Наш комэск Аполлинарий Соловьев

Аполлинарий Петрович Соловьев — мой командир и старший товарищ — оставил глубокий добрый след в моей памяти. Встретились мы с ним на второй день войны. День этот, запомнившийся во всех подробностях, начался для меня ранним утром. Вместе с другими ленинградскими парнями стоял я в очереди в Московском райвоенкомате Ленинграда, чтобы получить предписание для отправки на фронт.

Пожилой майор с голубыми авиационными петлицами полистал мой военный билет.

— Направим мы вас, — сказал он, — пожалуй, в батальон аэродромного обслуживания.

Я тогда не знал, чем занимается батальон аэродромного обслуживания, но название этого подразделения и какая-то неопределенность, которую я уловил в голосе майора, заставила меня возразить:

— Я же авиационный штурман и хочу летать. Майор улыбнулся.

— Вы, младший лейтенант, еще не штурман, а стрелок-бомбардир. Да и подготовка у вас слабовата. В летную часть направить не могу.

Он полистал бумаги, лежавшие у него на столе, устало откинулся на спинку стула:

— Вот что. Пойдешь комендантом на Комендантский аэродром. Звучит? — переходя дружелюбно на «ты», очевидно обрадовавшись, что так, по его мнению, удачно нашел мне применение, сказал майор.

Для меня назначение совсем «не звучало», но больше возражать я не отважился. Война есть война, и раз надо, так надо.

На третьем номере трамвая доехал до его кольца на Черной речке. Оттуда до Комендантского аэродрома — рукой подать. На пропускном пункте, показав предписание, спросил дежурного лейтенанта, куда [229] идти. Наверное, на моем лице читалась растерянность, потому что лейтенант подбодрил меня:

— Не волнуйся, все уладится. Только не пойму, куда тебя направили, нет номера части в твоей бумажке. Иди-ка, друг, к нам в двадцать вторую эскадрилью. Вон видишь маленький домик? Там найдешь комэска Соловьева.

И уже вдогонку крикнул:

— Эй, парень, по летному полю не топай, иди по краешку.

В штабе 22-й эскадрильи не без волнения представился командиру капитану Соловьеву. На меня внимательно смотрел уже немолодой мужчина, широкоплечий, плотный, слегка сутулившийся. Большие, яркой голубизны глаза хитровато прищурены, в них улыбка. Капитан пробежал глазами мое предписание, тыльной стороной ладони потер большой выпуклый лоб и вдруг заразительно рассмеялся. Невольно не удержался от улыбки и я.

— Ну вот видишь, самому смешно. Ну какой ты комендант? Штурмана из тебя будем делать. Настоящего. Летать будешь!

Так определил мое место в авиации и на войне капитан Соловьев. Возвращаясь с аэродрома, я перебирал в памяти подробности первой встречи и чувствовал, что нахожусь под обаянием этого человека. И хоть недолгим был наш разговор, почувствовал я в капитане натуру глубокую, недюжинную. Уже позднее узнал, что к началу войны Соловьев стал опытным, много испытавшим летчиком. Летать начал еще в двадцатые годы. Служил вместе с Чкаловым в Ленинградской Краснознаменной эскадрилье. Многие годы работал на северных линиях Гражданского Воздушного Флота, на линии Москва — Берлин. В 1939–1940 годах за мужество и отвагу его наградили орденом Красной Звезды.

..Вскоре нашу 22-ю эскадрилью перебазировали на другой аэродром. Наши ПО-2 стали боевыми самолетами. Под фюзеляжем у нас подвешены бомбы, под плоскостями установлены реактивные снаряды.

Летали мы темными и морозными ночами на бомбометание переднего края противника, на разведку, на связь с партизанами. Садились на территории, занятой партизанскими бригадами и отрядами в тылу врага. Возили туда почту, консервированную кровь, медикаменты, врачей, питание для радиостанций, [230] продукты, боеприпасы. Обратными рейсами вывозили раненых партизан. Сбрасывали парашютистов за линией фронта, в тылу фашистских войск. Это ночью. Днем, когда установился лед на Ладожском озере и намораживалась ледовая трасса, летали над будущей Дорогой жизни и уточняли ледовую обстановку. Тогда мы еще не знали, что скоро на других самолетах придется нашему командиру проводить над Ладогой в Ленинград караваны транспортных воздушных самолетов.

Летали много. Делали иногда по 4–6 вылетов за ночь. Мерзли, попадали в перекрестья прожекторных лучей, под зенитный огонь вражеской артиллерии. Уходили от разрывов, пикируя почти до земли. Техники с обмороженными лицами, сдирая кожу на руках о жгучий от мороза металл, регулировали клапаны, крутили гайки. Тяжелой была эта первая блокадная зима.

...В один из июньских дней 1942 года я дежурил в штабе эскадрильи. Комэск, непривычно хмурый, просматривал летные книжки, делал какие-то записи. Когда мы остались одни, Соловьев сказал, что его переводят в истребительный полк командиром эскадрильи. Я не мог представить, как расстанусь с любимым командиром. Крепко мы с ним сдружились. Тут он неожиданно для меня предложил:

— Может быть, согласишься быть адъютантом в моей эскадрилье? И дальше вместе воевать будем.

Я, хотя и не очень охотно, согласился. В конечном итоге Соловьеву удалось убедить меня, что обязанности адъютанта — это нужная штабная работа. Но главную роль все-таки сыграло мое огромное уважение к этому человеку.

На следующий день полетели туда, где базировался 286-й истребительный полк сопровождения. Представились командиру — подполковнику П. Н. Баранову.

Соловьев вступил в командование 3-й эскадрильей этого полка. Собственно говоря, эскадрильи еще не было — ни летчиков, ни самолетов. За ее создание Аполлинарий Петрович со свойственной ему энергией и принялся. К нам начали прибывать молодые летчики — выпускники авиашкол. Командир знакомился с молодежью, проверял в воздухе летные качества каждого, характер. Казалось, комэск не вылезал из кабины УТИ-4 — учебного двухместного истребителя.[231]

Вместе с комиссаром эскадрильи Н. Н. Тучиным, с которым у Соловьева быстро установилось хорошее взаимопонимание, сколотили группу молодых летчиков. Комиссар, немногословный, душевный человек, сам опытный летчик, часами дежурил на старте, когда Аполлинарий Петрович летал с молодыми пилотами. Соловьев пользовался у молодежи непререкаемым авторитетом.

Вскоре всю эскадрилью перебазировали на другой аэродром. Постепенно нас вооружили истребителями И-153. Их называли «чайками» за характерный «птичий» излом верхних плоскостей. Командир дал возможность молодым летчикам привыкнуть к особенностям этой маневренной машины.

С середины июля 1942 года самолеты нашей эскадрильи стали сопровождать транспортные самолеты, поддерживавшие постоянную связь блокадного Ленинграда с Большой землей.

В войну сопровождение бомбардировщиков или штурмовиков считалось сложной работой. Но сопровождать транспортные самолеты еще сложней, так как здесь истребители как бы привязаны к своим сопровождаемым, ограничены их маршрутом и относительно малой скоростью.

Наш комэск наставлял летчиков:

— Мы обязаны защитить ЛИ-2. Если надо, ценой своей жизни. Там много пассажиров, их надо спасти, уберечь. Тем не менее, в бой с истребителями противника без нужды не ввязывайтесь.

Перед каждым полетом Аполлинарий Петрович намечал план сопровождения, а также проводил разбор предыдущих полетов. Летчики-истребители, наверное, всех фронтов объясняли обстановку в воздухе с помощью ладоней. Наш командир делал это просто артистически. Он мог воспроизвести руками бой любой группы самолетов. После такого своеобразного семинара каждый участник предстоящего полета четко знал свое место в любой обстановке, которая могла сложиться в воздухе. Были проиграны десятки всевозможных вариантов, обговорены все осложнения, с которыми могли встретиться летчики во время полета.

Вспоминается такая подробность: готовя эскадрилью к полету, командир помогал себе в объяснениях, рисуя первой попавшейся под руку палочкой на Земле. И вот однажды, когда, как обычно, Соловьев Разъяснял задание, чертя на земле контуры [232] Ладожского озера и реки Волхов, а летчики вокруг, присев на корточки, слушали его, подошли инженер эскадрильи Георгий Сванидзе и моторист командирского самолета Иван Сорока.

Прозвучала команда: «Встать! Смирно!» Недоумевающий Соловьев встал вместе со всеми. Не успел он еще спросить, что это все означает, как Сванидзе и Сорока вручили ему, торжественно держа на вытянутых руках, шпагу-указку, мастерски сделанную из стали с чернью, с цветным наборным эфесом из плексигласа. «Шпага» вкладывалась в черные кожаные ножны. Авиационные техники — люди с золотыми руками. Они и изготовили для любимого командира это учебное пособие.

— Примите, дорогой командир, это старинное оружие, — торжественно произнес Сванидзе. — Да поможет оно вам в занятиях картографией, в прокладке маршрутов.

Комэск поблагодарил. Он был растроган подарком и тут же его опробовал. С тех пор без шпаги не обходилась ни одна такая подготовительная предполетная беседа.

Аполлинарий Петрович сам много летал. И если молодые летчики возвращались из полетов измотанные до предела, надо представить, как же трудно было ему, уже немолодому человеку.

Помню, как однажды вернулась эскадрилья с задания. Командир последним, заходил на посадку. Убрал газ, пошел на снижение, но шасси-то не выпустил. Мгновенно в воздух взлетела запрещающая посадку красная ракета. Самолет пошел на второй круг. Только с третьего захода посадил Соловьев машину. Усталый, потный, с трудом перевалился через борт кабины. С виноватым видом посмотрел на подбежавшего к машине Сванидзе:

— Не ищи повреждений, Георгий. Это я виноват. Выпустил шасси только на третьем круге. Прошу извинить меня, что заставил вас волноваться. Все хорошо, что хорошо кончается. Пошли ужинать.

Перед ужином я пригласил зайти нашего доктора Гапоновича, с которым командир дружил. По дороге в столовую рассказал ему, что случилось на посадке. Ясно было, что Аполлинарий Петрович сильно переутомлен. Но сказать ему это должен был врач, которому он верил и с мнением которого как специалиста считался.[233]

За ужином уже немного отдохнувший Аполлинарий Петрович шутил, вспоминал о своей оплошности.

— А я на тебя, Володя, злился: чего это ты, думаю, красными ракетами стрельбу устроил, не даешь командиру посадку.

Доктор внимательно присматривался к Соловьеву, а потом сказал:

— Дай-ка я осмотрю тебя, товарищ майор.

Он посчитал пульс, послушал сердце и вынес свое заключение: три дня отдыхать, никаких полетов.

Принесли чай, заваренный Сванидзе по грузинскому рецепту.

— Кстати, доктор, — спросил комэск, — скажи, что ты вчера в самолете делал? Сванидзе говорит, что в «чайке» сидел, у техников что-то выяснял. Не летать ли, часом, решил научиться?

И тогда доктор рассказал, зачем ему понадобилось забираться в кабину «чайки». Один из наших летчиков лейтенант Иван Козлов недавно получил ранение. У него была прострелена кисть левой руки. Рана зажила, но кисть не разжималась. Четыре пальца находились постоянно в согнутом положении. Вот доктор и хотел посмотреть, как же может летчик сжимать рукоятку сектора газа — шар диаметром примерно 5 сантиметров. Мотористы объяснили, что специально для Козлова сделали шарик маленького диаметра, помещающийся между сжатыми пальцами и ладонью.

— Я не собираюсь рыться в параграфах, запрещающих летать с таким ранением. Летает с такой рукой, значит, может летать. Но есть еще одна причина, по которой я не могу молчать: у Козлова плохо с легкими. Правда, болезнь протекает спокойно, но отстранить его от полетов необходимо.

Командир слушал, опустив голову, потом резко повернулся к доктору:

— Дорогой ты мой лекарь! Я это знаю, и Володя тоже знает, а Георгий, считай ничего не слышал. Да нельзя Ивана от полетов отстранить! Не будет летать, так еще хуже заболеет. Это точно. Погубим парня. Прошу тебя, доктор, подлечи его, но с полетов не снимай.

И Иван Козлов остался в эскадрилье. Смелый до безрассудства, отличный летчик. Много было во время войны таких чудес, когда не покоем и лекарствами вылечивался человек, а словно металл закалялся в огне. [234] И все-таки война все время вырывала кого-то из наших рядов. В конце сентября 1942 года погиб в бою над Ладогой Николай Корж. Он шел в передовом охранении в паре с Григорьевым. Заметив приближавшихся с востока два Ме-109, Корж бросился наперерез им, чтобы завязать бой и отрезать их от ЛИ-2. В это время его атаковали слева и сзади два других «мессера». Бой был неравный — один против четырех. Майор Соловьев с основной группой прикрытия бросился на выручку, но не успел, не мог успеть, слишком стремительно все произошло.

В этом бою Дмитрию Ермакову удалось на виражах сбить один Ме-109. Сопровождаемые ЛИ-2 оказались вне опасности, так как остальные «мессеры», как обычно в таких случаях, ретировались.

Горестно было возвращаться на аэродром без Коли Коржа, самого молодого в нашей эскадрилье. Шел ему только 20-й год. Все любили Николая и любовно называли его Николаем Васильевичем.

А вскоре еще две потери — Володя Костиков и Вася Григорьев. Гибли в боях защитники воздушного коридора — летчики-истребители. Но ни один транспортный самолет ЛИ-2 не был потерян, все они долетели до своих аэродромов.

В конце ноября 1942 года нашего комэска назначили на должность командира смешанного авиаполка, здесь же, на Ленинградском фронте.

— Ну что, ребята, носы повесили, в гости прилетайте, не навсегда ведь расстаемся, — говорил, прощаясь, Аполлинарий Петрович.

Оказалось — навсегда. Подполковник Аполлинарий Петрович Соловьев, отличный летчик, неутомимый труженик войны, погиб в тяжелом воздушном бою, прикрывая нашего разведчика, фотографировавшего линию фронта.

Сколько лет прошло, а до сих пор больно вспоминать, что нет на свете этого прекрасного, отважного и доброго человека, моего командира.

И. Иноземцев. Превосходство в воздухе...

Ленинград в блокаде... При одной мысли об этом у старшего лейтенанта командира эскадрильи Григория Жуйкова тревожно сжималось сердце. И хотя [235]непрерывные вылеты на боевые задания и командирские хлопоты не оставляли времени для размышлений, душа все равно была не на месте.

Вот и в тот раз, 12 сентября 1941 года, когда он в составе девятки И-16 летел на штурмовку вражеского аэродрома, думал тоже о ленинградцах, о судьбе города.

За линией фронта в районе Гатчины эта группа самолетов 191-го истребительного авиаполка, возглавляемая командиром полка майором Б. Н. Романовым, попала под мощный обстрел зенитной артиллерии. Пришлось уходить в облака.

Жуйков почти сразу потерял из виду свои самолеты. Рации у него не было. Как поступить? Не возвращаться же на свой аэродром. Решил провести штурмовку в одиночку. Под крыльями восемь реактивных снарядов — это немалая сила.

Выйдя к вражескому аэродрому, осмотрелся. В воздухе — ни своих, ни фашистских самолетов. А на летном поле как на ладони — около десятка машин с черными крестами. С разворота вошел в пикирование. Вот уже вражеские самолеты в прицеле. Нажал на гашетку, и четыре «эреса», оставляя за собой огненные полосы, понеслись к цели. Навстречу «ишачку» потянулись ниточки пулеметных трасс. Григорий ощутил, как пули вонзаются в самолет. Не меняя угла пикирования, еще раз нажал на гашетку, и последние четыре «эреса» ушли в том же направлении. Языки пламени и клубы дыма окутали аэродром.

Выходя из пике, Григорий увидел 12 «мессершмиттов». От группы отвалила пара и сразу же пошла в атаку на самолет Жуйкова. Бой был трудным. Но Григорию удалось вырваться и вернуться на свой аэродром. А вот его «ишачок» изрядно пострадал — оба крыла и хвостовое оперение пришлось заменить.

Прошло всего 4 дня после того как гитлеровцы захватили Шлиссельбург и блокировали Ленинград с суши. И конечно, ни Жуйков, ни другие летчики полка еще не знали о том, что Военный совет Ленинградского фронта уже решает вопрос о воздушно-транспортной связи блокадного города с центром страны, что специально для сопровождения наших транспортных самолетов выделены истребители. Но Жуйков и его товарищи отлично понимали важность каждого удара по вражеским аэродромам.[236]

Вроде бы удар одного истребителя по вражескому аэродрому не мог оказать влияния на судьбу блокадного города. Но это был один из многих эпизодов, малых и больших, из которых складывалась мозаика трудной борьбы за превосходство в воздухе.

Когда в соответствии с постановлениями Военного совета Ленинградского фронта от 13 сентября и Государственного Комитета Обороны от 20 сентября 1941 года о транспортной воздушной связи между Москвой и Ленинградом с дальних тыловых аэродромов в Ленинград и обратно пошли караваны наших транспортных самолетов, гитлеровское командование поставило перед своей авиацией задачу — во что бы то ни стало парализовать воздушные перевозки. Фашистские пилоты стали настойчиво охотиться за нашими транспортными самолетами, но их расчеты на легкие победы не оправдались. Экипажи воздушных кораблей умело защищались, применяя все возможные средства: полеты сомкнутым строем «на бреющем», дружный огонь турельных и бортовых пулеметов.

Летчики трех истребительных полков, выделенных для прикрытия групп ПС-84 и ТБ-3, самоотверженно отражали атаки «мессершмиттов» и «хейнкелей». К охране воздушного моста подключились и другие истребительные авиаполки военно-воздушных сил Ленинградского фронта и Балтийского флота. И фашистам не удалось сорвать ни одного рейса транспортных самолетов.

Правда, истребители сопровождения несли потери, но зато потери транспортных самолетов были единичными. И в этом немалая заслуга летчиков 127, 154 и 286-го, а также многих других авиаполков, причем не только истребительных, но и штурмовых, бомбардировочных.

Существенная деталь — летчики-истребители, прикрывавшие Ладожскую водную, а позднее и ледовую коммуникации, отражали нападения фашистских истребителей, как правило, еще до подхода к Ладоге. Это был первый этап отражения фашистских самолетов на пути к воздушному мосту. Но обеспечить его безопасность не удалось бы без боевых действий всей ленинградской авиации.

Борьба за господство в воздухе, во многом предопределившая безопасность полетов транспортных караванов в блокадный Ленинград, началась с первых дней войны. Она велась в основном двумя способами: [237] ударами по вражеским аэродромам и уничтожением самолетов противника в воздушных боях.

Уже 25–30 июня 1941 года была проведена большая воздушная операция по уничтожению самолетов на вражеских аэродромах. Ее результат — 130 уничтоженных самолетов.

За первые три месяца войны летчики Северного, Ленинградского фронтов и Балтийского флота в воздушных боях и на аэродромах уничтожили 1269 самолетов противника.

...В сентябре 1941 года на Ленинградский фронт прибыли 125-й ближнебомбардировочный авиационный полк, которым командовал майор В. А. Сандалов, и 174-й штурмовой авиационный полк, возглавляемый сначала майором Н. Г. Богачевым, а позже — майором С. Н. Поляковым. Подключение этих частей сразу же повысило активность авиации Ленинградского фронта в борьбе за превосходство в воздухе — усилились ее удары по вражеским аэродромам.

Чаще других вылетали на перехват наших транспортных самолетов фашистские летчики 54-й истребительной эскадрильи, авиагруппы которой базировались на аэродромах южнее и юго-восточнее Ленинграда. Особенно досаждали нашим воздушным караванам вражеские истребители, вылетавшие с аэродромов Сиверская и Гатчина. Они нападали на наши транспортные самолеты на маршруте, подкарауливали при взлете и посадке. Поэтому советское командование держало эти аэродромы под особым наблюдением и организовывало по ним сильные бомбардировочно-штурмовые удары, особенно в октябре — ноябре 1941 года. Как раз в это время полеты наших транспортных кораблей в блокадный город стали наиболее интенсивными.

...12 октября шестерка пикирующих бомбардировщиков, ведомых командиррм 125-го авиаполка майором В. А. Сандаловым, взяла курс на Сиверскую. Группа шла скрытно, в облаках, зашла на аэродром с тыла, разделилась и звеньями по команде ведущих — майора В. А. Сандалова и капитана А. И. Резвых — сбросила бомбы на вражеские самолетные стоянки. Истребители прикрытия в это время расстреливали гитлеровские самолеты из пулеметов. Попытка фашистских истребителей атаковать нашу группу была отбита. [238]

В тот же день по вражескому аэродрому нанесла удар группа самолетов 174-го штурмового авиационного полка во главе с его командиром майором С. Н. Поляковым. И в этом случае штурмовики получили надежное прикрытие истребителей, а фашисты недосчитались многих самолетов.

Подобные удары по базам неприятельской авиации наносились и в последующие дни. Заметный урон авиация противника несла и от наших летчиков-истребителей. В районе ладожской коммуникации кипели ожесточенные воздушные бои.

Летчики 123-го истребительного полка ПВО, 13-го авиаполка морских летчиков-истребителей — майора М. В. Охтеня, а также истребительные полки, входившие в состав оперативной группы ВВС Ленинградского фронта, которой командовал Герой Советского Союза заместитель командующего ВВС фронта полковник И. П. Журавлев, — все они, мужественно защищая небо над Ладогой, отражали нападения вражеских истребителей на транспортные самолеты. По 5–6 раз в сутки приходилось летчикам-истребителям подниматься в воздух. Редкий вылет обходился без боя.

...В конце октября четверка И-16, которую вел заместитель командира 123-го истребительного авиаполка капитан Н. П. Можаев, перехватила 6 «мессершмиттов». Наши летчики первыми ринулись в атаку. Завязался упорный бой. Вскоре на помощь фашистам подоспели еще несколько «мессеров» и шестерка «хейнкелей». Теперь противник численностью превосходил советских летчиков более чем в 3 раза. Тем не менее все его попытки пробиться к охраняемому объекту были отбиты. Наши пилоты сбили один «мессершмитт», не понеся потерь. Остальные вражеские самолеты повернули вспять.

Капитану Н. П. Можаеву часто приходилось отражать нападения самолетов противника на объекты Дороги жизни. 4 ноября истребители, пилотируемые им и лейтенантами Г. Н. Жидовым, А. Т. Карповым и А. Г. Шевцовым, вступили в схватку с девяткой фашистских самолетов. Советские летчики решительно захватили инициативу. После их дерзкой атаки гитлеровцы попытались уйти, но им пришлось принять бой. Вот уже один «мессершмитт» камнем полетел вниз. Но тут в хвост самолета А. Карпова, впоследствии дважды Героя Советского Союза, зашел вражеский истребитель. Младший лейтенант Шевцов, [239] выручая товарища, пошел в лобовую атаку и отогнал «мессера». Нападение противника было сорвано. Наша группа вернулась на базу без потерь.

В октябре и особенно в ноябре 1941 года гитлеровская авиация совершала налеты на Ленинград и ладожскую коммуникацию в основном ночью.

Накануне 24-й годовщины Октября наша воздушная разведка обнаружила, что фашисты сосредоточивают на Ленинградском направлении крупные силы авиации, которые явно готовились нанести мощные бомбовые удары по городу в дни революционного праздника. Только на аэродроме Сиверская наши воздушные разведчики обнаружили сорок Ю-88, 31 истребитель и 4 транспортных самолета. Это была серьезная угроза и для воздушного моста, так как именно с этого аэродрома особенно часто вылетали вражеские истребители — охотники за транспортными самолетами.

Об этом доложили А. А. Жданову. Сразу последовало указание командующему ВВС Ленинградского фронта генералу А. А. Новикову предотвратить налеты фашистской авиации на город.

Штаб ВВС фронта под руководством полковника авиации С. Д. Рыбальченко разработал план ударов по аэродромам противника. Летчики произвели доразведку мест базирования вражеских самолетов, и в канун праздника, 6 ноября, 14 бомбардировщиков, 6 штурмовиков и 33 истребителя — всего 53 самолета — нанесли бомбардировочно-штурмовые удары по вражеским аэродромам. Вот как это было. В 11 часов 25 минут 7 бомбардировщиков 125-го авиаполка во главе с майором В. А. Сандаловым под прикрытием 10 истребителей МиГ-3 15-го авиаполка, возглавляемого капитаном М. В. Кузнецовым, неожиданно нагрянули на аэродром Сиверская. Зенитки открыли огонь, когда советские бомбардировщики на высоте 2550 метров уже легли на боевой курс. Штурман ведущего бомбардировщика капитан В. Н. Михайлов сбросил бомбы точно на самолетную стоянку противника.

Через 15 минут их сменила шестерка истребителей 174-го авиаполка, ведомая старшим лейтенантом Ф. А. Смышляевым. В это же время группа из девяти «чаек» подавляла зенитную артиллерию, а затем пулеметным огнем обстреляла стоянки вражеских самолетов. Через 2.5 часа семерка бомбардировщиков [240] 125-го авиаполка, ведомая капитаном А. И. Резвых, нанесла второй удар по аэродрому. По данным фотоконтроля, наши летчики сожгли и повредили несколько десятков фашистских самолетов. Наша авиация наносила удары по вражеским аэродромам и ночью.

Авиация противника, имея много аэродромов, широко маневрировала ими. Поэтому трудно было заранее знать, откуда вылетают фашистские самолеты. И все-таки наши бомбардировщики нашли выход из положения. Небольшими группами или одиночно по ночам летали от одного аэродрома к другому и сбрасывали по одной-две бомбы. Такая тактика затрудняла действия неприятельской авиации и держала врага в постоянном напряжении.

Характерно, что именно в октябре — ноябре 1941 года летчики Ленинградского фронта и Балтийского флота уничтожили на аэродромах 241 самолет и за этот же период в воздушных боях сбили 182 самолета. Иными словами, более чувствительные потери в эти 2 месяца вражеская авиация понесла на земле.

Воздушные бои на подступах к Ладоге и на трассах воздушного моста не утихали. Снова обратимся к хронике полетов. 14 ноября лейтенант Г. Н. Чмутенко в лобовых атаках сбил два «мессершмитта». 30 ноября лейтенант Панаркин (по-видимому, опечатка в 123 иап был Панарин, погиб 2.1.43 — OCR.) при двенадцатикратном превосходстве врага пошел в лобовую атаку, в завязавшемся бою сбил самолет противника и благополучно вернулся на свою базу. В этот же день четверка истребителей во главе с лейтенантом Г. Н. Жидовым провела воздушный бой с 12 «юнкерсами» и 12 «мессерами». И хотя нашим летчикам не удалось сбить ни одного самолета, они не допустили фашистов к охраняемым объектам.

Упорные воздушные бои над Ладогой разгорелись 3 декабря. Младший лейтенант Е. П. Воронцов в составе звена 123-го истребительного авиаполка сражался против 11 «мессершмиттов». Фашистам удалось взять его в клещи. Окруженный врагами, наш летчик сумел скользнуть под брюхо «мессершмитта», проскочившего вперед после очередной атаки, и винтом полоснуть по его фюзеляжу. Вражеский истребитель рухнул наземь.

При таране с самолета Воронцова слетел фонарь кабины, а летчик был ранен в голову. Кровь заливала глаза, мешая смотреть. Машину сильно трясло. Но летчик сумел посадить машину на лед Ладожского [241] озера. За этот бой Евгения Воронцова наградили орденом Ленина.

В этот же день 4 балтийских летчика-истребителя во главе с В.Ф.Бакировым, патрулируя на И-16 вдоль ладожской трассы в районе Кобоны, заметили 4 «мессершмитта Наши летчики смело пошли в атаку, навязали противнику бой и сбили два «мессера».

Приказом командующего войсками Ленинградского фронта для более надежного прикрытия ладожской ледовой трассы была привлечена 39-я истребительная авиационная дивизия, которая пополнилась летным составом и новой техникой. Ее истребительные полки (154, 158, 159 и 196-й), а также специально созданная авиагруппа в составе 5, 11 и 13-го истребительных авиаполков, 1-й отдельной эскадрильи ВВС КБФ, которыми командовали Герой Советского Союза подполковник П. В. Кондратьев, майор И. М. Рассудков, майор Б. И. Михайлов, подполковник В. И. Кудрявцев (позже — майор В. А. Рождественский), надежно прикрывали ладожскую коммуникацию, обеспечивая безопасность полетов по трассам воздушного моста.

Некоторые авиачасти, например 154-й истребительный авиационный полк, которым командовал батальонный комиссар А. А. Матвеев, периодически сопровождали транспортные самолеты.

Ожесточенные воздушные бои в небе Ладоги, не утихая всю блокадную зиму, усилились весной и летом 1942 года. Это объясняется тем, что по вскрывшемуся ото льда Ладожскому озеру началось интенсивное движение судов, перевозивших продовольствие, боеприпасы, вооружение, войска, а также рабочих, служащих и членов их семей, эвакуируемых из Ленинграда. К тому же в период таяния льдов усилилось движение транспортных самолетов по воздушному мосту. Боевая мощь нашей авиации возрастала. За 1941–1942 годы летчики ВИС Ленинградского фронта, переформированные в ноябре 1942 года в 13-ю воздушную армию под командованием генерала С. Д. Рыбальченко, вместе с летчиками 7-го истребительного авиационного корпуса в воздушных боях уничтожили 1468 и на аэродромах — 702 самолета; летчики Краснознаменного Балтийского флота — соответственно 785 и 160 самолетов. Всего за полтора года войны ленинградские летчики уничтожили 3155 неприятельских самолетов. [242]

К концу 1942 года советская авиация уже прочно господствовала в воздухе. Примечательно, что на Ленинградском направлении это превосходство было завоевано даже раньше, чем стратегическое господство в воздухе на всем советско-германском фронте, достигнутое летом 1943 года.

Многие летчики, прикрывавшие воздушный мост и ладожскую ледовую и водную трассу, за мужество, высокое боевое мастерство, за самоотверженность и героизм были удостоены высоких правительственных наград.

А. Семенков. Навстречу мирному рассвету

Есть в жизни каждого человека события, которые, будучи разорваны по времени, по месту, где они происходили, тем не менее имеют незримую связь. Одно, словно зерно, проросло, вызрело из другого.

Проходят годы, и все теснее, крепче сплетаются в памяти эти жизненные вехи, все отчетливее видится их родство, их неразрывность, взаимообусловленность. Вот так тесно связались в памяти, в моем сознании полеты, между которыми пролегли 4 военных года.

...Из далекого далека вижу небольшой, окруженный соснами полевой аэродром в станционном поселке Хвойная, откуда мне и моим товарищам по третьей эскадрилье Московской авиагруппы особого назначения (МАОН) осенью и зимой 1941 года довелось сделать сотни вылетов в осажденный Ленинград. Мне пришлось все это время быть ведущим и ежедневно водить в город 10–12 самолетов. Всего таких авиарейсов мы сделали более 120. Один из них приходится на середину декабря сорок первого. Мы еще тогда не знали, что пройдет несколько дней, наберет силу ладожская ледовая дорога, и все три наши эскадрильи транспортных самолетов, которые базировались в Хвойной и Кушавере, будут отозваны в Москву для продолжения прерванной (на целых три месяца!) боевой работы по обслуживанию фронтовых соединений, полетов в тыл врага.

Необычность этого декабрьского полета заключалась в том, что на этот раз нам пришлось перебрасывать [243] из Ленинграда под Тихвин не продовольствие, а войсковую часть с полным снаряжением.

Накануне, сразу после ужина, командир эскадрильи капитан Владимир Александрович Пущинский попросил меня (я был в ту пору заместителем командира эскадрильи по летной части) и остальных командиров транспортных кораблей задержаться в столовой. Официантки, привыкшие к подобным «летучкам», быстро убрали со столов лишнее, унесли пустые плетеные корзиночки для хлеба. Как обычно, оставшимися ломтиками хлеба летчики набили карманы комбинезонов, чтобы на другой день, добавив свои утренние хлебные порции, раздать их на аэродроме Смольное ленинградским женщинам и детям, которые ожидали посадки на самолеты.

Наш комэск об очередном задании сказал коротко — командование Ленинградского фронта запланировало под Тихвином важную операцию, которая задерживается из-за отсутствия саперной части. Завтра первыми же рейсами с аэродрома Смольное надо доставить саперов в район Тихвина.

О том, что полет над Ладогой будет одиночным, говорить не было надобности. Погода — хуже не придумаешь. Правда, мы предпочитали слепой полет по приборам в плохую погоду полетам в безоблачном небе, по крайней мере удастся избежать встречи с «мессершмиттами» — фашистские пилоты не отваживались летать в непогоду.

В тот вечер посоветовался Пущинский с комиссаром эскадрильи старшим лейтенантом И. С. Булкиным (с ним мы летали до войны в одном экипаже на пассажирской линии Москва — Ашхабад) и решили собрать нас, летчиков, чтобы рассказать о задании Военного совета Ленинградского фронта. Своевременная переброска саперного подразделения позволит потеснить врага, захватить его позиции.

Комэск сказал всего несколько слов о том, какое значение для судьбы Ленинграда имеет эта операция. Не требовалось никаких приказов. Каждый из нас был готов выполнить предстоящее задание, невзирая на сложные метеорологические условия. Мы и так старались сделать как можно больше рейсов в дорогой моему сердцу город, где я получил рабочую закалку и откуда в 1933 году был послан комсомолом на учебу в Тамбовскую авиашколу ГВФ. [244]

И вот осенью и зимой сорок первого — новые встречи с Ленинградом. Короткие, нерадостные: город осажден фашистами, его жители голодают. Я готов был сделать все, что в моих силах, чтобы помочь ленинградцам.

Вот и тогда, декабрьским вечером, выслушав сообщение командира эскадрильи, мы рвались в воздух.

Для выполнения операции требовалось 4 самолета, 4 экипажа. Вслед за Пущинским поднялся комиссар. Он сказал, что приказа не будет. Нужны добровольцы.

— Кто хочет лететь? Поднимите руки.

Лес рук взметнулся мгновенно.

Булкин сел, и вижу — в глазах точно раскаяние, словно сам себя корит: разве можно было усомниться в том, что кто-то из летчиков способен отказаться от участия в этой операции!

И снова поднялся комиссар.

— Извините, товарищи, — сказал он за себя и комэска, — что мы устроили это никому не нужное голосование.

Георгий Бенкунский, мой хороший товарищ с довоенных лет, разрядил обстановку конкретным вопросом:

— Так кто же полетит? Ведь не вся же эскадрилья, нужно всего четыре самолета.

Предвидя этот вопрос, наши ветераны Василий Васильевич Любимов и Петр Иванович Колесников предложили привычный в подобных случаях способ — жеребьевку. Жребий пал на меня, командиров экипажей Петрова, Моисеева и Бибикова.

Каждый из них, как любой летчик эскадрильи — Г. С. Бенкунсккй, В. В. Булатников, И. Е. Гопштейн, А. А. Добровольский, И. И. Еременко, В. В. Любимов (да пришлось бы перечислить имена всех летчиков эскадрильи) — налетал сотни часов ночью, по приборам. Трудно кому-нибудь отдать предпочтение: в эскадрильях Московской авиагруппы, которые летали на трассах воздушного моста блокированного Ленинграда, были наиболее опытные летчики Аэрофлота. До войны почти все пилоты, мои товарищи по авиагруппе, водили транспортные самолеты на пассажирских авиалиниях. Летали в любую погоду, днем я ночью. Слепые полеты по приборам стали для нас привычным делом.

Перед тем как в сентябрьские дни 1941 года мы [245] получили приказ отправиться на Ленинградский фронт, экипажи ПС-84 имели уже опыт полетов под огнем вражеской зенитной артиллерии на самые горячие участки сражений от Черного до Баренцева моря — доставляли к линии фронта горючее, боеприпасы, воинские подразделения с вооружением, сбрасывали в тылу врага десантников.

К тому моменту, когда экипажи нашей эскадрильи получили задание перебросить под Тихвин саперное подразделение, в эскадрильях Московской авиагруппы, базировавшихся в районе Хвойной, не было пилота, который не освоил бы вождение самолетов над Ладогой сомкнутым строем «клин» из трех звеньев или «ромб» — из четырех, бреющий полет на малых высотах, взлет строем по звеньям. В активе каждого экипажа был не один воздушный бой, когда приходилось, не нарушая строя, вести массированный огонь из турельных пулеметов по вражеским истребителям. С каким трудом отрывали мы от земли перегруженные самолеты, стремясь доставить каждым рейсом как можно больше продовольствия для ленинградцев! И не было случая, чтобы какой-либо экипаж дрогнул в бою.

Экипаж военно-транспортного самолета — это слитная группа боевых испытанных друзей, понимающих друг друга с полуслова. Дружба нужна везде. Но в воздухе она ценна вдвойне. Да, небо нередко устраивало строгую проверку экипажу, его умению четко действовать в сложных ситуациях.

Так случилось и в тот декабрьский полет по маршруту Ленинград (там мы взяли на борт саперов) — Тихвин — Ленинград. Едва мы взлетели, буквально на глазах померкло небо. Видимость ухудшилась. Высота — 15–20 метров. В сложном полете по приборам не оставалось и минуты на общение с бортмехаником. Но я и второй пилот Петр Русаков были уверены в Иване Лютом, для которого наш трудяга ПС-84, с его многочисленными системами, гидравликой, был открытой книгой.

Перед вылетом Иван несколько часов не покидал самолет, еще и еще раз проверил все приборы, устранил неисправности. И вот теперь в сложном полете этот рослый, огненно-рыжий мужчина, любимец экипажа, как обычно, с головой ушел в дело. Бортмеханик — это надежный помощник командира корабля. Ивану Лютому я верил, как самому себе. [246]

На подходе к Тихвину забарахлил правый мотор. Иван в считанные секунды разобрался что к чему, устранил неисправность. Настороже был наш стрелок-радист Силин, бывший балтийский моряк. Человек порывистый, стремительный, компанейский, несмотря на запреты, он не расставался с матросской тельняшкой и черной курткой. В полете бортстрелок — весь внимание. В любой момент туман мог рассеяться, и тогда в нежеланном для экипажа голубом небе жди засаду «мессершмиттов». У Силина острый, наметанный глаз, мгновенная реакция, профессиональное чутье меткого стрелка. За сбитые в бою фашистские самолеты его наградили орденом Красного Знамени.

Взаимовыручка, стремление поддержать товарища в трудную минуту всегда находили ответный отклик, порождали чувство ответственности за общее дело. Член экипажа на земле и в воздухе думал не только о своих делах, но обязательно увязывал их с интересами, задачами экипажа, всей эскадрильи.

«Жизнь состоит из наших поступков», — сказал мне в те далекие дни сорок первого мой второй пилот Петр Русаков. Да, это так. Честные, мужественные поступки, которые они сами даже не считали подвигами, совершали те, кто погиб в бою и кого сегодня нет среди нас. И так тяжело совершить поступок, о котором потом приходится сожалеть: не сделал однажды смелого шага, не спросил свою совесть, когда это нужно. Наверное, у каждого найдется в жизни пусть хоть незначительный поступок, которого бы лучше не было совсем.

На моей памяти в военные годы был один-единственный случай, когда летчик, командир корабля, смалодушничал, попытался уклониться от полета, сопряженного с большим риском. У меня с этим летчиком, не скрою, состоялся крутой мужской разговор. Один на один, без свидетелей... И человек переломил себя, поднялся в воздух, выполнил задание.

Поступки — это наши рейсы в город, который из последних сил, превозмогая голод, холод, артобстрелы, бомбежки, боролся. Поступки всегда означают соприкосновение с чьей-то судьбой. И рука, протянутая кому-то в беде, — это тоже поступок.

Таким поступком стал для каждого из членов четырех экипажей тот декабрьский «слепой» полет.

...Ленинград. Аэродром Смольное. Лютая стужа. На полевом аэродроме, окутанном туманом, бойцы и [247] командиры саперной части, ожидающие посадки. Они только что вышли из боя — обросшие, в помятых, грязных шинелях. Теперь их ожидает трудный полет над Ладожским озером и яростный бой уже на других рубежах, под Тихвином. Они, как и мы, знают о цели нашего полета. Знают, что от них во многом будет зависеть жизнь ленинградцев, судьба города. И эти смертельно уставшие люди готовы без колебаний протянуть руку помощи Ленинграду, выполнить до конца свой солдатский долг.

Рядом у кромки летного поля в небольшом деревянном домике — группки укутанных платками я шарфами ленинградских детей, с безжизненными лицами, огромными недетски печальными глазами. И женщины без возраста, с пергаментными лицами, с которых пережитые лишения стерли даже подобие улыбки. Мы раздаем детям и женщинам сухари, шоколад из неприкосновенного бортпайка. Фашисты пытались задушить Ленинград голодом. Но вопреки предсказаниям фюрера о том, что в город на Неве даже птица не пролетит, сюда ежедневно завозилось по воздуху 200, а в отдельные дни 300 тонн продуктов. Набирала силу, «раскатывалась» ладожская ледовая дорога...

Наши самолеты по сигналу зеленой ракеты взлетали и ложились курсом на Тихвин.

Мог ли я предположить в эти минуты полета из блокадного города, что спустя 4 года доведется мне, в ту пору уже командиру Севастопольского транспортного авиаполка, пролетать над поверженным Берлином и мой второй пилот Абдусамат Тайметов увидит вьющуюся змейку гражданских немцев и воскликнет: «Командир, смотри, это же наши солдаты походные кухни развернули. Немцев кормят».

Да, было от чего разволноваться. Еще несколько дней назад наши бойцы штурмовали Берлин, громили не желавшего сдаваться врага, который почти 4 года терзал нашу землю. И вот дымки наших полевых кухонь и очередь голодных немцев у них... Каким же благородством нужно обладать, чтобы, пройдя через тяготы войны, протянуть руку помощи матерям и детям тех, кто топтал нашу землю, нес смерть нашим людям, думал я, и эти же мысли читал в глазах членов своего экипажа.

Но вернусь в декабрь 1941 года, к тому полету из Ленинграда в Тихвин. Как далеко еще было до нашей [248] Победы! Сколько жизней пришлось положить, сколько невзгод перетерпеть, чтобы настал этот теплый майский день, возвестивший человечеству о безоговорочной капитуляции фашистской Германии.

Но уже тогда, в начале декабря сорок первого, каждый из нас чувствовал — враг будет разбит. Тому были верные приметы. Мир узнал о разгроме отборных фашистских войск под Москвой.

Хорошо сказано — большое видится на расстоянии. Вот я вспоминаю об одном декабрьском полете по воздушному мосту, а память воскрешает сопутствующие этому рейсу картины фронтовой жизни эскадрилий МАОН, которые неразрывно связаны с главной целью наших полетов над Ладогой по трассам воздушного моста — помочь ленинградцам. Воздушный мост — это тысячи тонн продуктов, переброшенных сквозь блокадное кольцо в Ленинград. В большой степени благодаря этой помощи город жил и боролся, ковал победу над врагом.

И тут необходимо сказать: воздушный мост блокадного Ленинграда — это еще и помощь оружием самих трудящихся Ленинграда доблестным защитникам Москвы. Строки из книги «Битва за Ленинград», прочитанные мною много лет спустя после наших полетов над Ладогой, бередят душу: «В грозные для нашей столицы дни воздушным путем из Ленинграда под Москву было переправлено свыше 1000 артиллерийских орудий и минометов, большое количество артиллерийских снарядов и мин, средств связи и т. д.».

Текст телеграммы в Ставку, отправленной маршалом артиллерии Н. Н. Вороновым, всколыхнул в памяти дни, когда мы перебрасывали на самолетах оружие в Подмосковье: «Для борьбы с танками противника Ленинград имеет возможность отправить до 50 тысяч корпусов для 76-мм бронебойных снарядов. В среднем транспортный самолет... может взять 350–370 корпусов. Для переброски 50 тысяч корпусов нужно 138–143 самолето-рейсов. Прошу ваших указаний. Воронов».

«В Москве, — пояснял позднее Воронов в своей книге «На службе военной», — по-видимому, не поверили этим цифрам. Позвонили мне в Ленинград по телефону и попросили еще раз совершенно объективно разобраться: сколько реально ленинградцы могут дать корпусов бронебойных снарядов.

— Учтите, что в них очень нуждаются другие [249] фронты. Подсчитайте и доложите! Сообщите, сколько самолетов требуется для переброски?

Я подтвердил уже сообщенные мною цифры. Вскоре началась переброска этой продукции...

Подвиги ленинградских летчиков еще ждут своего летописца. Благодаря их беспримерному мужеству я смог 30 ноября послать в Москву радостное известие: «Москва, ЦК ВКП(б). 30.11.41. Самолетами из Ленинграда отправлены последние пятнадцать пушек по ноябрьскому плану. Воронов».

С какой гордостью и волнением мы доставляли на своих самолетах орудия, изготовленные для фронта на ленинградских заводах! Это был акт величайшего гражданского мужества — осажденный город не только оборонялся, он еще делал оружие для страны, для обороны столицы.

...Один за другим приземлились на аэродроме под Тихвином транспортные самолеты, доставившие саперную часть. Наши пассажиры, которых изрядно укачало в воздухе, построились у кромки летного поля. Последовала короткая перекличка. И пешим ходом саперы двинулись к передовой, где им предстояло сразу вступить в бой.

А наша группа ЛИ-2 вернулась в Ленинград. На аэродроме к нам подошел рослый, плотный капитан, назвался начальником авиабазы.

— Прошу, товарищи летчики, в столовую...

Я от имени моих товарищей поблагодарил капитана за приглашение и сказал о нашем решении отказаться от обедов в Ленинграде...

— Не беспокойтесь, товарищ капитан, в Хвойной перекусим, — вставил командир корабля Моисеев. — Там нас ждет обед.

Капитан молча пожал нам руки и сразу ушел. Началась посадка пассажиров. Среди них рабочие и специалисты. В те дни ежедневно мы перебрасывали на Большую землю не меньше тысячи ленинградцев. С октября по декабрь летчики Московской авиагруппы, выполняя задание ГКО о воздушной транспортировке специалистов ленинградских предприятий, вывезли из Ленинграда свыше 30 тысяч квалифицированных рабочих. И это еще одна сторона деятельности воздушного моста.

Надо ли говорить, сколь велик был вклад в победу этих наших пассажиров, составлявших цвет рабочего класса Ленинграда. Сотни рейсов с эвакуированными [250] на восток рабочими, специалистами Кировского, Металлического, Ижорского и других заводов обернулись потом эшелонами с танками, пушками, которые нарастающим потоком днем и ночью шли на запад, приближая день Победы.

Чем больше отдаляются дни нашей работы на трассах блокадного Ленинграда, тем отчетливей, рельефней ощущаешь значимость воздушного моста как мощной, многогранной помощи партии, Родины осажденному городу.

Транспортировка из Ленинграда в район Тихвина и Волхова стрелковых дивизий, подразделений морской пехоты, эвакуация на Большую землю рабочих, ученых, детей, женщин, раненых, доставка, опять же по воздуху, оружия в Подмосковье, продовольствия, консервированной крови, почты, медикаментов в Ленинград... За всем этим — патриотический подвиг народа, направляющая рука Государственного Комитета Обороны, Ленинградского обкома партии, Военного совета Ленинградского фронта.

Незабываемы стихийные митинги на аэродроме в Хвойной крестьян окрестных сел, доставлявших на санях мясо, молочные продукты для ленинградцев из личных запасов. Это было проявление человечности, доброты, бескорыстия советских людей. Мы, летчики, участники митингов, просто не представляли тогда всего поистине гигантского объема деятельности местных партийных и советских работников; по обеспечению бесперебойной воздушно-транспортной связи с Ленинградом в осенние и зимние дни сорок первого. И сегодня мы низко кланяемся также простым советским людям, которые в трудных условиях военного времени делали все необходимое, чтобы экипажи транспортных самолетов поднимались в воздух с полной загрузкой.

Конечно, справедливо считают главной фигурой воздушного моста командиров транспортных самолетов, членов экипажей. Но было бы ошибкой умалить значение наших постоянных спутников — летчиков истребителей сопровождения. Мне выпало водить транспортные караваны в Ленинград, И я не могу не сказать слов благодарности нашим «телохранителям» истребителям сопровождения. Это была неоценимая, ударная сила воздушного моста, оберегавшая нас от вражеских налетов. Мы всегда восхищались отвагой наших «ястребков», с которыми встречались в [251] воздухе. Многих летчиков этих самолетов мы никогда не встречали на земле, не знали даже их фамилий.

Как легко «прирабатывались» они к своим спутникам, каким хладнокровием, мастерством обладали, не давая противнику отвлечь себя от транспортных самолетов, увлечься преследованием. Ни на миг не оставляли они вверенные им воздушные караваны.

В этой книге вы прочтете воспоминания бывшего командира 286-го истребительного авиаполка сопровождения Павла Николаевича Баранова. Полк Баранова базировался в блокадном Ленинграде и был придан командованию ВВС Ленинградского фронта. Я могу понять состояние командира полка, или, как его ласково звали пилоты, «бати», который рассказывает о работе своих летчиков первоначального состава полка, из которых в живых осталось всего двое — командир полка и тогдашний командир эскадрильи «ишачков» Алексей Герасимович Татарчук. Его воспоминания в этой книге тоже нельзя читать без волнения. Погиб, отводя беду от транспортных караванов, целый боевой истребительный полк отважных пилотов, отличных 20-летних парней.

И стоит лишь всколыхнуть память, как она подсказывает все новые и новые события, имена друзей, погибших на воздушных дорогах войны. Среди них — мой надежный друг бортмеханик Иван Лютый. Никогда уже не увижу его — высокого, чуть сутулящегося, с добрыми, всегда немного печальными глазами. Очень тосковал Иван по своей семье, по детям. Все мечтал, какими они будут, когда вырастут. Не дожил он до этих дней.

Посмотри на себя, молодой мой современник, его глазами, глазами не пришедшего с войны бортмеханика Ивана Лютого, и ты поймешь многое.

«Не тот патриот, кто говорит о Родине, а тот, кто готов отдать за нее жизнь». Эти слова произнес вскоре после того декабрьского полета в Тихвин на митинге в Хвойной бортрадист нашей эскадрильи П. Я. Фомин. И так случилось, что Петр Фомин в критической ситуации доказал, что его слова не расходятся с делом. На этот раз мне пришлось лететь на задание ночью в тыл врага на самолете Георгия Бенкунского, с его экипажем.

На обратном пути в Хвойную ночью мы проходили линию фронта, когда наш самолет попал под интенсивный обстрел зенитной артиллерии противника. [252]

Меня ранило в лицо и плечо. Безжизненно повис в кресле второй пилот А. А. Осипян. В проходе без движения застыл бортмеханик М. Ф. Кривенчук, получивший, как и Осипян, тяжелое ранение в голову. Досталось и самолету. Осколки снаряда искорежили носовую часть фюзеляжа, перебили гидросистему и частично повредили электрорадиоаппаратуру.

И вот здесь-то проявил себя Петр Фомин. Действовал он быстро, хладнокровно. Оттащил раненых в пассажирский отсек, оказал им первую помощь. А лететь до Хвойкой — час! Острая боль пронизывала мою правую руку. Коснулся плеча — и потемнело в глазах. Кровь сочилась сквозь гимнастерку. Обволакивала слабость — того и гляди потеряю сознание. Фомин радировал на базу — самолет подбит, почти все ранены. Говорить мне трудно, кивнул головой на сиденье второго пилота: мол, садись, Петр, за второго летчика. Фомин никогда не водил самолет. Но выхода не было. Петр понял без слов, что ему надо делать — следить за каждым моим жестом, помогая вести самолет. И оказался способным учеником. На какие-то мгновения я терял сознание, и он брался за штурвал. Чудом дотянули до Хвойной.

Над аэродромом сделали круг. Вдруг снова на доли секунды померкло сознание, и я не смог сделать расчет на посадку. Разворачиваюсь и снова захожу на посадку... Даю знак: выпустить шасси. Но гидросистема перебита. К счастью, шасси выпали сами. Наконец почувствовал спасительную твердь земли. Но радоваться рано — отказали тормоза, а впереди лес. Хорошо, что колеса зарылись в песок. Машина встала буквально в нескольких метрах от деревьев. Слышу отчаянно сигналит санитарная машина. Фомин помог мне выбраться из пилотской кабины. Я двинулся было к выходу, но тут же потерял сознание.

Куда бы ни доводилось летать в годы войны летчикам Московской авиагруппы — в глубокий тыл врага, на разведку, к партизанам Белоруссии, Украины, Крыма, на помощь окруженным и наступающим частям или по воздушному мосту блокадного Ленинграда, — мы всегда думали, мечтали о победе, верили в нее и, как поется в песне, приближали этот день как могли. Летать, летать и летать! Вот желание, владевшее нами.

В первый день нового, 1942 года, когда мы только-только перелетели из Хвойной в Москву, на [253] Внуковский аэродром, мне поручили выполнить срочное задание Ставки — вылететь на оккупированную фашистами территорию и разбросать листовки, сообщавшие о разгроме фашистских полчищ под Москвой.

Той ночью, пролетая над Можайском, Смоленском, Вязьмой, Рославлем, я, конечно, еще не знал, что утром 9 мая 1945 года мне доведется совершить первый мирный полет из Берлина в Москву.

Мой самолет, проверенный и испытанный на трассах воздушного моста, на этот раз стал вестником долгожданной Победы, вестником мира.

...Все было необычным и волнующим в эти теплые майские дни. Предчувствие Победы витало в весеннем воздухе. Наши войска штурмом взяли Берлин. На рейхстаге водружен красный флаг. Было ясно — скоро конец войне. Но враг еще ожесточенно сопротивлялся. Летчики авиатранспортного полка, которым я тогда командовал, ежедневно перебрасывали к линии фронта грузы и боеприпасы для наших войск, ведущих бои с фашистами уже в центральной Европе.

Последний боевой вылет к линии фронта мне предстояло совершить 8 мая. И вдруг приказ: флагманскому кораблю, т. е. моему самолету, изменить маршрут и доставить в Берлин правительственную делегацию. Понял, что там должны произойти какие-то очень важные события. До Берлина нас сопровождали 9 истребителей. И когда самолет сел на узкую, изрытую воронками площадку Темпельгофского аэродрома, я тоже еще не знал, что в ночь с 8-го на 9 мая я подниму в воздух самолет, на борту которого будут находиться документы: Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии и фотоснимки, запечатлевшие исторические минуты подписания этого акта. Начнется мой первый послевоенный полет навстречу поднимающемуся солнцу, мирному рассвету.

В эти минуты я и мои товарищи мысленно подводили итог всему пережитому в годы войны. Вот миновали государственную границу. Из-за розоватых облаков медленно выплыл диск солнца. Оно вставало во всем своем весеннем ослепительном блеске, словно сообщало моей израненной земле радостную весть о наступлении мирного утра. Где-то далеко-далеко — Ленинград. Я подумал об этом, и теплая волна захлестнула сердце. Какое счастье, что он живет, дышит, залечивает раны!.. И вставали в памяти дни, когда мы, летчики Московской авиагруппы, водили [254 ]свои самолеты в осажденный город. Мы не думали об опасности. Мы думали о тех драгоценных тоннах груза, которые могли спасти еще несколько тысяч жизней ленинградцев. Вспомнились слова члена Военного совета Ленинградского фронта А. А. Жданова, обращенные к летчикам: «..ленинградцы никогда не забудут помощи летчиков гражданского воздушного флота». Но до этих слов, сказанных на исходе декабря, были октябрь, ноябрь и декабрь 1941 года — три месяца боевой работы, благодаря которой не рвалась живительная нить между осажденным городом и Большой землей.

А ведь поначалу были минуты, когда я и многие мои боевые товарищи, в их числе В. А. Пущинский, И. С. Булкин, Г. С. Бенкунский, Ф. Ф. Ильченко, С. А. Фроловский, думали о том, что наше место — на боевых самолетах. И только после первых полетов в блокадный город мы поняли глубокий смысл слов, произнесенных комиссаром Московской авиагруппы И. М. Карпенко: «Будете, друзья, воевать на своих транспортных самолетах. Аэрофлот полностью мобилизован».

Крепко, на всю жизнь врезалось в память все, что связано с теми далекими днями сурового сорок первого года, с боевыми буднями огненного коридора над ладожскими водами. Все мы делили в те дни пополам — и горе и радость, радость побед, человеческого тепла, дружбы.

Наши сердца переполняла нежность и любовь к тем ленинградским детям, для которых мы снова и снова поднимались в воздух навстречу смертельной опасности, во имя которых отказывались даже от маленького кусочка хлеба, прилетая с грузом в блокированный город.

Таким смелым, отважным летчиком, моим товарищем по эскадрилье был командир корабля Герой Советского Союза С. А. Фроловский. В каких только переделках не побывал в годы войны этот храбрый, мужественный ветеран Аэрофлота. Помню случай, когда на самолет Фроловского, несколько поотставший от строя, напали «мессершмитты». Часть экипажа получила тяжелые ранения, вышел из строя один мотор. И вот здесь-то, над неспокойными водами Ладожского озера, Семен Алексеевич проявил завидное хладнокровие и с помощью летчиков остальных самолетов, которые сбавили скорость и открыли массированный [255] огонь по фашистам, догнал нашу группу и затем мастерски посадил свой израненный самолет на аэродроме.

Однажды после войны на встрече с пионерами Фроловского спросили, сколько он сбил вражеских самолетов.

— Ни одного, — ответил он.

— Как ни одного? — удивились ребята. — А за что же тогда вас наградили Золотой Звездой Героя Советского Союза?

Семен Алексеевич — человек скромный, не любящий выставлять свои заслуги, — рассказал об этой схватке над Ладогой и о других случаях, после чего ребята попросили извинения за свою неосведомленность. Они просто не представляли, какого мужества требовали полеты на трассах воздушного моста и другие полеты на транспортном самолете.

...Иногда мне кажется, что совершенные моим экипажем авиарейсы в блокадный Ленинград продолжались все военные годы и закончились в День Победы на центральном аэродроме в Москве. Любовью и нежностью к ленинградцам и ко всем людям нашей страны были полны сердца членов экипажа нашего самолета, который утром 9 мая 1945 года принес на крыльях в Москву весть о капитуляции фашистской Германии. Мы помним, как будто только совсем недавно это было, ослепительный свет яркого утреннего солнца, навстречу которому летел наш самолет, — свет первого мирного рассвета.