По снегам Правобережья

В конце 1943 года снова произошла перегруппировка войск, что предвещало очередное большое наступление. 62-я гвардейская стрелковая дивизия вошла в состав 20-го гвардейского стрелкового корпуса 4-й гвардейской армии.

В дивизии поменялись командиры полков. Григорий Сергеевич Антонов был тяжело ранен и отправлен в госпиталь, Петр Алексеевич Диденко погиб в одном из последних боев за расширение плацдарма, Петра Степановича Луценко отозвали в отдел кадров 37-й армии.

Командиром 182-го гвардейского полка стал подполковник Михаил Трофимович Грозов, командиром 186-го — подполковник Трофим Алексеевич Колимбет, а командиром 184-го я назначил бывшего начальника оперативного отделения подполковника Василия Семеновича Могилевцева.

К началу 1944 года 1-й Украинский фронт после освобождения Киева продвинулся далеко на запад, до Житомира. Наш 2-й Украинский фронт также оставил Днепр далеко позади. Но между южным крылом 1-го Украинского и северо-западным крылом 2-го Украинского фронтов противник все еще удерживал обширный плацдарм на восточном берегу Днепра. Образовался клин, острием своим нацеленный на столицу Украины. Здесь держала оборону сильная вражеская группировка в количестве десяти дивизий и одной бригады.

Сохраняя выход к Днепру, немцы рассчитывали при случае ударить на Киев. Командование 2-го Украинского фронта намеревалось использовать выгодную конфигурацию фронта, подрубить клин у основания, окружить находившиеся в его пределах войска противника.

Подробности наступления я узнал на командном пункте 20-го стрелкового корпуса, разместившемся в Томашевке. [144] Сюда приехал командующий 2-м Украинским фронтом генерал армии И. С. Конев. В помещении местной школы собрались прибывшие по вызову командиры дивизий. Конев выслушал наши доклады о состоянии частей, затем подробно рассказал, кому и что нужно сделать в ходе предстоящей операции. На подготовку отводилось всего четыре дня.

Войскам двух соседних фронтов предстояло решить сложную задачу. Они должны были прорвать оборону противника и, развивая наступление навстречу друг другу (1-й Украинский на юго-восток, 2-й Украинский на северо-запад), соединиться в районе восточнее Звенигородки и западнее Корсунь-Шевченковского.

Зима 1943/44 года была на редкость неустойчивой. Метели и заморозки сменялись частыми оттепелями. Это сделало грунтовые дороги труднопроходимыми. К тому же сильно пересеченная в районе наступления местность — гряды высот, овраги, крутые берега рек — давала обороняющимся значительное преимущество. История войн не знала еще примера наступления такой огромной массы войск в условиях бездорожья. Противник, несмотря на то что над его флангами и тылами нависла угроза, чувствовал себя уверенно, неустанно укреплял оборону.

Перед фронтом 4-й гвардейской армии по реке Сухой Ташлык гитлеровцы соорудили несколько линий траншей, связали их между собою ходами сообщения, создали систему огневых точек.

Нашей 62-й гвардейской предстояло прорвать оборону врага на фронте протяженностью три километра (Каменка, Баландино), нанести главный удар в направлении села Сердюковка и, овладев им, наступать на Матусово.

Кончалась вторая декада января 1944 года. Четыре дня, данные нам для подготовки к наступлению такого масштаба, да еще в условиях бездорожья, — мизерный срок. Нельзя было терять ни часа. Полковые разведчики уточняли расположение минных полей противника, артиллерийские — его огневые точки, создавались подвижные отряды, подразделениям ставились задачи, уточнялись маршруты движения, готовились подвижные средства. Налаживалась связь. Политработники разъясняли воинам цели наступления, рассказывали о том, с каким нетерпением народ Украины ждет нас, своих освободителей. Партийные организации полков проводили собрания, на которых принимали в партию солдат и офицеров. [145]

Мы. с командующим артиллерией полковником Палладием отправились в 182-й полк, чтобы проверить планирование огня полковой артиллерийской группы.

Порядок в расположении полка был образцовый. Такой чистоты, аккуратности, точности во всех мелочах фронтового быта, как у Грозова, я не видел ни в одном другом полку. Телефонные провода уложены будто по линейке, где требуется, закреплены. У развилок ходов сообщения прибиты стрелки-указатели, на них написаны .фамилии командиров рот и батарей. В стенах траншей, обращенных к противнику, сделаны глубокие ниши-землянки и «лисьи норы», в которых солдаты могут укрыться от бомбежки или артобстрела.

Мы вошли в траншею и, руководствуясь стрелкой-указателем, свернули налево. Заметили землянку. Над ней торчала хорошо замаскированная стереотруба. Из землянки доносился говор и звяканье ложек о котелки — тут обедали. Прошли чуть дальше. Перед нами вырос пожилой, с чисто выбритым худощавым лицом сержант. Доложил:

— Командир второго отделения сержант Иванов.

— Сколько вам лет, сержант? — поинтересовался я.

— Скоро будет пятьдесят годков, товарищ гвардии полковник. Восемь из них воюю: на империалистической два, на гражданской около трех да на этой, считайте, три. Четыре раза ранен... Пора бы, товарищ гвардии полковник, кончать с фашистами. Прямо сказать — осточертело по фронтам мотаться...

Мы переглянулись с Палладием: по фронтам мотаться и нам надоело.

— А вот и ротный идет, — шепнул сержант и отступил в сторону.

Подошел высокий молоденький лейтенант. Девичий румянец на щеках, пушок на верхней губе, какая-то по-детски застенчивая улыбка... Сколько же ему лет? Вид этого юнца никак не вязался с моим представлением о ротном командире. Тем более если в подчинении у него находятся бывалые солдаты вроде сержанта Иванова.

Лейтенант доложил о состоянии роты, объяснил, что идет к командиру батальона по срочному вызову, и попросил разрешения следовать дальше. Получив его, он ушел.

Мы с Палладием присели в нише на выступ, нам надо было дождаться командира полка Грозова, с которым договорились [146] здесь встретиться. Я пригласил сержанта сесть рядом. Попросив разрешения закурить, он скрутил цигарку, затянулся, выпустил дым деликатно в сторону, спросил:

— А вы, товарищ гвардии полковник, в царской армии, надо полагать, не служили?

— Не пришлось.

— Оно и видно — молоды, — удовлетворенно сказал сержант Иванов.

Чувствуя свое превосходство в смысле житейского опыта, он завел разговор о прежней службе, начал сравнивать старую армию с теперешней...

— Взять, к примеру, офицеров. Боялись они нас и не любили. Ну, врать не стану, не все, конечно, были такие, попадались и хорошие. Только редко. А мы офицеров, прямо сказать, ненавидели. Иному стервецу, бывало, во время атаки и пулю в спину пустят, кто — найди попробуй... Я вот сержант, по прежнему времени нижний чин, вы два полковника... А я сижу, покуриваю да разговариваю с вами запросто. В царской армии, бывало, нашему брату это и в голову прийти не могло. А видали нашего ротного, товарища Крапивинского? Хоть и молод — двадцать один год парню, — а рассудительный, дисциплину требует. К солдатам уважительный, заботливый — но уснет, ежели в роту пища опоздает. Вот в бою только больно горяч — сдерживать приходится.

Боец, сидевший неподалеку, улыбнулся, видимо, вспомнил что-то.

— А ты, Семеныч, расскажи, как он сегодня утром кричал на тебя.

— Так это сгоряча, — усмехнулся Иванов. — А что получилось? На рассвете уснул наш товарищ Крапивинский и — вижу — никак согреться не может... Рост у него — слава богу, а полушубок-то коротенький, зада не прикроешь. Ну, я снял свой, накрыл его, а сам лег промежду солдат, ничего, пригрелся. Просыпаюсь, а он кричит? «Что за безобразие, маленький я, что ли?» Обижается, значит, что за взрослого его не почитают. «Чей, — шумит,— это полушубок?» «Мой», — говорю. Тут и пошел он меня пушить, я уж не рад, что и сознался... — Сержант Иванов помолчал, в раздумье качнул головой. — Что и говорить, другие стали командиры, свои, можно сказать. Тот же наш ротный... Я ведь его за сына родного считаю...— Он еще несколько рае торопливо затянулся, бросая цигарку, [147] притоптал ее. — А взять дисциплину... С каждым годом лучше да лучше. Я пять месяцев пролежал в госпитале. Вернулся — полка своего прямо-таки не узнал. Такой дисциплины, как у нас, царской армии и не снилось. А все потому, что дисциплина у нас не на принуждении держится, а на сознательности...

В это время подошел подполковник Грозов. Был Михаил Трофимович Грозов невысокого роста, худощавый. Отличала его необыкновенная точность, требовательность к себе. Вообще он любил порядок. И казалось, навести его где бы то ни было для него не составляет труда. Он не кричал на подчиненных, не отчитывал. На них действовала его спокойная, вежливая, но неуклонно целеустремленная требовательность. «Порядок и точность — с этого начинается военный человек, — говорил он провинившемуся. — Только начинается, а вы сколько времени в армии?» При этом он назидательно поднимал вверх указательный палец. А в голосе не было ни металла, ни строгости. Была лишь убежденность педагога.

Он нравился мне своей тактичностью и внутренней собранностью. Мы скоро накоротке сошлись с ним, подружились, во внеслужебное время обращались друг к другу на «ты».

Грозов показал нам с Палладием график артподготовки. В нем решены были все задачи по сосредоточению огня с таким расчетом, чтобы нанести наибольшее поражение основной группировке противостоящих нам войск врага.

Как я и предполагал, сверяя график с местностью, полковник Палладий ни к чему не смог придраться.

— Как у тебя воюет сержант Иванов? — спросил я Грозова, когда мы возвращались на КП полка.

— Алексей Семенович? Хорошо воюет. Два ордена Славы, три медали. Говорил с тобой? Солдаты его любят, да и Крапивинский, командир роты, души в нем не чает.

И мне пришелся по душе сержант Иванов. Чем-то он напомнил моего отца, такого же старого солдата. Свободой и трезвостью суждений, что ли? Признаться, любил я слушать солдатские разговоры. Из них я немало черпал для себя. Многое открывалось мне как бы заново, с неожиданной стороны.

На следующий день пришел я с проверкой в расположение 184-го полка подполковника Могилевцева. И в одной из землянок услышал солдатскую дискуссию. [148]

Солдат, по-видимому из нового пополнения, пришедший в полк после боев на Днепре, говорил:

— Кому хорошо на войне, так это командиру дивизии. Винтовку он не чистит, вещмешок не таскает, пешком не ходит, под обстрел, может, и попадает, да не каждый день... Адъютанты у него, ординарцы...

Говорившего тут же осадили, поднялся шум, кто-то, перекрывая все голоса, забасил:

— Ты еще в боях не бывал, а судить берешься. Командиру дивизии, если хочешь знать, на войне в сто раз труднее, чем солдату. Ты с вечера забьешься в землянку и дрыхнешь до утра, а ему не до сна, он за тысячи отвечает, за то, чтобы все мы сыты были, обуты, одеты, за то, чтобы фриц нас врасплох не застал. Это, брат, потяжелее, чем одному все винтовки нашего взвода вычистить или прошагать по грязи верст двадцать с полной выкладкой...

— Верно, — рассудительно поддержал другой солдат.— У каждого на войне своя ноша... И сильны мы тем, что каждый на войне свое тяжелое дело с одинаковым старанием выполняет: и командир, и боец, и пехотинец, и артиллерист, и танкист, и летчик. Вот побываешь в бою, тогда сам увидишь, что к чему...

Шел я потом по траншее и удивлялся: ведь мне как-то и в голову не приходило, что солдат знает объем моей работы, вернее, задумывается о ней. Солдат понимает, ценит тебя, если ты о нем хорошо заботишься, стараешься, чтобы он был накормлен, обут, одет, не подвергался опасности без необходимости. В таком случае солдат твой труд воспринимает не как обязанность, а как душевную заботу о нем. И сам готов ответить душевным расположением. Вот и наука тебе, командир дивизии: душевности больше к труженику войны — солдату, душевности...

Вечером 23 января командиры полков доложили о готовности к наступлению. Я, впрочем, сам все проверил и был вполне удовлетворен. Постарались саперы. Минные поля сняли так тихо, проходы в проволочных заграждениях проделали и замаскировали так искусно, что противник ничего не заметил.

В первый эшелон, как и при форсировании Днепра, я назначил 182-й и 184-й полки. Командир 20-го гвардейского стрелкового корпуса генерал-майор Н. И. Бирюков предупредил, чтобы мы внимательно следили за пехотой, врага, сидевшей в первой траншее. [149]

Ночь на 24 января выдалась темной. Над заснеженными холмами низко нависли черные облака, видимости никакой. Передовые батальоны в белых маскхалатах без выстрелов двинулись к вражеским позициям. Прежде всего они должны были уточнить, на месте ли противник.

Я находился на своем НП, ждал донесений. Вот зазуммерил телефон. Докладывал подполковник Грозов.

— Второй батальон сто восемьдесят второго гвардейского полка ворвался в первую траншею. Гитлеровцы после короткой рукопашной бежали. Ввожу в дело третий батальон для развития успеха в направлении деревни Рубановка.

Только успел положить трубку, позвонил подполковник Могилевцев.

— Третий батальон сто восемьдесят второго гвардейского полка ворвался в траншею противника. Немцы отходят!

Итак, батальоны Героев Советского Союза В. И. Данько и Ф. А. Зубалова прорвались через первую траншею. Враг бежал, но в глубине обороны он встретит наши передовые подразделения организованным огнем. Теперь, не теряя ни минуты, надо подавить огневые точки противника, ударить по запасным позициям.

Я связался с Палладием.

— Первая траншея взята. Начинайте, бог войны!

Грохот пушек расколол ночную тишину. Это послужило сигналом к началу общей атаки. Два полка первого эшелона были введены в бой. В резерве остался лишь батальон Героя Советского Союза Б. С. Борисова.

Миновали первые, вторые, третьи сутки наступления. Сопротивление противника усиливалось. Он подтягивал резервы. Приходилось с боем брать каждый из многочисленных опорных пунктов. За день удавалось продвинуться всего на один-два километра.

Первая тревожная весть пришла от подполковника Грозова. Он передал по рации, что ведет встречный бой с крупными силами вражеской пехоты и артиллерии.

— Противник выдвинул из района Рубановки до двух пехотных полков, усиленных артиллерией. Его цель — не допустить нашего продвижения в обход деревни, — сообщил Грозов. — Мы заняли круговую оборону, деремся в пояуокружении. Положение тяжелое. [150]

Уж если Грозов говорит, что положение тяжелое, значит, действительно тяжелое. В своих оценках он был точен, как и во всем остальном.

— Держитесь, — сказал я командиру полка, — высылаю к вам батальон.

Телефонист связал меня с комбатом Борисовым. Я кратко обрисовал ему положение, в каком очутился 182-й полк.

— Приказываю батальону выступить в район Рубановки и совместно со сто восемьдесят вторым полком разгромить противника. Вы ведь у нас мастер обходных маневров, капитан... Помните плацдарм?

— Так точно, все понял, товарищ гвардии полковник.

— Действуйте.

Герой Советского Союза капитан Борисов оправдал мои надежды. Двигаясь форсированным маршем, да еще с пушками, по непролазной грязи, смешанной с мокрым снегом, он сумел вывести батальон в тыл немецких частей, блокировавших полк Грозова.

На рассвете 6 февраля подразделения батальона внезапным ударом атаковали с тыла артиллерийский дивизион, который находился на огневых позициях и вел обстрел боевых порядков 182-го полка. Схватка была короткой. Наши автоматчики огнем в упор перебили почти всех вражеских артиллеристов и захватили пушки. Лишившись артиллерийской поддержки, гитлеровцы начали поспешно отходить. За истекший год они научились бояться котлов...

Грозов, поняв, что пришла помощь, поднял полк в атаку.

Поздно ночью я вызвал по рации командиров полков, чтобы уточнить обстановку. Грозов доложил: ег.о полк овладел деревней Рубановка, продвигаясь дальше, правым флангом вышел к поселку Матусово, передовые подразделения встретили организованное сопротивление противника и вынуждены занять оборону. Из доклада подполковника Могилевцева я узнал, что 184-й полк захватил несколько опорных пунктов гитлеровцев и продвигается в направлении поселка Матусово.

Между тем начальник разведки дивизии майор И. Т. Кустов сообщил, что перед фронтом наших двух полков противник развернул 72-ю пехотную дивизию. Немцы хорошо укрепили Матусово и сосредоточили там более полка пехоты с артиллерией. [151]

Я посоветовал Могилевцеву не распылять силы полка и нанести по гарнизону поселка концентрированный удар совместно с правофланговым батальоном 182-го полка.

Было ясно: немцы знают, что цель встречного наступления двух наших фронтов — окружение корсунь-шевченковской группировки, и пойдут на все, чтобы не допустить выхода наших главных сил на оперативный простор.

7 февраля во второй половине дня 72-я немецкая дивизия двинулась в контратаку на 182-й полк. Я был уверен: Грозов выстоит. Он перешел к обороне в конце прошлой ночи, значит, к середине дня его подразделения успели зарыться в землю. Лишь бы хватило боеприпасов. Доставляли их с перебоями. Машины и даже сани застревали в глубоком снегу и в жидкой грязи, особенно в низинах и на подъемах...

Грозов держал меня в курсе событий. Сначала на боевые порядки полка ринулись несколько десятков танков и самоходок. Противотанковый дивизион вступил в бой. На исходные позиции вышли приданные полку танки...

Через полчаса новое сообщение. На левом фланге и в центре контратака отбита. Горят шесть вражеских машин. На правом фланге одиннадцать танков с двумя батальонами пехоты выбили 1-й батальон с окраин Матусова.

Обстановка накалялась. Гитлеровцы, конечно, не замедлят развить успех на правом фланге. Я вызвал Могилевцева. Его 184-й полк уже вышел к Матусову и завязал бой. Немцы не любили ночных боев, старались избегать их, но на сей раз все атаки полка противник сумел отбить. Днем гитлеровцы контратаковали, кое-где вклинились в нашу оборону и начали охватывать полк Могилевцева С флангов. А Главная беда — у полка кончались боеприпасы.

Могилевцев понимал, что отходить нельзя, что, отступив, ой подставит под удар врага движущиеся вслед за его полком по единственной мало-мальски сносной дороге второй эшелон нашей дивизии и другие части корпуса, а также обозы.

У Грозова между тем обстановка разрядилась. Не сумев сбить полк с позиций и понеся ощутимые потери, гитлеровцы прекратили контратаки. Я приказал Михаилу Трофимовичу помочь 184-му полку. [152]

— Поможем, — заверил подполковник. — Выдвигаю для удара во фланг второй батальон.

Я сидел на своем НП как на иголках. Отвечаешь за боевые действия всей дивизии, а поля боя не видишь, а если и видишь, так с наблюдательного пункта. Конкретные тактические решения, связанные с действиями полка, батальона, роты, от которых в конечном счете и зависит исход локального боя, принять не можешь. Тут уж приходится доверять решениям подчиненных, потому что на месте им виднее.

На улице уже стемнело, когда наконец Могилевцев доложил:

— Совместным ударом батальона Данько и сто восемьдесят четвертого полка противник отброшен. Полк ворвался в Матусово, но понес большие потери. Ввожу в бой взвод охраны штаба и разведвзвод.

Весь следующий день 182-й полк, развивая успех 2-го батальона Героя Советского Союза капитана Данько, продолжал громить противника. Днем Матусово было полностью очищено от врага.

Продолжать наступление 184-му полку мешала хорошо укрепленная высота. За нею по берегу речушки раскинулась деревня. Могилевцев решил провести разведку боем, чтобы узнать силы противника, установить расположение его огневых средств.

Война многому научила командный состав. Усовершенствовалась тактика, повысились требования к командирам. Теперь в чести были лишь те из них, которые стремились победить малой кровью, в соответствии с конкретной обстановкой проявляли собственную инициативу. Такими были большинство комбатов 62-й гвардейской стрелковой дивизии.

Разведку боем Могилевцев поручил провести 2-му батальону Героя Советского Союза капитана Асташина.

Прежде чем начать бой, Асташин выслал ночью разведку. Прощупав передний край обороны противника, разведчики доложили, что левый фланг гитлеровцев слабо насыщен огневыми средствами. Асташин решил дерзнуть: не просто провести разведку боем, а захватить высоту.

Одну роту командир батальона перебросил на левый фланг гитлеровцев и при поддержке артиллерии двинул ее в атаку, приказав создавать как можно больше шума.

Решив, что русские обнаружили слабость левого фланга [153] и двинулись на прорыв, гитлеровцы перебросили туда основную часть пехоты, минометные и артиллерийские батареи. Бой на левом фланге разгорался все сильнее. А главные силы батальона между тем без единого выстрела подошли к высоте и неожиданно для врага ворвались в его траншею. Схватка длилась считанные минуты. Правофланговые подразделения немцев скатились с высоты. На левом фланге фашистские солдаты, увидев русских у себя в тылу, побросали пушки, минометы и в панике бежали. Высоту батальон взял почти без потерь.

Но Асташин не удовлетворился этим. Вражеские солдаты бежали с горы к деревне, не пытаясь залечь, окопаться, даже не отстреливаясь, и комбат решил продолжить наступление.

— Вперед, за мной! — скомандовал он и, строча из автомата по бегущим немцам, бросился вниз по склону.

Перемахнув речку, на плечах противника батальон Асташина ворвался в деревню.

Мы прорвали первую полосу обороны противника на южном крыле корсунь-шевченковского выступа. Дальше дело пошло веселее. Дивизия продвигалась на северо-запад, сбивая заслоны врага, блокируя и уничтожая отдельные очаги сопротивления. Несмотря на распутицу, мы проходили в сутки по десять — пятнадцать километров.

Перед второй полосой обороны противника 62-й дивизии предстояло захватить крупный опорный пункт гитлеровцев — село Бурты. Оно раскинулось на небольшой высотке, с трех сторон опоясанной болотистой низиной. В бинокль на склонах высоты просматривались три траншеи, соединенные ходами сообщения.

По данным разведки, в Буртах стоял батальон пехоты немцев, а весь участок оборонялся полком.

Ведя бой за Бурты, мы решали второстепенную задачу — оттягивали силы противника с направления главного удара, который войска 4-й гвардейской армии наносили в пяти-шести километрах западнее.

Вечером к Буртам подтянулись подразделения 184-го полка и заняли исходные позиции. Штаб дивизии расположился в небольшой деревушке, в трех-четырех километрах от передовой.

Я отправился в отведенную мне хату в центре деревни. Тьма — хоть глаз выколи. Адъютант Смирнов (моего прежнего адъютанта Морозова ранило) освещал дорогу фонариком, но я все же ухитрился дважды провалиться [154] в глубокую колдобину и весь вымок. В хате нас встретила женщина лет сорока пяти. Звали ее Анной Максимовной. Она захлопотала около натопленной печки. Есть я не хотел, попросил лишь кипятку. Адъютант заварил в котелке чаю, выложил сахар, банку варенья, хлеб, тушенку. Пригласили к столу и хозяйку.

Она застеснялась и как-то скорбно потупила взгляд.

— Садитесь, пожалуйста, — поддержал меня Смирнов. — И сынка своего приглашайте.

Женщина промолчала, но, налив себе стакан чаю, присела к столу на краешек стула.

Адъютант поднялся, приоткрыл дверь в соседнюю комнату:

— А ты что, Костя? Иди чай пить.

Я не расслышал ответа Кости. Вернувшись к столу, Смирнов усмехнулся:

— Гордый парень...

Смирнов уже побывал в этой хате сегодня. Дорогой он мне рассказал, что у хозяйки есть сын лет восемнадцати.

— Хозяин-то где? На фронте, наверное? — спросил я женщину.

Она замялась, глаза наполнились слезами.

Вдруг дверь соседней комнаты распахнулась, и на пороге вырос юноша с бледным скуластым лицом. Гневный взгляд парня будто прожигал насквозь:

— Полицай вин — вот хто... С хрицами тикал... и нэ батько вин мне, запомнитэ, мамо... Нэма в мини батьки! — Голос Кости дрожал от волнения, обиды и гнева.

По щекам Анны Максимовны текли слезы, она не вытирала их, сидела, ссутулившись, перед нетронутым стаканом чаю.

Много всякого повидал я за три без малого года войны, но такого... Я понимал трагедию, разбившую эту семью, истерзавшую души представших передо мной людей. Мне вдруг до физической боли стало жалко юного Костю. Ведь он считал, что жизнь его сломана из-за отца, что удел его отныне — всеобщее презрение.

— Ты, Костя, вот что, присядь-ка к столу, — сказал я и придвинул стул.

После некоторого колебания он сел. Я налил ему чаю, подал сахар.

— Спасибо, — буркнул он, — не мне радяньский хлиб-цукор исты. [155]

— Ты комсомолец?

— А як же? С сорок первого року.

— Как же твой батько в полицаи угодил? Кулак, что ли, бывший?

— Та ни, колхозники мы, Воронцы хфамилия, — торопливо заговорила вдруг Анна Максимовна. — В сорок первом роки, в июле, узяли Петро у Червону Армию. Чериз мисяц — нимцы прийшлы. А неделька минула — и мий чоловик явився. Одежа гражданска, сам босый, говорить, выходил из окружения... А Ваську Остапенку з Буртов нимцы главным полицаем назначили. Боны у молодости парубковалы з Петром. Явивси с самогоном, выпилы. Васька и говорить: «Пийдешь до мени у полицию. А ни пийдешь, кажу, що байстрюк твой — комса, а ты червоноармиець. Коську — к стенке, тебя — у концлагерь. Идешь до мини?» Ну мий и согласився. Уж и натерпелась я, товарищ командир, — вмереть легше... — Анна Максимовна расплакалась в голос и выбежала из комнаты, прижимая к лицу платок.

Пока она рассказывала, Костя сидел с каменным, лицом, и лишь мертвенная бледность выдавала его- состояние.

— Ничего, парень, сын за отца не ответчик, — попробовал успокоить его Смирнов. — В гражданскую, знаешь, как было? Вон у Шолохова...

Костя взглянул на него невидящими глазами, затем обернулся ко мне.

— Товарищ полковник... — Голос его сел от волнения. Он перевел дух, я ждал. — Товарищ полковник... возьмите меня в армию. Раз сын за батьку не ответчик...

— А что ты знаешь из солдатского ремесла? — улыбнулся я.

Костя сорвался с места, выбежал в соседнюю комнату и выложил на стол значок ворошиловского стрелка и удостоверение к нему.

— Ну, положим, винтовку ты знаешь, стреляешь, ив нее хорошо, да ведь теперь у нас автоматы.

И опять Костя сорвался с места, только теперь он выскочил на улицу и вернулся не сразу.

— Вот посмотрите, товарищ гвардии полковник, сейчас пушку прикатит, — сказал Смирнов. — Шустряга парень...

Костя вернулся, держа в руках немецкий пулемет МГ.

— Магазин в ем полный, не сомневайтесь. [156]

— Ну, ты мужик отчаянный, — рассмеялся Смирнов.

— Что ж, спасибо за трофей, товарищ Воронец. — Я пожал Косте руку, встал. — А насчет армии что-нибудь придумаем. — Склонился к уху Кости, шепнул: — Иди успокой мать, поговори душевно, не видишь — замучилась она...

Долго не мог я заснуть в ту ночь, размышляя о неведомом мне Петре Воронце, ставшем пособником врага, о страдающей его жене, о комсомольце Косте, у которого за два с половиной года оккупации не погас комсомольский огонек...

Утром пришел подполковник Грозов. Он был явно чем-то взволнован.

— Ну, раздевайся, садись завтракать, рассказывай, что случилось, — спросил я.

Грозов снял и повесил на гвоздь шинель, фуражку, причесал и без того аккуратно зачесанные назад, открывающие высокий лоб волосы, сел к столу. Смирнов налил ему чаю.

— Так ты, Иван Никонович, в самом деле ничего не знаешь о моей переброске под Бурты? — спросил Грозов.

— Узнал только сегодня.

— Видал, какие дела! Начальство что-то замышляет, делает перегруппировку, и все молчком. Перебрасывают с участка на участок, а зачем — неизвестно.

Я понимал недовольство Михаила Трофимовича. Ему, человеку точному и основательному, не терпящему скоропалительности при решении боевых задач, претил такой подход к делу.

— Вот и сейчас, — продолжал он, — перебросили меня, чувствую, Бурты брать предстоит, но пока ничего не говорят. А ведь надо бы спланировать все заранее... Ты не знаешь, когда наступать начнем?

— Пока нет. Был здесь вчера начальник штаба армии, порасспросил меня, над картой что-то размышлял. Но определенного ничего не сказал.

—А все говорим о взаимодействии, — покачал головой Грозов.

— Не горячись, Михаил Трофимович, думаю, что скоро все прояснится.

Я поинтересовался, как Грозов расценивает силы своего полка.

— Хвалиться особенно нечем, — вздохнул он. — Людей мало. Плоховато дело и со снарядами. [157]

— Слушай, — я заулыбался, предвкушая реакцию подполковника, — хочешь, я тебе пополнение дам? Правда, всего в количестве одного человека, зато с пулеметом.

Грозов снова вздохнул: нашел, мол, командир дивизии время шутки шутить.

Я рассказал ему историю Кости Воронца, по лицу подполковника понял — сочувствует парню.

— А главное, — добавил я. — Бурты он знает как свою хату. В школе там учился.

Я велел Смирнову позвать Костю. Он вошел в горницу, поздоровался и остался стоять у двери, переводя взгляд с меня на Грозова.

— Почему в партизаны не ушел? — спросил его подполковник.

— Нэ було блызко партизан. Та и хто б сына полицая узял?

Вошла со двора Анна Максимовна и тоже остановилась у двери, чуть поодаль от сына.

— Ну что ж, прощайся с матерью, забирай свой пулемет и едем в мою часть. Ставлю тебя на пищевое и вещевое довольствие. А строевой, штыковому бою и другим солдатским премудростям тебя помкомвзвода научит.

Я увидел на лице Кости улыбку, счастливую мальчишескую улыбку. Глаза матери наполнились слезами, но она сдержала их. В пояс поклонилась Грозову. Тот замахал руками:

— Что вы, что вы...

— Спасибочки, товарищу начальнику.... Уж вы с ним... Уж вин у меня старательный... Уж вин за батькин грех отслужит... Уж вин хрицев проклятущих побъеть...

«Черт возьми, — подумалось мне, — сколько в этой военной заварухе людей с искалеченными судьбами! Мы проходим порой, не замечая их... А стоит подать человеку руку — смотришь, он уже выпрямился...»

Вернувшись после отъезда Грозова в штаб дивизии, я получил приказ командира 20-го стрелкового корпуса: утром следующего дня атаковать противника, прорвать его оборону и овладеть опорным пунктом Бурты. Сил первого эшелона для этого было недостаточно, и я подтянул из второго эшелона 186-й полк подполковника Колимбета. Он занял исходный рубеж на правом фланге дивизии.

Побывав у Грозова и Могилевцева, я ночью приехал на командный пункт Колимбета. Подполковник Колимбет по возрасту — мой ровесник, круглолицый, рослый, косая [158] сажень в плечах. Он не расставался с черной кубанкой, которая делала его похожим на лихого запорожца. Характер у Колимбета был напористый, командирский, но не мешало бы ему, пожалуй, иметь побольше выдержки. Грозов — тот отличался расчетливой осторожностью, терпением, был хорошим воспитателем. А Колимбету и Могилевцеву мешала иногда нетерпеливость. Они всегда стремились лично возглавить атаку, хотя прекрасно понимали, что оставлять НП, передоверять управление боем заместителю или начальнику штаба имеют право лишь в исключительных обстоятельствах. Приходилось постоянно напоминать им об этом.

После одного из таких разговоров Могилевцев с простодушной улыбкой признался:

— Эх, Иван Никонович! Да ведь вы сами знаете: легче идти в цепях атакующих, видеть все своими глазами, быстро принимать решения, чем ждать от комбатов донесений...

Я-то Могилевцева хорошо понимал, но интересы дела требовали другого.

Мы с Колимбетом уточнили задачи подразделений и график огня. Прощаясь, подполковник с казацкой лихостью заявил:

— Будьте уверены, товарищ гвардии полковник, сто восемьдесят шестой полк первым прорвет оборону противника и насыплет фрицам перцу под хвост.

Собственно, так оно и должно бы быть. Полк Колимбета — самый полнокровный в дивизии. Находясь во втором эшелоне, он еще не участвовал в серьезных боях.

Утром подошли «катюши». Громовые раскаты их залпов сотрясли землю и небо. Серый дым затянул окрестности опорного пункта врага. Потом над моим наблюдательным пунктом, выдвинутым вперед, пронеслась группа «илов». Она сбросила бомбы на боевые порядки гитлеровцев и скопления их техники.

Полки поднялись в атаку. Казалось, все предвещало быстрый успех. Мощный залп гвардейских минометов я бомбовый удар «илов» должны были бы подавить не только огневые средства врага, но и сломить его сопротивление. Однако, как говорил погибший в сорок втором году комбат 106-й стрелковой бригады капитан Фельдман, на войне — как на войне. На деле далеко не всегда получается так, как спланируешь на штабной карте.

Вскоре одно за другим получил донесения: фланговые [159] 184-й и 186-й полки дивизии залегли, остановленные концентрированным огнем противника.

Только 182-й полк Грозова, находившийся в центре, продолжал продвигаться. Людей в нем было меньше, чем в других полках, поэтому для поддержки атаки я придал ему батальон танков. Под их прикрытием пехота быстро преодолела болотистую низину.

В моем распоряжении находился резервный артиллерийский дивизион подполковника Михаила Дмитриевича Новикова. Возникла дилемма: либо поддержать огнем дивизиона один из фланговых полков (опять вопрос—какой), либо всю огневую мощь использовать против противника в центре, помочь Грозову как можно быстрее прорвать оборону врага и тем самым принудить его отвести свои фланговые части, которым грозило бы окружение. Требовалось крепко подумать. Но времени для этого у меня было очень мало. Батальоны 182-го полка уже ворвались в первую траншею. Несколько наших танков загорелись. Остальные в сопровождении пехоты продолжали продвигаться в глубину немецкой обороны.

Если помочь огнем одному из фланговых полков, может захлебнуться атака в центре, а продвинутся ли фланги— неизвестно. В центре же успех налицо. К тому же там танки. Если не поддержать атаку огнем, их может уничтожить вражеская артиллерия. И я решил бросить артдивизион на помощь Грозову.

— Окаймляйте атаку сто восемьдесят второго полка, по мере его продвижения переносите огонь вглубь, не допускайте контратак противника, — приказал я подполковнику Новикову.

Через минуту заговорили орудия дивизиона.

Я связался с Колимбетом.

— Все еще лежите, товарищ Колимбет? — ударил я по его самолюбию.

— Противник ведет сильный огонь, маневрируй, пытаюсь подавить...

— Выходит, грозилась синица море поджечь, так, что ли?

В трубке тяжелое молчание. Я просто слышу это молчание, вижу насупленное лицо Колимбета.

— А вот ваш левый сосед, основательно потрепанный в предыдущих боях, уже прорвался через первую траншею, развивает успех в глубину и сыплет фрицам под хвост тот самый перец, который собирались насыпать вы. [160]

Я положил трубку. Теперь закрутится подполковник Колимбет и всех командиров заставит выложиться.

Бой длился весь день, не прекратился он и ночью. Наконец Грозов доложил, что оборона немцев прорвана. К тому времени 184-й и 186-й полки также потеснили противника, который начал оглядываться на фланги. Вечером поступило сообщение, что Бурты очищены от неприятеля и передовые батальоны дивизии продвинулись вперед на пять километров.

Я приказал командирам полков дать личному составу отдохнуть и привести себя в порядок, а я тем временем решил переместить КП дивизии поближе к передовой.

Когда прощался с Анной Максимовной, она, вытирая платком глаза, попросила:

— Я вот чого, товарыщу начальнику... Просьба у мини до вас. Узнали б там: чи жив мой сынку, чи нэма його вже на свити...

— Хорошо, Анна Максимовна, узнаю, — сказал я. — Может, и сообщить найду возможность.

Еще в пути ровно в полночь я связался по рации с Грозовым и Колимбетом и приказал через сорок минут доложить о готовности их полков к дальнейшему наступлению. Конечно, я понимал, что после такого тяжелого боя требуются по крайней мере сутки, чтобы привести войска в порядок и подготовить их к новому броску вперед. Но где взять эти сутки? Промедлить — значит дать возможность противнику закрепиться на новом рубеже и подтянуть силы для контратаки.

Ровно через сорок минут подполковник Грозов доложил: после артподготовки 182-й полк перешел в наступление, но гитлеровцы встретили нашу пехоту организованным огнем, в том числе и огнем танков, которые находятся в боевых порядках обороняющихся.

Это меня удивило. Неужели после такого длительного боя, закончившегося полным поражением, у немцев еще есть силы обороняться? Что-то тут не так. Скорее всего, сопротивление оказывает сильное прикрытие, а основные силы тем временем отходят на заранее подготовленный рубеж обороны. Следовательно, главная задача сейчас не дать врагу оторваться от передовых частей дивизии.

Поделился с Грозовым своими соображениями и приказал после двадцатиминутного огневого налета повторить атаку.

Только закончил разговор с Грозовым, как по рации [161] меня вызвал Колимбет. В приподнятом тоне (не умел казачина скрыть торжества, если добивался успеха) доложил, что 186-й полк, сломив сопротивление противника, овладел населенным пунктом Млеев и быстро продвигается вперед.

— Продолжайте преследование, желаю успеха, — сказал я.

Ай да Колимбет! Этого казака, видно, только завести — луну с неба достанет.

Связался с Могилевцевым. Он сообщил, что 184-й полк успешно наступает.

— Не оголился ли у вас левый фланг?

— Нет, имеем локтевую связь с частями соседней дивизии.

Вызвал по рации Грозова.

— Как дела, Михаил Трофимович?

— Все то же. Противник встречает роты бешеным огнем, не дает поднять головы.

Я рассказал Грозову о продвижении фланговых полков и посоветовал ему, используя их успех, обойти гитлеровский заслон.

«Странно, — подумал я. — Фланговые заслоны сбиты, центральный стоит. Почему?»

В землянку вошел начальник разведки дивизии майор Кустов. Доложил: находящиеся в тылу врага разведчики, возглавляемые старшим сержантом Москаленко, сообщили, что на участке 182-го полка немцы отводят свои танки в тыл.

Картина стала ясна. Сравнительно легкий успех Могилевцева и Колимбета объяснялся тем, что заслоны начали отход, поскольку главные силы на флангах уже заняли новый оборонительный рубеж. В центре же противник не успел отвести свои главные силы. Вероятнее всего, танки остались без горючего. Недаром они использовались в боевых порядках как обыкновенные огневые точки. Когда же подвезли горючее, танки начали отход.

Теперь все зависит от расторопности Грозова, только от него.

— Подполковник! — кричал я в трубку, испытывая лихорадочное нетерпение. — Обход начат?!

— Так точно. Перед фронтом оставил батальон, двумя другими выхожу на фланги противника...

— Главные силы немцев на вашем участке, в том числе танки, отходят на новый оборонительный рубеж. Приказываю: [162] нагнать их и атаковать, не дать занять оборону. Пехоту посадить на танки, на автомашины, на сани — на что угодно, только догнать. Перед вражеским заслоном оставьте роту, остальные — вперед!—приказал я Грозову.

Потом Михаил Трофимович рассказывал, что сам на ходу вскочил на подножку «виллиса», набитого солдатами, и на ухабе чуть не вылетел из машины — такова была скорость.

Рано утром все три полка дивизии совместно с нагнавшими нас частями 4-й гвардейской танковой армии с ходу преодолели вторую полосу обороны противника в центре и овладели узлом сопротивления Ольшана. Немцы поспешно откатывались к городу Шандаровка.

Штаб дивизии опять снялся с места и двинулся вслед за наступающими частями. Я заснул сразу, как только сел в машину. Меня мотало на рытвинах и ухабах, но я ничего не чувствовал, спал, как спят, наверное, только на войне, — без сновидений, хоть на голову ставь...

Проснулся от рева моторов над головой. Это были наши штурмовики. Они шли на запад обрабатывать боевые порядки гитлеровцев.

Штаб остановился в небольшой деревушке. Почти все дома в ней были сожжены. Начальник штаба доложил мне сведения о потерях. 182-й полк, три недели не вылезавший из боев, растаял наполовину. Мы с начштаба пришли к единому мнению: вывести полк во второй эшелон.

Я сообщил о нашем решении Грозову и попросил его явиться в штаб.

В комнате полуразрушенного дома, которая служила мне и КП и жилищем, мы посидели за чаем, поговорили о последних боях. За те три дня, что я не видел Грозова, он осунулся, щеки ввалились.

— А что, твой новобранец, Костя Воронец, воюет? — спросил я между прочим.

— Зачем же, он необученный. Все эти дни состоит во взводе охраны штаба. Проходит науку. Правда, план Буртов он мне начертил подробнейший, со всеми оврагами и подходами.

— Ты его долго при штабе не держи — ведь он к немцам свой особый счет имеет.

— На день лишний не задержу. А пока — куда ему... И так много людей гибнет, хороших людей... [163]

— А что сержант Иванов? — Я улыбнулся, вспомнив рассуждения бывалого солдата.

Грозов вздохнул, задумался, тяжело опершись щекою на ладонь:

— Убит сержант Иванов Алексей Семенович.

Я подался вперед... Не укладывалось в голове: две войны прошел — цел остался, на третьей почти три года — и убит...

— Под Буртами, в первой атаке, — начал рассказывать подполковник, — ротный, лейтенант Крапивинский, молоденький такой, мальчишка в сущности (я кивнул — знаю, мол), первым ворвался в траншею. Дал очередь, свалил троих фашистов, и патроны в диске кончились. Тут бы ему и каюк, если бы не сержант Иванов. Успел загородить он Крапивинского собой. Всю очередь немецкого автомата в грудь себе принял...

Посидели молча, словно у гроба покойника.

«Вот это человек был, — подумал я. — Сперва мальчишку-ротного своим полушубком от холода прикрыл, потом собою — от смерти...»

— Михаил Трофимович, представьте сержанта Иванова к ордену Славы первой степени посмертно. Пусть в памяти детей и внуков останется он полным кавалером ордена Славы.

— Представлю, Иван Никонович, — согласился Грозов. — А вот ротного Крапивинского на губу посадил бы.

— Да за что же? Лейтенант первым в траншею ворвался...

— Первым врываться в траншею — дело солдата. А дело ротного командира — ротой руководить. Этот же все геройствует перед бойцами, все боится, что мужества его никто не заметит...

— Ничего, Михаил Трофимович. Лейтенант Крапивинский отважен, храбр, солдат уважает, справедлив к ним. А петушиный задор скоро пройдет. Уцелеет — отличным офицером станет, еще нас с тобой за пояс заткнет...

Мы рассмеялись, и горечь, навеянная смертью Иванова, несколько улеглась. На войне нельзя долго скорбеть об убитых, иначе скорбь твоя, упадок духа обернутся новыми потерями...

184-й и 186-й полки преследовали противника в на правлении городка Городище. Штаб дивизии следовал за частями. [164]

Утро 15 февраля выдалось погожее. Лицо пощипывал легкий морозец. Наша штабная колонна углубилась в лес. Это было кстати — где-то сзади дорогу бомбили немецкие самолеты. Машины едва тащились по глубоким колеям, прорезанным танками и грузовиками. Лес внезапно кончился, и перед нами открылось поле недавнего боя. Все оно было буквально завалено трупами гитлеровцев. Там и тут еще курились дымом искореженные «тигры» и «пантеры». Всего мы насчитали 34 танка. В броне многих из них зияли огромные пробоины. Миновали еще лесок и въехали в деревню Ольшана. Здесь между полуразрушенных и сгоревших хат стояли еще двадцать восемь разбитых боевых машин врага. Да, неплохо поработали наши артиллеристы, танкисты и пехотинцы.

За деревней колонне пришлось остановиться: дорога была изрыта воронками от снарядов и авиабомб, ее пересекали траншеи, ходы сообщения. Пока саперы прокладывали нам путь, мы с адъютантом Смирновым и начальником разведки Кустовым решили пройти по улицам деревни, вернее, по тем местам, которые раньше именовались улицами. Из донесения подполковника Могилевцева я знал, что первым ворвался в деревню и принял здесь бой 3-й батальон Героя Советского Союза майора Зубалова. Вражеские танки несколько раз прорывались через боевые порядки батальона, по каждый раз наши бойцы отсекали от них пехоту и уничтожали ее, а танки в упор расстреливали артиллеристы. Вот они, эти некогда грозные стальные махины, стоят мертвые, с задранными или уныло опущенными длинными хоботами пушек.

Позавчера здесь подбил гранатами два танка и уложил из автомата пятнадцать гитлеровцев командир роты старший лейтенант Сергиенко. Но сам он погиб в этом бою.

Когда наконец дорогу привели в порядок, наша штабная колонна двинулась дальше. Вечером мне донесли, что 184-й и 186-й полки, разметав заслоны противника, вышли к Городищу и совместно с частями 69-й гвардейской стрелковой дивизии завязали за него бой. Утром следующего дня город был освобожден.

А чуть позже начальник штаба сообщил мне, что передовые части 4-й гвардейской армии встретились с частями 27-й армии 1-го Украинского фронта. Десять дивизий и одна бригада противника оказались в мешке.

В первом часу ночи радист вручил мне шифрованную [165] радиограмму, которая обрадовала и взволновала меня. Вот ее текст:

«Командиру 62 гв. сд. гвардии полковнику Мошляку И. Н.

Поздравляю красноармейский, сержантский и офицерский состав частей дивизии с высокой сталинской оценкой боевых действий 62 гв. сд. по окружению группировки противника севернее Шпола — Звенигородка и присвоением дивизии наименования Звенигородской.

Уверен, что гвардейцы-звенигородцы в боях за уничтожение окруженной группировки противника покажут образцы доблести, мужества, отваги и воинского умения.

Вперед, за полное уничтожение окруженного противника!

Командующий 2-м Укр. фронтом генерал армии Конев.

Февраль 1944 года».

Текст радиограммы я тотчас распорядился доставить в полки дивизии, отныне уже Звенигородской.

4-я гвардейская и 27-я армии образовали внутренний фронт кольца и начали сжимать его. Плотность немецких войск в районе окружения возросла до такой степени, что почти каждый наш снаряд попадал в цель. Весь день 16 февраля наши войска вели артиллерийский и минометный обстрел окруженной группировки противника. Залпы «катюш» сметали целые роты и батальоны.

Еще во время боев за Городище большой группе немецких танков удалось прорваться ла юго-запад, в район Лисянки. Там гитлеровцы начали накапливать силы для деблокирования своих окруженных дивизий. Командующий окруженными войсками генерал Штеммерман создал ударную группировку, которая атаковала боевые порядки 4-й гвардейской армии, стремясь соединиться с немецкими танковыми частями в районе Лисянки. Но наступающие пехота и танки противника попали под огонь нашей артиллерии и удары авиации и были остановлены.

В ночь на 17 февраля погода испортилась, подул резкий ветер, нагнал низкие тучи, началась метель. Крупные хлопья снега залепляли лица, глаза, видимость почти пропала. Генерал Штеммерман решил предпринять еще одну попытку выйти из окружения. Он отдал своим войскам приказ тремя колоннами с обозами и артиллерией прорваться через кольцо советских войск. [166]

И вот под утро 17 февраля на отдельные узкие участки обороны 62-й и 7-й гвардейских стрелковых дивизий устремились многотысячные толпы гитлеровцев.

Впереди двигались танки эсэсовской дивизии «Викинг» и две пехотные дивизии, штабы и старшие офицеры. За этой группой в сплошной снежной пелене следовали остальные подразделения и обозы.

Части 62-й гвардейской стрелковой дивизии оказались на главном направлении выхода гитлеровцев из окружения. Как только наблюдатели заметили приближавшуюся лавину танков и пехоты, открыли огонь наши пушки и гвардейские минометы. Грохот рвущихся снарядов, рев моторов, лязг гусениц — все слилось в неистовый вой. Фашисты побросали технику, обозы, каждый думал лишь о себе, о том. чтобы под прикрытием метели выйти из этого ада. Но тщетно — куда бы гитлеровцы ни сунулись, всюду их встречал огонь...

Гвардейцы 186-го полка отбили за день двенадцать атак, перед их позициями нашли свой конец более восьмисот немецких солдат и офицеров.

К началу следующего дня все было кончено. Остатки окруженной группировки прекратили сопротивление.

То, что я увидел, проезжая по недавнему полю боя, поразило меня: разбитые и совершенно целые, но брошенные экипажами танки (их сотни), пушки, автомашины. И всюду — трупы гитлеровцев. Вот уж действительно: «Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет».

В корсунь-шевченковском котле немцы потеряли убитыми и ранеными 55 тысяч солдат и офицеров, свыше 18000 гитлеровцев было взято в плен.

Значение этой победы трудно переоценить. Почти на месяц в районе Корсунь-Шевченковского наши войска сковали огромные силы противника — около двадцати пяти дивизий, в том числе девять танковых. Это облегчило нам решение боевых задач в Луцко-Ровенской, а потом и в Никопольско-Криворожской операциях, помогло скорее полностью очистить от оккупантов Правобережную Украину. [167]