Пролог

На стыке двух областей — Смоленской и Калининской — лежит моя родина. Много раз пролетал над этими местами. С высоты птичьего полета поля льна казались клочками среди огромных лесных массивов. В верховьях Днепра, у крутой излучины, посадочной буквой Т раскинулись дома моей деревушки Гришково. Голубые сполохи цветущего льна подступали к самой деревне, и я всегда пытался разглядеть в конце улицы две зеленые точки — старые липы, посаженные отцом. Многое прошло перед ними на их веку: заря колхозной жизни и первый трактор, прощание односельчан с моими сверстниками, когда они уходили воевать...

И каждый раз, приезжая сюда, спешу к ним, чтобы послушать их тихий шелест, вспомнить босоногое детство, родных и близких.

...Зима запоздала, как никогда. На непривычно черных полях было тепло. На одном из них я не увидел стерни сжатых хлебов. Стало быть, здесь сеяли лен. Ибо только ленок, убранный заботливой рукой, не оставляет после себя ни вершков, ни корешков.

— Да, здесь был лен, — кивает первый секретарь Холм-Жирковского райкома партии И. Сиваков. — Убрали и сдали. Ни стебелька не оставили.

Вместе с Иваном Семеновичем въезжаем в Гришково, входящее ныне во владения совхоза «Нахимовский». Одиноко на пригорке стоит домик, бывшая четырехлетняя школа. По всему видно, доживает последний срок. Шестьдесят лет назад первой моей учительницей была тут Лидия Ивановна Боева.

— Дом-то и не похож на школу, больше на избу-пятистенку, — недоумевает Иван Семенович.

— Так он и строился для матери четырех детей, у которой даже дочери воевали. Посмотрела она и сказала: зачем мне такие хоромы, отдайте под школу, а мне — какую-нибудь избенку поменьше. С тех пор и связана эта школа с именем моей мамы.

Мы присаживаемся на скамейку под липами. От Днепра тянет свежестью, воздух пахнет сыроватым запахом торфяной земли. Эти запахи беспокоят душу, навевают думы... [4]

И сегодня не могу спокойно глядеть на местечко, называвшееся у нас в деревне «горбыльком». Слишком многое с ним связано. Я, двенадцатилетний пастушок, в полдень пригнал деревенское стадо на дойку и торопливо шагал вверх по улице на обед. Необычное, по сельским понятиям, скопление людей насторожило, прибавил ходу: что-то произошло возле нашей избы. У крыльца лежала мама, а рядом — бездыханная буренка, наша кормилица. Ее в тот день не погнали в поле, вечером накануне объелась отавой, и вот прирезали. Добрые люди в трудную для семьи годину не оставили нас в беде, помогли. А на другую корову пришлось собирать годами по крохам.

Мы сидим с Иваном Семеновичем и молчим. Каждый думает о своем. Он пристально смотрит на поля за Днепром, поглощенный заботами о будущем урожае, мой взгляд невольно обращается в небо. Иногда мне кажется, что родное гришковское небо стало каким-то другим, более близким, более понятным. Впрочем, так оно и есть... я мысленно возвращаюсь в свое детство. Как наяву вижу голубое цветение льна вдоль Днепра и себя на берегу. Лежу на спине, закинув за голову руки. Голубым ситцевым платком раскинулось надо мной небо. Белыми узорами стелются по нему облака. Они загадочны для меня: медленно перемещаются, изменяя рисунок, словно искусная мастерица вдохновенно творит рукоделье.

Сейчас, спустя полвека, я гляжу на небо иначе. В нем все мне знакомо. Недаром говорят, что для пилота небо — дом родной. Но как это ни грустно, в этом «родном доме» вот уже пятнадцать лет я не хозяин, а гость. Может быть, потому последнее время и тянет меня всё чаще и чаще к земле моего детства, к реке моего детства. Здесь Днепр берет свое начало, здесь истоки моей жизни.

— Здравствуй, Паша! — услышал теплый голос. Будто сквозь туман, проступил старческий лик: Ксения Илларионовна Кузьмина. Спокойная мудрость лежала на морщинистом лице. Для нее я, шестидесятилетний, был и остался Пашей-пастушком... В далеком сорок восьмом, встречая меня, тетка Ксения кланялась: «Спасибо, что не забыл». Я не знал тогда, за что благодарит. И только потом мать пояснила: из посылок, сброшенных мною в парашютных сумках в деревню, она выделяла часть съестного деревенским вдовам и сиротам, в том числе [5] Ксении. Война... А потом избрали Ксению Кузьмину председателем колхоза: хоть и грамотешки у нее не было, зато хорошо разбиралась в людях, знала труд земледельца.

— Как ленок? — спрашиваю.

— Густо, густо нынче уродился, — отвечает с гордостью.

Лен в наших краях возделывают исстари. Славится смоленская земля мастерами льноводства. Отрасль эта — высокодоходная.

...В крестьянском понимании добрый хозяин тот, кто умелый да расчетливый. Без сомнения, таким стал для моих односельчан директор совхоза «Нахимовский» П. Федосов, кавалер ордена Ленина. Мне рассказывали, как он поднимал хозяйство, в которое вошло несколько колхозов, в том числе и наш. Начал, как ни странно, с... дорог.

Дороги в совхозе строили собственными силами без излишних затрат, но основательно. Тракторными плугами напахивали полотно, делали насыпь, трамбовали и следили за ней, как за малым ребенком: чуть где «закапризничала», сразу «няньку» посылали — бульдозер. В газетах писали, что дорожную проблему Федосов решил одним из первых в Нечерноземье.

Сейчас в районе сеть шоссе. Но в памяти людей — те первые песчано-гравийные «трассы», по которым, избегая потерь, отправляли мои земляки в закрома страны хлеб и другую разнообразную продукцию с приднепровских полей, в том числе и лен, позволивший укрепить экономику совхоза.

Дороги... Они в моей жизни переплелись, как судьбы человеческие. По пыльным проселкам мимо всполохов голубого льна гонял я в детстве мирской скот. На том перекрестке двух большаков я стоял, запрокинув голову, и провожал вдаль уплывающий самолет...

Над этой деревушкой я летал и в годы войны, и после. Ее с высоты птичьего полета показывал первому звездному сыну планеты.

Родная земля. Всей душой чувствую ее дыхание. И в легком ветерке с полей Приднепровья, и в запахе прелой листвы, и в грустном шорохе белых берез.

Глядя на родные места, я подумал: как далеко шагнуло время, как изменился облик Смоленщины. И мне вспомнился недавний разговор со своим земляком, ветераном войны Александром Ивановичем Камининым. [6]

Весь вечер дед одолевал меня вопросами о международном положении, о политической обстановке в мире. А потом, как бы невзначай, он спросил у меня:

— Ну что, Павел Михайлович, на пенсии тоскуешь по небу?

— Есть немного, — ответил я на вопрос односельчанина и, подумав, добавил:-Я сейчас словно между небом и землей...

Мудрый старик хитро улыбнулся и многозначительно изрек:

— Человек не может быть между небом и землей. Человек не птица. Он живет земными заботами. Летал ты в небе, исполняя свое земное назначение. Но в земле твои корни. Это она вскормила и вспоила тебя. И крылья дала для полета. Так-то вот.

По сей день я не могу забыть тот разговор.

Думая о словах Александра Ивановича, вспоминая свой жизненный путь, я нередко возвращаюсь к далекой юности, когда по призыву комсомола, по велению сердца решил стать летчиком. [7]