Записки военфельдшера
В начале ноября я получила новое назначение — в 50-й батальон аэродромного обслуживания. И вот я Уже на аэродроме Смольное. Встретили меня приветливо. Поселили в комнате с зубным врачом Зоей Константиновной Бобриковой, Мое непосредственное начальство — Клавдия Ивановна, заведующая поликлиникой. Начальник санчасти БАО Наум Григорьевич Дундик, начальник лазарета Софья Владимировна Фастовская и все остальные находились здесь с самого [202] начала работы аэродрома. С. медсестрами и другими фельдшерами буду знакомиться постепенно.
Еще недавно на месте аэродрома было колхозное поле. С одной его стороны лес, с другой небольшие домики, где сейчас размещены авиационные полки и наш батальон. В лесу для каждого самолета сделаны хорошо замаскированные укрытия. В лесу построена землянка, в которой расположился медпункт. Здесь постоянно дежурит медработник.
Первые дни я: со страхом ожидала бомбежек, под которые не раз приходилось попадать на аэродромах, где я работала раньше. Но все пока тихо. Видимо, на картах у фашистов наш аэродром еще не обозначен.
Вспоминаю, как под Кингисеппом попала под бомбежку как раз в свой день рождения. Бежала через аэродром, вдруг Костя Евтеев, наш замкомэска, кричит:
— Ложись, Вера, ложись!
Я подняла голову и обмерла. Шесть фашистских бомбардировщиков прилетели, и из них вываливаются бомбы. Может быть, от страха мне показалось, что бомбы некоторое время летят вслед за самолетами. Я присела и думаю: «Я такая маленькая, может, в меня не попадет. Пусть только ранит, контузит, но не убьет».
Грохот стоял страшный, земля словно вздыбилась. Но я осталась цела. Когда бомбежка кончилась и ребята прибежали за мной, я не могла встать: ноги точно ватные. А все радуются: «Жива, Веревочка». Кто прозвал меня Веревочкой, не знаю. С первых дней войны так и стали меня называть почти все — то ли потому что я — Вера, то ли потому, что была тогда тоненькая, как веревочка. Вот и на новом месте, ведаю каким образом, догнало меня это второе имя. И здесь меня зовут Веревочкой.
...Мне дали немного осмотреться, и вскоре я включилась в четкий ритм работы аэродрома. Бессменно дежурю на санитарной машине. Распорядок дня на аэродроме железный, Транспортные самолеты на ночь не задерживаются, а истребители так искусно замаскированы в капонирах, что стоишь рядом и то их не видишь: капониры заросли травой — вроде холмы какие-то среди деревьев. И наша землянка тоже такой же зеленый бугор. Правда, трава желтеет — уже осень. Лазарет расположен у въезда на аэродром. там же и амбулатория. [203]
В три часа ночи я должна выезжать на аэродром, так как техники готовят самолеты к вылету и могут быть всякие происшествия.
Аэродром я не покидала до конца полетов, до позднего вечера. И даже когда погода нелетная, я находилась на дежурстве, потому что авиатехники работали при любой погоде.
Шофер моей санитарной машины — Федор Яковлевич Ступин, высокий пожилой мужчина, хмурый, неразговорчивый. А я люблю поговорить. Он только слушает, редко когда слово вставит.
Как-то недавно рассказала ему про то, как узнала о начале войны...
В тот день, 22 июня, мы с мужем и подругой плыли на теплоходе в Выборг. Стояли на палубе и любовались заливом, который так красив белей ночью. Играла музыка. Вдалеке послышался гул самолетов и глухие разрывы. Муж разъяснил нам, что это идут, по всей вероятности, учебные маневры. А это уже началась война...
— А ты, дочка, нешто замужем уже? — только и спросил удивленно дядя Федя.
Да и не он один удивлялся. Выглядела я совсем не замужней дамой, а девчонка девчонкой, никакой солидности. Поженились-то мы с Володей перед самой войной. А уже 23 июня он ушел добровольцем на фронт, в авиацию. Вот и я в авиации. Может быть, когда-нибудь встретимся!..
Как быстро летит время! Вот уже и «зима катит в глаза». Да какая зима! Мороз 28–30 градусов. На мне теплый комбинезон, унты к шлем, а я все время дрожу от холода. Это еще и потому, что очень хочется есть. На аэродроме замерзаю так, что кажется, внутри все стало стеклянным, чуть шевельнусь — сломается.
А как холодно в огромных транспортных самолетах ЛИ-2, которые мы ласково зовем «лидочками»! За сутки сколько рейсов сделают на них наши летчики, а ведь на высоте еще холоднее, чем на земле...
С нашего аэродрома перевозят за линию фронта Раненых бойцов, больных ленинградцев.
Привозят их на автобусах или автомашин предприятий. Люди закутаны в шаля, шарфы, одеяла. Трудно понять — девушка это или старуха, дед или подросток. И при всем том в глазах неистребимая надежда: «Вот поправлюсь и вернусь». [204] Я их успокаиваю: конечно, поправитесь, а сердце сжимается — вижу, как слабы, истощены многие, как опасно их состояние. Мне приходится сказывать медицинскую помощь и эвакуированным. Наша землянка в нелетную погоду — как номер в гостинице. Слушаю рассказы ленинградцев о пережитом и радуюсь, что у нас есть воздушный мост и мы можем отправлять людей на Большую землю, где они окрепнут.
Вчера разговаривала с молодой женщиной. Фамилии не знаю. Слышала, что называли ее Еленой Савельевной. Она дочь профессора, сама кандидат наук. У нее были муж, двое детей, родители, братья. И вот больше нет никого. Погибли родные и дом. Как ей теперь жить? Но Елена Савельевна эвакуировалась по запросу предприятия. И я видела, что ее глаза на прозрачном лице горят, когда она говорит, что ее ждут, что она очень, нужна. И я почувствовала — это поможет ей выжить.
Я тоже очень исхудала за это время. Остались на лице одни глаза. Кожа стала темной. Китель болтается, как на вешалке. Неужели придется отрезать косы? Вымыть голову сейчас и некогда, и вода горячая на вес золота. Пробовала протереть волосы бензином, но сожгла кожу на лбу.
Всем сейчас тяжело, но все переносят трудности мужественно, ни одной жалобы ни от кого я не слышала. А как устают каши летчики! Сегодня в пять утра пришла в столовую и вижу — положили головы на руки и спят за столиком.
Я даже рада, что все время приходится дежурить на аэродроме. Ребята относятся ко мне замечательно. Горе и радость у нас пополам. Рассказывают о своих семьях, читают письма, делятся своими мечтами, планами. Некоторым ребятам любимые девушки присылают стихи. В свободную минуту читаем их вместе, даже шутим. Шутка особенно нужна в трудные моменты...
Почти постоянно идут воздушные бои вблизи аэродрома. Иногда мы их даже видим. Привыкнуть к этому, конечно, нельзя. Каждый раз кажется, что сердце выскочит из груди от волнения за наших ребят. Они не уклоняются от боя: даже при численном превосходстве врага.
Самое ужасное, что вот только что вместе сидели, смеялись, разговаривали, а через некоторое время [205] возвращаются раненые, обожженные, а кто-то и не возвращается...
Несколько дней назад сел «на пузо» «ястребок». У летчика четыре ранения, перебита плечевая кость. Самолет затащили в укрытие, а летчику я наложила жгут, перевязала.
Пилоты изо всех сил стараются дотянуть до своего аэродрома. Прилетают с задания с осунувшимися лицами, слипшимися от пота волосами. Долго не могут успокоиться, обсуждают детали боя — кто кого прикрывал, как зашел в хвост «мессера», кто пошел в лобовую атаку...
Сегодня дежурили с дядей Федей на аэродроме. Часа полтора стояло затишье. Я размечталась о том, что будет, когда кончится война, как будем жить с Володей. Хочу, чтобы у меня всегда был гостеприимный, хлебосольный дом. Научусь вкусно готовить и буду угощать своих гостей всякими вкусными вещами. Очень хочется жареной картошки, как мама когда-то готовила. У меня от этих мыслей даже голова закружилась. А Ступин, слушая мои разглагольствования, только тяжело вздыхал. Видно, тоже о чем-то своем вспоминал.
Трудно у нас с бензином. Его так мало, что я все время боюсь — кончится бензин и не довезу раненых. Но мы со Ступиным нашли выход: когда самолет готовят к вылету, техники сливают отстой. Ступин обежит все самолеты с утра, вот мы и заправлены «под пробку». Верно говорят — «с миру по нитке»... Еще с собой иногда ведерко про запас принесем в землянку.
Вот вспомнила о техниках. Бесперебойную работу воздушного моста обеспечивал в большой степени инженерно-технический состав. Техники делали за одну ночь на морозе такой ремонт, на который в мирное время потребовались бы заводские условия и, наверное, не меньше недели. А у них считанные часы, причем ночью. ПАРМ — передвижные авиаремонтные мастерские — ведь это только машина с инструментами. Все работы ведутся на улице. На морозе руки у техников пристают к металлу, кожа трескается. В перчатках такую работу не сделаешь. Лечу я их и плачу — так мне их жалко. Они меня же еще утешают: «Ну не плачь ты, Веревочка». А ведь они еще и недоедают. Пайки у авиатехников меньше, чем у [206] летчиков. Но не было случая, чтобы по вине авиатехников сорвался полет.
Вот уже и Новый, 1942 год. Что-то он нам принесет? Я заболела. Клавдия Ивановна признала у меня воспаление легких. В нашей комнате холодно. Даже вода в стакане замерзла. Когда я дежурила на аэродроме, мы со Ступиыым заготавливали в лесу топливо. А сейчас взять дров неоткуда. Все так заняты, что язык не поворачивается попросить об этом.
В соседней комнате стоял старый пустой шкаф. Я встала и — откуда силы взялись — разрубила его! Видел бы меня кто в этот момент: руки в ссадинах по лицу пот от слабости течет, но я такая счастливая — в печурке горят сухие дощечки. Часть их оставила про запас, положила под кровать. В комнате стало тепло. Только задремала, приезжает из столовой заведующая за этим шкафом:
— Не знаешь, Верочка, где тут был шкаф, куда он делся?
А меня душит смех. Так и не догадалась она, что шкаф-то подо мной. Под кровать заведующая, разумеется, не заглядывала.
Вечером начальник санчасти принес мне витамин С — шиповник. Мы с Зоей подогрели на печке кусочки хлеба, заварили чай из шиповника и устроили такое чаепитие!
Как ошибочно зачастую бывает первое впечатление о человеке. Я думала, что Ступин просто угрюмый по характеру, а, оказывается, у него большое горе. До войны у него была семья, четверо детей. Жили хорошо. Он шофер первого класса, отлично зарабатывал. Началась война — и потерял он всю семью: и жену и детей.
Ко мне Ступин очень привязался. Зовет доченькой. Все боится, что, если его убьют, я застряну на машине с ранеными. Каждую свободную минуту учит меня водить «санитарку». Если что-то путаю, ругается, даже по рукам шлепает.
Кстати, я научилась и прилично стрелять. На учебных стрельбах командир на кого-то рассердился кричал, что даже «сопливая девчонка» и та стреляв лучше. Это обо мне, но я не обиделась — мне даже польстила такая косвенная похвала.
Получила благодарность по батальону. Зачитали на построении. Все меня поздравляли, словно я орден получила, особенно мои друзья — летчики, техники [207] и, конечно же, мой дорогой «дед» Ступин. Жаль вот, Володя мой не знает, как хвалят его жену. А он еще говорил: «Ну какой из тебя солдат?»
Дни похожи один на другой. В три часа подъем, и сразу — на аэродром. Знаю, когда улетают и прилетают ЛИ-2, через сколько времени вернутся сопровождающие их истребители. Чтобы не подъезжать ко всем самолетам, договорились: если нужна помощь, мне дают красную ракету. Тогда я могу быстрее поспеть к самолету.
Да мы и сами со Ступиным видим: если летчик еле тянет или садится без шасси, уже мчимся к месту посадки, И ни разу не подводила наша «санитарка». Ступин ее любовно обхаживает, все время что-то подвинчивает. Даже разговаривает с нею, словно она живое существо.
Кроме Веревочки у меня появилось еще новое прозвище — Кинозвезда. Это, конечно, шутка. Дело в том, что месяца полтора назад к нам на аэродром приехали работники Ленфильма. Улететь на Большую землю в тот же день им не удалось, так как была пурга. Автобус, который их привез, уехал. Пришлось размещать кого куда. Ко мне в медпункт пришли трое мужчин. Двое из них, как выяснилось из разговора, режиссеры. Пурга не унималась, и ленфильмовцы просидели у нас около трех дней. Много интересного рассказали о своей работе. Сказали, что у меня фотогеничное лицо, и спросили, не хотела ли бы я сыграть в одном фильме, который они собираются снимать. Я, разумеется, восприняла это как любезность гостей, которым хотелось мне как «хозяйке» сказать что-то приятное. И вдруг в штаб батальона пришло приглашение на кинопробу. На письме стоял штамп Ленфильма. Конверт ходил из рук в руки, и тут началось. Проходу мне не стало: «Знаменитая кинозвезда Веревочка», «Обратите внимание на изящный наряд примадонны». А на мне закопченная за зиму одежда, громаднейшие унты. И похожа я на нескладного медвежонка в этом зимнем одеянии.
Смеялась вместе со всеми, а нет-нет и мелькнет мысль: вот кончится война и приду я на Ленфильм: «Вы меня приглашали...»
О чем только мы не мечтали в минуты отдыха, и все наши мечты неизменно начинались словами — «вот когда кончится война...» Когда же она окончится? [208]
Прорвана блокада! Какое счастье! Я дежурю на аэродроме. Приземлились два самолета ИЛ-2. Экипажи обоих самолетов получили ранения. Оказала им помощь, отправила в лазарет. А на следующим день прилетел командир их эскадрильи Гриша Мыльников, чтобы узнать о судьбе товарищей. Я ему рассказала, где они, что с ними. Он обрадовался, что все живы. И вдруг предложил: «Хочешь, покажу тебе нашу работу?» И на учебном истребителе мы пролетели низко над только что освобожденной от фашистов землей. Еще не погасли пожары, дымились подбитые танки с крестами на боках, всюду лежали убитые фашисты. Наши бойцы приветственно махали нам. Радость переполняла меня, а выплескивалась слезами. Ревела во весь голос. Сколько замечательных ребят потеряли мы, скольких друзей уже не вернуть никогда! Если бы могли они видеть вот это! Вот как бывает — горе с радостью пополам. Теперь я уже точно знала, что скоро сбудутся наши мечты. И хотя до Победы оставалось еще два с лишним года, в тот январский день у себя на полевом аэродроме Смольное мы почувствовали ее дыхание.
О. Лисикова. Страница летной судьбы
Воздушный мост. Как много у меня связано с этой героической трассой блокадного Ленинграда!
В июле 1941 года я улетела из города вместе с эскадрильей связи, в которой была пилотом самолета ПО-2. Северное управление ГВФ, в которое входила наша эскадрилья, в начале войны преобразовали в Особую северную авиагруппу. Командиром группы назначили А. А. Лаврентьева, а комиссаром — В. П. Легостина. 30 июля нашу группу перебазировали в Вологду, где произвели ее перегруппировку. Здесь летчики ни на один день не прекращали боевую работу. В это же время начала полеты через Вологду и Московская авиагруппа особого назначения.
Когда вокруг Ленинграда замкнулось кольцо фашистской блокады, Вологда стала настоящим воздушным перекрестком. Через нее пролетали транспортные самолеты, которые доставляли в Ленинград винтовки, автоматы, пулеметы, противотанковые ружья частям [209] и соединениям народного ополчения. Эти cамолеты до предела загружали оружием. Перевозили его без упаковки: так быстрее и экономичнее. Обычно поперек грузовых кабин устанавливались станковые пулеметы, а между ними навалом укладывались винтовки, автоматы и противотанковые ружья. Такая загрузка требовала высокого мастерства пилота, особенно при взлете.
В конце сентября нашу эскадрилью связи, которой командовал П. П. Савин, перебросили из Вологды поближе к фронту. Летчикам нашей эскадрильи на Волховском фронте хватало работы, особенно в период осенней распутицы, когда дороги раскисали так, что ни проехать ни пройти. В это время важные приказы, распоряжения и донесения, которые нельзя было передать по радио или телеграфу, доставлялись на самолетах.
Мы выполняли не только задания по связи. Нередко подключались к работе других эскадрилий, эвакуировали по воздуху раненых с переднего края в Боровичи, где находился госпиталь, перевозили ленинградцев — преимущественно детей и женщин, раненых и больных. Сначала их доставляли на самолетах ЛИ-2 на аэродромы под Волхов и Тихвин. Мы же отвозили их дальше, в другие места, где были больницы и госпитали.
Бывая на аэродромах Подборовье, Хвойная, Кушавера, я встречала многих летчиков из Московской авиагруппы особого назначения, Особой северном авиагруппы, а также летчиков-истребителей, сопровождавших транспортные самолеты, летавшие в блокадный Ленинград и обратно. Не раз видела, как самолеты приходили из этих рейсов буквально изрешеченные, иногда на одном моторе еле-еле дотягивая до посадочной полосы. Осматривая их на земле, я удивлялась, как пилотам удалось долететь на них до своего аэродрома. Видела измотанных до предела и буквально валившихся с ног от усталости и крайнего нервного напряжения летчиков...
Именно тогда я твердо решила стать пилотом самолета ЛР1–2. И добилась своего. Направили меня в 1-й авиаполк 10-й гвардейской авиадивизии ГВФ, которым командовал подполковник К. А. Бухаров.
Константин Александрович Бухаров был значительно старше других летчиков. Высокий, по-военному подтянутый, Бухаров пользовался у летчиков [210] непререкаемым авторитетом. Летную школу окончил еще в 1925 году. Пять лет командовал истребительным авиаотрядом в Гатчине, а с 1930 года до самой; войны летал на разных линиях Аэрофлота. Всегда спокойный и уравновешенный, внимательный и по-отечески добрый, он блестяще знал летное дело, мастерски владел техникой пилотирования и вождения групп, щедро делился своим опытом с младшими боевыми товарищами. Мне никогда не забыть утро в ночном санатории «Валуево», куда в сорок втором не раз привозили нас; на отдых после тяжелых и утомительных ночных полетов в глубокий тыл врага.
Шумной толпой вваливались мы в гостиную и прямо в летной одежде располагались кто на креслах, кто на стульях и диване, а кто и на ковре, постеленном на полу. Константин Александрович снимал свой кожаный реглан и садился за рояль. Обычно эти его импровизированные концерты начинались с Лунной сонаты Бетховена. Как он играл! Мне кажется, такой глубокой и проникновенной музыки я больше никогда, не слышала. Заместителем командира по летной части был отличный летчик капитан Александр Данилович Калина, среднего роста, широкоплечий, быстрый, энергичный человек с необыкновенно развитым чувством юмора.
Сразу решив испытать меня в деле, Калина сказал Бухарову:
— Сегодня в ночь лечу в тыл противника. Готов взять Лисикову вторым пилотом.
Бухаров не возражал. После этого первого ночного полета моя судьба оказалась накрепко связанной с боевой деятельностью 1-го авиаполка. Меня назначили в экипаж капитана Г. Иванова. В тот же день мы получили задание вылететь в Ленинград.
Едва сдерживая волнение и переполнявшее сердце чувство радости, что я наконец лечу в Ленинград, слушала я указании командира о предстоящем полете.
На аэродроме Внуково в те дни круглые сутки не умолкал гул моторов. Одни самолеты шли на посадку, другие выруливали на старт, взлетали, делали прощальный круг над аэродромом и уходили по своим маршрутам, третьи готовились к вылету. И так непрерывно, день за днем, неделя за неделей.
Задолго до вылета пришла я на аэродром. Надо [211] было подготовить полетную карту, получить документы на груз (2,5 тонны продуктов предстояло доставить в Ленинград), проверить подготовку экипажа и самолета, проследить за погрузкой.
В штурманской комнате взяла маршрутную карту и долго рассматривала ее. Все, что увидела на ней, знакомо до деталей. Я могла бы по памяти нарисовать все пункты, дороги, озера, реки, нанесенные на этой карте. И тем не менее смотреть на нее в те минуты было для меня истинным удовольствием. Представилось, что я уже лечу в Ленинград и перед глазами проносятся и мелькают давно знакомые картины местности, над которой много раз приходилось пролетать прежде...
Но меня ждали дела и, оборвав нахлынувшие воспоминания, взялась за аэронавигационные расчеты, Потом получила документы на груз и стала их внимательно просматривать. «Вот они, продукты для ленинградцев», — подумала я. Радовалась, когда читала проставленные в накладных названия и количество продуктов. Я невольно заторопилась к самолету, а потом, не сдержав нахлынувшего волнения, побежала вприпрыжку. Остановилась невдалеке от самолета, подумав про себя: «Ну и девчонка! Что скажут члены экипажа, если увидят?»
К самолету подошла степенным шагом. Первым встретила бортмеханика. Он уже прогрел моторы и выходил из самолета. Познакомились. Поднялась в самолет. Бортрадист сидел в своей рубке и отстукивал ключом, проверяя рабочую волну и настраиваясь. При моем появлении встал и представился. Назвав себя и перебросившись с бортрадистом несколькими словами о предстоящем полете, я подошла к пулемету УБТ. Бортстрелок, забравшись на тумбу, вращал турель, осматривал и опробовал пулемет, с силой отводя затвор и щелкая им; затем стал укладывать ленту в патронный ящик. Увидев меня, приветливо поздоровался кивком головы и спустился вниз.
«Ну вот, видишь, как все хорошо, — стала успокаивать себя. — Ребята отличные. Встретили так, будто всегда с ними летала».
Подъехала машина с грузом. Началась погрузка. В самолет укладывали ящики, коробки, мешки с различными продуктами. Погрузку закончили быстро.
— Ну как, освоились? — спросил подошедший Командир экипажа Г. Иванов.[212]
— Познакомилась, — ответила я. — Осваиваться буду в полете.
Дальше все шло, как обычно: взлет, полет по маршруту... В общем, полет как полет, без приключений и происшествий, Конечно, не все полеты в Ленинград были такими спокойными, как первый. Но именно первый вылет запомнился больше других, наверное, потому, что он стал переломным рубежом в моей летной судьбе. Вскоре меня назначили командиром экипажа. Часто приходилось мне вывозить детей из блокадного Ленинграда. Обычно самолеты с ребятишками отправлялись с аэродрома Смольное. Начальник аэропорта М. Цейтлин четко организовал здесь работу. Делами эвакуации занимался В. Загорский, очень заботливый человек. У каждого из нас, членов экипажа, сердце сжималось от боли, когда мы видели ленинградских детей. Бортрадист Георгий Морозов переживал молча. Бережно передавал детей бортрадисту Виктору Смирнову, стоявшему на пороге кабины. Виктор был моложе нас всех и своей душевной боли скрыть не умел, нервничал, суетился, поторапливал Морозова. Находясь в грузовой кабине, я принимала от Виктора малышей. Если ребенок мог сидеть, устраивала его на боковой скамейке, а если он был слишком слаб, укладывала на пол, на расстеленные теплые чехлы от моторов. Возьмешь его на руки и веса почти не чувствуешь. Посмотришь на него и никак не поймешь, сколько же ему лет.
И еще одно запомнилось (и это, пожалуй, самое страшное) — дети молчали. На аэродроме редко бывает тихо. Обычно гудят моторы. Но жесткая необходимость экономить бензин заставляла нас выключать моторы сразу посте посадки, и тогда наступала тишина. И вот однажды именно в такой момент меня словно обухом по голове ударило — дети, которых я привезла, молчали. Ей слова, ни звука! Только их глазг следили за каждым нашим движением.
Многим летчикам приходилось вывозить ленинградских ребятишек, и случалось в этих полетах всякое. Немало взволнованных рассказов о встречах детьми блокадного Ленинграда и о полетах с ними через Ладогу слышала я от своих товарищей.
Вот что писал своей жене командир корабля Алексей Куликов:
«Мы везли детей из блокадного Ленинграда. Как всегда в таких случаях, экипаж отдал им весь свой [213] хлеб, который мы специально сохранили для них от завтрака. У нас есть поднос, на который я положил хлеб и отдал мальчику постарше, чтобы он сам разделил его на всех. Мальчик стал резать хлеб на маленькие и очень ровные порции. Ленинградские дети умели это делать. Разрезав хлеб, он стал обносить детей и, когда на подносе осталось всего две порции, вдруг замедлил шаг. Оказалось, что когда он делил хлеб, то забыл посчитать себя и остался обделенным. После того как последние порции были отданы, мальчик остановился и растерянно посмотрел на пустой поднос, не зная, что делать. Но дети все сразу поняли. Маленькая худенькая девочка первой подошла к мальчику, отломила от своей порции малюсенький кусочек хлеба и положила на поднос. Следом за ней стали делать это и другие... Через 2–3 минуты на подносе выросла горка маленьких кусочков хлеба. Глаза мальчугана светились радостью и достоинством.
Это были дети блокадного Ленинграда — маленькие, но мужественные граждане большого героического города! Все это надо было видеть, чтобы понять благородное величие их духа».
Мне женщине, было особенно тяжело и больно смотреть тогда на ленинградских детей. От одного их вида сжималось сердце. И сейчас, когда я вижу счастливых маленьких ленинградцев на улицах и площадях, в скверах и парках, в школах и Домах пионеров, мне невольно вспоминаются дети блокадного Ленинграда. Многие из них ушли из жизни, не прожив и нескольких лет.
Летать в Ленинград приходилось часто. В августе сорок второго года наша дивизия получила задание перевезти в Ленинград продукты и некоторые материалы. В группу включили наиболее опытные экипажи, летавшие в блокадный Ленинград. Вел ее Александр Калина. В Тихвине мы дозаправились. До Ладожского озера летели на высоте не более 100 метров. Корабли у нас были закамуфлированы в зеленый цвет и в полете над лесными массивами с высоты делались незаметными.
Над Ладожским озером, как обычно, снизились до бреющего и летели плотным строем и на повышенной скорости, чтобы побыстрее проскочить этот самый опасный участок пути.
Мой самолет занимал третье место слева в строю «клин». Во время полета над озером все внимание я [214] сосредоточила на впереди летящем самолете. Того и гляди врежешься в его крыло. И с воды глаз не спускала, чтобы не задеть винтами вздымающиеся под нами волны. Левой рукой держала штурвал, правую — на секторе газа: приходилось все время то прибавлять, то убавлять обороты моторов, чтобы поддерживать установленную дистанцию. Хорошо еще, что второй пилот помогал поддерживать штурвал.
Когда проходили середину Ладоги, бортмеханик доложил:
— «Юнкерсы» бомбят наши морские корабли. Над озером воздушный бой!
У меня не было возможности следить за этим боем, лишь бросила несколько быстрых взглядов туда, куда указал механик. Увидеть мне ничего не удалось, а вот треск пулеметов и звук пушечных выстрелов услышала. Заметила в отдалении и разрывы снарядов береговых зенитных батарей. И снова все внимание сосредоточила на впереди летящем самолете.
Но вот заработал наш верхний турельный пулемет УБТ, и самолет сильно затрясло.
— Атакуют «мессершмитты»! Пара! — доложил бортмеханик и побежал к боковому «шкасу».
По атакующим «мессерам» огонь открыли все наши экипажи, и фашисты, встретив такой решительный отпор, отвалили в сторону и больше к нам не приближались.
Когда приземлились на аэродроме Смольное, между командирами экипажей завязался оживленный разговор об активизации фашистских истребителей над Ладожским озерам. Внимательно выслушав мнение товарищей, Александр Калина сказал:
— Будем вновь ставить вопрос о разрешении ночных полетов в Ленинград.
Возвратившись в Москву, он написал докладную командиру дивизии полковнику В. Короткову:
«Чтобы довести до минимума возможные потери с нашей стороны, предлагаю: участок Тихвин — Смольное — Хвойная проходить ночью. Для этого от Тихвина до станции Ладожская, где участок линии без изломов, установить фонарь любого цвета. От станции Ладожская до аэродрома Смольное 6 минут летного времени. Посадочных сигналов не ставить, так как на самолете ЛИ-2 есть посадочные прожекторы. Таким образом, отпадает нужда в истребителях [215] сопровождения, а это значит — экономия горючего, моторесурса и материальной части истребителей. Мы же избавляемся от встреч с противником».
Эти предложения А. Калины были приняты, и мы стали летать в осажденный Ленинград и ночью.
Ночные полеты не были легкими. Зато никакого сомкнутого строя. Никакого бреющего! Летели обычно рассредоточение по времени, на высоте не менее 100 метров. Ладогу тоже удавалось проходить и легче и безопаснее.
Один из таких ночных полетов мне хорошо запомнился, потому что происходил он в ночь под Новый, 1943 год. Когда мы прилетели в Ленинград, до Нового года оставалось еще несколько часов. Каждому из нас хотелось успеть до 12 часов разнести посылки своим родным и близким наших товарищей. Эти просьбы мы всегда выполняли самым добросовестным образом, конечно, когда для этого оставалось время. В те дни, когда мы находились на аэродроме в Ленинграде всего 15–20 минут и не имели возможности навестить не только родных наших товарищей, но и своих близких, мы просили рабочих и служащих аэродрома отнести посылки. И не было случая, чтобы хоть одна посылка пропала. А ведь эти рабочие сами голодали и во время погрузки, поднимая, например, мешки с мукой, слизывали языком с ладоней мучную пыль от мешков.
В ту новогоднюю ночь нам не надо было торопиться. Мы забрали посылки и разошлись по адресам, договорившись о встрече на аэродроме перед наступлением Нового года...
Когда я вернулась на аэродром и вошла в комнату, где мы договорились встретить и отметить Новый год, то буквально застыла от изумления. Все было сделано с любовью и старанием. В комнате приглушенный, с цветными переливами свет, по стенам развешаны еловые ветки с самодельными, но оригинальными и красивыми игрушками. Стол тоже накрыли не без выдумки. Продукты, которые мы специально привезли с собою из Хвойной для новогоднего праздника (а это был наш небогатый сухой паек), красиво разложены на тарелочки. Около каждой лежали маленькие елочки с привязанными к ним скромными новогодними подарками...
Наш первый тост мы подняли за ленинградцев, за мужество, за победу![216]
И особенно меня тронул кульминационный момент нашего скромного торжества, когда на подносе принесли два пирожных для дам (в экипаже командира корабля Б. Александрова бортрадистом была Аня Беккер-Попова). Они были сделаны из кусочков хлеба, а сверху сгущенным молоком старательно и точно выведены контуры Адмиралтейства.
Куда только не летала я в годы войны на самолете ЛИ-2, каких заданий не выполняла! В районы действий наших войск, в тыл противника к партизанам, в блокадный Ленинград. Летала в одиночку, в больших и малых группах. На каких только аэродромах не встречала я своих боевых товарищей!
С тех пор прошло много лет. Немало товарищей погибло в годы войны, других унесли фронтовые раны, болезни. Но и сейчас в аэропортах многих городов страны еще работают ветераны 10-й гвардейской авиадивизии ГВФ (ранее Московской авиагруппы особого назначения), люди, беззаветно преданные своей Родине и влюбленные в авиацию. Ни один из них не должен быть забыт.
Вот уже более 20 лет собираю я воспоминания и другие материалы о ратных подвигах боевых товарищей — скромных и незаметных тружеников воздушных трасс, о летчиках Московской авиагруппы особого назначения и Особой северной авиагруппы, которые по заданию Государственного Комитета Обороны осенью и зимой сорок первого года совершили тысячи рейсов с продуктами в блокированный Ленинград, а обратно — с эвакуируемыми ленинградцами.
С первых дней фашистской блокады до конца декабря сорок первого непрерывно, день за днем, за рейсом шли транспортные самолеты по трассе воздушного моста в Ленинград и обратно, на Большую землю. В последние дни декабря эскадрильи Московской авиагруппы ГВФ особого назначения произвели свои последние полеты в Ленинград и возвратились на родной московский аэродром Внуково. Но полет: самолетов нашей дивизии в осажденный Ленинград HI этом не прекратились. Они продолжались на протяжении всего периода его героической обороны. Изменились лишь характер и частота полетов. Обстановка в городе постепенно улучшалась, что позволило перейти от ежедневных и очень интенсивных челночных [217] полетов к периодическим полетам по ладожской трассе.
Наши летчики в 1942 и в 1943 годах доставляли городу военные грузы, медикаменты, продукты, консервированную кровь, почту, литературу, а из Ленинграда вывозили тяжелобольных и раненых воинов и жителей.
Только в течение 1942 года летчики нашей дивизии произвели 2457 вылетов в осажденный Ленинград. И в этом году связь Ленинграда с Большой землей осуществлялась зачастую по воздуху. В такие периоды командование дивизии снова выделяло большие группы транспортных самолетов для полетов в Ленинград и таким образом помогало обеспечивать город всем, необходимым.
Весной 1942 года, например, летчики нашей дивизии перевозили в Ленинград семена и рассаду для огородов. Эти перевозки кто-то из летчиков очень метко назвал операцией «Редиска».
Каждый, кто жил в те дни в блокадном Ленинграде, помнит решение Ленгорисполкома о развитии огородничества. Это было очень мудрое решение — вскопать, засеять и засадить каждую пядь пустующей ленинградской земли картошкой, капустой, луком, чесноком, морковью, свеклой, редиской и другими овощами. Но для этого городу требовалось огромное количество различных огородных семян и овощной рассады. По железным дорогам в сторону Ленинграда со всех концов кашей страны пошел сплошной поток мешков с семенами и ящиков с рассадой овощных культур. Горы этих драгоценных грузов ждали отправки на станциях железных дорог и аэродромах.
Шел апрель месяц. Лед на Ладоге уже растаял. Единственной дорогой в это время оставалась воздушная, И несмотря на то, что самолеты нашей авиадивизии ГВФ были заняты выполнением важных правительственных заданий, летчики оказали помощь ленинградцам. В течение нескольких дней экипажи Н. Чернышева, В. Литвинова, Д. Жителева, Д. Грушевского, Ф. Ильченко и других командиров кораблей перевозили в Ленинград семена и рассаду, которые были для ленинградцев в те дни настоящим эликсиром жизни. Вскоре зазеленели многочисленные ленинградские огороды, вызывая радостные улыбки на лицах измученных блокадой людей. Эти огороды спасли многие тысячи жизней. [218]
С каждым днем все дальше уходят в историю события минувшей войны. Но все больше и больше обе, дисков и памятников поднимается на местах великих сражений за нашу любимую Родину. Это зримая и вечная память о былых боях и героических подвигах.
Только в небе нет ни могил, ни обелисков, ни памятников. Зато в сердцах людей память о погибших сохранится навечно!
Д. Ермаков. Крылом к крылу
Во второй половине марта 1942 года группу сержантов — выпускников авиашколы, насчитывавшую 60 человек, направили на Ленинградский фронт. В ней находился и я. Получив необходимые документы, мы быстро собрались в дорогу. После дорожных мытарств в начале апреля наконец-то добрались до Волхова. Дальше дороги не было.
Несколько дней с тоской провожали мы взглядами пролетавшие мимо самолеты. Потом послали на аэродром делегацию для выяснения обстановки. Помог нам командир базировавшегося на этом аэродроме 154-го истребительного авиаполка подполковник А. А. Матвеев. Он связался с Ленинградом, доложил командованию о прибытии нашей группы и приказал утром всем быть на аэродроме.
Чуть свет мы собрались и ушли на аэродром. Вечером три транспортных самолета ЛИ-2 увезли нас в Ленинград. Летели очень низко. Стояла легкая дымка В небе плыли кучевые облака.. Ладога еще была скована льдом. Тогда мы еще ничего не звали ни о воздушном мосте, ни о тех, кто обеспечивает его деятельность, но хорошо прочувствовали, что такое полет в Ленинград по воздушному коридору через Ладогу на большом транспортном корабле. Как и другие пассажиры, не сразу заметили, что нас сопровождают истребители. Полет прошел спокойно. Вражеские истребители не появлялись. Самолеты произвели посадку на аэродроме Смольное. До станции Ржевка добирались пешком, дальше ехали трамваем.
Приехали в штаб 7-го истребительного авиакорпуса. Нас уже ждали и сразу стали распределять по полкам. [219]
Утром за нами прибыли машины. Моих трех товарищей и меня увезли на аэродром, где размещался 123-й истребительный авиаполк. Едва мы подъехали, как появился фашистский разведчик «Хенкель-126». Он прошел над летным полем, обстрелял из пулеметов не успевших укрыться людей и улетел.
Разместили нас в доме отдыха летного состава, Сержантов Коряга, Ляхова и меня зачислили в эскадрилью, которой командовал капитан Иван Дмитриевич Пидтыкан. Но в этой эскадрилье мы пробыли совсем недолго. Вскоре всех нас откомандировали в 286-й истребительный авиаполк.
На новый аэродром мы прибыли в конце мая. Весна уже вошла в полную силу. Зазеленели поля, луга и леса. В садах зацвели яблони и вишни, благоухали распустившиеся кусты сирени. Над аэродромом вовсю заливались, жаворонки и только что прилетевшие ласточки.
Вместе с нами в полк прибыло еще пять молодых летчиков, в основном выпускников нашей авиашколы. Нас представили командиру полка майору П. Баранову. После знакомства и краткой беседы он сказал, что все мы зачисляемся в третью, особую (это слово командир подчеркнул) эскадрилью. Почему эскадрилья названа «особой», он не объяснил.
Следом за нами в эту заново формирующуюся эскадрилью зачислили прибывшего в полк старшего лейтенанта Владимира Костикова — бывалого летчика, участвовавшего в воздушных боях в составе 153-го истребительного авиаполка, который перевели под Москву. Костиков поселился вместе с нами и первое время был нашим командиром: водил нас строем на аэродром, в столовую.
Назначенный командиром эскадрильи майор Аполлинарий Соловьев прибыл несколько позже. Но еще до его прибытия мы были наслышаны о нем как о боевом летчике и опытном командире. С прибытием комэска работа по формированию эскадрильи пошла интенсивнее, один за другим стали прибывать летчики и техники.
В один из июньских дней у нас появился лейтенант И. Ф. Козлов с орденом Красной Звезды на гимнастерке. Человек он был разговорчивый, веселый и остроумный, любил пошутить и побалагурить. Среди летчиков слыл большим насмешником. [220]
После Козлова в эскадрилью прибыл старший лейтенант Р. Т. Бойцаев — тоже летчик с боевым опытом. По национальности он был осетином, но по характеру на кавказца похож мало — медлительный, неразговочивый и замкнутый.
Комэск сформировал звенья. Сержантов Kopжа, Ляхова и меня включили в звено Костикова, других молодых летчиков — в звенья Козлова и Бойцаева. Стали поговаривать о полетах, хотя самолеты еще не прибыли и никто не знал, чем будет заниматься наша эскадрилья.
Пока шло формирование, техники и механики не покладая рук колдовали возле видавших виды истребителей И-153 («чаек»), которые стояли в кустах на краю аэродрома. Вид у них был совсем не боевой — истерзаны до последней степени. Мы даже не могли предположить, что именно на них-то и придется нам воевать.
«Чайки» оставил 14-й истребительный авиаполк, отправленный на переформирование и переучивание Для полетов на новых советских истребителях. Фактически они были списаны. Но поскольку самолетов не хватало, решили восстановить хотя бы некоторые из оставленных. Авиационные техники и механики во время войны проявили себя настоящими кудесниками. Бывало, увидишь их возле какой-нибудь груды дерева и дюраля и удивляешься, что они с этой рухлядью возятся. А придешь через недельку — и диву даешься: стоит перед тобой красавец истребитель, как новенький. Наши техники и механики сутками не уходили от самолетов и своими руками, без каких-либо станков и сложных приспособлений творили эти чудеса.
К середине июня эскадрилью сформировали. К этому времени технический состав сумел восстановить несколько «чаек», и начались тренировочные полеты, продолжавшиеся почти месяц.
В июле сорок второго эскадрилья перебазировалась на полевую летную площадку, расположенную невдалеке от нашего, полкового аэродрома. Почти рядом с ней примостилась небольшая деревенька. Кругом раскинулись открытые широкие поля и обширные заболоченные просторы. Летное поле здесь было покороче полкового, но пошире. Наши восемь «чаек» размещались в капонирах: никаких подходящих естественных укрытий поблизости не нашлось. Летный [221] технический состав устроился на жительство в деревеньке.
Все мы не имели ни малейшего представления о предстоящей боевой работе. Знали, что летчики полка сопровождают транспортные самолеты, летающие в Ленинград, но поскольку нашу эскадрилью называли особой, мы считали, что и задание ей дадут особое, не такое, как другим эскадрильям полка. Поговаривали, что эскадрилья будет разведывательной. Но вот настал день в середине июля, когда задача эскадрильи определилась. Нам поручили сопровождать и прикрывать транспортные самолеты, перевозившие из Ленинграда и в Ленинград людей и важные грузы по воздушному коридору через Ладожское озеро.
К этому времени мы уже хорошо знали, какую неимоверно тяжелую зиму пережил Ленинград и сколько жизней горожан унесли голод, непрерывные артиллерийские обстрелы и бомбежки. Поэтому рвались в бой с фашистами, и кое-кто из нас посчитал такое задание проявлением недоверия к молодежи. Но после первых же полетов на сопровождение транспортных самолетов те, у кого закрались такие мысли, начисто выбросили их из головы.
На конечных пунктах маршрутов случались небольшие паузы-»перекуры», после которых мы опять сопровождали транспортные самолеты в Ленинград по этому же маршруту.
На различных полевых аэродромах базировались 154, 196 и 159-й истребительные авиаполки. В них было немало замечательных летчиков: П. Покрышев, П. Пилютов, А. Чирков, А. Булаев, П. Лихолетов, В. Зотов. Мало кто из фашистских асов проявлял желание встретиться в воздухе хотя бы с одним из этих храбрых советских воздушных бойцов. Быстро подрастали и все ярче проявляли себя и мои талантливые сверстники: В. Серов, В. Веденеев, А. Горбачевский, А. Билюкин, А. Бабаев, — с ними мне не раз приходилось встречаться как в воздушных боях, так и на фронтовых аэродромах. С некоторыми из них мне впоследствии довелось вместе сражаться в составе 159-го истребительного авиаполка.
На «чайках» очень удобно сопровождать транспортные самолеты. Скорость «чайки» — 240, а ЛИ-2–220 километров в час. Мы летели с ними рядышком, крыло к крылу, особенно в плохую погоду. Они все время видели нас, мы — их. Экипажи транспортных [222] самолетов были довольны таким взаимодействием. Да и для боя с вражескими истребителями «чайки» вооружены неплохо: по 6–8 «эресов» под плоскостями и по четыре пулемета. Вместе с бортовым вооружением транспортных самолетов, особенно с их крупнокалиберными пулеметами, это большая сила. Я не знаю ни одного случая, чтобы фашистам удалось сбить хотя бы один транспортный самолет из тех, которые мы сопровождали.
Вот такие челночные полеты из Ленинграда и обратно в Ленинград и стали с середины июля 1942 года главной боевой работой летчиков нашей эскадрильи.
Первое время я летал ведомым командира звена старшего лейтенанта В. Костикова, а когда набрал опыта, сам стал старшим летчиком и ведущим. Ведомым у меня был мой однокашник и друг Василий Ляхов. На земле Вася слыл человеком очень спокой ным, выдержанным. Натуру имел романтичную: много мечтал, любил поэзию, хорошопел, особенно арии из оперетт. В воздухе резко менялся: смелый, находчивый, дерзкий и мужественный летчик. Позже мы вместе с ним летали и воевали в 159-м полку. Там в тяжелом воздушном бою Вася погиб.
В нашем же звене летал и сержант Корж — тоже мой однокашник и хороший товарищ. Человеком он был вспыльчивым, но отходчивым. Летчиком слыл смелым, напористым, частенько лез на рожон, любил рисковать. Корж после меня летал ведомым у Костикова. Позже как он, так и Костиков погибли во время воздушных боев при сопровождении транспортных самолетов.
Из звена лейтенанта И. Козлова помню сержанта Василия Семенова, отважного летчика, под стать своему командиру. И Козлов и Семенов были веселыми жизнерадостными, никогда не унывающими парнями и прекрасными воздушными бойцами. Но тоже оба не дожили до светлых дней нашей победы — сложили свои головы, сражаясь позже в составе 29-го гвардейского истребительного авиаполка.
На сопровождение транспортных самолетов мы летали не звеньями, а смешанными группами. Свою эскадрилью считали одной семьей. Мы вместе не только воевали, но и жили: ходили в столовую, отдыхали после полетов, делили все радости и невзгоды проводили часы досуга, отмечали праздники. Да [223] и вообще, в авиации эскадрилья — это наиболее сплоченный коллектив.
Каждая эскадрилья имела свою историю, традиции и своих героев. Даже детали одежды летчиков, их манеры, организация повседневного быта отличались в разных эскадрильях.
Когда смотришь сейчас кинофильмы «Хроника пикирующего бомбардировщика» или «В бой идут одни старики», многое вспоминается из собственной боевой жизни на Ленинградском и Карельском фронтах. Особенно памятны воздушные схватки с фашистскими истребителями, в которых пришлось участвовать.
В первой половине сентября 1942 года рано утром наша четверка в составе старшего лейтенанта В. Костикова, у которого я был ведомым, лейтенанта Козлова и его ведомого сержанта Коржа вылетела на сопровождение девятки транспортных самолетов. Мы пристроились к группе, как всегда, в районе своего аэродрома и взяли курс на мыс Осиновец.
Девятка ЛИ-2 летела на высоте менее 100 метров, мы — парами по бокам метров на 50 выше. Костиков и я слева, Козлов и Корж — справа. До Ладоги шли спокойно, но посматривали вокруг, чтобы не прозевать вражеских истребителей.
«Скоро Ладога, — прикинул я по карте, — надо смотреть в оба. Погодка сегодня для вражеских истребителей что надо».
Только подошли к озеру, показалась шестерка Ме-109. Они шли на высоте растянутым пеленгом и не перестраиваясь, ринулись в атаку на нашу группу. Покачав машину с крыла на крыло, что означало «вступаю в бой», я развернул ее в сторону атакующих. Иду на них в лобовую. Такова моя роль в группе. Под плоскостями 8 «эресов» (реактивных снарядов), вокруг мотора 4 «шкаса». Пугнуть «мессеров» есть чем. Навожу по прицелу, высчитываю расстояние (на земле и то не так просто высчитать). «Эресы» — взрывного действия. Устанавливаю для взрыва дистанцию 1000 метров и опять навожу. Стараюсь прицелиться как можно тщательнее. Расчеты почему-то отходят на второй план...
— Сейчас, сейчас! — выжидая, приговариваю я и нажимаю на кнопки пуска. — Раз, два, три, четыре, — Считаю в такт с выстрелами. От каждого пущенного снаряда «чайка» дергается. В сторону атакующих [224] «мессеров» один за другим метнулись огненные хвосты. Вижу, что «эресы» прошли мимо, хотя и взорвались около «мессеров». От моего залпа фашисты шарахнулись в стороны, засуетились, словно растревоженные осы. Сбить не сбил, но строй нарушил.
— Ну и мазанул! Жаль «эресы», — посетовал я.
Фашисты разделились на пары, и одна из них вновь пошла в атаку.
Не успев пристроиться к своему ведущему, я снова развернул свой самолет в сторону атакующих. Теперь у меня только пулеметы. Пара «мессеров» идет прямо на меня.
— Ну давайте, давайте! — говорю я в горячке боя и, немного выждав, нему сразу на все четыре гашетки — из пулеметных стволов шарахнуло пламя. «Мессеры» бросились в разные стороны.
Оглянулся, а один уже ко мне в хвост пристраивается и бьет то из пушек, то из пулеметов. Два шнура трассирующих очередей так и протянулись от него к моему самолету. Я — в крутой вираж. «Мессер» проскакивает, уходит вверх. Там на высоте кружат и остальные. Боятся «эресов»!
Осматриваюсь. Пора догонять своих. Транспортный караван впереди километрах в двух. Костиков, Козлов и Корж с ним.
Лечу и вижу, что один из «мессеров» отделился от своей группы и прямо с высоты пикирует на Козлова и Коржа. Но те пугнули его. «Мессер» на развороте проскочил мимо меня, показав все брюхо. Я не растерялся и нажал сразу на все четыре гашетки...
— Попал, попал! — обрадовался я. Никакими словами не передать тот блаженный миг. А «мессер» неуклюже перевернулся и винтом пошел вниз.
— Покупайся, покупайся в ладожской водице! — говорю я и делаю крен градусов на тридцать, чтобы посмотреть, как фашист врежется в воду. Только хотел повернуть голову, «чайку» мою так тряхнуло, что я чуть из привязных ремней не выскочил.
— Не туда смотрел, разиня! — выругал я себя, когда мимо с ревом пронесся мой «сбитый» и невесть откуда взявшийся «мессер».
«Прямое попадание! Неужели в мотор?» — от этой догадки холодок пробежал по спине.
Самолет сильно трясло. Я осмотрелся. Группу не видать. А «мессеры» продолжают кружить на высоте. Но там их только четыре. «А еще пара где-то поблизости [225] рыщет», — подумал я и на всякий случай нырнул в проплывавшее поблизости огромное белое облако. Лечу в нем, самолет осматриваю. Вижу — расчалки перебиты, в крыльях дыры. Мотор вроде бы работает нормально, но почему-то сильно трясет. Присмотрелся, а на винте словно мелькает что-то и круги от этого какие-то неровные.
Попробовал нагнать группу — не получилось: видимо, далеко ушла, пока я с «мессерами» отношения выяснял. Вышел под облака, осмотрелся. «Мессеров» не видать. Либо за облаками, либо ушли...
Так под облаками и полетел к дому. Мотор тянул, хотя и сильно трясло. Крылья пока держались. Шел на малой скорости, почти планировал — боялся, чтобы крылья не сложились. — расчалки-то почти все перебиты!
До аэродрома дотянул. Но как только стал заходить на посадку, крылья начали складываться. Едва самолет коснулся колесами земли, крылья сложились.
Умолк выключенный мотор. Когда я увидел теперь уже на земле свой подбитый самолет, как-то неожиданно навалилось запоздавшее чувство страха. Чуть не половина лопасти винта снесена, расчалки перебиты, дырок в самолете не сосчитать... Как сел?
К вечеру техники и механики залатали дырки, поставили новые расчалки, заменили винт, и я улетел вместе со своими домой.
В октябре 1942 года был у меня еще один очень памятный полет. Мы получили задание обеспечить сопровождение и прикрытие до Тихвина трех транспортных самолетов, в одном из которых находился А. А. Жданов. Сообщили об этом накануне.
В те дни над Ладогой постоянно рыскали фашистские истребители. Для сопровождения группы транспортных самолетов выделили пару «мигов» (МиГ-3) из 29-го гвардейского авиаполка, один истребитель из 196-го полка (кажется, на нем летел А. Билюкин) и четыре «чайки». Три истребителя должны были прикрывать тройку ЛИ-2 сверху, на высоте, а «чайки» — с боков.
С рассветом над нашим аэродромом появились три ЛИ-2. В одном из них находился А. А. Жданов. Взлетели они с аэродрома Смольное. Выше ЛИ-2 уже кружили два «мига» и еще один истребитель. Мы сразу все взлетели и пристроились к транспортным самолетам. [226]
Только-только стали проходить через Ладожское озеро, как появились сначала одна, затем другая пара «мессершмиттов», а через минуту еще пара.
Фашистские истребители сначала летели параллельным курсом: одна группа слева, другая — справа, Когда стали подходить к Волхову, они скрылись. Мы думали, что ушли. Но не тут-то было. Видимо, почуяли, что транспортные самолеты выполняют какой-то особо важный рейс.
Когда группа отошла от Волхова на изрядное расстояние, на высоте снова появились три фашистских истребителя. Один из них почти сразу ринулся в атаку, а пара продолжала кружить на высоте. Атакующий, видимо, был не новичок в своем деле. Но наши «чайки» встретили его дружным огнем и сбили. «Мессер» упал в лес и взорвался. Все это видела и подтвердила воздушный стрелок самолета К. Новикова и другие члены экипажей транспортных самолетов. Всем нам записали победу в групповом бою.
На аэродроме, где мы произвели посадку, только и разговоров о сбитом «мессере». Уж очень дружно мы его «завалили». Он даже сделать ничего не успел. Как пикировал, так и пошел, не меняя курса, прямо в лес.
Но не всегда все так хорошо складывалось, как в тот раз. Вскоре во время воздушного боя при сопровождении транспортных самолетов фашисты сбили сержанта Коржа, погибли также старший лейтенант Костиков и сержант Григорьев.
Не так уж и продолжителен этот период в жизни нашей эскадрильи, но запомнился потому, что это были чрезвычайно сложные и ответственные полеты. Мы отвечали за целость и сохранность больших групп транспортных самолетов, на борту которых нередко находились люди, в том числе женщины и дети.
С середины июля и почти до конца 1942 года я произвел 65 вылетов на сопровождение транспортных самолетов, во время которых участвовал в 12 воздушных боях, сбил лично два Ме-109 и один в групповом бою. За боевые действия во время полетов на трассах воздушного моста меня наградили медалью «За боевые заслуги», а вскоре — орденом Красной Звезды.
Период работы на воздушном мосте оставил в моей памяти еще некоторые воспоминания, совсем иного характера. Никогда не забыть, например, культпоход в Театр музкомедии на оперетту «Марица». Комэск майор Соловьев был большим театралом. Даже во время войны он иногда умудрялся побывать то в каком-нибудь московском, то в ленинградском театре. Во время блокады в Ленинграде продолжали работать несколько театров, в том числе Театр муз-комедии. В канун Октябрьских праздников стояла очень плохая, совершенно нелетная погода — небо затянуто сплошными тучами, непрерывно шли назойливые моросящие дожди. В один из таких ненастных вечеров сразу после ужина комэск собрал весь летный состав и сказал:
— Завтра повезу вас в театр.
Мы, естественно, несколько опешили от такого сообщения. Давно уже никто нигде не был. В эту ночь почти все долго не могли уснуть. Каждый думал о завтрашнем походе в театр.
С утра все начали приводить в порядок свое обмундирование. Чистили и отглаживали бриджи и гимнастерки, подшивали новенькие подворотнички из парашютного шелка, начищали ордена, медали и пуговицы, драили давно по-настоящему нечищенные сапоги. Возились целый день.
И вот мы едем в театр. Вся эскадрилья. А у комэска всего один билет. Но он уже кое с кем успел переговорить. Обещали летчиков пропустить.
Минут через пятьдесят мы уже около здания Театра имени А. С. Пушкина, в котором в те дни шли спектакли Музкомедии. Майор Соловьев ушел со словами: «Ждите меня здесь».
Прошло минут двадцать. Комэск вышел из какой-то боковой двери, подошел к машине и скомандовал:
— За мной! Только тихо.
Соловьеву как-то удалось по одному билету провести нас всех. Разместились кто в ложах, кто в партере, кто на дополнительных креслах.
С того времени я пристрастился к оперетте. Спустя некоторое время мне удалось побывать в этом же театре. Шла «Сильва».
С тех пор я не пропускаю случая, чтобы во время побывки в Москве, в Ленинграде или в каком-нибудь Другом большом городе не навестить театр.
Наша работа по сопровождению транспортных самолетов продолжалась до самого прорыва блокады. [228] В конце декабря 1942 года 286-й истребительный авиаполк перебазировали на другой аэродром, где наряду с сопровождением транспортных самолетов он стал выполнять и другие боевые задачи. Так закончился этот памятный период моей летной биографии.