Как же томительно тянется время! Теперь сочувствую командиру полка. Понимаю, как нелегко ему отправлять в бой экипажи и ждать их возвращения. А сколько раз в день ему приходится провожать летчиков за линию фронта!..
— Ну, как там дела? — спрашиваю оперативного дежурного.
— Позывных не слышно, — отвечает он.
Направляюсь к выходу и смотрю на часы: по времени майор Кривошлык уже должен возвращаться. Почему же с ним нет связи?
У посадочного знака радиостанция, там командир полка. Может, ему уже что-то известно?
Дает себя знать привычка: пристально осматриваю рабочую часть полосы — нет ли на ней чего-нибудь такого, что мешало бы посадке? Нет! Только трава придавлена колесами, примята тугими воздушными струями.
...Первыми показались вдали четыре «яка». «А где же штурмовики? — бьется тревожная мысль. — Что-то стряслось!..».
Наконец, показалась точка. Увеличивается. Всматриваюсь в небо до боли в глазах — одна, только одна! Больше не вижу. Ага, вон там, в стороне, показалось еще две. Ниже — тоже две. Боевой порядок нарушен. Это плохой знак! — Сколько всего? Пять. А где шестой? Где? И кто?..
Самолеты растянулись, поодиночке подходят к границам аэродрома. Первый буквально плюхнулся поперек взлетно-посадочной полосы, не выпустив шасси. Четыре один за другим совершают посадку нормально. [128]
Бегу к поврежденному «илу», на котором — «мой» номер. Вот так сюрприз! Возле него уже остановилась санитарная машина. Затем подлетела командирская «эмка», и подполковник Ляховский о чем-то расспрашивает растерянного Коровина. Тот, переминаясь с ноги на ногу, что-то несвязно отвечает. Отхожу в сторону — и тут вижу, как из кабины стрелка вытаскивают окровавленного Малюка. Бросаюсь к нему:
— Антон, дружище! Что с тобой? Антон!..
Наклонился, обхватил руками его голову, повернул к себе. Никаких признаков жизни. Глаза закрыты, губы сжаты...
— Потерял сознание, — объясняет врач. — Осколок попал в голову.
— Эх, Антон, Антон! — выдохнул я и почувствовал, как горло перехватил спазм.
Санитарная машина увозит Малюка в госпиталь. На глаза наворачиваются слезы. Сколько раз попадали с ним в сложные переплеты, сколько раз были на грани смерти! Выжили, снова воевали. Думал, всю войну вот так пройдем рядом, до самого Берлина. А тут — на тебе! Отвоевался мой друг...
Командир все еще беседовал с Коровиным. То ли отчитывал его, то ли выяснял какие-то подробности. Мне же хотелось узнать, как это случилось?
Только через четырнадцать лет из уст Малюка узнал подробности. Первый же заход «ильюшиных» сорвали вражеские истребители. Десятка Ме-109 атаковала шестерку, и группа рассыпалась. Коровин оторвался от товарищей, и четверка «мессеров» насела на него, атакуя попарно. Отбиваясь от них, Малюк поджег одного, затем второго. Коровину следовало бы маневрировать, а он пошел по прямой. Это использовал третий «мессер» — и зашел снизу. Малюк попытался подсказать Коровину, что надо отвернуть, но связь не работала. А «мессер» уже открыл огонь. Хорошо, что подоспели «яки» — они спасли Коровина от верной гибели. А вот Малюк...
Из этого полета не вернулись летчик Иван Анисимов и воздушный стрелок Аркадий Захаров. Их штурмовик был сбит прямым попаданием зенитного снаряда и упал в районе цели. [129]
...Бои в районе Севастополя подходили к концу. Рука моя уже окрепла, и меня снова допустили к полетам. Коровин уехал из полка, и моим заместителем временно был назначен лейтенант Карпеев.
Однажды Катюша предложила:
— Возьми меня, Анатолий, к себе воздушным стрелком! Очень прошу тебя!
— Я не могу подвергать тебя опасности. Слишком велик риск...
— Но ведь и ты рискуешь! А я хочу защищать тебя. Кто это сделает так, как делал Малюк? Только я...
— Меня может сбить зенитка...
— Спасибо — утешил!
— Нет, Катя! Я не могу взять на свою совесть такое, не могу — пойми ты меня!..
Говорил, а сам радовался мысли, что Катя — человек прекрасной души, друг и товарищ, готовый делить пополам и счастье, и горе. Как это хорошо! И чтобы закончить разговор, я объяснил:
— У меня уже есть стрелок.
— Кто же?
— Младший сержант Матвеев, моторист.
— Дмитрий — хороший парень. Мне остается только позавидовать ему.., — вздохнула огорченная Катя.
С Матвеевым мы уже провели несколько занятий. Был он расторопным, бесстрашным, отличался быстрой реакцией. Впоследствии показал себя достойным преемником Антона Малюка.
6.
Еще свежи были радостные воспоминания о Первомае, а тут новый праздник: 9 мая штурмом взят Севастополь. Неделю спустя и весь Крымский полуостров был очищен от гитлеровских оккупантов.
Наступило временное затишье. Но мы знали: впереди — новые бои, новые сражения. Враг сломлен, но еще силен.
В полк прибыло пополнение. Молодых летчиков надо было вводить в боевой строй, учить искусству побеждать противника. Полеты чередовались с занятиями в классах. Молодежь овладевала теорией, изучала тактические приемы, закалялась идейно. [130]
Я много работал с новичками, заботясь о том, чтобы как можно скорее они стали настоящими воздушными бойцами. Теперь была возможность детально проанализировать наиболее успешные наши операции, причины неудач. Все понимали, что война без жертв не бывает. Но избежать ничем не оправданных потерь можно. И нужно! Об этом шла речь на партийных и комсомольских собраниях, на летно-тактических конференциях.
А еще интересным был разговор о боевой зрелости командира. Война — не только строгий экзамен, суровое испытание для солдата, она — большая школа мужества и боевой зрелости командира.
Мне, молодому командиру, во многом оказывали помощь Ляховский и Кривошлык. Очень много сделала для моего командирского становления партийная организация.
До сих пор памятны партийные собрания, на которых рассматривались злободневные вопросы нашей фронтовой жизни — и об авангардной роли коммуниста в бою, и об оказаний помощи молодежи, впервые вылетающей на боевое задание, и о непримиримости к нарушителям дисциплины, и о руководстве комсомолом.
Помню последнее собрание на крымской земле. Было это в Сарабузе (теперь Гвардейское). Все мы тогда понимали: Крымская операция завершена, но война еще не закончена, и полк, безусловно, будет переброшен на другой фронт. Поэтому гвардейцы сочли необходимым поговорить о результатах боевых действий, посоветоваться, как лучше вести боевую работу в грядущих сражениях.
Наш замполит майор Иванов превосходно чувствовал дух времени, умел выбрать наиболее актуальную повестку дня. Его любил и уважал весь полк. Человек развитой и общительный, он располагал к себе людей, знал их нужды и запросы, умел создать боевой настрой, мобилизовать на патриотические дела...
— Трижды наш полк отмечен в приказах Верховного Главнокомандования, — говорил, выступая, Александр Степанович. — Здесь, в Крыму, наши гвардейцы действовали по-сталинградски. Летчики совершали по четыре-пять боевых вылетов ежедневно, стремясь к быстрейшему освобождению Советского Крыма. Всего мы совершили здесь 537 боевых вылетов!.. [131]
Слушая его выступление, я думал о наших коммунистах, о том, как они боролись за укрепление дисциплины, как обеспечивали постоянную боевую готовность, добивались повышения эффективности вылетов.
Вот, например, председатель собрания — член партийного бюро, штурман полка Стрельцов...
Будучи еще командиром эскадрильи, он однажды штурмовал артиллерийские позиции противника на северном и северо-восточном скатах высоты Горная. Самолет был поврежден — заклинило элерон левой плоскости. Возвращаясь домой, Стрельцов над аэродромом подал своему воздушному стрелку Матказину команду.
— Прыгай! Управлять самолетом уже невозможно.
Но Матказин ответил:
— Пока вы не прыгнете, я машину не покину!
И тогда коммунист Стрельцов принимает решение спасти машину. Это стоило неимоверных усилий, но почти неуправляемый штурмовик ему все же удалось посадить.
Командиру и замполиту Стрельцов потом объяснил:
— Жалко было бросать такую замечательную машину!..
А как трудится наш технический состав! Днем и ночью, в дождь и на студеном ветре самоотверженно работают наши авиаспециалисты, заботясь лишь об одном — предоставить в распоряжение летчиков исправные, снаряженные полным боекомплектом «летающие танки». Трудности не пугают гвардейцев. Они понимают: только так можно приблизить победу над фашистами...
Сколько раз я просто диву давался: и когда же спят, когда отдыхают наши техники и механики, вооруженцы и мотористы? Вечером — хлопочут у машин, придешь ночью — они на стоянке, явишься на рассвете — они уже давным-давно здесь... Тот возится у шасси, тот — в кабине, тот внимательно вслушивается в работу стального сердца «ила». А как самоотверженно трудятся девушки! Глядишь — подвешивают стокилограммовые бомбы. Да что сто? А «подарочки» весом в двести пятьдесят килограммов разве не цепляли они под крылья «ильюшина»?! И все это быстро, в сжатые сроки.
Как бы угадав мои мысли, Иванов заговорил о техническом составе. О том, как лучшие механики-коммунисты [132] Коломиец, Шевченко, Волошин, Гончаренко своим усердным трудом ведут за собой авиаспециалистов... Как отлично работают комсомольцы. Сержанты Дубов, Бабич, например, сократили срок ремонта самолета ровно вдвое, и штурмовик был выпущен на задание почти на сутки раньше, чем это предполагалось.
Не умолчал замполит и о недостатках. Молодые летчики на подходе к цели отрывались от ведущего и отставали от группы; другие слабо знали районы боевых действий, не вели наблюдения за наземными целями и поэтому не могли дать достаточных разведывательных данных о противнике и полных данных о результатах штурмовки; не все воздушные стрелки были осмотрительны. Увлекаясь стрельбой по наземным целям, они расходовали почти весь боекомплект, забывая, что он предназначается главным образом для отражения истребителей противника.
Затем майор Стрельцов предложил: пусть каждый ветеран возьмет шефство над новичком и научит его искусству побеждать врага. Все единодушно его поддержали.
Кратко, но дельно говорил Иван Кондратьевич Клубов. Он был для нас образцом настоящего коммуниста, мы старались подражать ему. И если говорили здесь, на собрании, что коммунист — это живой пример для молодежи, то наши мысли обращались к таким людям, как Ляховский, Иванов, Кривошлык, Клубов...
Да, много дало нашей крылатой гвардейской семье это собрание. Вскоре, в соответствии с принятым на нем решением, в полку состоялась летно-тактическая конференция. Началась она утром, а закончилась чуть ли не заполночь. И все это время продолжался поиск, пытливо изучался передовой опыт, горячо обсуждались важнейшие проблемы. Анализу и обобщению подверглись семнадцать тактических вопросов — с учетом прошлых наступательных операций.
Методы выхода штурмовиков в район цели... Взаимодействие со своими наземными войсками... Шла речь и о боевых порядках с применением многократных заходов; об эффективности использования каждого вида оружия; о сохранении ориентировки при атаке цели в течение 15–20 минут на поле боя.
Ветераны полка настойчиво учили молодых летчиков [133] поражать танки специальными бомбами (ПТАБ), реактивными снарядами, огнем 37-миллиметровых пушек. Учили штурмовкам аэродромов, железнодорожных станций, эшелонов. В итоге тактический «арсенал» полка значительно пополнился и усовершенствовался.
А я все еще вынашивал и «обкатывал» свой замысел — метод сбора группы после нанесения штурмового удара.
На следующий после конференции день авиаторам предложили совершить экскурсионную поездку по местам боев в районе Севастополя, посетить мыс Херсонес, где, как нам было уже известно, у гитлеровцев находился последний аэродром, который мы неоднократно штурмовали.
Эта поездка оказалась для нас очень интересной еще и тем, что уже по дороге в Севастополь мы обнаруживали следы «своей работы».
...Груды искореженного металла у самой дороги. Еще недавно это были огромные грузовики, перевозившие вражеских солдат с одного участка фронта на другой. А вон, в стороне, застыли танки, самоходки. Стой, водитель! Эти «коробочки» надо осмотреть повнимательнее: ведь мы еще именуемся и истребителями танков!
Ощупываем пробоины, рассматриваем развороченный металл. Хороши результаты штурмовок! Тут же начинается импровизированный урок для молодых летчиков: как определить типы танков и самоходок, какова степень их бронирования, где наиболее уязвимые места от бортового огня «ильюшина».
Поехали дальше. Чем ближе Севастополь, тем больше воронок, разбитой военной техники, поваленных деревьев. В Севастополе сердце еще больше сжимается: руины, руины, руины...
На Херсонесском «аэродроме» — остатки сожженных нами вражеских самолетов. Вспомнил, как в небе над этим самым местом близко разорвавшийся зенитный снаряд лишил меня возможности контролировать скорость по прибору. Я отвернул в сторону моря. Оно разгневанно бушевало. Зенитки посылали вдогонку снаряды, но я летел дальше. Ведомые — за мной. Правым разворотом описал широкую дугу над береговой чертой и таки ушел от зениток!
Полезной и нужной оказалась эта поездка. [134]
...Мы продолжали готовить молодежь к боям. Готовился к новым сражениям и я. И не по одному, а сразу по двум направлениям. Во-первых, в качестве ведущего — воздушного вожака. Во-вторых, в качестве «наземного» руководителя коллектива.
Как летчик я имел уже боевой опыт, и с молодежью было чем поделиться. А как командир должен был еще многому учиться. Нужно было выкраивать время для занятий, для работы над собой. Книгами снабжал меня парторг полка капитан Уманский. Александр Тимофеевич охотно взялся помогать мне. Ему я очень многим обязан, ему от души благодарен за щедрую помощь.
Было это в Криничной, на Донбассе, где я стал кандидатом в члены нашей Ленинской партии. Там, в Криничной, Уманский поверил мне... Теперь он снова шефствовал надо мной, заботился, чтобы стал я грамотным, хорошим командиром.
Вот с ним-то я и решил посоветоваться о своем заместителе.
— Думаю, старший лейтенант Николай Давыдов мог бы стать хорошим замкомэском, — высказываю свои соображения Уманскому. — Знаю его еще с курсантской скамьи. Был старшиной нашей группы. Хорошо летает. С людьми работать умеет.
— Ты побеседуй с ним, выясни, согласится ли. Знать-то и я его знаю. А вот как воспримет то, что был в свое время твоим начальством, а теперь придется ходить у тебя под началом?..
Но опасения оказались излишними.
— Сколько наших ребят, воспитанников Ворошиловградской школы, осталось в полку? — спросил я как-то Николая.
— Трое: Семейко, ты и я, — ответил он.
— Хорошо бы воевать рядом. Знаешь, переходи-ка ко мне в третью эскадрилью заместителем. А?
— Я солдат: прикажут — перейду!..
Теперь слово было за командиром полка.
Тем временем в соответствии с приказом Наркома обороны наш полк в составе дивизии перебрасывался на 3-й Белорусский фронт.
Мы стали готовиться к перебазированию. [135]