Глава пятая

1.

В жизни бывают события, которые запечатлеваются в памяти на долгие годы: первый полет, первый бой, первый орден...

Осталась в памяти моей и та атмосфера приподнятости, которая бывала у нас в полку перед особенно важными боевыми событиями.

Когда перед полком ставилась особенно ответственная задача, впереди всегда были политработники. Среди [72] летчиков часто можно было видеть и заместителя командира полка по политчасти майора Иванова, и секретарей партийной и комсомольской организаций, и пропагандиста полка, и агитаторов. Проводились партийные и комсомольские собрания. И выступления наших бойцов на этих собраниях звучали клятвами — воины обещали быть отважными и стойкими в бою.

Особенно волнующим был ритуал проводов полка, взлетавшего в полном составе. Мы поднимались ввысь, и у полосы стояло священное, обагренное кровью боевых товарищей гвардейское Знамя. Шелестя пурпурным шелком, оно словно бы принимало этот своеобразный парад, напутствуя нас на подвиги. И мы, не щадя себя, свято выполняли свой долг.

А когда возвращались с задания, хотелось хоть на мгновенье сбросить усталость, и тогда так нужна была нам душевная песня, веселая шутка!

И вот...

После всего, что произошло в тот злополучный день, когда мы с Малюком буквально чудом уцелели, сижу я вечером в общежитии, читаю газеты. Стараюсь отвлечься, но мысли каждый раз невольно возвращают меня к бою, происходившему несколько часов тому назад.

Вдруг дверь распахнулась, и на пороге появился улыбающийся и возбужденный Малюк.

— Товарищ командир! Вы только взгляните, что я принес! — и Малюк с торжествующим видом поставил на стол что-то продолговатое, завернутое в зеленую скатерть.

— Что это? — удивленно спросил я.

— А вы посмотрите!

Я развернул скатерть и ахнул:

— Баян!.. Откуда?

— Из клуба. Вы ведь говорили как-то, что давно не держали баяна в руках. Вот я и решился на сюрприз. На один только час дали: концерт, говорят, сегодня — художественная самодеятельность выступает. Слово дал вернуть к сроку...

Я долго смотрел на инструмент, не решаясь взять его в руки.

— Знаешь, Антон! Ничего, кажется, не выйдет. Все забыл, чему научил меня отец. Три года все-таки прошло! [73]

— А вы попробуйте, — попросил Малюк. — Может, вы меня стесняетесь — так я выйду.

— Да что ты, Антон! Как ты мог подумать такое?..

Я взял инструмент, сел на табурет и перебросил на правое плечо ремень. Нащупал пальцами левой руки клавиши басов, затем правой проиграл гаммы. Вновь возродилось такое знакомое ощущение «пуговок» баяна, и уверенность вернулась ко мне.

— Хороший баянчик! — похвалил я.

— Совсем новенький! Месяц только, как из дивизии прислали, — уточнил Малюк.

Несколько минут я настраивался, затем, подмигнув Малюку, заиграл «Цыганочку». Мой стрелок, смешно выкидывая ноги, прошелся по комнате. Глаза его сияли:

— Здорово, командир! Ох, как здорово! А песни наши, украинские, можете играть?

— Разумеется!

И я заиграл «Черные брови, карие очи».

Малюк прислушался и тихо стал подпевать мне.

Время летело быстро. Вдруг Антон спохватился:

— Да меня начальник клуба живьем съест! Концерт сорвется!..

— Скорее неси! — помогаю ему обернуть баян все той же зеленой скатертью. — А кто выступает?

— Наши, полковые, — ответил Антон. — Приходите! Я место для вас займу. Не пожалеете! — И уже с порога заговорщически произнес:

— Там одна дивчина поет!.. Ну, прямо артистка! Да и песня новая, чудесная... «Огонек» называется. Слышал, как она репетировала с баянистом...

Славный парень был Антон. Скромный и добродушный, он никогда не хвастал, любил и отлично знал свое дело. В сложных, опасных ситуациях боя Антон никогда не терялся, стрелял метко, расчетливо выбирая цель, умел держать противника «на почтительном» расстоянии, не давая ему возможности совершить атаку. Словом, обладал твердой рукой, острым глазом и мужественным сердцем. А это очень важно: в воздухе Малюк был моим надежным щитом. [74]

2.

...Небольшой зрительный зал сельского клуба был уже переполнен, а у входных дверей толпилось много желающих познакомиться с полковыми талантами. Я с превеликим трудом протиснулся в зал и стал искать глазами Малюка. Вот и он — привстал, машет мне рукой.

— В самый раз успели, товарищ командир! Сейчас начнется концерт, — радовался Малюк.

Концерт был хороший. Сначала в зале звучал баритон сержанта Наумова. Затем наши гвардейцы исполнили скетч, продемонстрировали свое искусство танцоры, восхитили собравшихся акробаты. Всеобщее одобрение вызвали пародийные куплеты на Гитлера и его свору.

Наконец, объявили:

— Новую песню «Огонек» исполнит ефрейтор Илюшина...

Последние слова ведущего захлестнули аплодисменты.

На сцену вышли Катя и баянист — шестнадцатилетний «сын полка» Миша Федин. Катя что-то сказала ему и робко, как мне показалось, посмотрела в зал. Меня вдруг охватило волнение. Признаться, я на мгновение даже растерялся: никак не ожидал увидеть Катю Илюшину здесь, на сцене. И, почувствовав за нее тревогу, невольно опустил глаза.

Но тут раздался голос — сильный, чистый, мягкий:

Девушка пела свободно, легко. И я тоже ощутил какую-то приподнятость. Теплый, красивый голос наполнял зал праздничной радостью.

Отзвучала песня. И зал будто взорвался:

— Браво!.. Бис!.. Еще!.. — неслось отовсюду, перекрывая гром рукоплесканий. Катя, взволнованная и обрадованная успехом, убежала за кулисы. Но ей пришлось повторить свою песню.

— А что я говорил, товарищ командир? — торжествовал Малюк. — Как поет! А какие слова душевные!..

Закончился концерт, и я заторопился к выходу. Выбрав у клуба удобное местечко, мимо которого должна [75] была пройти Илюшина, стал ждать. Только закурил — вижу, идет Катя в окружении многочисленных поклонников. Я хотел было шагнуть навстречу, но не решился и медленно поплелся за веселой компанией.

Вдруг Катюша остановилась, что-то сказала своим попутчикам и повернулась ко мне. Вначале я оторопел от неожиданности, но тут же взял себя в руки и, осмелев, сказал:

— Если бы я мог сейчас достать самые лучшие цветы... Я очень рад за вас, поздравляю!..

...Мы стоим вдвоем посреди улицы села Чаривного. Вокруг — тишина. На небе среди праздничного хоровода звезд улыбается луна. Катя пристально смотрит ввысь, будто считает звезды. По ее лицу словно струится живое лунное серебро, глаза сияют.

— Катюша, разрешите проводить вас до общежития?

— Нет, не надо. Я пойду сама, я не боюсь!..

Мы неторопливо идем куда-то. К общежитию или от него — никакого значения сейчас это не имеет. Весь мир — это только мы вдвоем. И небо над нами. И звезды.

Я слушаю свою собеседницу, ловлю каждое ее слово, и чудится мне, что все это я уже знал и видел прежде.

...Дышит зноем волжская степь. Вдали, до самого горизонта, золотой разлив пшеничного моря. Зелеными островками в нем — села. Окна в автобусе открыты, но это не спасает пассажиров от духоты: в салон врывается раскаленный зной.

Можно было поехать в ночь — не так жарко. Но девушка спешила домой, в совхоз, к родителям. Спешила сообщить им радость: поступила! Ее мечта сбудется: она станет зубным врачом! Отец и мать были, конечно, рады: сами медики, и дочь — тоже по их стопам пошла.

Но на пути стала война...

Мужчины уходили на фронт. Их заменяли женщины, подростки.

Однажды директор совхоза подозвал Катю Илюшину и сказал:

— Ты комсомолка и можешь помочь нам в одном важном деле. Надо организовать детский сад: женщины [76] жалуются — ребятишек не на кого оставлять. Поработай до начала учебного года, а к тому времени подыщем тебе замену.

Катя согласилась. В заботах да хлопотах промчалось лето. С первого октября начинались занятия в Саратовской зубоврачебной школе. Лекции чередовались с оборонными работами. А в короткие часы отдыха студенты устраивали импровизированные концерты. Музыкальная от природы Катя пела, играла на гитаре. И еще одно увлечение было у нее: спорт. Участвовала даже во всесоюзных соревнованиях по велоспорту.

В мае 1942 года Катя Илюшина надела военную форму. Девушку направили в школу младших авиаспециалистов. Остригли «под мальчика», выдали гимнастерку, сапоги. Уехала так быстро, что не успела даже с родными попрощаться.

И началась учеба. Строевая подготовка, изучение уставов, занятия по материальной части. Вскоре сдала экзамены. И вот Катя в эшелоне: едет на фронт.

Первое боевое крещение девушка приняла под Купянском.

Вначале издалека поплыл нарастающий гул. Поезд остановился, и стало явственно слышно прерывистое гудение тяжелогруженных самолетов. Совсем рядом, с эшелона на соседних путях, стали стрелять малокалиберные зенитки. В ночное небо уперся яркий луч прожектора, пошарил по небу и высветил в вышине одного, второго, третьего воздушного пирата. Девушки в теплушке притихли, прижались одна к другой, с замиранием сердца наблюдая за происходящим.

В районе станции, до которой оставалось метров пятьсот, блеснули сполохи — и тотчас же покатились в темень громовые раскаты. Застучали пулеметы. Ухнул взрыв, за ним второй, третий. Красноватый отсвет зарева словно бы заглянул в теплушку и сразу же исчез, чтобы несколькими секундами спустя вновь повториться.

— Спокойно, девушки! Спокойно! — раздался снизу, с полотна, голос начальника эшелона. — Фашисты бомбят станцию. Надо рассредоточиться. Только без паники.

Минут через десять стало тихо. Уплыл куда-то [77] в сторону тяжелый гул. Успокоились зенитки. Послышались голоса:

— По вагонам!..

Поезд тихо тронулся, медленно прошел мимо догорающих строений станции, пустых платформ и искореженных металлических скелетов на колесах, затем, набирая скорость, помчался навстречу завтрашнему дню.

Все обошлось, и в теплушке до полуночи звенели девичьи голоса. Пели под перестук колес, пока не свалила усталость.

Чуть свет Катя проснулась, открыла глаза, прислушалась. Состав замедлил бег. Звякнули буфера. Глянула со «второго этажа» в открытый люк вагона — лес. Тихо шумит, дышит хвойным настоем.

— Выходи строиться, девчата! Приехали!..

Полуторка углубилась в лес. Затем бежала пыльным проселком, петлявшим меж нескошенных, примятых танковыми гусеницами и пропахших гарью хлебов. У перелеска остановились. Катя оглянулась и увидела ровное поле, а на дальнем краю его — под цвет молодого клевера — несколько самолетов. Аэродром!..

— Значит, пополнение прибыло в наш полк? — улыбался совсем юный старший лейтенант. — Вернее, не пополнение, а замена, — уточнил он. — Мужчины-вооруженцы уступают вам место. Посмотрим, на что вы способны, посмотрим!..

Он построил девушек, рассказал, куда они прибыли, чем будут заниматься. Подошел к Кате, поговорил с ней, велел выйти из строя.

— Екатерина Илюшина будет у вас командиром отделения. Ясно?

...И потекли за днями дни.

Под руководством старшего лейтенанта девушки заново стали изучать вооружение штурмовика непосредственно на самолете. Но длилось это недолго: враг теснил наши войска, и полк стал отходить на восток.

Летный состав располагал «крыльями», и потому передислокация для него никакой проблемы не составляла. Технический состав и вспомогательные службы отправлялись на новое место на автомашинах или по железной дороге. С ними ехали и легкораненные авиаторы, лечившиеся «при части», а также «безлошадные» летчики и воздушные стрелки, оставшиеся без самолетов. [78] Причин, как правило, было только две: либо самолет был сбит, а экипажу удалось спастись; либо самолет получил в бою повреждение и нуждался в серьезном ремонте.

Раненым нужна была в пути медицинская помощь. Военврач Дмитриев присмотрелся к Кате: узнал от кого-то, что родилась она в семье медиков, разбирается в рецептуре, умеет делать перевязки. Ей и поручил он присматривать за ранеными. Так стала Катя «медсестрой»: моталась по эшелону, перевязывала раненых, раздавала порошки и таблетки.

Поезд долго шел на восток. Останавливался словно для того, чтобы отдышаться, снова брал разбег — и стучали, стучали колеса, и уплывали в степь, цеплялись за верхушки деревьев белые космы паровозного дыма. Уже нетрудно было понять, что путь эшелон держит на Сталинград.

Поезд остановился в Верхней Ахтубе. Здесь и разгрузились.

Девушек распределили по эскадрильям. Катю направили в третью. Проверили еще раз, как знает она вооружение штурмовика, умеет ли снаряжать пушки и пулеметы. Но самой суровой проверкой был жестокий сорокаградусный мороз. Он иглами впивался в щеки, холодный металл обжигал пальцы. А на глазах слезы. Нет, не от ветра — от горя. Поднимешь голову, глянешь вдаль — черный дым поднимается в небо: горит Сталинград! И словно нет уже мороза, и отошли окоченевшие пальцы: скорее, скорее зарядить штурмовик боекомплектом!..

Слушая Катю, я думаю о сложном сплетении человеческих судеб, о путях-дорогах, которые привели нас вот к этой встрече, к этому ночному небу, на котором, я знаю, есть и две наших звезды, две судьбы, которые могут стать одной...

Рано утром я снова на аэродроме. Привычно включаюсь в ритм боевой жизни, и словно не было ни вчерашнего концерта, ни тихого звездного неба.

«Ильюшин» уже ждет меня. Мотовилов, Чиркова и Баранов все сделали, готовя штурмовик к боевому вылету. Благодарю этих замечательных людей — честных, преданных делу, отлично знающих авиационную технику. [79]

Обычно бывает так. Не успели зарулить на стоянку, как Гриша Мотовилов и Саша Чиркова тут как тут. Я еще в кабине, а они уже в один голос:

— Ну как, командир?

— Мотор работал хорошо, пушки и пулеметы — безотказно!

Их лица озаряет улыбка. Мотовилов спешит осмотреть двигатель. Делает он это сосредоточенно и, словно врач пациента, внимательно, осторожно ощупывает — не перегрелся ли, нет ли подтеков масла, горючего. А Саша Чиркова — «рыжая блондинка» — так в шутку прозвали ее в эскадрилье — заглядывает в открытые лючки ящиков из-под боезапаса и торжествующе восклицает:

— Этот пустой, командир! Этот — тоже!..

— Пустые, Саша! Пустые! — отвечаю я и улыбаюсь. — Золотые у тебя руки, Сашок! Молодчина ты, честное слово!

Как это важно, когда пушки и пулеметы «ильюшина», заряженные на земле, «разговаривают» в бою, не запинаясь.

Часто я вспоминал в этой связи Бикбулатова. Однажды он возвратился на аэродром, а боекомплект оказался неизрасходованным, и «Бик» сердился: считал, что он не до конца выполнил боевое задание.

— Мог бы не одного еще фашиста угробить, а тут оружие отказало! — сокрушался он.

Не я один вспоминал Бикбулатова. Очень переживал гибель друга и Александр Заплавский. Стал неразговорчивым, замкнутым.

Но время брало свое, и скоро Саша вновь обрел свою прежнюю «форму» — нет-нет да и вставит острое словцо, бросит шутку, от которой покатываются со смеху окружающие.

— Зачем вы отпустили усы? — полюбопытствовала как-то Саша Чиркова. — Вы же совсем еще молоды?..

Заплавский важно надулся, подкрутил свои усы и, не улыбнувшись, ответил:

— А я ими отгоняю «мессеров» и «фоккеров». Думают, казак. А наши донские да кубанские казаки немцам еще с первой мировой войны запомнились!..

В удали, находчивости, отчаянной смелости Заплавскому нельзя было отказать. Однажды Александр [80] вынудил командование полка изрядно поволноваться.

Тогда ему поручили облетать Ил-2 после капитального ремонта. На штурмовике был установлен новый двигатель, и нужно было проверить машину на разных режимах.

Заплавский мастерски взлетел и, не набирая высоты, скрылся из виду. Ждали, ждали его — нет! Забеспокоились: значит, что-то случилось — то ли мотор сдал, то ли управление оказалось неисправным. Предположили лучшее, что могло произойти: вынужденная посадка.

— Как же вы проверяли готовность? Что могло произойти? — нервничал майор Ляховский, добиваясь от Клубова ответа, который внес бы хоть какую-нибудь определенность в сложившуюся ситуацию.

Не меньше, чем командир, был обеспокоен и старший инженер полка, хотя лично проверил машину, прежде чем дать разрешение на ее облет.

— Да он, пожалуй, сейчас уже в Ворошиловграде! — пошутил кто-то.

Ляховский сердито глянул на шутника и... вдруг вспомнил, как третьего дня Заплавский просил у него разрешения слетать в Ворошиловград — навестить родителей. Тогда командир, захваченный «текучкой», занятый полковыми делами, сказал Заплавскому:

— Понимаю тебя. Но не могу, сейчас каждый летчик на счету, да и сам видишь, какое боевое напряжение в эти дни...

Теперь у Ляховского никаких сомнений не было: Заплавский в Ворошиловграде! И майор поспешил к телефону, чтобы доложить комдиву.

— Подождем до вечера, — сказал полковник Прутков. — Если не прилетит, сообщим выше.

В восемнадцать часов Заплавский прилетел, благополучно сел и направился к капитану Клубову.

— Товарищ гвардии капитан, задание выполнил! Мотор, приборы и системы работают хорошо. В воздухе пробыл сорок пять минут, совершил две посадки! — доложил он.

Глаза Александра радостно блестели. Он был возбужден и взволнован. Оказалось, что он, поднявшись в небо, взял курс на родной ему город — Ворошиловград. Сел на аэродроме Острая Могила, который был хорошо [81] ему знаком: здесь он начинал летать. Помчался домой — благо, его родители жили недалеко от аэродрома. Дома застал только отца. Крепко обнялись, расцеловались. Вместе отправились на аэродром. Там и попрощались. Больше отец не видел своего сына: Александр Заплавский вскоре погиб.

Да, трудно терять друзей, тяжко сознавать, что товарищ твой никогда больше не вернется... Но, уйдя из жизни, наши боевые товарищи продолжали жить в наших сердцах — и, значит, оставались в строю. Мы дрались и за себя, и за них — вместе с нами они побеждали врага, изгоняли его за пределы родной земли, родного неба.

Мы клялись отомстить за погибших. Повестка дня одного комсомольского собрания гласила: «Отомстить гитлеровским захватчикам за героическую смерть воспитанников Ленинского комсомола Игоря Калитина и Александра Заплавского». На собрании комсомольцы рассказывали о погибших боевых товарищах, их подвигах, сообщали подробности последнего боя. На таких собраниях лучшие из лучших получали рекомендацию в партию коммунистов.

Партийные и комсомольские собрания были своеобразной школой боевого опыта. Нередко на них наиболее отличившиеся в сражениях летчики, как бы отчитываясь перед товарищами, делились своим боевым мастерством, учили искусству побеждать. Выступали техники, механики, мотористы. Рассказы бывалых воинов обогащали новичков знаниями, зажигали их мужеством, отвагой, стремлением подражать героям. Эти собрания обычно были оперативными, выступления — страстными, немногословными, решения — конкретными, мобилизующими.

Партийная организация нашего полка использовала все многообразие форм работы для воспитания отважных и умелых воздушных бойцов. Командиры и политработники много внимания уделяли пропаганде подвигов героев-однополчан. В газетах, боевых листках и листовках сообщалось о подвигах авиаторов, отличившихся в бою. О них горячо рассказывали агитаторы.

Молодежь училась у бывалых авиаторов искусству побеждать. [82]

3.

Уже третий раз за день зарулил я на стоянку. Вылез из кабины, снял шлемофон. Гимнастерка липнет к телу. Расстегиваю воротник, с жадностью вдыхаю полной грудью освежающий осенний воздух.

Во главе с комэском капитаном Кривошлыком мы — двенадцать воздушных бойцов — отправляемся на КП, чтобы доложить майору Ляховскому о выполнении боевого задания. На ходу уточняем результаты штурмовки. Каждый старается сообщить командиру замеченные им детали, подробности.

Рядом с Ляховским — оперативные работники штаба.

— В боевом порядке «круг» шестью заходами штурмовали отходящую на запад моторизованную колонну противника, — докладывает гвардии капитан Кривошлык. — Результат: уничтожено восемь автомашин, истреблено около пятидесяти вражеских солдат и офицеров. Отмечено два взрыва. Зенитный огонь противник вел слабый. Потерь нет.

— Очень хорошо, товарищ майор.

Ответ Ляховского насторожил нас: не оговорился командир, назвав Кривошлыка майором?..

Но нет.

— Поздравляю вас с присвоением очередного воинского звания «майор»! — торжественно произносит Ляховский. — А вас, товарищ Недбайло, — обращается он ко мне, — с воинским званием «лейтенант»!

Командир крепко пожал руку Кривошлыку, затем мне и вручил нам новые офицерские погоны и знаки различия.

Вначале Кривошлык, за ним я — отчеканили полагающуюся в подобных случаях фразу:

— Служу Советскому Союзу!..

Уходим от командира в приподнятом настроении. Только вышли за дверь — и началось! Товарищи наперебой поздравляют; летчики, штабные работники тоже спешат пожать руку и сказать доброе слово.

На шум открылась дверь диспетчерской. На пороге — Катя. Сдержанно улыбается. «Знает!» — догадался я. Ее глаза светятся, сияют. Она от души поздравляет нас. [83]

— Будешь теперь командовать звеном! Командир полка утвердил твою кандидатуру, — сообщил мне Кривошлык.

Я даже не нашелся, что сразу ответить комэску. Молчу, обдумываю ответ.

— Не ожидал? Растерялся? Не робей, и все будет хорошо! Главное у тебя есть, остальное приложится.., — успокоил Кривошлык.

«Вот ведь как порой бывает! — думал я. — В один день — два знаменательных события. Лестно, конечно, что тебя выдвигают на новую должность. Но что-то внутри настораживает. Ответственность-то какая! Четыре самолета, четыре экипажа — больше двадцати подчиненных!..»

С этого дня на меня легли новые заботы, новые хлопоты, новые трудности. Отныне с меня будет спрос за четыре самолета, за их боевую готовность, за подготовку летного состава, за работу авиаспециалистов целого звена! Теперь, идя на боевое задание, я должен был учитывать, что каждый вылет сопряжен со смертельным риском не только для меня, должен был сохранить своих людей, свои самолеты. Водить подчиненных нужно грамотно, умело, досконально знать тактику противника и быть для остальных образцом.

А время мчалось на незримых крыльях. Бежали дни. Но живая нить памяти все время вела меня к тому незабываемому событию, с которого, по сути, начиналась моя фронтовая биография.

...Полк выстроен прямо на летном поле. Торжественно суровы лица авиаторов. Каждый понимает, что не строевой это смотр, не подготовка к параду, а что-то неизмеримо большее. Звучит музыка, полыхает на ветру горячий пурпур гвардейского Знамени. Такое никогда не забывается!..