Верность клятве
Сейчас, когда на нас каждый день обрушивается все новая и новая критическая информация о тех областях жизни, которые прежде оказывались вне зоны критики, когда находишь в периодической печати факты о невыполнении врачами своего служебного долга, о нарушениях, граничащих с преступлениями, а то и о преступлениях, невольно приходишь в недоумение. Просто не хочется верить в то, что сообщают газеты. Что случилось? Как могли дойти до такого люди, дававшие еще на первом курсе медицинского института клятву Гиппократа? Неужели все это правда?!
В часы тягостных раздумий память возвращает меня в прошлое, в годы юности, мои военные годы. И вспоминаются не победные марши сорок пятого, хотя для нас, медиков, и тот год был тяжелым, не дни боевого крещения во время наступления под Москвой зимой сорок второго. Мне вспоминаются летние месяцы второго года войны, когда полковому медицинскому пункту 64-го гвардейского стрелкового полка 21-й гвардейской стрелковой дивизии выпали особенно тяжелые испытания — нам пришлось оказывать помощь раненым в условиях, которые до того казались, да и теперь кажутся невероятными.
Что заставляло наших медиков забывать о себе, не думать о постоянно грозившей опасности, идти на смертельный риск? Что теперь позволяет некоторым представителям нашей самой гуманной в мире профессии думать прежде всего о себе, о своем благополучии, об удовлетворении только личных прихотей и забывать о главном, о помощи людям, своим пациентам, о своем долге? [4]
На эти вопросы я стараюсь найти ответы в воспоминаниях о своей юности, в раздумьях о судьбах и характерах своих боевых друзей.
Никогда не забыть мне 2 июля 1942 года, когда на фланги нашей дивизии обрушились большие силы пехоты и танков врага.
Враг нанес сильнейшие удары по самой узкой части коридора, соединяющего 39-ю армию с войсками Калининского фронта. Не мне, полковому медику, судить о том, что там произошло и почему не были приняты меры по предотвращению этого удара. Видно, наше командование удерживало выступ, рассчитывая использовать его для наступательных действий, да враг опередил. Сил у нас не было для того, чтобы в тот момент самим пойти вперед.
Канонада гремела весь день 2 июля, еще более усилилась утром следующего дня. От поступивших на медицинский пункт раненых бойцов и командиров мы узнали, что наши части стоят насмерть и врагу не удается пока реализовать свое численное превосходство. Но скоро пришли горькие вести — гитлеровцы прорвались в полосе соседней дивизии. Возникла угроза полного окружения.
А мы работали. Раненые поступали, на ПМП почти непрерывным потоком. Предстояло каждому оказать первую врачебную помощь, подготовить их к транспортировке и отправить в медсанбат дивизии.
И вдруг пришел приказ немедленно свернуть полковой медицинский пункт (ПМП), подготовиться к эвакуации. А как же быть с ранеными? Где взять транспорт, чтобы срочно отправить их в тыл, да и куда отправлять? Медсанбат мог тоже быть уже в пути.
Старший врач полка военврач 3 ранга Николай Гусаров дал указание повозочным, доставлявшим раненых с батальонных медицинских пунктов, отвозить их сразу, минуя ПМП, в деревню Гончаровку, где прежде находился медсанбат. В крайнем случае, мы могли потом их забрать сами уже на марше, проходя через деревню.
Гусаров обратился за помощью к командиру полка, выпросил повозки, несколько автомобилей. К исходу дня 4 июля мы наконец смогли сняться с места и начать марш в сторону Гончаровки. К счастью, медсанбат был еще на месте, и я по поручению старшего врача встретился с его командиром — военврачом 3 ранга В. Ф. Сергеевым, [5] чтобы решить главные вопросы, касающиеся эвакуации раненых и организации дальнейшей работы. Сергеев сообщил, что медсанбат через два часа снимается с места и следует в тыл.
— Но куда девать раненых? — спросил я. — Что делать с ними? Они же непрерывно поступают, даже во время марша.
Командир медсанбата задумался. Чем он мог помочь мне, когда и сам был в аналогичном положении?
— Надо искать выход, — наконец проговорил он. — Мы тоже в затруднении. Отправленные в госпитали автомобили вернулись. Пути эвакуации раненых перерезаны врагом.
В раздумье стояли мы на околице деревни, два военных медика, два человека, от которых зависели жизни десятков, даже сотен бойцов и командиров, жизни не просто воинов, а людей, отдавших все, что можно, в бою и теперь лежавших на носилках, на повозках, в раскинутых медсанбатовских палатках. Их судьбы были вверены нам, но мы оказались бессильны.
— Остается одно, — сказал Сергеев. — После оказания помощи раненым оставлять их в домах колхозников.
— Но ведь сюда могут прийти фашисты! Они же уничтожат всех, — с удивлением заметил я.
— А что предлагаете вы? — спросил Сергеев.
Действительно, что я мог предложить?! Вернулся на ПМП, доложил старшему врачу о разговоре с командиром медсанбата. Он собрал совещание. Все единодушно решили: везти раненых с собой, сколько бы их ни было, самим идти пешком, уничтожить часть имущества, но людей не оставлять. Если надо будет, то и смерть принять вместе с ними там, где назначено судьбой.
Вот теперь вспоминаю то короткое совещание, вспоминаю лица своих однополчан и думаю, как бы решили этот вопрос люди, о которых частенько сейчас пишут газеты? Я имею в виду не положительные, а критические публикации.
Хочется верить, что клятвопреступников единицы, что большинство, подавляющее большинство у нас все-таки тех, кто делами и поступками похож на моих дорогих однополчан, на военврача 3 ранга Николая Гусарова и врача Клавдию Чертову, на военфельдшера Григория Ситчихина и санинструктора Николая Целищева, на десятки других, павших и живых медработников соединений [6] и частей, с которыми мне довелось пройти свой фронтовой путь.
О каждом можно рассказывать бесконечно. Военврач 3 ранга Н. П. Гусаров был моим однокашником. И на фронте мы начинали вместе, еще в 1202-м стрелковом полку 361-й стрелковой дивизии, куда он прибыл в дни формирования части на должность командира санитарной роты и где вырос к июлю 1942 года до старшего врача полка.
Мы дружили еще во время учебы в Горьковском медицинском институте. Потом расстались и снова встретились в дни подготовки к боям. Николай был стройным, подтянутым молодым человеком. Привлекали правильные черты открытого, доброго лица, ясные голубые глаза, отличали его честность и скромность.
Родился он в деревне, рано познал, что такое крестьянский труд, какова цена хлеба. Труд закалил его, сделал сильным, выносливым. Помню, в институте, в спортивном зале, он легко играл двухпудовой гирей, выполняя разные упражнения.
Когда у него спрашивали, откуда такая физическая сила, шутил:
— Я потомок Ильи Муромца. Моя родная деревня Родиониха под Муромом. От нее рукой подать до Карачарова, где Илья Муромец родился.
Шутка шуткой, а все же было что-то в Гусарове от былинного богатыря — и доброта, и готовность прийти на помощь слабому, и самоотверженность.
Клавдия Васильевна Чертова пришла к нам из медсанбата дивизии, где приобрела большой опыт хирургической работы. Она с отличием окончила Башкирский мединститут, успела принять участие в советско-финляндской войне 1939–1940 годов. С начала Великой Отечественной — снова на фронте.
Любили ее бойцы и командиры. Стройная, элегантная, темноволосая, с густыми черными бровями, она была по-настоящему красива. Но главное все-таки в ней — сердечность, душевная теплота и высокое мастерство специалиста.
О каждом своем товарище могу рассказывать без конца, но каждому рассказу свое место.
С замечательными людьми пришлось мне выполнять задачу в те трудные июльские дни сорок второго года.
Части дивизии отходили с жестокими боями. Через день они достигли реки Обша. Казалось, еще немного — [7] и мы вырвемся на соединение к своим, враг не успеет замкнуть кольцо. Но увы, противник был уже на противоположном берегу и преградил нам путь. Он овладел переправой и дорогой, ведущей в тыл.
Попытка прорваться сквозь заслоны гитлеровцев успеха не имела, но прибавила нам, медикам, работы. Развернув две палатки, мы приступили к оказаанию помощи раненым, доставленным после боя за переправу. Признаться, некогда было даже подумать о том, что ждет дальше. Перевязки, простые и даже сложные операции, которые в обычной обстановке делаются в медсанбате, приходилось выполнять на месте, ведь мы оказались отрезанными от медсанбата.
Это уже потом я узнал, что в те дни командир нашей 21-й гвардейской стрелковой дивизии полковник Д. В. Михайлов после безуспешных попыток вывести дивизию в полном составе разрешил прорываться к своим группами. Да и не было иного выхода. Некоторые наши части оказались отрезанными от основных сил, зато к дивизии примкнули подразделения 373-й и 381-й стрелковых дивизий и других соединений армии.
Михайлов возглавил образовавшуюся группу и внезапным ударом прорвал один из заслонов противника. Сколько их было еще на пути, никто точно не знал. Нам удалось добраться до лесного массива, раскинувшегося южнее населенного пункта Крапивня.
Следующий заслон враг выставил у села Котлово. Прорвать его не удалось. Против ослабленных боями наших частей, у которых уже были на исходе боеприпасы, враг бросил танки.
Каждый бой давал нам новых и новых раненых. Медиков же осталось в строю очень немного. Группу прорыва, например, обеспечивал небольшой отряд, выделенный из состава медсанбата, в котором было всего три врача, три военфельдшера и две операционные медсестры. У них в распоряжении имелось две повозки, на которых перевозилось необходимое медицинское имущество. Палаток не брали, операционно-перевязочное отделение оборудовали в шалашах.
Военные медики работали героически. Выносить раненых зачастую приходилось не только санитарам и санинструкторам, но и врачам. Доставив в укрытие раненого, они сразу оказывали ему помощь.
Помню, как в расположение полкового медицинского пункта санинструктор Николай Целищев принес раненого [8] пулеметчика. Хирург приступил к осмотру, и вдруг раненый стал просить пить. Воды ему не давали. Он недоумевал, все время приговаривал:
— Я ведь не в живот ранен, а в ноги... Мне можно пить? Почему мне не дают пить?
— Нет воды, родной, потерпи, — успокаивала его Клавдия Васильевна Чертова.
— Как — нет? — не верил пулеметчик. — Рядом река...
— Там фашисты!
А день выдался жарким. Перед боем нашим бойцам пришлось совершить трудный марш. Понятно, что многих теперь мучила жажда. Но одно дело вытерпеть без воды здоровому — русский солдат вообще терпелив, совсем другое — раненому.
Клавдия Васильевна подошла к Гусарову и твердо сказала:
— Что угодно делайте, а воду достаньте. Раненых надо напоить.
Гусаров подозвал к себе Целищева, попросил его:
— Николай, приказать не могу. Сам знаешь, как трудно подобраться к реке. Но вода не мне нужна — раненым...
— Будет вода, — ответил тот.
Река протекала по лугу. От опушки леса, в котором мы находились, до нее расстояние было приличное. Луг простреливался фашистами, засевшими на противоположном берегу. Но даже если удастся добраться ползком, как набрать воду? Река неширокая, спустишься к берегу — и сразу получишь пулю...
Целищев решил дождаться ночи. Что делать, раньше воды не принести. Не знаю уж, как дотерпели наши раненые — длинный летний день показался им, наверное, бесконечным. Но вот стало темнеть. Целищев приготовил термосы, выбрался на опушку леса, чтобы получше осмотреться, запомнить наиболее заметные ориентиры, которые будут видны в темноте.
Наконец совсем стемнело. Он уже собрался идти, но вдруг в расположении фашистов, где все стихло — ночью они не любили воевать, что-то щелкнуло, и в небо взвилась ракета. Через некоторое время — вторая, затем — третья...
Я подошел к Целищеву, остановился рядом, спросил:
— Пройдешь?
— А что делать? — пожал он плечами. — Надо...
И он пошел, взвалив один термос на плечи, а второй [9] взяв в руку. Ползти было бы слишком далеко, а потому и долго.
Я смотрел ему вслед с тревогой. Вот взмыла ракета — санинструктор упал на землю и замер. Едва стемнело, поднялся и двинулся дальше. И так несколько раз. Но враг все-таки заподозрил что-то неладное и открыл огонь из пулемета по тому месту, где упал Николай.
К счастью, ни одна из пуль не зацепила нашего санинструктора. Но мы долго не могли понять, жив ли он. Потом уж Николай рассказал, что решил дальше ползти и полз столь искусно, что даже при свете ракет враг больше ни разу не обнаружил его, хотя набирать воду пришлось буквально под носом у фашистов.
Когда Гусаров стал благодарить Николая, тот возразил:
— Да что я такого сделал? Вон ведь как они мучаются, — и кивнул на шалаш, в котором размещались раненые.
Вскоре мы продолжили марш по лесным проселкам. В каком направлении двигались наши части, мы, медики, не всегда, к сожалению, знали. Нас ведь без работы не оставляли на протяжении всего марша. Приходилось оказывать помощь вновь поступавшим раненым, делать перевязки и тем, кто уже давно поступил на полковой медицинский пункт.
Помню, после нескольких ночных переходов мы оказались в большом лесном массиве, где уже расположились другие части.
Нам сообщили, что в ближайшее время будет осуществлен прорыв через заслоны врага на соединение с войсками Калининского фронта. И снова возник вопрос, куда девать раненых. Предстояло прорываться с боем.
Вспомнили рекомендацию командира медсанбата Сергеева оставить раненых на попечение местных жителей. Но мы знали, какие возможны последствия. Придут фашисты — и раненым, и тем, кто их поселил у себя, — смерть. И все-таки некоторых пришлось оставить, ведь были у нас и такие, которые не выдержали бы марша, а идти до места намеченного прорыва предстояло несколько суток.
Мне Гусаров поручил сходить в ближайшую деревню и поговорить с жителями.
Я же и руководил доставкой раненых в те дома, хозяева которых откликнулись на нашу просьбу. Велик русский [10] человек! Душой велик, своим добросердечием, отзывчивостью, чувством сострадания к ближнему.
Разместили мы нетранспортабельных раненых, я еще раз обошел все дома, осмотрел каждого, кому необходимо, сделал перевязку и направился в лес. Он встретил мертвой тишиной. Отыскал поляну, на которой еще недавно были шалаши, — пусто. И вдруг ощутил какое-то жуткое, не испытанное никогда ранее чувство оторванности, острой тревоги, одиночества.
Куда идти? Я ведь не имел ни карты, ни компаса. Да и вряд ли бы они сейчас мне помогли. Знал, что части будут выходить из окружения не напрямик, а совершат маневр, чтобы ввести в заблуждение врага и неожиданно ударить в том месте, где их не ждут.
Неожиданно положение мое облегчилось. Я услышал шорох, и на поляне появилось несколько бойцов. Вскоре собралась целая группа, тоже отставших. Посовещались и решили идти в том направлении, откуда доносится грохот боя.
Недаром говорят, что тесен мир. В группе оказался артиллерист капитан Мизиковский, мой земляк, горьковчанин, с братом которого я учился в Горьковском медицинском институте. Имени его, к сожалению, не запомнил.
Присоединился к нам и разведчик, который, возвращаясь с задания, нарвался на вражескую засаду. Его товарищи погибли, он один чудом уцелел. Предупредил нас, что надо смотреть в оба: гитлеровцы выбросили в район окружения наших частей разведывательно-диверсионные группы, которые устраивают засады, устанавливают мины. Снайперы-кукушки уничтожают наших командиров.
Но как бы осторожны мы ни были, встречи с врагом избежать не удалось. Под утро нас обстреляли. Быстро рассыпавшись, мы ответили огнем. Завязалась ожесточенная перестрелка. Наши бойцы и командиры действовали смело, решительно, дерзко. Они бросились на врага, и он, не решившись вступить в рукопашную, покинул поле боя. Однако мы потеряли нескольких красноармейцев. Появились раненые. В особенно тяжелом положении оказался молодой старший лейтенант. Я осмотрел его, помочь ему без медикаментов и инструментария было невозможно.
Старший лейтенант задыхался, стонал — боль была слишком сильной. И вдруг попросил меня:
— Пристрелите, пристрелите... [11]
В нашей группе был хороший хирург военврач 3 ранга Иванов. Я попросил позвать его к раненому. Иванов снял повязку, сказал:
— Прострелено горло, повреждена трахея...
Врач задумался, видимо пытаясь найти выход. Потом коротко бросил:
— Помогайте...
Практически без инструментов, используя подручные средства, он решил спасти раненого. Очистил ровную веточку, отрезал от фонендоскопа резиновую трубку и вставил ее в трахею. Раненый на глазах стал оживать, восстановилось дыхание.
А вскоре старший лейтенант уже выслушивал наставления своего спасителя: как пользоваться прутиком и трубкой, как вести себя, когда вдруг начнет затрудняться дыхание.
Бойцы, наблюдавшие за работой Иванова, не верили своим глазам. Они ведь уже считали, что старший лейтенант обречен...
Наш марш продолжался. На пути встречались следы жестоких схваток с врагом. На лесной поляне обнаружили четырех погибших красноармейцев. Я осмотрел их и определил, что смерть наступила совсем недавно. Кто-то протянул мне винтовку, на штыке которой еще не высохла кровь. Магазин был пуст.
— Даже схоронить их не успели, — сказал красноармеец, обнаруживший винтовку.
— Некому было хоронить, — вздохнув, заметил его товарищ. — Видно, вся группа здесь полегла.
Мы выполнили свой долг перед павшими...
Постояв у свежей могилы, двинулись дальше, принимая все меры осторожности. Враг был где-то близко.
Несколько суток бродили по лесам. Шли только ночью, а днем отсиживались в глухих чащах. Как-то под утро, когда выбирали место для дневного отдыха, услышали впереди шум. Направили дозорных. Те вернулись с радостной вестью — обнаружили наши части. А вскоре я уже оказался среди своих. Гусаров обнял меня, заявил, что давно уже считал погибшим, и стал расспрашивать о мытарствах и скитаниях, которые выпали на мою долю.
Я коротко поведал обо всем, заметив, что мне, наверное, все-таки было легче. Раненых в нашей группе не так много — всего несколько человек, да и среди них, кроме [12] старшего лейтенанта, которого спас Иванов, все легкие. А что на полковом медпункте?
— Да, нам досталось, — согласился Гусаров. — Опять медпункт переполнен. Только теперь даже тяжелых негде оставить. Лес вокруг, болота. Деревень почти нет.
Он же мне сообщил о том, что прорыв к своим намечен в районе станции Нелидово.
— Хорошо, что ты прибыл. Опытных врачей не осталось совсем, а мне приказано выделить группу обеспечения передового отряда, предназначенного для прорыва.
— Я готов, — твердо ответил Гусарову.
— Тогда сколачивай группу — и вперед... Только предупреждаю, тактика действий совершенно особая.
И он пояснил, что раненых не придется собирать, как обычно, в заранее определенных местах для последующей транспортировки в тыл. Их надо будет уносить с собой прямо с поля боя. Ведь части пойдут вперед и позади, кроме арьергарда, никого не будет.
— Значит, нести раненых придется в рядах наступающих? — переспросил я.
— Значит, так...
— Ну что ж, тогда попросите выделить бойцов, которых можно подготовить для действий в роли санитаров-носильщиков.
— Выделим, — пообещал Гусаров.
И действительно, вскоре бравый старшина привел в медпункт пятьдесят красноармейцев, которые кроме выполнения своих основных обязанностей должны были быть постоянно готовыми к оказанию помощи раненым и выносу их в безопасные места.
Я немедленно приступил к их обучению.
И вот настал час, когда все затаились в ожидании сигнала. Я распределил своих помощников по подразделениям, сделал последние наставления.
Летом темнеет поздно, июльские ночи еще очень коротки, поэтому сигнал поступил, как только стало смеркаться. В небо взвилась ракета, и тут же ударили наши пушки. Почти одновременно заработала артиллерия Калининского фронта, выделенная для поддержки прорыва.
Где-то в нескольких километрах от нас к встречному удару изготовились стрелковые и танковые части, которым предстояло помочь нам пробить брешь во вражеском кольце.
И вот наши цепи пошли вперед. Враг быстро оправился [13] от неожиданности, открыл бешеный огонь. Послышались крики:
— Санитара, санитара!..
Я руководил действиями небольшой группы медиков, стараясь своевременно оказывать медицинскую помощь всем в ней нуждающимся. Но это оказалось сделать непросто. Ночь, темнота, грохот разрывов. К этому тоже надо привыкнуть. Мне, врачу полкового медпункта, прежде не приходилось работать на передовой в таких условиях. Теперь же мы не имели тыла — враг поджидал везде. Он сопротивлялся впереди, нажимал на фланги, преследовал нас. Где опаснее, никто не знал. Раненых оказалось много, и скоро почти все санитары-носильщики были задействованы.
За нами шли основные силы, они наращивали удар. За ними — арьергард, он отбивался от наскоков преследующего врага. И все...
Я с грустью смотрел на то, как новоиспеченные санитары-носильщики транспортировали раненых. Не успел их как следует обучить и потренировать — не хватило времени. Помню, один боец довольно крепкого телосложения долго мучился с раненым, пока не опустил его на землю и сам не лег рядом в полном изнеможении. Пришлось послать ему на выручку еще одного санитара-носильщика.
Сам я помощь оказывал быстро, считая главной задачей остановить кровотечение, наложить жгут или вывести из шокового состояния.
Вскоре совсем перестал замечать свист пуль и осколков и даже взрывы.
Если вы спросите у врача, страшно ли ему было на фронте, и он не сможет ответить на ваш вопрос, не удивляйтесь. Каждый из нас на войне чувствовал то же, что и обыкновенный боец. И конечно же нам было так же страшно, как и другим. Но вот что я заметил по своим товарищам, да и по себе. Если в начале боя, когда еще не было раненых, чувство страха нет-нет да и накатывалось, особенно в напряженные, критические ситуации, когда казалось, что все пули, снаряды, бомбы предназначены только тебе одному, то едва появлялся первый раненый, как все куда-то пропадало. Все мысли, все чувства подчинялись одному желанию — скорее и как можно лучше оказать помощь раненому. И военный медик, будь то фельдшер, врач, санитар или санитарный инструктор, забывал все, кроме главной своей задачи. [14]
Вот и во время того прорыва я видел только раненых, быстро ставил диагноз и искал способ спасти человека.
Незаметно оказался со своей группой в расположении наших войск. Нам сразу предложили еду, отдых, но мы прежде всего сдали раненых в ближайший медсанбат одной из дивизий Калининского фронта. Затем, подкрепившись, отправились каждый в свою часть.
Добрался я до своей дивизии, нашел медсанбат, но встреча оказалась нерадостной. При выходе из окружения погиб командир медсанбата военврач 3 ранга Василий Филиппович Сергеев, пали смертью храбрых и многие другие товарищи. Поредел и наш полковой медицинский пункт, мало кто уцелел в санитарной роте полка...
Теперь предстояло готовиться к новым боям, и подготовка эта заключалась прежде всего в осмыслении приобретенного опыта, в подведении итогов и тщательном разборе действий медицинской службы полка во время июльских событий.
На собрании по подведению итогов выступили почти все наши товарищи. Попросил слова и я. Было что сказать. Прежде всего отметил один из главных, на мой взгляд, недостатков. Ведь что получалось? Командиры наши забывали о медиках, никогда не ставили их в известность об изменениях в обстановке или сообщали необходимые данные слишком поздно. Так случилось и 2 июля перед наступлением врага. Мы слышали грохот боя везде — и впереди, и на флангах, а о том, что происходит, узнавали лишь от раненых, которые тоже подчас мало что знали, а иногда и преувеличивали случившееся.
А что получилось перед самым прорывом? Меня назначили старшим группы, предназначенной для медицинского обеспечения передового отряда, всего за несколько часов до начала действий. Слишком поздно прислали нам красноармейцев, выделенных для выполнения обязанностей санитаров-носильщиков. Можно ли было в таких условиях по-настоящему организовать работу? Удалось лишь в очень общих чертах рассказать, что и как делать. Времени на тренировку не осталось совсем.
А ведь о предстоящем прорыве можно было бы известить медиков и пораньше, пусть даже не называя точно времени и направления. Лучше бы подготовились. Да и людей могли найти более приспособленных к выполнению тех задач, что мы возлагали на них.
Отражалось на результативности и качестве нашей работы также и то, что потери в медицинском персонале в [15] период боевых действий практически не восполнялись, очень редко получали мы пополнение и в период перерывов между боями. Кем же укомплектовывать медицинскую службу? Если санитара-носильщика, даже санитара еще можно подготовить во фронтовых условиях за сравнительно короткое время, то санитарных инструкторов, фельдшеров и врачей взять негде.
Не имели мы и должного материального обеспечения, недоставало транспорта для эвакуации раненых.
И конечно, как я уже отметил, больным вопросом оставалось наше полное неведение обстановки на участке полка.
Вот здесь и может возникнуть вопрос, каким же образом все-таки удавалось оказывать помощь раненым, решать свои задачи, которые, несмотря ни на какие трудности, с нас никто не снимал? Все зачастую держалось на мужестве людей, на их самоотверженности. Никто не считался со временем, никто не думал об отдыхе, каждый из нас шел на риск, если того требовало дело. И никто никогда не говорил, что это, мол, положено делать, а это — нет.
Мы свято выполняли клятву Гиппократа, но еще более свято чтили свой долг перед социалистическим Отечеством, перед людьми.
Все выводы, сделанные на разборе, старший врач доложил по команде. К нашему мнению прислушались, и многое было исправлено в ближайшее время, тем более нашей 21-й гвардейской дивизии предстояло доукомплектование. Она была выведена для этого в район Загорска, где мы получили пополнение.