Огни костров

Учебные будни

Празднично убранный клуб, выпускной вечер, торжественное заседание и бал с духовым оркестром и танцами — все прошло как во сне. После окончания Тамбовской летной школы я получил назначение на работу инструктором тренировочной эскадрильи Гражданского воздушного флота в город Орел.

Паровозный гудок. Друзья на перроне вокзала. Прощай, школа! Закончился важный, хотя по времени и небольшой этап моей жизни — путь к штурвалу самолета!..

Весной 1941 года учебная эскадрилья перешла на лагерное положение. Наш палаточный городок находился вблизи аэродрома, в нескольких километрах от Орла.

В субботу 21 июня — хорошо это помню — я отрабатывал с курсантами фигуры высшего пилотажа. Каждому демонстрировал в воздухе перевороты через крыло, штопоры, петли Нестерова. И так накувыркался, что вечером уснул точно мертвый.

Сколько я проспал, не помню. Но и теперь ясно представляю, как сквозь сон послышались какие-то тревожные звуки.

Сосед мой по палатке, инструктор, тряс меня за плечо:

— Да проснись же, Павел, проснись! Война!..

Первые месяцы войны мы оставались в Орле. Занятия в эскадрилье продолжались, но теперь мы жили в постоянном напряжении. Все чаще налетали гитлеровские бомбардировщики и нацеливались на наши аэродромы. Учебные полеты приходилось вести в промежутках между воздушными тревогами. А в ночные часы мы бродили по окрестным оврагам, вылавливали гитлеровских шпионов — «мигальщиков». Вспышками ракет, лучами карманных фонариков лазутчики указывали фашистским налетчикам, где расположены аэродромы, выдавали важные военные объекты. [8]

В октябре 1941 года наша эскадрилья была эвакуирована в районный центр Татарской АССР город Бугульму. Учебные занятия вели здесь усиленными темпами. Я понимал, как важно в военной обстановке готовить кадры летчиков. И все же меня тянуло к другому. Хотелось быть там, где наши воины стойко и мужественно сражались с захватчиками — фашистами.

Я продолжал писать заявление за заявлением о переводе в действующие воздушные части, но всегда получал один и тот же ответ: готовить летные пополнения не менее важно, чем бомбить вражеские тылы и сражаться в воздухе с фашистскими истребителями.

Только к осени 1942 года желание мое было удовлетворено. Мы уже подготовили не один десяток пилотов, теперь было кому заменить нас на инструкторской работе.

К этому времени мой летный опыт обогатился. Постоянные тренировочные полеты с учлетами в самой сложной обстановке пошли на пользу не только обучаемым, но и инструктору.

Однако в часть я попал не сразу. На фронте нам предстояло летать на тяжелых транспортных кораблях. С этими машинами мы еще не были знакомы. Пришлось отправиться на переподготовку...

Новосибирск, аэропорт гражданской авиации. Еще в довоенное время здесь был создан учебно-тренировочный авиаотряд Западно-Сибирского управления. На его базе и развернулся учебно-тренировочный центр по переподготовке пилотов Гражданского воздушного флота.

В разгаре лето сорок второго. Сибиряки уже привыкли к раскатистому гулу самолетов, который не смолкал ни днем, ни ночью. Это летчики гражданской авиации переучивались с вождения легких типов самолетов на пилотирование тяжелого военно-транспортного ЛИ-2, являвшегося по тому времени надежным кораблем. Каждый пилот считал для себя честью быть капитаном такого самолета.

В гражданской авиации выросли десятки и сотни прекрасных мастеров летного дела. Самых опытных из них направили в Летный центр на инструкторскую работу. Это были В. А. Матвеев, Б. Н. Марченко, В. П. Осепчук, В. Г. Левченко, А. Я. Эпп и другие. Они передавали молодым пилотам свой опыт, прививали культуру в работе, ответственное отношение к труду. [9]

Среди мастеров летного дела почетное место принадлежит Николаю Петровичу Шебанову, которому было поручено возглавить Летный центр. Он по ленинской путевке в 1918 году поступил в летное училище{1} и стал, безусловно, лучшим летчиком советской гражданской авиации, одним из самых квалифицированных пилотов, в совершенстве владевших мастерством слепых полетов и посадок, борьбы с обледенением. Шебанов начал летать в облаках, когда все считали это невозможным. Первым освоил полеты в плохую погоду по зонным радиомаякам и изложил свой опыт в брошюре. Неоднократно приземлял самолеты при помощи радиопеленгаторов в сплошном тумане. «Я не пророк, я — летчик, — говорил он, объясняя свои успехи. — Надо жадно следить за новейшими достижениями техники. Каждый день вносит новое в авиационное дело».

Когда мы учились, как сейчас помню, однажды я спросил у инструктора:

— В чем заключается мастерство летчика Шебанова?

— Летать как Шебанов, — услышал в ответ, — это значит, прежде всего, быть высокообразованным человеком и постоянно заботиться о пополнении своих знаний. У Шебанова настольные книги — основы теории авиационных двигателей, теория полета, пособия по радионавигации, учебники метеорологии.

В авиашколах преподаватели и сейчас вспоминают его доброе имя. На лекциях и в беседах часто можно слышать:

— Овладевайте сложной авиационной техникой, изучайте аэродинамику, радионавигацию, астроориентировку так же, как этим овладевал Шебанов. Летайте днем и ночью в любых метеорологических условиях, как летал Шебанов...

Из своих пятидесяти четырех лет жизни Николай Петрович большую половину провел за штурвалом самолета. Он первым из наших летчиков налетал миллион километров еще в 1936 году. Теперь в Аэрофлоте есть пилоты, имеющие по пять-шесть значков за налет миллиона километров, преимущественно на скоростных машинах. За эти миллионы я не отдам один — шебановский! Ведь он был завоеван в труднейших условиях, на тихоходных самолетах, почти без всяких аэронавигационных приборов, когда не была даже по-настоящему организована служба погоды. Еще в 1923 году Николай [10] Петрович стал водить самолеты на первой советско-германской международной линии Москва — Кенигсберг — Берлин. Он летал в любую погоду и всегда выходил победителем в соревновании с немецкими пилотами по точности прибытия в пункт назначения.

Однажды на самолете, который пилотировал Шебанов, летел в Германию Владимир Маяковский. Поэт писал потом другу: «Летчик Шебанов замечателен. Оказывается, все немецкие директора сами с ним летать стараются... Если будешь лететь, то только с ним»{2}.

В годы войны полковнику Н. П. Шебанову было поручено возглавить группу транспортных машин для переброски продовольствия в осажденный Ленинград и доставки оттуда больных, стариков, детей. В один из этих пятидесяти вылетов произошел неслыханный в истории авиации поединок транспортного самолета с истребителем. На безоружный пассажирский ЛИ-2 коршуном налетел «мессершмитт». Шебанов — мастер пилотажа, резко меняя курс и высоту, не давал врагу прицеливаться. Головокружительные пируэты на неуклюжем, совсем не приспособленном для воздушной акробатики транспортном самолете были единственным оружием Шебанова. И он победил, нырнул в облака, изменил курс и, снизившись над лесом, маскировавшим его, на бреющем полете ушел от скорого и юркого врага.

В послевоенные годы мне довелось летать с начальником Главной инспекции Аэрофлота, кем стал по праву Николай Петрович Шебанов. Это был уже немолодой человек, выше среднего роста, стройный, подтянутый. Пышная, расчесанная на две стороны борода красиво обрамляла его правильной формы лицо с внимательными, умными и добрыми глазами. Летчики любили и уважали его, ласково называли за глаза «дедом Ма-заем».

Наша встреча произошла в аэропорту Внуково при печальных обстоятельствах.

Известная в 10-й гвардейской авиадивизии летчица Тамара Ивановна Носко, которая первой приземлила свой корабль ЛИ-2 9 сентября 1944 года в освобожденной Софии, вблизи аэродрома Внуково потерпела катастрофу.

На расследование ее прибыл сам начальник Главной инспекции Аэрофлота Н. П. Шебанов. Он сразу потребовал создать комиссию и снарядить в полет ЛИ-2. [11]

Совсем неожиданно меня вызвали в штаб второго Севастопольского полка и приказали выполнить полет с представителями комиссии.

Внешне все члены экипажа были предельно спокойны. Собранность ощущалась и потому, что полет предстоял необычный. В воздухе предполагались сложные маневры по приказу главного инспектора Аэрофлота, того самого мастера летного дела, с которого брали пример, еще будучи курсантами. Тогда мы только понаслышке знали о нем, а тут вдруг — совместный полет!..

Я доложил:

— Товарищ полковник, экипаж и самолет к полету готовы!

— Выруливайте на старт, — последовала команда. На мгновение в кабине ЛИ-2 установилась тишина. Ее нарушил донесшийся снаружи гул моторов.

— Взлет разрешаю, — раздался голос диспетчера.

Самолет оторвался от бетонки и с набором высоты взял курс на север. На третьей минуте полета к нам в пилотскую кабину вошел Н. П. Шебанов. Придерживаясь левой рукой за наголовник пилотского кресла, он стал давать указания мне:

— Высота сто метров, разворот влево.

Стараюсь все исполнить так, как приказывает старший начальник. Смотрю вниз — под нами небольшой изгиб речки, перелесок и обрывистый берег.

— Вираж.

Энергично кручу штурвал влево и поддерживаю левой ногой педаль руля поворота, чтобы самолет не зарылся.

— Перекладывайте вправо.

Делаю правый вираж. Словом, одна команда следовала за другой. А я изо всех сил старался их выполнять, хотя про себя размышлял: «Ничего себе акробатические эксперименты; если бы я их осуществлял по своей воле и с земли заметили, наверняка приписали бы воздушное хулиганство...» Мне казалось, что слишком лихо, я упражняюсь на малой высоте.

Совершенно неожиданно для экипажа последовало новое распоряжение:

— Передайте управление второму пилоту, а сами вылезайте.

Признаться, тут я опешил совсем. Видимо, это отстранение от полета. [12]

Волнуюсь, в голове теснятся тревожные мысли. Мое место занял полковник Шебанов. Он взял штурвал в руки и тут же энергично отдал его от себя. Самолет резко нырнул вниз, потом взмыл вверх. Летчик манипулировал штурвалом так, как жонглер на арене цирка.

«Ну и ну, — думаю, — ведь это же тяжелый самолет, чего доброго, можно и...»

Ненароком смотрю — левая плоскость отвесно опустилась вниз, словно упиралась в землю, правая вздыбилась в небо, а самолет тем временем вращается на месте, вычерчивая восьмерку. Это было то самое место, где упал самолет Носко.

Действия летчика были четкие, реакция мгновенная, и самолет послушен был в его умелых руках. Сделав несколько быстрых и непонятных для всего экипажа и лиц, находившихся на борту корабля, движений, Шебанов обратился ко мне:

— Занимайте пилотское кресло, полетели домой.

— Есть занять командирское место, — ответил я.

Хотя сам полет не так уж много занял времени, но эти головокружительные пируэты на каждого, кто находился на борту ЛИ-2, здорово подействовали. Они мысленно просили: скорей бы посадка! Ее долго ждать не пришлось, вскоре мы сели на столичном аэродроме Внуково.

В то время я не чувствовал себя новичком в авиации, и все же после посадки мне было сделано замечание:

— А все-таки генералов, министров, всяких почетных пассажиров не стесняйтесь тревожить в самолете. Пересаживайте их, если надо... Размещение загрузки в машине всегда должно вестись на научной основе, строго по графику. Пренебрегать центровкой — значит ставить под угрозу безопасность.

А я-то думал: он будет распекать меня за глубокие виражи, что не так делал их. А оказалось, от его опытного глаза не ускользнула и такая деталь, как загрузка. Вся комиссия во главе с генерал-майором Чанкотадзе, командиром 10-й гвардейской авиадивизии, при полной заправке самолета топливом заняла передние места, чем создавалась передняя центровка.

Только тут я по-настоящему понял, какой глубокий смысл был заложен в его скупых словах.

...Как-то в интересной книжке западногерманского писателя Курта Занднера «Ночь без милости», посвященной военным летчикам США, я прочел, что, по мнению [13] американского командования, «идеал современного летчика — это уравновешенно-спокойный, пусть даже тупой, индивидуум, обладающий техническими познаниями профессора»{3}.

Может быть, их и устраивают тупые «индивидуумы», а нас — нет. Наши лучшие пилоты — всесторонне развитые культурные люди. Возьмем, к примеру, того же Шебанова. Он в совершенстве знал немецкий язык. По-английски говорил так, что пассажиры из Великобритании его нередко спрашивали:

— Давно ли вы уехали из Лондона, сэр?

Уже будучи известным летчиком, он самостоятельно научился играть на рояле и артистически исполнял произведения Бетховена и Шопена. Он был знатоком литературы, истории, любителем книг и завсегдатаем театра. Он же как заправский мастер чинил часы. Вероятно, любовь к точной механике помогла ему успешно разобраться в устройстве приборов слепого полета.

Вот каким был идеальный советский линейный пилот!

Под стать Н. П. Шебанову был и пилот-инструктор Летного центра Владимир Арсентьевич Матвеев. Он тоже ходил в списках «стариков». А мы, слушатели летной группы, были горды и счастливы, что попали к инструктору В. А. Матвееву, многие даже завидовали нам.

Орденоносец, «миллионер» Матвеев был также одним из самых квалифицированных пилотов, в совершенстве постигших и аэронавтику, и слепые полеты по радио. Он достиг вершин летного мастерства и свой богатый опыт передавал нам — молодежи.

Его биография характерна для многих наших летчиков из того поколения пилотов, которые с первых дней Октября безраздельно связали свою судьбу с революцией, с народом. Участник гражданской войны, обстрелянный летчик, он учил нас не только летать на двухмоторном корабле, но и тому, что сам пережил, прочувствовал, выстрадал. Уже одно общение с бывалыми людьми — фронтовиками — воспитывало. Они приучали нас думать, анализировать, не паниковать в сложных ситуациях. Вырабатывали волю, смекалку, закаляли характер.

В свободное от полетов время или в ожидании погоды на аэродроме бывало соберемся вместе и слушаем рассказы Матвеева, мысленно соизмеряя, а так ли поступил бы каждый из нас, будучи на его месте. Эти беседы [14] наставника явились той школой, в которой мы принимали эстафету мужества и стойкости, преемственности поколений. Когда мы, его воспитанники, делали первые полеты на тяжелом корабле, Матвеев уже провел четверть века в воздухе. Его грудь украшал орден Ленина, полученный в 1937 году.

На военно-транспортный самолет ЛИ-2 после ПО-2 мы смотрели восторженными глазами — это был современный сложнейший корабль. Опытному летчику, освоившему не один тяжелый самолет, не сложно переходить с одного его типа на другой. Нам же, молодым пилотам легкомоторной авиации, учеба легко не давалась. Однако дух соперничества, стремление двигаться вперед, чувство ответственности не позволяли нам учиться посредственно.

Теоретические занятия наши преподаватели проводили в приближенных к фронтовым условиях. Большей частью обращали внимание на особенности эксплуатации материальной части на прифронтовых полевых аэродромах.

После досконального ознакомления с техникой на земле мы поднимались с инструктором в воздух. Инструктор делал два-три ознакомительных полета по прямоугольному маршруту — «коробочке» — и полет в зону на имитацию отказа одного двигателя. И этого считалось достаточно для того, чтобы пилоты-слушатели смогли самостоятельно взлететь, пролететь по «коробочке» и сесть на тяжелом двухмоторном самолете.

Равнение на героя

В нашу группу входили бывшие инструкторы учебных авиаэскадрилий, командиры звеньев и летчики-фронтовики, имеющие на военных гимнастерках ордена и медали, а у Павла Тарасовича Кашубы среди наград были орден Ленина и медаль Золотая Звезда Героя Советского Союза. Высокого звания он был удостоен в боях с немецко-фашистскими захватчиками. Мы, молодые летчики, смотрели на него с особым интересом и уважением.

Случилось так, что мне довелось сидеть с ним рядом за одним столом в классе по изучению самолета-планера, двигателя, приборов и радионавигация. Во время [15] аэродромных полетов я познакомился ближе с Павлом Кашубой.

Вместе с ним ходили на прогулки, а по воскресным дням посещали городской парк. Тогда мы были совсем молодые, не женатые. Увлекались танцами. Чарующие мелодии, исполняемые духовым оркестром, создавали веселое, праздничное, приподнятое настроение, словно и не было войны.

Однажды августовским погожим днем после классных занятий мы шли по проторенной дорожке в профилакторий, находившийся километрах в двух от аэровокзала. На зеленой лужайке новобранцы проходили сбор. Только мы поравнялись с ними, как раздалась команда:

— Взвод, смирно! Равнение на Героя. Товарищ Герой Советского Союза, новобранцы-добровольцы проходят вневойсковую подготовку, — доложил майор.

— Вольно, — скомандовал Павел Кашуба.

Что побудило отставного майора Маркина приостановить занятия, обратить внимание новобранцев на Кашубу? Я задумался над этим. Я понимал, что живет в народе любовь к героям, к людям высокого воинского долга, патриотическая гордость за их ратные подвиги.

Героями не рождаются. Они выкристаллизовываются в народе, у которого учатся трудолюбию, мужеству, черпают из глубин народных любовь к земле, их взрастившей, осваивают избранное дело и проявляют себя в нем наиболее ярко и полно. Эти благородные качества истинного патриота земли российской своими корнями уходят в глубь веков.

Отставной майор свято хранил народный обычай — везде и всюду приветствовать героев. Еще до революции георгиевским кавалерам — военным, четырежды награжденным за личную храбрость, мужество, отвагу (двумя золотыми и двумя серебряными крестами), независимо от сословия, при встрече отдавали честь офицеры и солдаты. Причем солдаты принимали строевой шаг, брали руку под козырек и называли георгиевского кавалера на Вы. Слово не только Героя, но и старого солдата было весомым и многозначащим, к нему прислушивались. Веское, убедительное, зажигательное слово вызывало в юных сердцах стремление к жизни боевой, готовность к самопожертвованию.

Майор попросил Кашубу выступить в Доме культуры перед молодым пополнением.

— Скажите завтрашним бойцам теплое напутственное [16] слово, слово фронтовика, молодежь хочет послушать живого Героя.

Павел смутился. Ему легче было выполнить боевой вылет, чем выступить с речью, да еще перед пехотинцами. Но он видел, что перед ним еще не обстрелянные юнцы. Понимал Кашуба, для них встреча с фронтовиком играет мобилизующую роль. И он пошел на встречу.

...Переполненный зал Дома культуры Новосибирского аэропорта. На трибуне — молодой, подтянутый, стройный офицер с голубыми петличками на гимнастерке, с портупеей через плечо. На груди его — Золотая Звезда Героя Советского Союза и орден Ленина. Он всматривается в лица присутствующих и говорит:

— Если бы меня спросили, что самое характерное для советского солдата в этой небывалой по размаху и кровопролитию войне, я сказал бы — самоотверженность. У каждого из нас своя задача, выполнение которой требует самоотверженности. Я принадлежу к транспортной авиации, о летчиках которой почти не сообщают в сводках Совинформбюро. Сейчас они занимаются тем, что доставляют на фронт консервированную кровь, медикаменты и вывозят с передовой раненых, снабжают -передовые части боеприпасами, противотанковыми ружьями и другим воинским снаряжением. Каждый день приходится летать на невооруженном самолете на передовые позиции по нескольку раз. А если требует сложная обстановка, то они рядом с пехотинцами занимают боевые позиции.

И Павел стал рассказывать...

Осенью 1941 года части Красной Армии яростно дрались с численно лревосходящими силами врага. Фашисты рвались к Москве. Бойцы и командиры Красной Армии стояли насмерть, грудью защищали столицу. Не отступали перед лавинами танков, вели ожесточенные бои в тылах врага.

В районе железнодорожной станции Навля в окружении оказались несколько наших стрелковых дивизий и раненый командующий Брянским фронтом генерал-лейтенант А. И. Еременко. Ему требовалась срочная операция в условиях тылового госпиталя. Гитлеровское командование знало, где находится раненый советский генерал, и следило за развитием событий. Была усилена противовоздушная оборона, в небе барражировали истребители, чтобы не выпустить генерала из окружения.

В ночь на 12 октября 1941 года поступило распоряжение [17] Генштаба — вывезти командующего фронтом генерал-лейтенанта Еременко. Командование авиагруппы поручило выполнить это ответственное задание двум лучшим своим пилотам — коммунистам П. Т. Кашубе и М. К. Сергееву.

Хотя времени на подготовку было мало, Кашуба сумел проработать все возможные варианты выполнения задания. Ночью 12 октября на самолетах С-2 с Сергеевым они вылетели с подмосковного аэродрома. Первым шел Кашуба, за ним с большим интервалом летел Сергеев.

Как и следовало ожидать, над линией фронта они оба попали под сильный заградительный огонь противника. Не успели уйти из-под обстрела зенитных пулеметов, как их стали преследовать фашистские стервятники. Умело маневрируя скоростью, высотой полета, они уходили от преследования, прижимаясь пониже к поверхности лесных полос, полей, и шли на бреющем полете, скрываясь в непроглядной ночи.

Кашуба достиг пункта назначения и приземлился на подобранной бойцами площадке. За ним подошел Сергеев. Заметив в воздухе фашистский самолет, Сергеев, чтобы не демаскировать площадку, дать возможность Кашубе вывезти командующего, повел свой самолет в набор, привлекая на себя противника, и увел его в сторону. Враг всей мощью своих пулеметов и пушек обрушился на беззащитную санитарную машину. Сергеев, маневрируя под огнем врага, все же выдержал несколько атак. Расстреляв весь свой боекомплект, «мессер» оставил в покое санитарный самолет С-2.

При повторной попытке приблизиться к посадочной площадке самолет Сергеева был подбит. Пилот все же сумел аварийную машину посадить в расположении наших войск. Группа фашистских солдат пыталась захватить С-2 в свои руки, однако пилот с помощью подоспевших красноармейцев принял бой. Группа гитлеровцев была рассеяна.

Естественно, в такой неблагоприятной обстановке Кашуба не рискнул с командующим на борту подняться в воздух. Он выжидал момента. А тут забрезжил рассвет, помешавший Кашубе вылететь в обратный рейс. Пришлось самолет замаскировать и ждать наступления ночи. Когда стемнело, к полету все было готово.

13 октября Кашуба поднял свой самолет в воздух. Набрав тысячу метров высоты, он, чтобы сбить с толку [18] подстерегавшего его противника, изменил курс полета. Но все же не миновал поиска вражеских прожекторов и поднявшихся с аэродрома ночных истребителей. Летчик сбавил газ, перешел на бесшумное планирование, прижавшись к поверхности, и на бреющем полете умело ускользнул от преследователей.

Вскоре он приблизился к огненному рубежу, где небо освещали всполохи артиллерийской стрельбы, непрекращающиеся вспышки разноцветных ракет, а светящиеся пунктирные трассы рассекали ночное небо на части. Так обозначилась линия фронта.

Огненное небо войны. Оно горит, топится всполохами, созданными орудийными выстрелами, зенитной артиллерией, минометами и длиннохвостыми яркими вспышками «катюш».

На подступах к линии фронта самолет Кашубы обнаружили прожектора. Он попал под обстрел зенитной артиллерии. Снова маневр, присущий только ему — Павлу Кашубе, в мгновение ока пилот держит противоположный прежнему курс, низко огибая складки поверхности. И на этот раз он благополучно вышел из-под обстрела зенитной артиллерии врага. Частая смена курса, а порою вынужденный разворот на 180 градусов помогли уйти от опасности. Но непредвиденные маневры не приближали, а удаляли от пункта назначения. Кашубе пришлось пробыть в воздухе ни мало ни много — почти полную темную ночь.

А подмосковный аэродром, где надлежало произвести посадку, где его ждали, оказался закрытым туманом. Надвигалась беда: горючее на исходе, стрелка указателя бензомера приближалась к нулю.

Пилоту ничего не оставалось делать, как направить машину в район поймы реки Оки, где можно было бы подобрать ровное место и приземлиться. Так он и поступил. При сильном дожде, ограниченной видимости благополучно совершил посадку.

Об этом героическом полете писала газета «Известия» 27 ноября 1941 года. В нем Кашуба продемонстрировал исключительное летное мастерство, выдержку, умение перехитрить врага и высокие волевые качества воина-коммуниста.

За мужество, находчивость, смелость, проявленные в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками, капитану Павлу Тарасовичу Кашубе Указом Президиума Верховного [19] Совета СССР от 26 ноября 1941 года присвоено звание Героя Советского Союза, а пилот М. Сергеев награжден орденом Красного Знамени.

Группа особого назначения

...Задерживаться в Летном центре нам долго не пришлось: время было военное. В октябре 1942 года прибыл я на один из подмосковных аэродромов, где расположилась группа особого назначения. Здесь и началась моя боевая служба.

Задачи нашей группы многообразны. Мы должны были доставлять срочные грузы прямо в районы боевых действий, когда нет других средств сообщения с передним, краем. Нам поручали вывозить раненых, высаживать воздушные десанты. Регулярная воздушная связь с партизанами, действующими в глубоком тылу врага, была также делом авиагруппы.

Неприветливая погода поздней подмосковной осени встретила нас — новичков. Холодный, резкий ветер низко гнал над полем рваные, многослойные облака. Глубокие воронки — следы налетов фашистской авиации — заполнила мутная вода; края их были окаймлены выброшенным грунтом, засыпанным грязным тающим снегом.

Ветер рябил воду в воронках, низко пригибал к земле кусты. По понятиям мирного времени погода была нелетная. В такую погоду покоиться бы на своих стоянках надежно закрепленным, зачехленным самолетам, отдыхать бы экипажам, коротая время за книгой, шахматами или домино. Но война изменила прежние понятия о летной погоде.

Теперь жизнь авиагарнизона в любую погоду била ключом. На самолетах, вернувшихся из района боевых действий, ремонтники наспех заделывали свежие пробоины, техники готовили машины к вылету, механики заправляли баки горючим и смазочным материалом. По полю беспрерывно сновали люди: одни усталой походкой направлялись на отдых, вернувшись с задания; другие, бодрые и подтянутые, шли к машинам, чтобы через несколько минут оторваться от земли. Одни тяжелые транспортные самолеты то и дело взлетали, другие приземлялись.

«Ну вот, — подумалось мне, — теперь и я на фронте!»

Прежде всего я должен был явиться к начальнику [20] политотдела группы. Когда вошел, навстречу поднялся коренастый подполковник. Протянув мне руку, он сказал просто:

— Начальник политотдела Гончаренок. Смущенный, я доложил с опозданием:

— Летчик Михайлов. Явился по вашему вызову.

— Садитесь.

Я сел и оглянулся по сторонам. На большом письменном столе, покрытом зеленым сукном, кроме чернильного прибора и груды папок с бумагами, на гибкой металлической пластинке красовалась большая модель самолета как раз того типа, на котором мне предстояло теперь летать. На стенах были развешаны портреты неизвестных мне летчиков. Судя по многочисленным орденам, это были видавшие виды пилоты.

Перехватив мой взгляд, подполковник Гончаренок спросил меня:

— Знаешь кого-нибудь из них?

— Нет, — ответил я. — Откуда мне знать, я ведь прибыл из тыла.

— Это все наши орлы! — с гордостью объяснил мне начальник политотдела, указывая на портреты. — Это — Таран, там — Груздин и Еромасов, дальше — Фролов-ский... Ты еще познакомишься с ними, у них есть чему поучиться.

В комнату вошли еще двое вновь прибывших летчиков, представились начальнику политотдела.

— Вы все комсомольцы? — спросил он у нас.

Комсомольцами оказались двое, а один уже был членом партии. Долго длилась в этот день наша беседа с подполковником Гончаренком. О многих славных делах боевой авиагруппы рассказал он.

Немало лет прошло с того дня, а рассказы Гончаренка все еще свежи в памяти...

Рассказывал начальник политотдела о полетах в блокированные Ленинград, Севастополь, Одессу. Особенно велики были воздушно-транспортные операции по трассе Москва — Ленинград. За несколько месяцев блокады 1941 года было произведено свыше 3 тысяч вылетов в Ленинград. В осажденный город-герой летчики доставили пять тысяч тонн продовольствия, полторы тысячи тонн различного вооружения и боеприпасов, сто двадцать восемь тонн почты, триста двенадцать тонн консервированной крови в госпитали для спасения жизни десяткам тысяч раненых бойцов Ленинградского фронта. [21]

За это же время обратными рейсами из Ленинграда вывезли свыше пятидесяти тысяч изнуренных голодом ленинградцев и около девяти тысяч раненых.

Рассказал нам Гончаренок и о том, как по заданию Центрального штаба партизанского движения наши транспортные самолеты уже совершили тысячи боевых вылетов в расположение партизанских отрядов С. А. Ковпака, А. Ф. Федорова, В. И. Козлова, А. Н. Сабурова, Я. И. Мельника и других. Многомоторные тяжелые самолеты не только сбрасывали на парашютах грузы партизанам, но и совершали рискованные посадки на лесных полянах, на ледовых аэродромах, на кочках болот. Они принимали на борт раненых, больных, детей.

Рассказ Гончаренка вдохновил каждого из нас. Хотелось поскорее лететь на трудное задание.

Но нас, молодых пилотов, прибыло много, а машин на всех еще не хватало. Поэтому командование многих пилотов отправило пока в подсобное хозяйство помогать убирать овощи. Дело это было, конечно, нужное, но... картофель, морковь, свекла! А товарищи в это время летают, воюют!

Наконец меня зачислили запасным пилотом в экипаж командира корабля Книжко. Основным вторым пилотом там был Тараненко, налетавший уже не одну сотню часов, правда, пока в легкой, одномоторной авиации.

Экипаж Книжко занят был снабжением партизанских отрядов, действовавших в то время в районе Миллерова и Ростова. Прощай, картошка! Теперь мы с Тараненко летали вторыми пилотами поочередно. Полеты были только ночные. Один из нас находился на борту корабля. Другой же, оставаясь на командном пункте, ко времени возвращения самолета на базу ракетами указывал ему место, где следовало приземляться.

Но радость моя была преждевременна. Вскоре Книжно под разными предлогами стал все чаще брать с собой Тараненко, а меня оставлять стартером на аэродроме. Обидно, однако поведение Книжко было понятно. Хоть я в полете добросовестно выполнял все его распоряжения, мне еще нужно было учиться и учиться. Ведь весь мой боевой опыт в то время равнялся нулю! Совсем иное дело — Тараненко: тот не раз самостоятельно летал в тыл врага и в случае чего мог оказаться надежным помощником своему командиру, особенно в ориентировке. [22]

Я был очень расстроен тем, что снова оказался «спешенным». Но скоро мне повезло. Да еще как! Я попал в экипаж к самому Тарану.

Наш учитель Таран

Григорий Алексеевич Таран в то время был среди летчиков личностью почти, легендарной. Он выделялся каким-то особенным, только ему свойственным обаянием. Уже тогда прославившийся многими боевыми подвигами, он был чужд всякого зазнайства. Скромный и простой в обращении со всеми, а с нами, новичками, в особенности, он охотно делился своим опытом, никогда и никому не отказывал в помощи или совете.

Таран был непревзойденным мастером пилотирования тяжелых транспортных машин. И если в военной авиации привилась поговорка: «Летать, как Чкалов!», то у нас, в гражданской, часто можно было услышать: «Летать, как Таран!»

Свою практическую летную деятельность Таран начал в очень трудных условиях — в высокогорных районах Средней Азии. Ему приходилось летать по трассам, пересекающим высокие хребты, петляющим между горными отрогами. Он не только перевозил пассажиров, почту, медикаменты и другие грузы, но одновременно прокладывал и новые воздушные пути, появлялся там, где до него никто из авиаторов не бывал, находил с воздуха в горах и долинах подходящие площадки, садился на них и снова взлетал. А по его стопам шли уже другие, и новая линия входила в регулярную эксплуатацию.

В борьбе с трудностями на неизведанных высокогорных трассах оттачивалось и совершенствовалось летное мастерство Тарана, закалялась его воля. К началу войны он великолепно владел техникой пилотирования тяжелых транспортных машин многих типов.

Впервые я увидел Тарана на теоретических занятиях. Нас знакомили с материальной частью самолетов и моторов, на которых нам предстояло летать, с особенностями электрооборудования, а также с тем, как вести навигационные расчеты в полете. Здесь же бывалые фронтовые пилоты на конкретных примерах обучали нас тактике полетов в тыл врага.

Григорий Алексеевич учил нас, как преодолевать [23] противовоздушные средства, как вести себя в случае встречи с вражескими истребителями, как лучше ориентироваться на местности. Дело в том, что десантирование в тыл врага проводилось обычно в ночное время и притом на бреющем полете, когда все наземные ориентиры от быстрого мелькания под крылом становятся неразличимыми, сливаются в сплошную линию.

— Прежде всего, — любил повторять Таран, — нужно перед полетом точно наметить себе по карте несколько контрольных ориентиров и точно знать свою путевую скорость — скажем, четыре километра в минуту. Когда по расчету времени самолет должен находиться над контрольным ориентиром, пилот на несколько секунд включает одну фару, и луч ее обязательно даст отблеск от рельса железнодорожного пути, от водного зеркала реки или пруда, от асфальта шоссе, от стекла окон...

В каждом своем рассказе Таран подчеркивал, что пилоту, кроме смелости, настойчивости и искусства, требуется еще и находчивость, смекалка, практический расчет.

Вот какой был у него случай. Григорий Алексеевич однажды потерял ориентировку в глубоком тылу врага. Он знал, что где-то поблизости находится железнодорожный мост, охраняемый вражеской зенитной артиллерией. Недолго думая, Таран стал на бреющем полете закладывать вираж за виражем, пока фашисты сами не показали ему, где находится мост, обнаружив себя беспорядочной стрельбой. А Григорию Алексеевичу это только и нужно было. Найдя мост, он лег на правильный курс и вскоре вышел на цель.

Наша транспортная авиация оказывала в боевых условиях неоценимые услуги фронту, но для Тарана этого было недостаточно. Самолет его был вооружен лишь пулеметами для защиты от истребителей, а Григорий Алексеевич, возвращаясь с задания, любил Использовать свое вооружение и для нападения. Он рассеивал немецкие колонны на марше, нападал на железнодорожные станции, уничтожал эшелоны с боеприпасами, цистерны с горючим.

И вот выпала мне честь лететь с Тараном. А взял меня он потому, что отправлялся по хорошо знакомой мне трассе. Он летел на поиски потерпевшего аварию самолета Книжке, с которым я недавно летал.

Неожиданно Таран приказал мне занять пилотское место. Это уже превосходило самые сокровенные мои [24] мечты! Я был горд оказанным доверием, счастлив тем, что сейчас полечу под руководством самого Тарана. Но вместе с тем и волновался изрядно: вдруг оскандалюсь? Тарану я верил безгранично. «Если он останется недовольным мной, — думал я, — значит, как пилот я ничего не стою».

Нужно было взлетать. Григорий Алексеевич занял место второго пилота. Потом, кивнув мне головой, крикнул:

— Взлетай! Чего ждешь?

Я тотчас же двинул от себя рычаги сектора газа — моторы взревели, машина покатилась вперед. Все мое внимание было сосредоточено теперь на том, чтобы точно выдержать направление взлета, сохранить рекомендованную инструкцией скорость отрыва от земли. Взлет прошел благополучно.

Всего каких-нибудь пятьдесят метров отделяли самолет от земли, когда машину вдруг резко развернуло влево и завалило в крен. Что за оказия? Растерянно оглядываюсь на Тарана, тот ободряюще улыбается. Оказывается, это он вмешался в управление — развернул самолет.

— Чего глядишь? — крикнул Таран. — Вот так с разворота и ложись на курс! Кстати, какой он у тебя должен быть?

В спешке я взял градусов на пять левее. Теперь я завернул вправо и продолжал полет. А Григорий Алексеевич то и дело ставил мне все новые и новые задачи.

— Сзади, слева — истребитель противника. Что будешь делать?

— Прижиматься к земле! — уверенно ответил я.

— А ну-ка, покажи, как ты ходишь бреющим.

А высота у нас и без того была небольшой — в прифронтовой полосе, в зоне действия истребителей противника, транспортные самолеты, чтобы без нужды не обнаруживать себя, только так и летали.

Но что поделаешь? Я двинул штурвал от себя и понесся буквально над самой землей, того и гляди вмажешься во что-нибудь. Но я чувствовал себя уверенно: рядом со мной сидел Таран, он все время вмешивался в управление, исправлял мои промахи, подсказывая, что нужно делать.

Григорий Алексеевич задавал мне самые неожиданные вопросы. В то время как я был целиком поглощен пилотированием, он вдруг спросил меня: [25]

— Через сколько минут будем на базе? Покажи на карте, где мы сейчас находимся?

Цель его вопроса я прекрасно понимал: летчик в полете при всех неожиданностях должен уметь быстро и правильно реагировать на все — и курс выдерживать, и вести точный расчет времени, и быть готовым в любую минуту к встрече с неприятелем, и следить за состоянием и работой материальной части. Таким образом, он обязан уметь мгновенно переключать внимание с одной задачи на другую.

Так, в непрерывной учебе, прошел этот мой первый совместный с Тараном полет.

Долетели мы до нашего аэродрома. Вижу, садиться сразу нельзя — несколько других самолетов ходят по кругу, дожидаясь очереди на посадку. Я стал в этот круг пятым. Но тут Григорий Алексеевич снова взял в руки управление. Один разворот, другой — и все машины очутились позади нас, а наш самолет уже идет на снижение. Все это произошло молниеносно. Таран вынужден был нарушить очередь — бензин у нас был на исходе. Я же об этом не подумал.

— Бери управление да садись поаккуратнее! — скомандовал Григорий Алексеевич.

Садиться было не совсем легко — дул боковой ветер. Я приземлился с «козлом»: не сразу сел на три точки, а сперва коснулся земли, подпрыгнул и лишь после этого сел как полагается.

Я сгорал от стыда и ожидал, что Григорий Алексеевич сейчас обрушится на меня за эту ошибку.

Но Таран только спросил:

— Сколько имеешь налета на такой машине?

— Пятнадцать часов вместе с вывозными!

— Ничего, летать будешь! — заметил Таран добродушно. Потом, махнув мне на прощанье меховой перчаткой, неожиданно добавил: — Готовься к полету в Москву! Летим завтра...

Утром мы вылетели. Я и на этот раз занял сиденье первого пилота. Но тут в кабине самолета появился мой недавний командир корабля Книжко. Он предложил мне уступить ему пилотское место, а самому лететь пассажиром.

Я попал в затруднительное положение: с одной стороны, я еще числился в экипаже Книжко и находился в его непосредственном подчинении, с другой — имел распоряжение старшего командира. Недоумение мое разрешил [26] подошедший в этот момент Григорий Алексеевич: Книжко полетел пассажиром, я же — на месте первого пилота тяжелого корабля.

В этом распоряжении сказался характер Тарана: он никогда не преклонялся ни перед чином, ни перед служебным положением, поступал так, как подсказывали его собственные опыт и чутье.

Итак, мы в воздухе. Держу высоту сто метров. Все идет благополучно. Вдруг Таран подает команду:

— А ну, покажи еще раз, как ты умеешь бреющим летать!

Я отдал от себя штурвал и полетел метрах в десяти — пятнадцати от земли. Такая высота требует напряженного внимания летчика — земля мелькает под крылом, как вихрь, и нужно уметь держать курс, успевая делать «горку», если возникнет на пути неожиданное препятствие. А я, едва успев выполнить одно его приказание, слышу новую команду:

— Ниже, еще ниже, прижимайся к земле!

Меня даже в пот ударило. Нервы, воля, глазомер и без того на пределе. Но тут Григорий Алексеевич берет штурвал в свои руки:

— Гляди, как надо летать! — кричит он мне.

Мы идем над самой землей, едва не касаясь ее фюзеляжем. Таран нырял в овраги, использовал каждую складку рельефа местности, чтобы плотнее прижаться к земле. Точно на экране мелькнул у меня перед глазами матерый волк, застигнутый гигантской тенью нашего самолета, он не только не пытался броситься в сторону, но трусливо повалился на спину, беспомощно поднял лапы, как провинившаяся собачонка. Теперь я понял, почему такой полет называется бреющим: если бы к фюзеляжу нашего самолета было прикреплено большое лезвие, мы, вероятно, начисто срезали бы по пути все: и мелкий кустарник, и остаток прошлогодней травы, и верхний слой снежного покрова...

Так мы долетели до Москвы. Здесь Григорий Алексеевич подверг беспощадному разбору мое пилотирование, указывая на ошибки, разъясняя, как избегать их в полетах. Все становится ясным, кроме одного.

— А зачем нужно было так низко лететь, как вы это делали? — спрашиваю я Тарана.

В ответ Григорий Алексеевич только улыбается.

— Поживешь — увидишь, зачем это нужно... — говорит он мне. [27]

Через несколько дней я получил назначение вторым пилотом в экипаж Назарова, который вместе со многими другими летчиками должен был провести крупную операцию на Курском направлении. Весь экипаж, включая и командира корабля, состоял из молодых летчиков, имеющих ничтожный опыт боевой работы. А летать нам предстояло в дневных условиях, садиться вблизи передовой.

На следующий день я прощался с Григорием Алексеевичем. Вместо напутствия он коротко сказал мне:

— Летай храбро, честно, а самое главное — не бойся истребителей противника! Ясна задача? Повтори!

На этом мы расстались с ним...

Наш экипаж, как и прочие экипажи, занятые снабжением передовых частей Советской Армии, незадолго до этого освободивших Курск и Елец, расположился на своей базе в землянках. По графику каждый корабль должен был совершать четыре-пять рейсов за день. Мы же старались летать шесть раз в сутки, и это почти всегда нам удавалось.

Линия фронта была ломаной, поэтому и летать нам приходилось не по прямым маршрутам, а по зигзагам, что значительно затрудняло ведение расчетов полета и ориентировку. Да и истребители противника донимали. Однажды летели мы на передовую двумя тяжелыми машинами. Впереди идущий корабль шел выше нас, метрах в полутораста от земли. Его атаковали два истребителя «Мессершмитт-109». Он успел уйти от них, нырнув в овраг, однако не избежал пробоин. На Другой день и наш корабль подвергся нападению фашистских стервятников, и мы тоже спаслись, прижимаясь к земле.

Всякий раз, когда нам удавалось таким способом уйти от преследования, я вспоминал Тарана и наш совместный с ним полет из Борисоглебска в Москву. Как я ему теперь был благодарен! Попав в настоящую боевую обстановку, я понял, насколько важно для пилота тяжелого транспортного корабля уметь вести машину на высоте в нескольких метрах от земли, уметь использовать каждую ложбинку, каждый овраг, чтобы плотнее прижаться к земле. В этом был залог успеха выполнения заданий, которые ставило перед нами командование.

Сначала мы только сбрасывали на передовой груз, потом стали летать и с посадками. Под обстрелом быстро разгружали самолет, а на борт принимали раненых. [28]

Наш экипаж совершил сто восемьдесят боевых вылетов, в том числе несколько десятков с посадкой, эвакуировал в тыловые госпитали четыреста пятьдесят бойцов и офицеров.

Под огнем зениток

Вскоре меня из вторых пилотов перевели на должность командира корабля. Но самолета еще не было, как и экипажа. Ждать мне пришлось больше месяца. А пока выполнял самые разнообразные задания командования. В конце апреля 1943 года я был включен в состав экипажа, получившего задание лететь через линию фронта, в глубокий тыл противника. Мы должны были сбросить боеприпасы и оружие одному из белорусских партизанских отрядов, действовавших в районе реки Птич.

Нас ознакомили с обстановкой: лететь можно, конечно, только ночью. Партизанский отряд окружен; немцы прекрасно понимают, что снабжать его будут лишь с воздуха, поэтому над местом расположения отряда беспрестанно рыскают фашистские истребители. Связь по радио с отрядом имеется. Партизаны предупреждены о нашем прилете и должны выложить «закрытое письмо», то есть пять костров, расположенных так, как сургучные печати на конверте.

Мы вылетели с подмосковного аэродрома в сумерки. Уточнив направление ветра, сразу полезли вверх и линию фронта пересекли над облаками. Нам не видны были ни зарева пожарищ, ни осветительные ракеты, ни фейерверки трассирующих пуль — та обычная картина, которую с воздуха приходилось наблюдать на передовой.

Я вел машину, сидя на месте второго пилота, справа. Слева от меня был опытный командир корабля Алексей Быстрицкий. Моторы работали ритмично. Под крылом самолета расстилался облачный ковер, над нами плыло темно-синее небо, усеянное мерцающими звездами. За линией фронта мы летели уже около двух часов, а всего от базы до цели при встречном ветре нужно было лететь часа четыре, так что наш механик на всякий случай заполнил горючим все дополнительные баки.

Бортрадист Сережа Смирнов то и дело отстукивал на ключе донесения на базу о нашем продвижении за линию фронта. [29]

По расчетам выходило, что приближаемся к цели. Наш ориентир — развилок реки. Вблизи ее уже нетрудно было отыскать условный сигнал — «закрытое письмо».

Посоветовавшись между собой, мы пошли на снижение. Исчезло звездное небо, самолет погрузился в густую вату облаков. Стало побалтывать. Внимательно слежу за приборами, снижаюсь, а земли все не видно. Какова же глубина облачности, не до самой же земли она доходит?

Но вот туманная пелена стала постепенно разрежаться. В просветах показалась окутанная ночным мраком земля, мелькнули первые приметы весны: мерзлые лужи, бездорожье, темные пятна чернозема, похожие на бесчисленные заплаты на стелющейся снеговой рубашке. Ориентироваться все труднее.

Справа по курсу блеснула гладь водной поверхности.

— Река! — крикнул я, обрадованный тем, что мы и над облаками не сбились с пути.

— Как будто бы она! — подтвердил и штурман.

Сверились с картой и полетели вдоль течения реки к развилку, откуда мы должны были продолжить курс на цель. Развилок разыскали без труда, но тут брызнул ослепительный свет прожекторов. В их перекрещивающихся лучах заметался наш самолет. С земли начался ураганный обстрел из орудий, пулеметов, винтовок, автоматов. Прожекторы ослепили меня на миг, я зажмурился и, с трудом раскрыв глаза, уставился на приборную доску. Начинаем маневрировать, стараясь уйти от огня, но проклятые лучи не выпускают нас из цепких объятий. Скорость наша приближается к четыремстам километрам в час, резко идем на снижение. Кругом — справа и слева, снизу и сверху — рвутся снаряды, осколки лязгают по моторам, кромсают обшивку фюзеляжа. На высоте пятидесяти метров от земли выравниваем самолет, ложимся на курс. Кажется, ушли!

Лучи прожекторов ослабли, разрывов не слышно, гробовая тишина и мрак вокруг, только мерно гудят моторы. Чей-то вопрос: «Ну, как?» — нарушил тишину. Начинается перекличка:

— Все живы?

— Живы!

— Раненых нет?

— Как будто нет!

Мы вздохнули свободно. После недавнего грохота [30] взрывов и слепящих прожекторов тишина и мрак казались раем.

Для меня это было первое, по-настоящему боевое крещение. И до этого бывали полеты в боевых условиях, но ничего подобного еще не приходилось переживать. Казалось, мы вырвались из костлявых рук смерти. Ну и речной развилок, ну и ориентир! Не ориентир, а ловушка, подстроенная нам фрицами.

Еще несколько минут спокойного полета над темным массивом ночного леса, и вот впереди мелькнули тусклые огоньки партизанских костров — «закрытое письмо». Цель найдена!

Один заход, другой, третий — и все мешки с грузом на парашютах летят в расположение отряда. Получайте, родные, пакет с новым шифром для связи, получайте оружие, боеприпасы, газеты, журналы и первомайские подарки! Отпразднуйте Первомай по-боевому — взрывами мостов, пуском под откос поездов, уничтожением карателей!

Убедившись, что груз нами доставлен по назначению, развернулись на обратный курс. Любопытная психологическая деталь: когда мы летели на цель, никто не думал об опасности, не испытывал ни малейшего чувства страха. А все ведь прекрасно понимали, что предстоит дважды пересечь линию фронта, лететь несколько часов над территорией, оккупированной неприятелем, пробиваться к партизанам, воздушные подступы к которым оберегают вражеские истребители. Теперь же, когда опасность в основном миновала, задание выполнено, а мы благополучно вышли из серьезной передряги, я нервничал: как бы снова не нарваться на засаду.

Само собой разумеется, на знакомый контрольный ориентир мы не пошли, а обошли его градусов на пятнадцать левее. Кроме того, для большей безопасности решили забраться повыше, за облака. Лететь до своего подмосковного аэродрома нам предстояло часа три. На облегченном самолете меньше чем за полчаса мы поднялись на высоту четыре тысячи метров и без помех пересекли линию фронта. Теперь, чтобы правильно держать курс, можно было пользоваться и радиосредствами.

Пот льется градом с лица бортрадиста Сережи Смирнова; он настойчиво постукивает ключом, посылая в эфир сигнал за сигналом, но из Москвы — ни звука!

Наконец Сережа разочарованно докладывает: [31]

— Командир, связи не будет: антенна перебита, передатчик поврежден, приемник тоже неисправен. А в полете починить не смогу!

Новое осложнение — придется снижаться. Затемненная Москва окружена аэростатами заграждения, в стропах воздушных шаров легко запутаться, если продолжать полет без ориентировки по радио. Пробили облака и на малой высоте, наконец, увидели землю. Под крылом замелькали поля, овраги, массивы леса, мелкие речушки. По времени мы должны были находиться над Своей территорией, но где именно, определить трудно. Штурман, ныне покойный Женя Борт, сосредоточенно водил пальцем по планшету с картой — верный признак того, что и ему не разобраться.

Мы уже целых семь часов находимся в воздухе. Механик М. Сорокин заметно нервничает, то и дело проверяет наличие бензина и, когда оказываемся над большим лесным массивом, докладывает командиру: бензин кончается.

Садиться пока некуда. Командир подбирает наддув, уменьшает мощность, переводит работу моторов на малые обороты. Боясь пролететь мимо Москвы, мы начинаем менять курсы; летаем по треугольнику и тут окончательно теряем ориентировку. Механик настоятельно требует посадки. Впереди мелькнула полоса желтоватого цвета, вглядываемся — какой-то пустырь. Решаем садиться, но в первый заход не успеваем, а на повторный бензина может не хватить. Принимаем новое решение — лететь вперед, пока хватит горючего.

Тем временем начинает светать. Вот уже восемь часов, как мы в воздухе. Механик предупреждает, что стрелка указателя бензина на нуле. А где мы летаем- по-прежнему остается неизвестным: то ли плутаем между тросами аэростатов заграждения, то ли вернулись на территорию, оккупированную врагом: линия фронта проходила в ста сорока километрах от Москвы.

Впереди мелькнуло зеркало какого-то водоема.

— Река! — крикнул обрадованный штурман.

Командир, который в этот момент вел нашу машину, хотел сделать крутой разворот, чтобы выйти на реку, но я затормозил параллельным штурвалом. Да он и сам спохватился: на крутом развороте остаток бензина на дне бака могло плеснуть в сторону, заборник бензина обнажился бы, а моторы встали. Осторожно, плавно, с малым креном, «блинчиком», как у нас говорят, мы развернули [32] самолет по руслу реки и полетели по ее течению.

Куда приведет нас эта река, неизвестно, но если уж падать, так лучше на водную поверхность, чем в лес: и самолет не разобьем, и сами живы останемся.

Тем временем рассвело, а впереди по курсу сквозь дымку утреннего тумана мелькнули силуэты каких-то строений.

— Город! — крикнул штурман.

И сразу все забеспокоились: дотянем ли до аэродрома, есть ли здесь аэродром, кто в этом городе — свои или гитлеровцы?

Так или иначе, надо было садиться. Вот, наконец, и аэродром, а на нем на стоянках — родные длинноносые «миги». Свои! Мы — дома!

Командир с ходу направляет машину на аэродром, чтобы не упасть на его границе. Едва мы коснулись земли, как лопасти винтов стали вращаться вяло, по инерции, а затем и вовсе замерли: мы израсходовали свое горючее до последней капли, долетели, как говорится, «впритирку». Но нам нужно было освобождать взлетно-посадочную полосу для других самолетов. Используя инерцию катящегося по земле самолета, командир нажал правый тормоз — машина развернулась, немного откатилась в сторону и встала как вкопанная.

Облегченно вздохнув, мы один за другим ступили на твердую, землю. Хотелось размяться после восьмичасового полета, а главное, посмотреть, во что гитлеровцы превратили наш самолет: били-то они по нему изрядно!

Первое, что мне бросилось в глаза, это зияющие дыры в обшивке фюзеляжа. В каждую из них мог бы легко пролезть подросток. Киль оказался отбитым как раз в том месте, где крепится антенна. О мелких пробоинах от осколков и говорить не приходилось — их было не счесть!

Израненный самолет привлек всеобщее внимание. Несмотря на ранний час, возле нас мгновенно собралась многолюдная толпа летчиков, механиков, обслуживающий персонал аэродрома. Куда же мы все-таки сели? С этим вопросом я обратился к подошедшему к нам диспетчеру. Тот в полном недоумении уставился на меня.

— Какой аэродром? — переспросил диспетчер удивленно. — Да подмосковный же! Вы что, в первый раз здесь, что ли?

Подмосковный? Значит, мы всю вторую половину ночи [33] блуждали вокруг Москвы, возле своего собственного аэродрома? Вот так оказия! Удивительно, как мы не запутались в тросах аэростатов заграждения.

— Командир, идите-ка сюда! — позвал механик, забравшийся в это время в хвостовой отсек. — Всякого я насмотрелся, а такого не видел! Чудеса, да и только, — говорил он.

Оказывается, трос управления был поврежден осколком; из пятнадцати его нитей двенадцать были перебиты, трос держался всего на трех проволоках! Только чудом спаслись мы от катастрофы.

Механик порвал оставшиеся проволоки троса, а затем прочно связал оба конца отрезком фалы, оставшейся в самолете от парашюта.

Гостеприимные хозяева аэродрома пригласили нас поесть и отдохнуть. После восьмичасового нервного напряжения мы лишились последних сил. Мы как-то сразу обмякли. И все же бодрость духа не оставляла нас: несмотря на все трудности, задание нами было выполнено! Да и самолет свой, избитый и простреленный, мы все-таки не разбили, дотянули его до аэродрома.

Прежде чем идти завтракать, мы уселись под крылом самолета немного отдохнуть. И конечно, тут же уснули мертвым сном. Нас с трудом разбудили часа через четыре, и мы благополучно перелетели на свою базу, расположенную отсюда в каких-нибудь десяти минутах полета.

После этого памятного крещения экипажу Быстрицкого дали отдых, а у меня все еще не было ни самолета, ни экипажа, и мне командование авиаэскадрильи по-прежнему давало различные поручения.

Однажды я дежурил на аэродроме в качестве руководителя полетов. Было раннее весеннее утро, солнечное и безветренное. На горизонте показались три черные точки, ясно различимые на фоне голубого безоблачного неба.

Быстро приближаясь и увеличиваясь в размерах, эти точки вскоре приобрели отчетливые очертания воздушных кораблей, в которых я сразу же признал самолеты иностранного происхождения.

Первые два самолета выполнили маневр захода на посадку обычно, как мы всегда это делали. Третий садился по-своему — не как линейный летчик, а скорее как летчик-испытатель: развороты глубокие, с большим креном, [34] резкие и быстрые. С таким же мастерством была выполнена и сама посадка. Что-то знакомое почудилось мне в этом летном почерке.

Я не ошибся. Когда машины подрулили к аэровокзалу, по трапу одной из них спустился Григорий Алексеевич Таран. Я бросился ему навстречу.

Со всех сторон сбегались летчики, техники, командиры. Все спешили поздравить с благополучным прибытием отважных советских летчиков, только что завершивших сложный беспосадочный перелет через Северное море и Скандинавию.

Таран взглядом отыскал меня в толпе. Я подошел к нему и поздравил с благополучным завершением перелета. Он задержал мою руку в своей.

— Командир корабля? — спросил он весело. Я ответил утвердительно.

— Летаешь?

— Да, вот только на этой неделе дают машину и экипаж... А пока — вторым пилотом.

Мельком глянув на грудь моей гимнастерки, Таран крепко пожал мне руку: в числе прочих летчиков нашей группы я к этому времени получил орден Красной Звезды за участие в Курской операции.

Долгожданный день пришел: в мое распоряжение, наконец, поступил тяжелый транспортный самолет, двухмоторная машина.

К исполнению своих командирских обязанностей я приступил с чувством радости и гордости: вон какую машину мне доверили!

В глубине души была и тревога: справлюсь ли, оправдаю ли доверие? Теперь перед командованием, перед страной я, командир корабля, лично несу полную ответственность за выполнение каждого очередного задания, за жизнь экипажа и пассажиров, за сохранность материальной части и грузов.

Доверенный мне самолет был включен в оперативную группу, которая базировалась в Миллерове. Отсюда мы должны были выполнять боевые задания 17-й воздушной армии. С прифронтового аэродрома в Миллерове нам предстояло на рассвете вылететь за грузом в один из приволжских городов, принять на борт запасные части и снаряжение. Загрузившись, мы летели прямо на фронт, а оттуда возвращались на свою оперативную точку. Рейсы были довольно большие, до девятисот километров. Мы старались летать в любых метеорологических [35] условиях: 17-я армия не должна испытывать никаких перебоев в снабжении. Связь со своей базой поддерживали по радио с борта самолета.

«Плен» по недоразумению

Однажды, приземлившись на прифронтовом аэродроме, наш экипаж, как всегда, разгрузил самолет. Время шло к вечеру, а до Миллерова было более полутораста километров.

Неожиданно получаю приказ из штаба армии: задержаться до наступления сумерек и принять на борт корабля подполковника, имеющего срочное важное поручение в тыл.

Начало темнеть, когда мы поднялись в воздух. Лететь предстояло около получаса — сущий пустяк по сравнению с тем, что я успел налетать за этот день. Вначале все шло хорошо. Но, подлетая к самому Миллерову, я увидел зарево пожара, вспышки орудийных разрывов в воздухе, пунктиры трассирующих пуль. На земле пылали факелы рвущихся бомб. Фашистские хищники налетели на станцию и на аэродром.

Нам лезть в это пекло, конечно, не следовало, разумнее было переждать. Но где? К этому времени уже совсем стемнело. Сесть? Некуда. В воздухе ждать окончания налета, а хватит ли бензина? Однако иного выхода не оставалось. Я развернул машину и в стороне от города стал описывать круг за кругом, ожидая прекращения боя. Фашисты заходили на цель эшелон за эшелоном, наши прожектора настойчиво прощупывали небо, неумолчно стучали зенитки и рвались снаряды. Стрелка бензомера на машине тем временем подходила к нулю. Надо было садиться. Посоветовавшись с экипажем, я рискнул тянуть на свой аэродром, зайдя на него с другой стороны, противоположной той, где шел бой.

Однако не успели мы приблизиться к своему аэродрому, как налетел еще один эшелон фашистских бомбардировщиков, и бой разгорелся с новой силой.

Кругом — бесчисленные молнии и громы разрывов. Мечемся из стороны в сторону в лучах прожекторов. Свои же зенитчики бьют по нас напропалую. Единственное, что нам оставалось, — нырнуть к земле.

С силой я отдал от себя штурвал, и самолет, клюнув носом, понесся вниз. Уже над самой землей удалось мне [36] вывести машину из пикирования, и я потянул ее к своему аэродрому на бреющем полете: так было все-таки безопаснее.

Неожиданно чихнул мотор. Впрочем, этого следовало ожидать — горючее было на исходе. Оставались считанные минуты. Садиться куда угодно и как угодно, только садиться!

Механик включил фары. В свете их лучей под крылом промелькнул кустарник, овраги, снова кустарник. Наконец, как будто ровная площадка.

— Шасси! — подаю команду механику.

Шасси выпущено, колеса касаются земли, машина катится по инерции. Едва успеваю затормозить и остановить самолет в нескольких шагах от какого-то оврага. Экипаж вздохнул с облегчением, я украдкой стер с лица холодный пот.

Мы осмотрелись: самолет приземлился в поле, на границе пустыря, поросшего травой и пересеченного оврагом.

До рассвета все равно делать было нечего, и мы стали устраиваться на ночлег. Разостлав в кабине самолета чехлы от моторов, шинели и ватники, мы уснули мертвым сном. Но отдыхать нам суждено было недолго.

Едва успел я смежить глаза, как послышались какие-то звуки. Я не мог понять, откуда они. Может быть, это сон? Звуки становились все слышнее. Я приподнял голову со свернутой валиком шинели, прислушался. Что такое: сам себе не верю — вокруг самолета отчетливо раздавались женские голоса.

— Вот где он притаился, гад! — звенел чей-то высокий голос.

— В небе разыскали, так думают на земле не сыщем!- отвечал ему другой.

— Фрицы небось уже сбежали! — с сожалением заметил первый голос.

Луч карманного электрического фонаря скользнул снаружи по борту кабины.

— Нет, спят, гады! Ишь где расположились на отдых! На советской земле!.. Эй, выходи! — приказали нам сразу несколько голосов.

Тут одна из женщин сильно стукнула каким-то тяжелым предметом по обшивке фюзеляжа. Я вскочил на ноги и подошел к окну. Самолет наш был окружен девушками, одетыми в военную форму, вооруженными автоматами. [37]

— Эй, выходи, стрелять будем! — кричала как раз та, что стучала прикладом винтовки по самолету.

Шум, поднятый воинственными девушками, разбудил остальных членов экипажа, вместе с ними и нашего пассажира. Все вскочили на ноги и, протирая глаза, прильнули к окнам.

А старшая среди девушек, колотя автоматом в дверь, продолжала покрикивать:

— Эй, выходи попроворнее, нечего придуриваться! Не то перестреляем, как зайцев!

Стрелок наш, парень горячий, да еще вдобавок не вполне проснувшийся, кинулся было к пулеметной турели, однако полковник вовремя остановил его:

— Опомнись! Это же свои, видишь — наши зенитчицы. Сейчас я с ними договорюсь, недоразумение выяснится. Открывай дверь, спускай трап!

Но полковник напрасно надеялся на свой авторитет- с девушками договориться оказалось невозможно. Когда наш пассажир начал спускаться по трапу, на его грудь сразу нацелилось несколько автоматов, и тот же звонкий девичий голос крикнул:

— Руки вверх! Ишь ты, еще советским полковником вырядился!

Глядим, наш пассажир, бывалый боевой офицер, покорно поднимает руки, позволяет себя обыскать и безропотно отдает пистолет! Здесь, на земле, среди нас полковник являлся старшим, так сказать, начальником нашего маленького гарнизона. Естественно, мы все последовали его примеру.

Когда стрелок наш попробовал огрызнуться, заявить, что не отдаст личного оружия, полковник тут же одернул его:

— Брось упрямиться! Они действуют по уставу... В штабе разберемся!

Окруженные тесным кольцом девушек, которые держали автоматы на изготовку и торжественно навесили на себя «трофейное» оружие, мы поплелись по еле приметной, уходящей в кусты тропке.

Я попытался урезонить наших мучительниц:

— Послушайте, девушки, что же это вы безобразничаете? Ведь мы же свои, советские летчики! Разве вы не видели красных звезд на крыльях машины?

— Красные звезды всякий может намалевать! — отрезала старшая из зенитчиц. — Если бы вы были свои, не стали бы в нас бомбами швыряться! [38]

— Погодите, — настаивал я, — давайте вернемся, рассмотрите получше самолет: ведь он гражданский, транспортный, на нем и бомбодержателей-то нет! Разберитесь, а потом уже горячитесь!

— Зачем нам разбираться, — возразила девушка упрямо, — на то есть начальство, чтобы разобраться...

По мере того как проходило у нас чувство растерянности, вызванное внезапным нападением своих же, советских девушек, нас постепенно начинал разбирать смех. Вот так происшествие! Не ровен час, дойдет вся эта история до нашей базы — проходу нам не дадут. Засмеют!

Мы сначала подтрунивали друг над другом, затем начали посмеиваться и над нашими конвоирами. Но не тут-то было...

— Разговоры прекратить! — прикрикнула старшая зенитчица. — Шире шаг! На допросе разговоритесь!

Мы умолкли. Девушки же продолжали весело переговариваться между собой. Из их разговоров мы поняли весь комизм положения, в котором очутились. Оказывается, часть фашистских бомбардировщиков была занята подавлением огня наших зенитных батарей. В это время досталось и зенитчицам. Но вот прожекторы взяли нас в клещи, и девушки открыли по нашей машине беглый огонь. Сейчас они глубоко были убеждены в том, что, во-первых, мы их бомбили, во-вторых, что они нас сбили: они сами видели, как наш самолет «падал». Видимо, такое впечатление создалось у них в момент, когда, уходя от огня наших зениток, я перешел в пикирование.

Именно так девушки и доложили командованию. Зенитчицам приказано было разыскать остатки подбитого самолета, а экипаж, если он уцелел, взять в плен и доставить в штаб. Этот приказ они и выполняли...

Одна из зенитчиц, лишь только нас взяли в| плен и разоружили, помчалась верхом в штаб доложить, что задание выполнено. Возле самолета девушки оставили караульных. И вот мы, советские летчики, идем под конвоем советских же зенитчиц — и смешно и грустно!

Эх, и моторов-то они не дали нам зачехлить...

На командном пункте, в блиндаже, усталый, с опухшими от бессонницы веками, подполковник глянул на нас, улыбнулся, сказал:

— Садитесь, товарищи. Видали, в каком переплете мы сегодня побывали? Не меньше ста бомбардировщиков [39] на нас этой ночью налетало!.. — Потом, обращаясь к старшей зенитчице, сказал спокойно: — Вы правы, и эти ребята правы: это наши летчики. Спасибо за службу, девушки, но тут недоразумение. Вы можете быть свободны, товарищ старшина. Отдыхайте: я знаю этот экипаж — он базируется у нас, в Миллерове.

Девушка густо покраснела. Видно было — нелегко у нее на душе.

В гостях у матери

Выполняя очередные боевые задания, летая в тыл противника, я часто думал о доме, о родной Смоленщине, оккупированной фашистами. Как-то они там: мать, дедушка, сестры? Живы ли? И где теперь: успели ли выехать или их захватили немцы?

С самого начала войны я ничего не знал ни о матери, ни о ком другом из родных и близких. Куда только я ни обращался в поисках, сколько запросов ни писал! Наконец из Центрального эвакуационного бюро пришел ответ с адресом матери. И переписку с нею вскоре удалось наладить.

Моя мать, Анна Дмитриевна, росла в нищете. До глубокой старости она оставалась неграмотной. Поэтому письма, которые за нее писали, были короткими и скупыми. Я знал лишь, что мать, как только фронт приблизился к нашей деревне, бежала в чем была и эвакуировалась куда-то под Уральск. Позднее она писала, что Шура, моя младшая сестра, ушла на фронт и что они переписываются с ней. Другая же сестра, Таисия, живет в Ленинграде, об этом мать узнала лишь недавно. О судьбе дедушки ей ничего не было известно.

Очень хотелось повидать мать, узнать о ее житье-бытье. И неожиданно мне повезло. В августе 1943 года я получил распоряжение от командования 17-й воздушной армии слетать в Среднюю Азию — в города Андижан, Фергану, Ташкент. Надо было захватить оттуда запасные части к моторам. Задание оказалось для меня кстати: на трассе лежал город Уральск. Командир эскадрильи Таран разрешил мне, если обстановка позволит, залететь по пути к матери.

Настроение у меня было прекрасное. Заранее представлял себе встречу с матерью. Готовился к ней и мой экипаж. [40]

Вылет из Ташкента мы запланировали на рассвете, когда плотность воздуха, еще не нагретого солнцем, выше, чем днем, и перегруженную машину поэтому легче оторвать от земли. На борту самолета — семья генерала и семь человек экипажа. Везли мы также моторы с запасными частями, килограммов по двадцать фруктов на каждого пассажира да пять ящиков добротного узбекского вина — подарок фронтовикам. Словом, машина была загружена до отказа.

Чем ближе подлетали к Уральску, тем сильнее охватывало волнение: как бы не проскочить село Федулеево, где находилась моя мать. Впрочем, в голой, безлюдной степи, при хорошей видимости, нетрудно обнаружить с воздуха и крошечный хутор из двух-трех домов.

Тратить много времени на поиски не пришлось: под крылом мелькнул затерянный в степи поселок домов в тридцать. Я развернул машину и с виража тщательно просмотрел местность, различая даже людей, выбежавших на шум моторов. Экипаж был тоже озабочен моей предстоящей встречей.

— Садитесь, командир, — убеждал меня механик. — Вон там ровное местечко, как будто специально для нас.

Было небезопасно сажать перегруженную машину на случайную, неприспособленную площадку. Да и Федулеево ли это? А дело идет к ночи. Нет, рисковать нельзя! Надо лететь в Уральск, достать там автомашину и съездить к матери на несколько часов.

Я направился прямо на багровый диск солнца, скатывающегося к горизонту, и добрался до Уральска.

Устроив пассажиров и экипаж в гостинице, я пошел в город разыскивать командира батальона авиационного обслуживания. Но, как назло, ни на работе, ни дома его не оказалось. Неужели не удастся повидать мать? Быть рядом — и не встретиться! Кто знает, представится ли еще когда такой счастливый случай до конца войны?

После долгих поисков наконец удалось встретить командира. С первого же взгляда этот человек мне не понравился, не то сонный, не то с похмелья, вялый какой-то, не брит, одет неопрятно.

Изложил ему свою просьбу: я — фронтовик, мать не видал с 1940 года, около трех лет не могу наладить с ней переписку. А тут вот случайно очутился рядом с ней. Выручите, пожалуйста, машиной!

Мой искренний рассказ и скромная просьба нимало не тронули этого человека. [41]

— Подумаешь, фронтовик, — фыркнул он в ответ. — А мы здесь что же, не воюем? Нет у меня машины!

Такое бездушие меня взорвало. Увидев мое искаженное бешенством лицо и судорожно сжавшийся кулак, командир проворно выскочил из-за стола, за которым только что сидел развалившись, и быстро юркнул в соседнюю комнату, заперев за собой дверь на ключ.

Понурив голову, я медленно поплелся в гостиницу. Рано утром механик уехал на аэродром, чтобы подготовить самолет. На мелкомасштабной карте я разыскал Федулеево: так и есть — та самая деревушка, над которой мы накануне виражили. Прикинул: расстояние от Уральска тридцать километров, значит, меньше десяти минут полета.

«Близок локоть, да не укусишь», — подумал я.

Пассажиры и экипаж заняли места, стартер взмахнул белым флажком, и вот мы снова в воздухе. Пассажиры поглядывают в окна, провожая взглядом удаляющийся Уральск; они веселы и оживлены — им ничего не известно о переживаниях командира корабля. Зато экипаж принял близко к сердцу мою неудачу: лица у всех насупленные, угрюмые. У одного родня погибла на фронте, у другого попала в лапы к гитлеровским карателям, иной потерял связь с близкими за время эвакуации. Радист не вытерпел.

— Командир, — взволнованно проговорил он, — а как же мать? Сколько готовились мы к этой встрече, подарки припасли, а теперь что же?..

Тихо стало в кабине управления, приумолкли члены экипажа, каждый думал о своих близких, о доме.

Неожиданно для самого себя я повел самолет на снижение.

Механик, выведенный из задумчивости, встрепенулся и хотел прибавить газу, но я опередил его инстинктивный жест, крепко зажав в кулаке головки рычагов сектора газа.

— Что случилось? — встревоженно крикнул механик. — Моторы сдали, что ли? Командир, прибавляйте газ, не то упадем!

Я тут же подал команду:

— Шасси!.. Щитки!

Механик, продолжая недоумевать, послушно выполнил мои распоряжения. Мы благополучно приземлились на задворках деревни Федулеево. Со всех сторон бежали к нам люди, а впереди всех быстроногие ребятишки. [42]

Первого из подоспевших к нам мальчуганов я спросил:

— Это Федулеево?

— Федулеево! — ответил он. Выключив моторы, я приказал:

— Экипажу не покидать самолета... А пассажирам советую подышать воздухом и размяться. Скоро полетим дальше.

Один из пассажиров с неудовольствием обратился ко мне:

— Почему мы сели? Разве здесь полагалась посадка?

— Успокойтесь, — ответил я, — за полет отвечает командир, а не пассажиры... В назначенное время будете на месте!

Вскоре вокруг нас собралась толпа: прибежали ребятишки, потом появились и старики со старухами. Я узнал нескольких своих односельчан. Вглядываются молча и, видно, про себя гадают: «Он или не он?»

— Ваня, — подозвал я подростка, который пристально разглядывал меня, — ты не знаешь, где моя мама?

— Тетя Анюта?.. — переспросил он радостно. — Она в степи, на полевом стане... Я мигом!

И он что есть духу припустился бежать куда-то в сторону. В этот день мы, наверное, принесли колхозу немалый убыток: вслед за ребятами и стариками все взрослое население деревушки побросало работу, все ринулись к самолету.

Никому из здешних жителей не приходилось видеть так близко огромный транспортный самолет. К тому же редко у кого из этой заброшенной в степи деревушки не было фронтовиков. Колхозникам хотелось узнать новости с передовой, и на нас посыпались вопросы о полетах, о партизанах, о втором фронте, о работе на военных заводах...

А матери все не было и не было. Наконец я заметил, как от спешащей с поля к самолету группы колхозников отделилась женщина. Она торопилась больше всех и, не выдержав, побежала. Я узнал ее и бросился навстречу. Мать была босой, лицо ее и ноги покрыты густым степным загаром. Одета плохо — в потрепанной трикотажной юбке, в какой-то выцветшей кофте, повязана стареньким ситцевым платком.

Плача, мать обняла меня.

«Вот, — думал я, счастливый, — и нашлась моя мама!» [43]

Только сейчас поняли пассажиры, в чем дело. Они окружили нас плотным кольцом, у каждого нашлось сердечное слово для старой, растроганной встречей женщины.

— Ты далеко отсюда живешь, мама? — спросил я, когда она немного успокоилась.

— Да вон она, хата наша, шагов пятьдесят отсюда, не больше, — ответила мать, вытирая слезы радости. — Ты правильно сел, сынок! А может, ты меня еще вчера с воздуха разглядел? Я чутьем угадала, что это ты летишь. Выскочила из дому и с порога тебе все платком махала... Я знала, что ты сегодня прилетишь, сынок, — говорила мать, — даже обед праздничный приготовила, курочку припасла...

Я провел мать по самолету. Она была ошеломлена его размерами.

— Да это же настоящий дом, — приговаривала она, все более удивляясь. — Здесь целой семьей жить можно!

И снова расплакалась, то ли вспомнив свою избу в Гришкове, сожженную гитлеровскими разбойниками, то ли от радости, что сын ее командует таким большим воздушным кораблем.

Затем мы всем экипажем отправились к матери обедать.

Времени у нас оставалось в обрез. Мы спешили. Мать почти не притрагивалась к еде, засыпала меня вопросами. А мне хотелось узнать про ее жизнь.

— Расскажи, мама, о себе, — попросил я. — Как ты жила это время?

— Разве рассказать все, — ответила мать. — Всякого повидала, и вспомнить страшно. Как мы живы остались- понять не могу.

Мать тяжело вздохнула, вспомнив пережитое.

— Война сразу как-то подкатилась к нашей деревне, — начала она рассказывать. — Мимо Гришкова потянулись беженцы, потом наши войска уходили, отступая. Тревожно было.

В эти дни мать приютила городскую девочку, отбившуюся от родных, ее Аллой звали. Свою мать она так и не смогла найти, но предполагала, что та эвакуировалась в Пензу, к родственникам.

Под городом Белым фашисты выбросили десант. Его Удалось ликвидировать, но 2 октября был прорван фронт и гитлеровские танковые колонны двинулись по понтонным мостам через переправу. Прорыву предшествовали [44] многодневный ураганный обстрел и бомбежка приднепровских укреплений. Досталось тогда и деревне Гришково.

Время было копать картошку, но выйти в поле невозможно: снаряды и бомбы сыпались как град. Людям приходилось укрываться от опасности в подвалах и щелях.

— Мы видели, — говорила мать, — что у фашистов — сила, но верили, что скоро нашей силы прибавится, мы справимся с ними. Помню, получила я твое последнее письмо, ты писал, что у вас в школе готовят летчиков для фронта. Я дала его прочитать бойцам, что у меня квартировали. Лейтенант один прочел твое письмо и сказал: «Ну вот, видите, скоро мы будем сильней фашистов в воздухе».

Из Гришкова мать с Шурой и Аллой бежали, когда уже началась ружейно-пулеметная перестрелка. Были почти раздетыми — бросили все. Дом наш пылал, зажженный снарядом. Горело полдеревни.

По дороге к матери присоединились еще несколько односельчан, покинувших Гришково. Днем беженцы скрывались в стогах сена, в перелесках, канавах, а по ночам брели куда глаза глядят. Голодные, измокшие под непрерывными дождями, продрогшие от холода.

Однажды они едва не напоролись на фашистский танковый патруль, стоявший в засаде на опушке леса.

— Выскочила я на дорогу, — вспоминала мать, — хотела расспросить бойцов, как дальше идти. Гляжу, а у танкиста на пальце перстень блеснул. Ну нет, думаю, это не наши! Пригляделась, а на танке фашистские кресты... Ах ты, батюшки мои! Страх-то какой, едва ноги унесла! И обратно в лес.

Путь беженцам преградила река. Решили переходить вброд. Мать первой вошла в воду, опираясь на лопату, подобранную где-то в пути. Не успела она сделать и нескольких шагов, как провалилась в яму, скрывшись с головой. На помощь ей бросилась Шура — она отлично плавала. Мать вытащили, и все благополучно перебрались на противоположный берег.

Не сразу гришковцы попали в эшелон: сперва им вообще никто не хотел помочь — они были беженцами без эвакуационных документов. Но, когда таких беженцев набралась довольно большая группа, комендант станции Волоколамск подал им эшелон.

В этом эшелоне гришковцы оказались в худшем положении, [45] чем другие. Не было у них ни хлеба, ни кружки, ни теплых вещей. Однако нашлись среди беженцев отзывчивые люди, они поделились с моими земляками, чем могли.

Кое-как добрались до Москвы и пробыли здесь четыре дня, ночуя в метро. В Москве им выдали эвакуационные документы, включили в общий поток беженцев и взяли на довольствие.

Поезд с эвакуированными медленно продвигался на восток, через города Тамбов, Саратов, Уральск. Дальше решили не ехать: не оставалось денег. Алла рассталась с моими родными еще в Тамбове. Она поехала в Пензу разыскивать мать. На дорогу девочке собрали последние тридцать рублей.

— В Уральске люди пошли в эвакопункт, и мы за ними, — продолжала мать. — Нас, тридцать семей, назначили в Федулеево. Приехали за нами оттуда колхозники на волах да на верблюдах. Увидели мы этих длинноногих горбунов и подойти к ним боимся: плюются они какой-то зеленой пеной, фыркают. Мы остерегаемся, а колхозники здешние посмеиваются над нами.

— Не бойтесь, бабоньки, верблюда! Это скотина умная- зря не плюнет! — успокаивали они нас.

Мать с Шурой попали в семью, где жили старик со старухой и сноха с их сыном.

— Когда я вошла в горницу, — рассказывала мать, — хозяйка поклоном ответила на мое «здравствуйте» и указала, где разместиться. Она заметила, как мы обуты, и покачала головой: на одной ноге валенок, на другой — тапка, Шура — в изорванных ботинках, пальцы наружу.

— Чу, Калистрат, — обратилась бабка к мужу, — гляди, какая у них обужка! Отдай матери свои валенки, а дочке пока хоть ботинки почини: простудится девка!

Дед беспрекословно выполнил распоряжение. В семье, видно, властвовала старуха Надежда Арсентьевна.

В тот холодный осенний вечер, 4 ноября 1941 года, в чужой семье колхозника Михайличенко приняли моих родных тепло и участливо.

Наутро мать отправилась в правление колхоза и потребовала назначить на работу. Ее отговаривали: в таком возрасте можно и дома посидеть. Но куда там — она добилась своего! Ее включили в наряд и выдали аванс продуктами — хлебом и мясом. С гордостью возвращалась она домой — знала, что и на новом месте никому не будет в тягость. [46]

На первых порах мать работала в поле, крутила веялку. Потом ее перевели на более легкую работу — перелопачивать зерно в амбаре.

Но наступили лютые степные холода. Жестокий мороз стоял в зернохранилище, а теплой одежды у матери не было, и ее перевели работать в теплое помещение, на колхозную ферму. Двадцать три теленка передали на ее попечение. Ей поручали самых слабых телят, почти безнадежных, а она их всех выхаживала. Целые ночи приходилось ей проводить на ферме, чтобы уберечь больного теленка.

Я смотрел на маму, на ее обветренное, в морщинах лицо. Все так же слезился правый глаз с поволокой на зрачке. Это был след удара сухого прута, оказавшегося в сене, которым она набивала короб. Натруженные руки с деформированными суставами держали хозяйского ребенка. Он так привык к маме, что ни к кому больше не шел на руки.

Да, работать она умела, это я знал с детства. Трудилась с огоньком, быстро, увлеченно, с выдумкой, чтобы польза была себе и людям. На полевых работах за ней никто не мог угнаться — она всегда шла впереди. Вот и здесь не обошлось без изобретательства. Она сделала маленькое открытие, очень нужное в колхозном хозяйстве.

В тамошних краях не принято вить веревок; если что нужно связать, пользуются жгутом из овечьей шерсти. Однажды мать заметила на целине стебли дикой конопли. Местные люди не знали этого растения, в то время как у нас, на Смоленщине, его знали и ценили. Мать собрала коноплю, полегшую под снегом, высушила ее, вытоптала ногами сердцевину и очистила от костры палкой. Получилось крепкое длинное волокно. На удивление местным колхозникам, она свила из него при помощи крючка прочные ровные веревки. Открытием матери заинтересовались. Дед Калистрат, колхозный кузнец, выковал на кузне специальное приспособление для обработки конопли — железную полосу с глубоким пазом, в который вставлялось деревянное било. Идея такого инструмента тоже принадлежала матери, он значительно облегчил труд. С легкой руки моей матери колхоз наладил собственное производство веревок. Скоро этот опыт переняли и соседние колхозы.

Мать рассказывала с увлечением, глаза блестели, румянец разлился по ее морщинистым щекам — она явно [47] гордилась своим открытием. Все улыбались растроганно, слушая ее.

Встреча с матерью. Она была важна не только для меня, но и для моих товарищей, не видевших своих близких с самого начала войны. Мы словно прикоснулись к живому источнику, который вселил бодрость духа, прибавил силы и уверенность в победе.

В обратный путь федулеевцы провожали нас всем колхозом. Я едва уговорил мать взять пакет с деньгами. Она отказывалась, говоря, что ни в чем не нуждается.

Председатель колхоза, провожавший нас, рассказал мне, что мать в колхозе не раз премировали за хорошую работу, что ее портрет на Доске почета. Она получает ударный паек. И о ней писали в газетах. Сама-то она об этом умолчала!

— Мы и после войны Анну Дмитриевну не отпустим!- говорил председатель. — Большая потеря была бы для колхоза!

— Ну, это ей решать! — рассмеялся я в ответ. — Но боюсь, что не останется она здесь. Потянет ее на родное пепелище!

Наступила самая волнующая минута расставания с матерью. Возле самолета она обняла меня, прижалась к груди. Я чувствовал, как вздрагивают ее похудевшие плечи, она плакала. А у меня от боли в груди ныло сердце. Она подняла на меня широко раскрытые глаза:

— Когда же теперь встретимся, сынок?

— Не знаю, мама. Но верю, обязательно встретимся...

Я расстался с матерью. Надолго ли, кто мог знать!..

Самолет поднялся в воздух. Я сделал прощальный круг над деревней, покачал самолет с крыла на крыло. Отчетливо видел внизу толпу провожавших и впереди всех — мать. Она все стояла, устремив свой тревожный взгляд вслед удаляющемуся кораблю.

Человек за бортом

На встречах с читателями меня часто спрашивают: «Вот вы были военным летчиком, многие годы служили в гражданской авиации, летали почти в шестьдесят стран, а как стали писателем?» Я отвечаю: «Наверное, в том «виновата» жизнь, она сводила меня со множеством интереснейших людей, дарила такие сюжеты, которые не придумать, пожалуй, даже имея самое пылкое [48] воображение». А началось все под самый Новый год... В конце декабря 1943 года прибывший из-за линии фронта партизан рассказал, какой фейерверк устроили врагам наши народные мстители:

— Дошло до нас, что гитлеровцы усиленно готовятся к встрече рождества4. Из Германии прибыли к ним подарки, а гусей, кур, поросят, сало они решили реквизировать у местного населения. Целый карательный отряд снарядили в «рождественский» поход по разоренным окрестным деревням и селам. Потом перепились, плясали у елки, а когда наступила безлунная, темная ночь, свалились в жарко натопленных избах, выставив полупьяную охрану. Тогда-то и нагрянули мы в городок- со своими «подарками». Полетели гранаты, засвистели пули, заполыхал фашистский штаб, взрывались цистерны, машины с боеприпасами. В одном исподнем вылетали фрицы из окон на улицу, здесь их догоняли со всех сторон партизанские пули. Так был уничтожен целый гарнизон. Естественно, оккупантам оказался не по нутру свинцовый подарочек, и они снарядили против нас карательную экспедицию. Мы держимся, но боеприпасы на исходе. Так что дело за вами, товарищи летчики. Только вы можете выручить нас с воздуха!..

И тогда командир эскадрильи принял решение:

— Лейтенант Михайлов, готовьтесь к вылету. Надо выполнить срочно, так сказать, новогоднее задание: в ночь на 1 января полетите за линию фронта, доставите партизанскому соединению Федорова — Дружинина боеприпасы и радиостанции...

Мы со штурманом тщательно изучили по карте маршрут предстоящего полета. Лететь нужно было над огромным массивом болотистых лесов, над знаменитыми еще по первой мировой войне Пинскими болотами. Трассу мы проложили не напрямую, а с изломами, от одного наземного ориентира к другому, по пустынной местности: пусть этот путь будет длиннее, но зато — безопаснее!

Когда весь экипаж собрался на взлетной площадке возле нашего самолета, машина была уже загружена до отказа аккуратно упакованными стокилограммовыми тюками.

...Слегка морозило, небо было безоблачным, ярко мерцали звезды. На своей территории мы держали высоту метров триста, ориентировка в первый же час полета стала сложной: болота да леса, леса да болота. Начинаю прижимать самолет к земле, опыт показал, [49] что бреющий полет — самый безопасный способ пересечения линии фронта. Мы приближались к ней. Впечатление такое, что все противовоздушные средства — ракеты, снаряды, пули — направлены на нас. Я беру себя в руки, знаю, что лечу низко, фашисты меня не видят, стреляют наугад, они, может быть, нервничают больше, чем мы. Сосредоточиваюсь на одной мысли: выйти на цель. А это не так просто. Мне известно, что место для сброса боеприпасов должно быть обозначено пятью кострами, вытянутыми в прямую линию. Но партизаны разводят костры по-своему — в ямах. А делают они это для того, чтобы сигнальные огни можно было увидеть только сверху.

Долго мы искали и наконец нашли расчетное место. Начинаем закладывать один вираж за другим: ошибки здесь быть не должно! Вот и костры — раз, два, три, четыре, пять — все, как условлено.

Даю команду:

— Приготовиться к сбросу!

В самолете темно, как в погребе. Натыкаясь друг на друга, штурман Воронцов, механик Петров и радист Вотяков подтаскивают ближе к двери стокилограммовые тюки.

Выход на цель, нажимаю сигнальную кнопку, слышу за спиной команду:

— Раз, два, отправили!

Я представляю себе, как мешки летят за борт, парашюты раскрываются — и груз, покачиваясь под белым куполом, плавно опускается туда, где его ждут партизаны. На борту оставались мешки еще на один заход, как вдруг бортрадист доложил, что мимо нас проскочил фашистский истребитель — значит, обнаружили!

Нет! Задание должно быть выполнено! Даю продолжительный сигнал — сбрасывать, сбрасывать все с последнего захода. На помощь посылаю второго пилота, а сам остаюсь один за штурвалом.

Вижу пунктиры трассирующих пуль. Слышу треск и подрагивание самолета: это отстреливается наш стрелок- молодец, не растерялся! А ребята действуют вовсю: мешок за мешком летит за борт. Жмусь к земле, стараясь уйти из-под прицела противника. Опасность миновала. В кабину возвращается второй пилот, он дрожит от волнения.

— Что случилось? — спрашиваю его. Пилот не может выговорить ни слова. Наконец с трудом произносит: [50]

— Механика нашего... Яши Петрова... нет в самолете...

— Как это нет?

— Выпал за борт вместе с мешками.

Я обомлел. Отдаю штурвал второму пилоту. Направляюсь в грузовую кабину, подсвечивая карманным фонариком. Первое, что бросилось мне в глаза, — это наш пропавший бортмеханик. Лежит он, распластавшись на полу. Бросаюсь к нему, начинаю тормошить, но радист предупреждающе кричит:

— Командир, не надо трогать его!

— Что с ним?

И тут радист рассказал, что Яша действительно успел побывать за бортом. Одна из фал грузового парашюта захлестнула его под колено, и тюк увлек за борт. Штурман остолбенел — механик болтается под самолетом, упираясь локтями в дверной проем. Штурман с радистом с трудом втащили его обратно в кабину. А он, ероша заиндевелые волосы, вдруг спросил: «Где моя шапка?» Шапка отправилась вниз, в Пинские болота... Тут-то Яша и свалился — от пережитого, от нервного потрясения. Мы оставили его в покое, пока благополучно не приземлились в Конотопе.

...Происшествие с Яшей Петровым всплыло в памяти несколько лет спустя. Весною 1949 года я должен был доставить группу советских делегатов на очередной Всемирный конгресс сторонников мира. Курс наш лежал на Прагу. Мы летели уже над Белоруссией, приближаясь к Пинским болотам.

Я был весь во власти воспоминаний, когда меня от них отвлек неожиданный визит: приоткрыв дверь в пилотскую кабину, стоял черноусый незнакомец:

— Разрешите войти?

Вообще говоря, это не полагается.

— Чем могу быть полезен?

— Я хотел, — ответил он, — на минутку воспользоваться вашим планшетом: разобрала охота еще раз глянуть на пути-дороги, исхоженные по немецким тылам во время оккупации. Ведь это — Пинские болота, не так ли?

Я передал управление второму пилоту, а сам вместе с пассажиром прошел в салон. Поглядывая то в окно, то на карту в моем планшете, он рассказывал:

— Вот здесь, в Давыд-Горе, под Новый год мы застали врасплох фашистский гарнизон и начисто перебили его. Захватили много трофеев, помню — всех своих [51] партизан удалось обуть в сапоги. Наш отряд громил гитлеровцев в Сарнах, Олевске, Кухетской Воле, Красной Волоке, Камене-Каширском... Здорово нас в ту пору транспортная авиация выручала. У меня в блокноте сохранились имена всех пилотов, которые к нам летали. Может, вы кого из них знаете?

Черноусый полез в карман за записной книжкой, распахнув пальто. На груди его блеснули две Золотые Звезды Героя Советского Союза! Перелистывая блокнот, он оживленно говорил:

— Тяжело нам приходилось подчас, но и летчикам было не сладко. Рассказывали мне, что однажды, когда нам сбрасывали боеприпасы, вместе с тюками выпал из самолета механик. Насилу затащили его обратно, едва не погиб!

Я задумался, вспомнив тревожную ночь, бледного второго пилота с дрожащими губами, Яшу Петрова, распластавшегося на полу кабины:

— Значит, это мы к вам тогда летали? Черноусый заглянул в свой блокнот.

— Так вы не Михайлов ли? — спросил он радостно.

— Михайлов, он самый...

Мы крепко пожали друг другу руки.

— Вот как довелось встретиться! Тогда вы меня боеприпасами снабжали. На войну, так сказать, снаряжали, а сейчас, наоборот, везете мир защищать! Я — Федоров, будем знакомы...

В салоне среди делегатов конгресса был и известный поэт Алексей Сурков, который слышал нашу беседу с Федоровым. Увидев на моем кителе Звезду Героя, он спросил, за что я получил награду. Пришлось рассказать. Внимательно выслушав меня, Сурков посоветовал:

— Обязательно обо всем напишите!

С его благословения я и начал писать. Вышла одна, другая, вот уже и седьмая книга... И это стало теперь неотъемлемой частью моей жизни, ее смыслом.

В небе между Бугом и Вислой

В широких степях Украины, в топких болотах Белоруссии, во всех оккупированных районах бушевала партизанская война против фашистских завоевателей. На фронтовые части Гражданского воздушного флота (ГВФ) было возложено практическое осуществление планов командования [52] по организации связи с партизанами, доставке им вооружения и боеприпасов, оказанию непосредственной помощи в боевых действиях, перевозке раненых в советский тыл.

Вся работа летных частей и подразделений ГВФ по обслуживанию партизан велась организованно, в тесном контакте со штабами партизанского движения, возглавляемыми в Белоруссии — П. 3. Калининым, на Украине- Т. А. Строкачем.

Особенно активно помогали партизанам летчики 1-й авиатранспортной дивизии ГВФ, впоследствии переименованной в 10-ю гвардейскую авиадивизию, где командиром был генерал-майор авиации Ш. Л. Чанкотадзе.

Народным мстителям Украины и Белоруссии доставляли боеприпасы пилоты легкомоторной авиации 87-го гвардейского Сталинградского полка ГВФ и летчики 1-го отдельного полка, переименованного в 120-й отдельный гвардейский полк ГВФ.

Экипажи авиатранспортной дивизии, как правило, работали на оперативных точках эскадрильей или группами. Нашу группу самолетов возглавлял старейший пилот Аэрофлота — мастер дальних ночных рейсов в глубокий тыл врага Георгий Давыдович Волков.

Осенью сорок третьего после проведения десантных операций по форсированию Днепра и освобождению Киева мой экипаж и два других — Д. Самарского и Б. Александрова — направили на оперативную точку в Конотоп. Отсюда мы совершали ночные рейсы к партизанам Полесья, Украины и Польши на военно-транспортных самолетах ЛИ-2.

Это был аэродром совместного базирования — истребителей, бомбардировщиков и военно-транспортной авиации, представленной нашими тремя экипажами. Здесь я повстречал своих однокашников по Тамбовскому авиаучилищу С. Порхунова, П. Петрова и других, летавших в составе авиации дальнего действия на бомбежку западнее реки Буг.

По мере продвижения фронта на запад перемещалось ближе к передовой и наше базирование.

...В авиадивизию поступили новые военно-транспортные самолеты СИ-47. Освоение их велось в действующей части, в боевой обстановке. Командир авиаэскадрильи Григорий Таран давал летчикам один-два так называемых провозных по кругу, а затем разрешал самостоятельные полеты по кругу — и командиру корабля ЛИ-2 ставили [53] штамп в пилотском свидетельстве: разрешается выполнять боевые задания на новом самолете СИ-47.

И все же я отправился к командиру 2-го авиаполка с просьбой дать мне задание на полет в наш тыл, чтобы экипаж еще раз мог проверить свое умение управлять новой машиной, отработать взаимодействие всех его членов. Но майор А. Семенков, замахав на меня руками, не дал и договорить.

— Еще чего надумал! — воскликнул он. — Станем укорачивать ресурс моторов в то время, когда нас ждут за линией фронта партизаны. Нет, Михайлов, об этом не может быть и речи. Полетишь на оперативную точку в распоряжение Украинского штаба. Там уже работает экипаж Бакана.

Мне ничего не оставалось, как повторить приказ:

— Есть лететь на оперативную точку.

Через несколько часов мой экипаж уже держал курс в Киев. Представитель партизанского штаба Украины встретил нас на аэродроме.

— Мы вас давно ждем, — радостно произнес незнакомый мне майор.

Он протянул выписку из расшифрованной радиограммы. Я прочел, что немцы подтянули крупные силы, каратели неотступно преследуют партизан, стремясь окружить. Боеприпасы у них вышли, а распутица сковывает действия. Партизаны просили помощи. Телеграмму подписал Вершигора.

— Приказано немедленно направить туда самолеты, — передал распоряжение представитель штаба.

Я оказался в весьма затруднительном положении: лететь в ночь, без подготовки — рискованное дело. Но обстановка-то военная, она всегда полна неожиданностей. И я дал указание экипажу: моторы не зачехлять, заправить бензобаки полностью и быть готовыми к полету.

— А вы, товарищ майор, грузите боеприпасы, военное снаряжение — раз надо, значит, сейчас же и полетим...

Пока второй пилот В. Чернов со штурманом А. Воронцовым готовили полетную карту, прокладывали маршрут по знакомым нам ориентирам, отмечая их на карте, наносили на нее курсы, замеряли расстояния, рассчитывали время, которое играло особо важную роль в ночном полете, и шла загрузка самолета военным снаряжением, я тем временем с представителем штаба поднялся [54] на командно-диспетчерский пункт уточнить задание.

Задача, поставленная на этот раз перед нашим экипажем, была, пожалуй, труднее всех, до сих пор выполняемых в тылу противника. Дело в том, что цель, над которой нам предстояло сбросить боеприпасы, не имела постоянного местонахождения — она была движущейся, колонной на марше. Следовательно, мы могли лишь весьма условно обозначить ее место на карте.

Известно, что, когда войска Первого и Второго Украинских фронтов южнее Киева окружили крупную группировку фашистских войск и устроили, им в районе Кор-сунь-Шевченковского «второй Сталинград», Первая украинская партизанская дивизия действовала в Польше. Партизаны совершали рейды в Билгорайские леса, оттуда по Замостью шли между Хелмом и Люблином под Бялу-Подляску, а в районе Седлеца подходили к Варшаве.

Фашистскому губернатору польских земель гаулейтеру Франку не очень-то нравилась эта «прогулка» партизан. Оно и понятно, колонна в несколько сот вооруженных бойцов не просто маршировала: на своем пути партизаны разрушали железнодорожные и шоссейные мосты, портили связь, громили гарнизоны карателей. Железная дорога Варшава — Люблин — Львов была выведена ими из строя на двадцать девять суток. На берегу реки Саны взорван артиллерийский завод «Сталева Боля». Он так назывался для официальной маскировки. А на самом деле там выпускали ФАУ. Партизаны и сами не знали, что уничтожили особой важности завод, когда били снарядами по окнам электростанции...

Из Варшавы и Кракова потянулись эсэсовские полки: начались стычки, перестрелка, бои, окружения и налеты. А раз бои, значит и раненые, которые сковывают действия партизан. Появились самолеты «хейнкели» и стали нещадно бомбить партизанские обозы, на преследование соединения П. Вершигоры была брошена эсэсовская дивизия «Викинг» с танками.

Партизаны — народ опытный, тертый — не испугались гитлеровской стальной армады. Они хорошо использовали овраги, балки, всякие естественные барьеры на местности, которые могли бы служить препятствием врагу. Под покровом ночи партизаны уводили колонны обозов в безопасные места. Разведка еще днем нащупывала бреши в расположении противника, и, как только стемнеет, колонны незаметно просачивались в брешь. [55]

Вершигора, ускользая от пытающихся окружить его карателей, двигался по лесным просекам, по звериным тропам, кидаясь то вправо, то влево, то назад, то вперед, лишь бы оторваться от преследователей. За ночь уходили от противника на добрую полсотню километров.

Жарко приходилось партизанам. Вот они и попросили оказать помощь на ходу. А как ее окажешь?

Нам знакомы были полеты на заливные луга у Припяти, посадки на льду Князь-озера, на песчаных полянах заболоченного Полесья, на клеверищах Брянщины. А вот чтобы ночью отыскать движущиеся костры и сбросить на них стокилограммовые мешки с грузом, это предстояло впервые. Но приказ есть приказ, его надо выполнять. В темноте, на фоне однообразного ландшафта лесов и болот обнаружить такую цель было равносильно тому, что отыскать иголку в стоге сена.

Условный сигнал, на который мы должны были сбросить боеприпасы, согласно таблице кодов — «конверт»: четыре костра по бокам, пятый — печать называется, самый большой — посередине. «Конверт» двигался вместе с колонной. По нашему представлению, запряженные кони тащили по лесным полянам сани, к которым прикреплялись жаровни с горящими кострами.

Уже спустя много лет Петр Петрович Вершигора рассказывал мне, как это было на самом деле. За командирскими санями следовало пять розвальней, доверху набитых сеном, соломой. Поверх воза сидело по паре здоровых хлопцев, держа в руках бутылки с бензином. Как только наблюдатели подавали весть о появлении самолета, с командирских санок в ночное небо взвивались ракеты. Тут же вспыхивали пять движущихся костров. На ходу они образовывали конверт.

— Иногда эти костры вызывали смех и горе, — вспоминал Петр Петрович. — Однажды слышу жалобный голос командира шестой роты: «Товарищ командир, потерю имею». — «Какие еще там потери? Врага вблизи нет». — «У лошадей хвосты сгорели...» — «Руби постромки, бросай сани!» — «Да уже отрубил. А хвосты сгорели под самый корешок».

...Линию фронта мы пересекли под обстрелом, на бреющем полете. Для нас это занятие стало теперь привычным, мы озабочены были лишь тем, как бы отыскать разбросанные по дебрям Полесья отряды Вершигоры.

Пролетели над озером — надежным ориентиром, пересекли Западный Буг, через несколько минут мы должны [56] были увидеть партизанский обоз: во всяком случае, он был где-то здесь несколько часов тому назад, когда мы вылетали из Киева. За это время не мог он далеко уйти. Но если ушел, то в какую сторону?

Мы летели над самыми верхушками деревьев по треугольнику, от ориентира к ориентиру, напряженно вглядываясь в землю. Под крылом мелькнула не то просека, не то — лесная тропа. И тотчас показались тусклые огни костров.

— Цель! — обрадованно крикнул штурман.

Я стал набирать высоту, чтобы дать возможность раскрыться грузовым парашютам. Набрал триста метров и потерял цель, потом снова нашел ее. Первый заход произвел с учетом движения обоза, парашюты раскрылись немного впереди движущихся под нами костров. На втором заходе огни стали неподвижны: обоз остановился для погрузки боеприпасов. Полностью разгрузившись, мы легли на обратный курс и благополучно вернулись в Киев.

На вторую ночь к движущимся отрядам слетали уже три других тяжелых корабля, и снова все обошлось благополучно: и цель нашли без помех, и груз сбросили, и вернулись невредимыми.

Вскоре в штабе партизанского движения была получена радиограмма, содержание которой сообщили всем экипажам, летавшим на сброс к колонне на марше. Вершигора благодарил отважных летчиков, не знающих трудностей в сложных полетах. Сообщал, что ведет бои и впредь надеется на помощь с воздуха.

Мастер ночных полетов

Два долгих месяца продолжался марш по Польше соединения П. Вершигоры. Меняли сани на телеги. Переходили вброд реки, штурмовали железные дороги, пускали под откос поезда. В конце апреля под Беловежской пущей партизаны стали принимать наши самолеты с посадкой.

Оперативная точка экипажей 10-й гвардейской дивизии в Киеве стала одной из оживленных. Здесь работали наряду с опытными молодые командиры кораблей: И. И, Рышков, К. Д. Бирюков, В. Ф. Павлов и другие. Хотя по занимаемой должности они были молоды, но уже достаточно обстреляны. Взять, к примеру, Ивана Ивановича Рышкова. Он пришел к нам в дивизию с Северо-Западного [57] фронта, за плечами — не одна сотня боевых вылетов, в том числе десятки в тыл противника. Среднего роста, подтянутый, со строгим взглядом. Он имел уже немало орденов и медалей. О боевых действиях Рышкова писали армейские газеты. В январе сорок третьего ему было приказано доставить партизанам оружие и боеприпасы. Вылет самолета Р-5 состоялся в сложных метеоусловиях. Вскоре пилот обнаружил условные сигналы. Над целью механизм сброса не сработал. Штурман предложил командиру возвратиться на базу. Но не таков характер у Рышкова, чтобы возвращаться, не выполнив задания. Он понимал, что от его действий зависит боеспособность партизанской бригады. У летчика созрело решение посадить самолет на заснеженном льду близлежащего озера. Он понимал, что идет на риск. Подходы неудобные, да и размеры ограничены крутыми берегами: не дотянешь — зависнешь на обрыве, промажешь — воткнешься носом в скальный грунт. Выручило летное мастерство. Посадка прошла благополучно.

Партизаны радостно встретили экипаж. Быстро разгрузили самолет и поместили в нем тяжелобольного комбрига А. Рачкова. Экипаж доставил его в тыловой госпиталь Валдая.

Вскоре в штаб поступило сообщение партизан, что 8 февраля 1943 года ими взорваны мост и станция. Важная артерия снабжения врага выведена из строя. Задание фронта выполнено!

Это один яркий эпизод из боевой работы Ивана Ивановича Рышкова. А их были сотни!..

Весной сорок пятого в районе Ужгорода, меж высоких гор, предстояло выбросить на условные костры десантников — офицеров связи, радистов. В них нуждались народные мстители Закарпатской Украины. Командование второго авиаполка решило на это задание послать экипаж командира корабля И. Рышкова. Его экипаж имел немалый опыт полетов к партизанам.

Вылет состоялся из Киева. Точно над целью один за другим в ночь на сигнальные костры прыгали десантники. Самолет сильно болтало, горный ветер бросал его из стороны в сторону, вниз-вверх. Когда покинул борт замыкающий десантник, самолет дернуло и угрожающе затрясло. Летчики не поймут, что произошло, почему уменьшается скорость и теряется высота.

Опытный механик Пеков сразу определил, что надо увеличить мощность, чтобы предотвратить падение. Однако [58] и это не помогло, самолет словно попал в зону зависания, создалось опасное положение. Встревоженный экипаж всецело был занят поисками — что могло случиться.

Пеков даже приоткрыл грузовую дверь корабля. И тут он увидел невероятную картину: стропы парашюта захлестнули стойку хвостового колеса, десантник повис на нем.

Возникли две проблемы: как удержать самолет от падения, чтобы не врезаться в горы, и как сохранить жизнь парашютисту. Но ведь самолет не стоит на месте, более того, его сильно болтает. Малейшая неосторожность пилотов — и можно свалиться в пропасть.

Пришла радиограмма — лететь в Киев. Командир корабля и без нее уже держал обратный курс. Горючего хватало только на полет до своего аэродрома. Рышков приказал экипажу, кроме стрелка-радиста, который вел наблюдение за воздушной обстановкой с башни, заняться спасением парашютиста. Но захлестнувшие стропы с натяжением зашли в щель грузовой двери, и никак не удавалось их подцепить, втянуть на себя.

Уже перелетели линию фронта. И никто не думал об обстреле, об опасности, не обратил внимание на яркие вспышки разрывов. Увлечены были одной заботой, как спасти жизнь десантника.

И вдруг Пеков не вошел, а влетел в пилотскую кабину.

— Выход найден! — доложил командиру. — Как там с горючим, еще немного продержимся в воздухе?

— До Киева хватит, — ответил Рышков.

— Я придумал способ, как снять десантника, только не производи посадку, командир.

— Хорошо. Действуйте!

Пеков решил обжать в жгут натянутые стропы и постоянным натяжением освободить их из паза грузовой двери. Для этого механик отцепил кабинную фалу и одним концом продел под захлестнувшие стропы парашюта. Штурман, радист, механик с усилием стали тянуть ее на себя. Выберут несколько строп из щели двери, перевяжут в жгут. И снова начинают тащить да перевязывать. Так сантиметр за сантиметром приближали распущенные стропы к вытянутой руке механика Т. Пекова, который удерживался лямками за бортом самолета. Когда парашютист находился уже совсем близко, Пеков вцепился пальцами за лямки парашюта. Радист со [59] штурманом ухватились, за что могли. Наконец в грузовую кабину самолета втащили бесчувственное тело парашютиста.

У нас словно гора с плеч свалилась. Сели на аэродроме. Парашютист лежал по-прежнему без движения, ни жив ни мертв. Работники санчасти доставили его в госпиталь.

Недели через три экипажу И. И. Рышкова снова предстояло выполнять полеты в Закарпатскую Украину с десантниками на борту. И вдруг среди них он узнает знакомое лицо — того самого парашютиста. Командир подошел к нему и спросил:

— А теперь куда летишь?

— Вы узнали меня?

— Еще бы, тогда пришлось нам понервничать.

— Лечу своих догонять, — ответил парашютист. — Я вас никогда не забуду. Соединюсь со своими в тылу, закончим войну, вместе отпразднуем победу, я обязательно памятный подарок приготовлю!

Десантник свое слово сдержал. Такая встреча состоялась в День Победы.

Этот эпизод, как и многие другие боевые подвиги, совершенные летчиками 10-й гвардейской дивизии в годы войны, запечатлелся в памяти. Хорошо помню, как в Закарпатской Украине, выполняя задание в тылу врага, в ночном полете погиб экипаж командира корабля Дмитрия Самарского.

Ночью в горах упал самолет ЛИ-2 с десантниками на борту. Истинных причин установить не удалось: связь была прервана. Все можно предполагать, но, учитывая то, что иногда в ночных полетах при выбросе парашютистов, грузовых мешков с самолета стропы парашюта захлестывали хвостовое колесо и руль высоты, вероятнее всего по этой причине произошла гибель экипажа. Я хорошо знал Дмитрия Самарского. Служили в одной авиаэскадрилье. С одного аэродрома ходили на боевые задания.

Гроза над целью

Велась не только интенсивная работа на оперативной точке в Киеве, но и усложнился сам характер задания. К основному полету на сигнальные костры прибавилась [60] вторая, более ответственная часть: после сброса военного снаряжения для партизан, действовавших на территории Польши, мы брали курс на поиск посадочной площадки, чтобы забрать раненых и доставить их в тыловой госпиталь Киева. Получилось так, что в одну ночь выполняли два сложных задания. Мы не только стартовали с Киевского аэродрома, но и использовали аэродромы подскока.

Помню, мой экипаж засветло приземлился в Ровно. Быстро загрузили две тонны взрывчатки. И с заходом солнца мы пошли на задание с посадкой на площадке, что находилась в Полесье, неподалеку от города Лунинец. На обратном пути предстояло забрать раненых из соединения Вершигоры.

Имея на борту взрывоопасный груз, я не поднимался на большую высоту, решил пройти на трехстах метрах. И все же, пересекая расположение противника, не избежал обстрела. С земли ударили так крепко, что мы оказались в огневых трассах.

Положение было настолько угрожающим, что мы в любую секунду могли быть испепелены. В такой ситуации судьбу решали доли секунды: инстинктивно двинул штурвал от себя, нацелив нос корабля на огневую точку врага, да еще скомандовал механику: включить фары, которые ярким пронизывающим лучом словно таранили врага. У самой земли вывел самолет из пике, и огневая точка осталась позади.

Мой расчет воздействия на психику врага оправдался. Увидев надвигающуюся на него громаду, да еще с прожекторами, противник тут же прильнул к земле, прекратив огонь. Так находчивость да трезвый расчет помогли нам выйти из-под обстрела невредимыми, если не считать одной пробоины, пуля прошла вдоль фюзеляжа, не задев экипаж и наш взрывоопасный груз.

На площадке от партизан я узнал печальную весть.

Накануне из Москвы по заданию Белорусского штаба партизанского движения вылетел транспортный самолет. Погода была сложная — гроза, дождь. Ему давали запрет на посадку, а он пошел напролом, врезался в лес и сгорел. Все погибли. Мне сообщили фамилию командира корабля, им был Павлов.

В 10-й дивизии было два летчика Павлова, и оба мои однокашники по Тамбовскому училищу. Владимир Павлов вылетал вместе со мной. Стало быть, не он. Возвратившись в Киев, я точно установил, что погиб экипаж [61] Б. Павлова, где вторым пилотом был Б. Харитонов, тоже хороший мой товарищ.

Борис Павлов — это тот самый пилот, который заменил меня в составе экипажа П. Кашубы. Когда Бориса утвердили командиром корабля, он стал летать из Москвы к партизанам Полесья. Это был его третий полет с одним и тем же заданием. Предыдущие не были удачными.

Под крылом самолета медленно плыла в свете яркой луны темная масса леса. Там, где было поле, стелился туман, мелькали отдельные огоньки в окнах деревень.

Внезапно заработала рация:

— Сокол-12, Сокол-12! Впереди грозовой фронт, возвращайтесь назад!..

Наступила минутная пауза. И вдруг сквозь треск в эфире Борис услышал знакомый голос Виктора Филонова:

— Борис, я возвращаюсь, следуй за мной! Ты слышишь меня, Боря?

— Слышу, дружище, — угрюмо ответил Павлов. — Слышу и все же я иду на задание. Я не могу в третий раз возвращаться ни с чем.

Наступила томительная пауза. Б. Павлов и В. Филонов — друзья-однокашники. И снова раздался настойчивый голос командира:

— Сокол-12! Приказываю вернуться на аэродром вылета. Нам не пройти. Впереди фронтальная гроза.

Радист растерянно глянул на своего командира. Тот молча снял наушники и продолжал вести самолет по заданному курсу. Впереди чернела темная полоса неба. Огневые всполохи то и дело поднимались во весь горизонт.

— Входим в грозовой фронт, — предупредил экипаж спокойным голосом командир.

ЛИ-2 слегка качнуло с крыла на крыло. А затем началась болтанка. Самолет бросало из стороны в сторону. На стеклах фонаря вспыхивали голубые молнии. Тяжелые удары грома обрушивались на барабанные перепонки. Командир отжал штурвал от себя и бросил корабль прямо под грозовое облако. Теперь он шел на бреющем полете, можно сказать, отсчитывая ветки макушек каждого дерева.

— Впереди костры! — закричал штурман. — Наша цель!

Борис выровнял машину, взглянул вниз через стекло [62] пилотской кабины. Костры прошли стороной под крылом. Лесная поляна — посадочная площадка — быстро надвигалась на самолет. Но тут случилось непредвиденное: словно ураганный вихрь налетел, ударила молния в нос корабля, самолет бросило вниз, к самой земле. Борис рефлекторно потянул штурвал на себя, самолет резко взмыл, задрав нос кверху. Перед глазами пилотов показалась черная зубчатая стена, она стремительно надвигалась на самолет. Послышался характерный треск, потрясающей силы удар.

Когда партизаны подбежали к самолету, врезавшемуся в вековые сосны, тот уже догорал, озаряя полосу сзади себя багровым заревом.

Снова боевая потеря. Для нас она была как предостережение. Ведь ее могло и не быть. Летчик В. Филонов вовремя оценил изменившуюся обстановку, подчинился приказу и сохранил самолет для многих следующих полетов.

След в памяти

Осенью 1965 года на имя начальника московского аэропорта Внуково из Польши пришло письмо. В препроводительной записке бывший командир польско-советского партизанского отряда Николай Иосифович Куницкий просил разыскать летчика Владимира Павлова, который во время войны прилетал к польским партизанам, и вручить ему письмо.

Павлова дома не застали, он выполнял очередной рейс Москва — Алжир — Конакри на транспортном самолете ИЛ-18. А когда вернулся, ему, можно сказать, в торжественной обстановке — тамбовские авиаторы-однокашники отмечали 25-летие окончания училища — вручили письмо из Польши. Писал Николай Куницкий:

«Я видел вас 6 июня 1944 года в лесах Люблинского воеводства. Вы доставили нам боеприпасы, минометы, а в обратный путь забрали с собой четырех английских летчиков, больных и раненых польских партизан. Вы прилетали тогда на двухмоторном транспортном самолете и посадили его ночью на ровном ржаном поле, около села Густа-Кжешовска, в шестидесяти километрах южнее Люблина. Я хорошо помню: едва вы поднялись в воздух и отлетели на один-два километра, появились три фашистских бомбардировщика. Но вы ловко нырнули [63] вниз и над самым лесом улетели на восток. Мою площадку тем временем немцы заядло стали бомбить, но уже пустую...»

Н. Куницкий просил Павлова прислать фотографию военных лет для иллюстрации книги воспоминаний. И заканчивал свое письмо словами: «Мы, партизаны, советские и польские, крепко ценим труд, мужество и мастерство советских летчиков, которые, рискуя жизнью, доставляли нам оружие, боеприпасы, тол, сбрасывали парашютистов-радистов и подрывников, вывозили раненых. Да здравствуют славные советские летчики! Пусть живет вечно польско-советская дружба!» Павлов по поводу письма рассказывал: — Я ни одного самолета противника не сбил. Летал, обслуживая партизан, на невооруженных машинах почти на всех фронтах. Вначале на Ленинградском, Центральном, Белорусском. Затем доставлял грузы украинским партизанам и крымским. Обычно выбирали плохие погодные условия, чтобы маскировать себя от неприятеля. Моими первыми самолетами были всем известные ПО-2, ЛИ-2 и СИ-47. На них я летал всю войну и в послевоенные годы на мирных трассах Аэрофлота. А встреча с командиром партизанского отряда Куницким произошла при следующих обстоятельствах...

Однажды исполняющий обязанности командира транспортной авиагруппы, базировавшейся в Киеве, В. Тараненко сообщил, что есть срочное задание: вывезти сбитый над Вислой английский экипаж, который находится в расположении партизан Замостья, и одновременно забрать на Большую землю тяжелораненых. Предполагалось задание выполнить двумя экипажами: один должен был совершить посадку на партизанской площадке, второй — сбросить груз с военным снаряжением (это большие мешки весом по 100-120 килограммов каждый; таких мешков в самолет брали 12-15 штук). Когда Павлов прилетел на партизанскую цель, обозначенную кострами, то первого самолета там, как было условлено, не оказалось. Командир не спешил сбрасывать груз на площадку, дабы не помешать товарищу сесть. Сделал один, другой круг над целью, а самолета, который должен был прибыть сюда раньше, все нет и нет. Может быть, заблудился? Или сбили над линией фронта? А возможно, возвратился из-за технической неисправности?.. С воздуха пилот хорошо рассмотрел площадку. Она была крохотная, если сбросить на нее пятнадцать [64] мешков, то второму самолету сесть будет негде.

Командир принял решение приземлиться. Это было наиболее разумным выходом из положения. При посадке во тьме машина остановилась так быстро, что это вызвало недоумение экипажа: что повлияло на столь короткую пробежку самолета?

Долго размышлять над этим не пришлось: со всех сторон к самолету начали приближаться люди с автоматами. Для опознания мы включили самолетные прожекторы. Автоматчики тотчас же залегли и по-пластунски поползли. Экипаж включал и выключал фары, а солдаты то поднимутся, то упадут на землю. Они шли и ползли, сжимая все уже и уже кольцо вокруг самолета. Павлов подумал, что попали к немцам в ловушку. Радиста с автоматом послал к двери, которую приказал ему открыть и держать автомат на изготовке, а сам тем временем увеличил обороты моторов и с включенными фарами стал выруливать прямо на автоматчиков.

Когда самолет надвинулся на людей, словно танк, автоматчики поднялись и по-русски закричали: «Остановись, остановись, мы — партизаны!» Их крики отчетливо услышали в открытую дверь и с облегчением вздохнули. Это были действительно партизаны. Только успели обменяться рукопожатиями, как прилетел самолет, который должен был приземлиться первым. Надо было срочно убрать машину с ржаного поля, а не то, чего доброго, сядет в темноте на фюзеляж...

Второй самолет благополучно oпycтилcя, не задерживаясь, взял раненых и улетел. Экипажу Павлова предстояло забрать остальных нуждающихся в эвакуации, а таких оказалось много. Когда они разместились в caлoнe, стало яcнo, что машина перегружена и сразу не взлетит.

Пepвaя, вторая попытка взлета. А машина не набирает скорости да и только. Тут и температура головок цилиндров неимоверно быстро стала расти. В чем дело? бортмеханик Александр Князьков выключил двигатели и спустился на землю пocмoтpeть, что происходит. Оказалось, что в соты маслорадиатора забились колосья, а стебли высокой ржи намотались на колеса и тормозили разбег. Да и грунт был мягкий, местами вязкий. Все это затрудняло подъем.

Первым делом очистили радиатор и колеса. Затем несколько примяли грунт, сделали холостые пробежки для укатки ржи и грунта. А время идет — вот уже короткая [65] летняя ночь на исходе. Забрезжил рассвет, взошло солнце. Того и гляди гитлеровские стервятники накроют смертоносным металлом.

Когда приготовления закончились, взревели оба мотора, запущенные на полную мощность, тяжело нагруженный корабль поднялся в воздух, тут же прижался к вершинам деревьев и перешел на бреющий полет.

— Действительно, как пишет Куницкий, — вспоминал Павлов, — я нырнул вниз над лесом и на его фоне спрятался от появившихся вражеских самолетов, которые, потеряв меня из виду, начали бомбить взлетную площадку, только что нами покинутую.

Если на взлете относительно легко удалось отделаться от фашистских самолетов, то дальнейший полет осложнялся солнцем: ведь летели в тылу врага средь бела дня. Машину могли сразить любым видом оружия, не говоря уже об истребителях. Поэтому единственным средством спасения оставалось лететь очень низко, огибать балки, овраги, косогоры и обязательно обходить стороной города, населенные пункты. А линию фронта Командир решил пересекать и того ниже, чтобы шум моторов возникал внезапно и наводил панику на солдат, загоняя их в окопы и блиндажи. Его нехитрый маневр удался. Гитлеровцы, завидев надвигавшуюся на них с Шумом громаду, бросали оружие, падали на землю и прятали голову. Иначе голова была бы снята с плеч самолетными винтами. Опомнятся фашисты, начнут стрелять, но самолета и след простыл.

— С таким риском для жизни мы выбрались днем из-за линии фронта. Как видно, этот полет оставил след в- памяти не только у нашего экипажа, но и у польских товарищей, — заключил свой рассказ мой товарищ Павлов.

Дерзкая посадка

Первая авиатранспортная дивизия Гражданского воздушного флота выполняла самые разнообразные задания Верховного Командования. Наши экипажи военно-транспортной авиации бросали на самые горячие точки всех фронтов, протянувшихся на тысячи километров от Баренцева до Черного морей.

Встречи с нашим командиром Тараном были не частыми. Но где бы он ни находился, всегда проявлял живой [66] интерес к своим подчиненным, к их боевым делам. Весной сорок четвертого он прилетал на оперативную точку в Киев и не отсиживался в штабе, а с ходу отправлялся на боевое задание с кем-нибудь из своих подопечных. Помню, здорово его экипаж потрепали зенитки. Попадал под обстрел и мой экипаж. Под Брестом я получил отметину на лице на всю жизнь.

Советские войска завершали освобождение Белоруссии, когда один из наших самолетов был сбит за линией фронта. Несколько дней пилоты в поисках партизан блуждали по лесу. Наконец им удалось встретиться со связным, тот и привел их в расположение партизан, которые базировались в прилегающих к городу Лиде районах Западной Белоруссии и Польши. Об этом партизаны сообщили в центр. Летчиков нужно было доставить в свою часть.

Но в Западной Белоруссии наступала весна. Стояла распутица. Реки вышли из берегов. Это осложняло маневренность партизан. Им часто приходилось менять базирование. О подготовке посадочной площадки для приема самолета и речи быть не могло. Поэтому отправка экипажа откладывалась до лучших времен, и он активно включился в боевые действия: ходил в разведку, устраивал диверсии, засады, вел сбор сведений о дислокации вражеских гарнизонов.

Однажды партизанская разведка доложила о скоплении транспортных самолетов на аэродроме противника. Туда снарядили и направили группу подрывников. В нее вошли минеры и авиаторы.

Не одну ночь они провели в засаде, следя за работой на вражеском аэродроме. Выяснилось, что аэродром в Лиде гитлеровцы использовали для ремонта и восстановления поврежденных самолетов. С него не совершалось интенсивных полетов. Подрывникам трудно было удержаться от соблазна уничтожить технику врага. Но сдерживали себя. Приказ свыше гласил: вести наблюдения, накапливать свежие сведения. Командование интересовало, как часто взлетают и садятся на аэродроме самолеты, в какое время суток меняется караул, сколько длится обеденный перерыв и другие детали.

И вот, получив очередные сведения от разведчиков, командир партизанской бригады задумался. А потом, обращаясь к летчикам, сказал:

— А что, если этот аэродром использовать в наших целях, принять на нем транспортный самолет?! [67]

— Хорошая идея, она заслуживает особого внимания, но пойдут ли наши на такой риск? — ответил командир «спешенного» экипажа.

— Думаю, что рискнут. Попробуем...

И полетели шифрограммы в Белорусский штаб партизанского движения и в штаб 10-й гвардейской дивизии. Готовясь к операции, в партизанском соединении прежде всего создали группу подрывников по захвату аэродрома. Ей дали кодовое название «Молния». В эту группу вошел и экипаж сбитого самолета. В полном боевом снаряжении авиаторы проводили тренировку. Делали перебежки, погрузку и выгрузку, ползали по-пластунски, стреляли из автоматов на ходу. Ведь успех операции во многом зависел от их силы, ловкости, быстроты действий. Кроме того, экипажу поручили составить описание аэродрома, чтобы смогли провести детальную подготовку летчики действующей части.

Что же представлял собой аэродром? Он был построен задолго до войны. Грунтовая взлетно-посадочная полоса, протянувшаяся с севера на юг вдоль стены леса, как бы разделяла территорию летного поля на две части.

На северо-западе его обосновались гитлеровцы со своим штабом. Там же были ангары. В северной части высилась башня командно-диспетчерского пункта и находились стоянки, которые были забиты «дорнье», «юнкерсами», «мессершмиттами».

В южной части летного поля, где оно почти вплотную упиралось в опушку леса, гитлеровское командование отвело сектор под стоянку аварийных самолетов. Это место больше походило на свалку, нежели на действующий аэродром. Вокруг лежала взрыхленная бульдозером земля, темнели два черных замаскированных барака. Возле них росли редкие деревья и густой кустарник. В нем легко можно было спрятаться от гитлеровцев. Там и обосновались партизанские разведчики.

Работа по сбору сведений об аэродроме обеспечивала лишь частично успех операции. Основная задача возлагалась на авиаторов-гвардейцев. Им нужно было в открытую, средь бела дня, выйти на аэродром, занятый противником, посадить самолет, забрать разведданные и «безлошадный» экипаж и незамедлительно взлететь. С земли самолет могли подбить из обыкновенной винтовки. И тем не менее шла подготовка к дерзкому полету.

Партизаны в засаде сидели тихо, старались не тревожить гитлеровцев на аэродроме. [68]

Белорусский штаб партизанского движения дал добро на проведение операции по вывозу экипажа. Командир 10-й гвардейской дивизии генерал-майор авиации Ш. Л. Чанкотадзе хорошо знал оперативные точки своих авиаполков. Он не задумывался над тем, кому поручить выполнение столь ответственного задания. Сразу же вызвал в штаб командира полка Тарана, изложил ему характер, можно сказать, на редкость необычного задания и тут же спросил:

— Кого будешь посылать в такой рейд?

— Как кого? Сам полечу, — ответил Таран.

— А может быть, подумаешь? — с хитрецой сказал

генерал.

— Нет, нет, товарищ генерал, полечу только сам!

Чанкотадзе не стал возражать. Тарану было известно, что такое быть «безлошадным» и ждать, когда тебя вывезут на Большую землю. Он переживал за экипажи, оказавшиеся сбитыми. Сам не раз бывал сбит. Поэтому он стремился лететь лично сам, с каким бы риском это ни было связано.

Получив задание на боевой полет за линию фронта, Таран и его экипаж стали тщательно готовиться. Клеили полетную карту крупного масштаба. Прокладывали курсы скрытого подхода на бреющем полете. Время старта было рассчитано так, чтобы сесть засветло, линию фронта на обратном пути пересечь в ночное время, чтобы не подвергаться дополнительному риску.

Кроме того, Таран стал проигрывать со своим экипажем весь процесс дневного полета на вражеский аэродром не только по карте, но и отрабатывая его практическое исполнение, добиваясь четкого взаимодействия членов экипажа. Как пожарники по тревоге тушат условный очаг пожара, а их командир ведет отсчет времени по операциям, так и Таран все рассчитал по секундам: выход на исходный, ориентир, выпуск шасси, приземление, разворот на 180 градусов, установка машины во взлетное положение, прием экипажа и взлет.

На случай неудачи был предусмотрен заслон группы подрывников, который должен был прикрыть отход в лес обоих экипажей: Сесть на аэродром противника средь бела дня и оказаться незамеченным невозможно. Гитлеровцы наверняка поднимут переполох, откроют огонь и, чего доброго, вызовут истребителей... А если допустить ничтожные случайности: лопнет камера, колесо попадет [69] в воронку от авиабомбы, заглохнет мотор? Да мало ли что может приключиться в таком полете!

И вот он наступил. Где-то на ближних, по расчету штурмана, подступах к аэродрому города Лиды Таран подал команду.

— Выпустить шасси.

— Есть шасси, — ответил бортмеханик Бальцевич.

Самолет шел низко, ныряя из одной низины в другую, огибая складки местности, чтобы не дать обнаружить себя противнику.

Штурман объявил:

— До цели четыре километра!

Таран в последний раз перенес взгляд от мелькавших перед ним предметов на карту и мысленно перевел это расстояние во время: одна минута с четвертью — и колеса должны коснуться границы летного поля...

— Приготовиться к посадке с ходу! — скомандовал Таран.

Впереди показалась равнина. Командир направил нос корабля в створ летного поля. Промелькнула граница аэродрома, убран газ, колеса незамедлительно коснулись первого метра и запрыгали по неровной земле.

Самолет на скорости устремился к краю посадочной дорожки, именно туда, где его ждали. Вот он миновал стоянки ремонтных самолетов и развернулся так, чтобы тут же можно было взлететь. Моторы работали на малых оборотах. Экипаж действовал без промедления: секунда решала многое. Механик Бальцевич открыл дверь и спустил стремянку на землю, чтобы принять на борт людей. Таран с пистолетом на взводе высунулся из двери и стал махать рукой: «Давай быстрее!» Летчики и так бежали изо всех сил.

Не было ни объятий, ни даже просто рукопожатий. Еще не успели толком осмотреться в грузовой кабине, как Таран дал газ, и самолет, подпрыгивая, понесся на взлет на глазах у опешивших фашистов.

На аэродроме завыли сирены. Всполошились гитлеровцы. Охранники поздно заметили неизвестно откуда взявшийся транспортный самолет с красными звездами на борту. Опомнились, когда он уже взлетал. Открыли огонь. Бортовой стрелок корабля короткими очередями ударил в ответ по огневым точкам врага.

Но тут неожиданно навстречу взлетавшему кораблю выскочил посланный гитлеровцами грузовик, который мчался на полной скорости по взлетной полосе. Наступили [70] секунды смертельной опасности — самолет под обстрелом на взлете встречается с автомашиной. В такой ситуации все решало мгновение, самообладание и мастерство командира. Сильные его руки подняли корабль в воздух. Он словно чиркнул колесами по кабине грузовика, перемахнул опасную преграду, изменил направление полета и был таков.

Казалось бы, надо ложиться на обратный курс — лететь домой. Но Таран развернул самолет в сторону аэродрома и пронесся над ним, поливая пулеметным огнем. В панике гитлеровцы стали забиваться в щели. А тем временем самолет скрылся за зубчатой стеной леса, идя на бреющем полете.

В это же время на земле взметнулись дымные шапки огня и пепла. Это сказали свое слово подрывники. Взрывались бензобаки самолетов, горели машины с фашистской свастикой, переворачивались изуродованные фюзеляжи, в огне и дыму дыбилась земля. Экипаж радовался за подрывников — установленные ими мины сработали вовремя.

Таран снова сделал небольшой круг поодаль от аэродрома и убедился в чистой работе партизан.

Линию фронта он пересек в излюбленной манере — на бреющем полете. Вот уже засветились стартовые огни аэродрома. Самолет приземлился. Из землянок выбежали инженеры, летчики и механики. Приехал и сам командир дивизии, чтобы лично поздравить экипаж, проявивший героизм во имя великой воинской дружбы.

Оправдавшая себя тактика транспортной авиации в боевой обстановке, виртуозная техника пилотирования, дальновидный расчет в сочетании с мужеством, отвагой, находчивостью составляли почерк Григория Тарана. 460 раз пересекал он линию фронта, совершил 230 ночных вылетов в глубокий тыл врага, из них 78 — с посадкой на неизведанных площадках.

Мне особенно дорого, что авиаполк, возглавляемый Г. А. Тараном, за доблесть и мужество, проявленные при освобождении города Вильнюса, приказом Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина был удостоен наименования Вильнюсский.

Г. А. Таран участвовал в параде Победы. А через несколько дней уже водил самолеты на мирных трассах Аэрофлота. Асу гражданской авиации поручали самые ответственные, самые трудные полеты. Он доставлял членов правительства в Лондон и Нью-Йорк... Побывал Таран [71] в Тегеране, Багдаде, Каире, Тунисе, Марселе и многих европейских столицах.

В октябре 1948 года трагически оборвалась жизнь Григория Алексеевича. Но он навсегда остался в памяти советских линейных пилотов. Он живет в делах своих многочисленных учеников, в славных традициях гражданской авиации.

Герой войны, признанный мастер своего дела, учитель, друг — таким знали и знают Григория Алексеевича Тарана. Немало его учеников, проходивших под его пытливым взором азбуку фронтовой выучки, водят воздушные корабли на мирных трассах пятого океана. Рядом с ними, подчас на одном корабле, сегодня можно видеть и питомцев Сасовского летного училища, носящего имя Героя. Они не знали его лично, не трудились вместе с ним, но с первого самостоятельного полета впитали то, что составляло сущность его жизни и деяний, — негасимую любовь к Родине, благородное стремление самоотверженно служить ей.

Его сын Сергей достойно продолжает славные традиции отца — летает на международных линиях Аэрофлота.

Наперекор смерти

Передо мной записная книжка, в ней короткие пометки о походе интернационального отряда студентов 53 стран мира, которые учатся в Киевском институте инженеров гражданской авиации. Поход проходил в мае 1978 года по местам боевой славы нашей 10-й гвардейской авиадивизии.

Над сводным отрядом реет на ветру алое полотнище. Это — символ боевого знамени 10-й гвардейской дивизии военно-транспортной авиации. Его я только что вручил взволнованному командиру отряда В. Пинчуку. Но еще больше волновался сам. В каждое слово приветственной речи хотелось вложить много смысла и чувств.

Херсонский, Мелитопольский, Севастопольский. Трем полкам дивизии были присвоены наименования по названиям освобожденных городов Украины, пятнадцать летчиков дивизии удостоены высшей степени отличия за подвиги в минувшей войне — им присвоено звание Героя Советского Союза. Ничто не может заслонить величие их подвигов. [72]

Под Полтавой наши летчики сбрасывали ящики со снарядами прямо на землю. Летали днем и ночью. Кажется, еще совсем недавно поднимался вместе со мной в воздух Сергей Пушечкин. А теперь его нет в живых. Однажды ночью он полетел к партизанам. Зенитки подбили самолет. Объятая пламенем машина села в овраге. Пушечкин, оставшись в живых, отстреливался. Фашисты предложили ему сдаться, но он с криком: «Коммунисты фашистам не сдаются!» — бросился в пламя горящего самолета. Об этом сообщили партизаны и местные жители.

...А память спешит вперед, в сторону крымской земли, лесистого нагорья. Где-то там, в Зуйских лесах, маленькая площадка, на которую садились мои боевые друзья Герои Советского Союза П. Кашуба, Г. Таран, Д. Езерский, В. Павлов. Здесь теперь на вечную стоянку установлен двухмоторный военно-транспортный самолет ЛИ-2. А на площади в Севастополе взметнулся в небо обелиск с перечнем частей и соединений, отличившихся в боях за освобождение города-героя. На нем есть и такая надпись: «Второй Севастопольский авиаполк...» Это мой полк! И все, что связано с ним, близко и дорого моему сердцу.

Четыре десятилетия отделяют меня и моих боевых друзей от последней встречи с Павлом Кашубой. Но где бы я ни был, когда бы ни встречался с ветеранами, молодежью, всегда добрым словом вспоминаю Летный центр, совместную учебу с П. Кашубой. Будучи уже Героем Советского Союза, он много преподал мне уроков, жизненную глубину и значимость которых трудно переоценить, они постигаются годами.

...Советской разведке стало известно, что вражеское командование готовит новые виды боевой техники и оружия, которые будут испытаны на секретных полигонах, в том числе в степных районах Крыма. Специальная директива предупреждала о строжайшей конспирации подготовительных работ. Наша разведка через подпольные группы следила за врагом. Разъезжая на автомобиле по Крыму под видом снабженца, подпольщик Ставро Христофорович Колианиди, по кличке Ники, однажды наткнулся на степной лагерь, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки. Сообщил об этом Центру. Данные из-за линии фронта были неполными, требовали проверки.

Встал вопрос, кого из летчиков послать на выполнение [73] столь ответственного задания. Более месяца летал в Крым на ЛИ-2 экипаж Павла Кашубы, хорошо знает воздушную обстановку, горные районы. Ему и карты в руки, решило командование оперативной группы экипажей.

В полетном задании предписывалось выбросить парашютистов и. груз в обозначенном квадрате. Экипаж подробно изучил маршрут полета, район Джанкоя и Владиславки.

14 марта самолет стартовал. Ночь была лунная. Летчики подальше держались от населенных пунктов. И все же в районе Чауды самолет был схвачен прожекторами и обстрелян с земли.

В районе населенного пункта Каясан экипаж снова попал в цепкие лапы прожекторов. Командир умело маневрировал, и враг потерял в темноте самолет ЛИ-2.

Показалась Арабатская стрелка. Вот она, цель. И в ту же секунду в открытую дверь один за другим прыгнули воины-десантники. С борта самолета было видно, как, они опускались в полутора километрах от берега. Командир развернул самолет на обратный курс и с облегчением вздохнул — задание выполнено. Возвращается домой.

Экипаж вернулся на базу под утро. С волнением ждали его возвращения руководители партизанского движения Крыма. Предстояло выбросить вторую группу десантников.

Поэтому экипажу Кашубы недолго пришлось отдыхать. Вскоре он снова был в воздухе. На этот раз погода ухудшилась, лететь пришлось под нижней кромкой облаков. Когда, по расчету штурмана, должна была показаться Арабатская стрелка — район цели, экипаж попал в плотный заслон зенитного огня и отвернул в сторону. Но тут же взял курс на цель.

Кашуба делал один за другим развороты, а земля все молчала, не отвечала. Пять кругов над целью, сигналы так и не появились. Значит — что-то случилось. Как быть с десантниками?

Короткое совещание в экипаже. Мнение у всех одно- возвращаться на базу. Радист Волынский отстучал текст: «Задание не выполнил, возвращаюсь. Кашуба».

Находящиеся на борту корабля десантники не поняли, в чем дело. Им разъяснили. Тогда их старший командир стал просить разрешения на выброс: «Может быть, товарищам нужна помощь...»

Пока шел разговор, самолет уже лег на обратный [74] курс, но тут же угодил под обстрел зениток. Удар за ударом, словно молотом по наковальне, колотило по обшивке самолета. Она мгновенно расчленилась от прямого попадания снаряда. Пол кабины разрушен, тросы управления перебиты, штурман беспомощно упал на приборную доску. Корабль опустил нос и со свистом устремился к земле. Второй пилот инстинктивно рванул штурвал на себя, но напрасна была попытка — самолет неуправляем.

«Это смерть!» — подумал Кашуба. Но вдруг почувствовал, что машина слушается элеронов, мгновенно накренил ее, пусть удар о землю воспримет крыло, а нос можно выровнять смещением центра тяжести.

— Всем в хвост! — скомандовал Кашуба. Десантники и экипаж мигом сгрудились в хвостовой части фюзеляжа, и машина словно ожила, начала поднимать нос. Это уже облегчение.

Но земля неудержимо надвигалась, вот-вот последует удар. Резкий рывок штурвала влево, раздался сотрясающий удар, за ним серия мелких, глухих, и машина, разламываясь, со скрежетом заскользила по высохшей земле. Силой инерции людей разбросало по самолету... Изуродованная машина распласталась, как подбитая птица. Кругом мертвая тишина.

Первым очнулся командир. «Кто жив, в состоянии двигаться, выходи!» — подал он команду. К великому удивлению и счастью, все оказались живы. Только у штурмана-радиста была сломана нога, и пять десантников получили легкие ушибы. Из четырнадцати человек передвигаться могли тринадцать. Волынского несли на руках.

Шли всю ночь. Перед рассветом наткнулись на старые траншеи, залегли в них. Утром стало ясно, что место выбрано неудачно — вблизи дорога. По ней движутся гитлеровцы, слышна немецкая речь.

Командир решил продвигаться в сторону гор. Открытый перелом ноги у Волынского, истекавшего кровью, хотя ему была оказана помощь, затруднял передвижение экипажа.

До мыса оставалось совсем немного. Еще одно усилие, и все бы спаслись. Но подоспевшие каратели перехватили путь отхода десанта, теснили его к дороге.

— Командир, отступайте! Я вас прикрою. Мне все равно с отрядом далеко не уйти, — произнес Волынский. На помощь ему поспешил десантник с автоматом. [75]

— Пробивайтесь в лес! Мы вас прикроем, не беспокойтесь, дешево жизнь не отдадим!

Смельчаки приняли неравный бой с карателями.

Они сражались до последней гранаты, до последнего патрона. Врагу не удалось захватить героев живыми. В бешеной злобе фашисты неистово прошивали их тела автоматными очередями.

А экипажу тем временем удалось пробиться на Козью гору. Там фашисты стали бомбить их с самолета.

Много пришлось скитаться и блуждать по лесистым горным тропам. Одолевали голод, холод. Питались, чем попало. На тринадцатые сутки бойцы отряда Кашубы стали опухать, лежали без движения.

Жизнь пришла с прилетом самолета Р-5 под управлением летчика В. И. Булгакова. Он сбросил восемь мешков солдатского пайка, где была соль. Самолеты стали снабжать продовольствием. Больше месяца сражался Кашуба со своим экипажем в партизанском отряде, а затем был вывезен на Большую землю. В части он рассказывал нам о борьбе крымских партизан, о зверствах оккупантов.

Отважный подпольщик

...Однажды по заданию штаба партизан Ставро Колианиди, или Ники, был направлен в Симферополь для вербовки бывшего бухгалтера потребкооперации Петра Деменкова. Во время оккупации его заставили работать бухгалтером в органах по снабжению гитлеровских воинских частей. Многие сомневались: «Выдаст Деменков нашего Ставро».

До войны Ставро Колианиди работал в Симферополе, был комсомольским руководителем, активистом. В родном городе ему были знакомы все улицы и переулки. А сейчас он устроился истопником в здании довоенного облпотребсоюза, где по-прежнему работал Деменков, но уже в новой своей должности. Питался Ставро здесь же, в столовой, заведующим которой был свой человек — Борис Яковлев. Контакт с Деменковым был необходим для получения данных о дислокации вражеских войск в Крыму и других интересующих партизан сведений. Связные из леса Леонид Иванин и Костас Парастатиди (Уранос)-командир разведгруппы и он же руководитель подпольной патриотической организации — [76] встретились с Ники на явочной квартире по улице Русская, дом 13. Они предупредили его, чтобы к заданию он приступал без прикрытия. Партизаны должны знать, выйдет ли Ники живым. Товарищи следили за ходом событий из засады на улице.

Здание бывшего потребсоюза охранялось, но пропускной системы не существовало. Вражеский солдат стоял с автоматом. Ники прошел мимо него смело, часовой не обратил внимания на истопника.

Ники в кабинете Деменкова появился внезапно и застал его одного. Он рассчитал, когда Деменков мог быть свободным от, посещения своих подчиненных. При себе имел пистолет и гранату-лимонку, спрятанную в кармане. Действовал смело, решительно, но от волнующего напряжения говорил громко.

Деменков в растерянности хриплым голосом прошептал: «Тише, тише, рядом за стеной немецкий комиссар, может услышать, тогда несдобровать...»

Ники тут, как говорят, пошел в лобовую:

— Я- партизан. Советский народ проливает кровь, враг топчет его землю, бесчинствует. Вы, как русский человек, должны принять посильное участие в разгроме врага, облегчить страдания народа.

— Я не возражаю, — ответил Петр. — Чем могу быть полезен? Говорите начистоту, буду выполнять все, что в моих силах.

Ники изложил: партизан интересует дислокация вражеских войск в Крыму, их передвижение прибытие новых частей и эшелонов с военным снаряжением, сроки и маршруты доставки в гарнизоны врага продовольствия, что важно для народных мстителей, испытывавших голод в лесу.

Разговор длился всего 15 минут. Но они могли быть роковыми...

Ники вышел так же спокойно, как и входил. Никто не обратил на него внимания.

Разведчик сообщил центру: задание выполнено. Деменков дал согласие. Информация от него будет поступать раз в неделю.

Партизаны получили источник снабжения. Они знали время движения обозов с продовольствием, устраивали засады, хлеб направляли в лес.

Партизанам срочно потребовалась карта Крыма для обозначения важных объектов врага, по которым наша авиация могла наносить бомбовые удары. Ники вспомнил [77] кабинет Петра, где висела обширная карта. Решил навестить Деменкова. Встретились, поговорили, а заодно и карту прихватил с собой, пронес ее так, что часовой не заметил.

Ночами просиживал над ней: надо было нанести условные обозначения вражеских гарнизонов, складов с боеприпасами и продовольствием, аэродромов и объектов для бомбометания. На карту наносилась не просто информация, а сведения, доставшиеся потом, порою кровью. Ники на автомашине под видом заготовителя разъезжал по Крыму и добывал, их, обозначал на карте и отправлял в лес Якустиди — дяде Феде, начальнику разведки отряда Ямпольского.

Связные из леса привезли Ники мины, гранаты и другое вооружение, чтобы он передал по назначению. Встреча состоялась за городом, на явочной квартире. Мины, гранаты Ники положил в дерматиновую сумку, а сверху до отказа набил ее журналами, газетами, издававшимися тогда оккупационными властями. Кстати, Ники собрал и сохранил подшивку таких изданий с 1 ноября 1941 года по 14 апреля 1944 года, что очень пригодилось впоследствии при выявлении гитлеровских приспешников, предателей различных мастей.

И вот Ники на велосипеде приближается к городской черте, где находится жандармский пост. Конечно, жандарм без промедления остановил велосипедиста и учинил допрос: откуда и что везешь? Сумка висела на руле велосипеда. Ники снял ее и стал показывать содержимое- макулатуру. Жандарм потрогал некоторые, журналы и газеты руками, бегло пробежал названия. Убедившись, что это действительно немецкая литература, ничего нет подозрительного, махнул рукой: проваливай.

Ники мигом вскочил на сиденье велосипеда и что есть духу помчался. И на этот раз пронесло...

Во имя победы

...Третий день мы в Херсоне со студенческим интернациональным отрядом. Встречи, выступления в горкоме ВЛКСМ, перед рабочими завода имени Петровского, в заводском общежитии, в 34-й средней школе.

Вчера побывал у памятника нашему ЛИ-2. Сегодня посещаем музей в селе Бодром, где отражена боевая деятельность крымских партизан. Экскурсию проводит [78] мой земляк, бывший командир партизанского отряда на Смоленщине, а теперь заместитель директора музея П. Муравьев. Возле одного из стендов задерживаемся надолго. На нем фотографии антифашистов и среди них — Фрица Шменкеля. Как попала сюда фотография этого человека? Ведь он сражался на Смоленщине, и его там звали Иваном Ивановичем.

Муравьев с волнением говорит, что хорошо знал Шменкеля и решил поместить его фотографию в музее. Пусть знают о подвигах антифашистов и на крымской земле.

На фотографиях ищу знакомое лицо. Лицо своего друга Ставро Христофоровича Колианиди — крымского подпольщика.

При встречах о себе Ставро рассказывал мало, больше говорил о борьбе крымских партизан.

— По национальности я — грек, хотя родился в Симферополе, — скупо излагал он свою биографию. — Отец и мать мои из Греции, родом из города Салоники. В Симферополь попали еще до Октября. Отец говорил: «Да нет лучшей власти, чем Советская, это наша настоящая власть и здесь наша родина». А когда началась война, он сказал: «Единственное, что нам нужно, — это победа Советского Союза над гитлеровской -Германией». Наверное, поэтому моя кличка как руководителя подпольной патриотической организации и командира развед-группы партизанского штаба Крыма была Ники — «Победа».

Ники решил вступить на путь борьбы с фашизмом. Сердце его закипело гневом, когда увидел он повешенных на улице красноармейцев и партизан, когда на его глазах гитлеровский офицер беспощадно избил беззащитного старика начищенным до глянца сапогом, когда узнал, что «блестящие» офицеры вермахта заходят в мирные дома на улице Фонтанной и Греческой и насилуют женщин, когда повезли на расстрел отца, мать и десятилетнюю племянницу жены брата, когда ему стало известно, что по приказу германского командования была сожжена греческая деревня Лаки в Крыму, а все жители, в том числе глубокие старики, дети и женщины, зверски замучены...

Греческий народ гордится тем, что ни один грек не воевал на стороне гитлеровской Германии против Советского Союза. Также он может гордиться греками в СССР, которые принимали активное участие в борьбе против [79] фашизма. Ники называл командира бригады Южного соединения крымских партизан Христофора Чусси, командира разведки партизанского штаба Федора Якустиди (дядя Федя), командира Южного соединения партизан Македонского, талантливого разведчика Костаса Парастатиди (Уранос — «Нёбо»), командира партизанского отряда Николая Спаи (дядя Коля) и многих Других. Их нет сегодня среди нас, но они, как многие тысячи других греков, заняли достойное место в строю советских воинов, партизан и подпольщиков.

Первоначальное воспитание в духе пролетарского интернационализма эти герои получили в Симферопольском греческом рабочем клубе. Клуб был центром работы по смычке города с деревней, с греческими поселениями в Крыму, которые потом, в период Великой Отечественной войны, целиком стали партизанскими и были жестоко уничтожены гитлеровцами.

Взгляните на величественную мемориальную могилу в селе Дубовая Балка Курсавского района Ставропольского края. Там лежат семьдесят восемь греков, погибших за нашу советскую Родину.

Это только в одной деревне!

В те суровые дни трудно приходилось людям на фронтах, в партизанских лесах, в подполье, в глубоком тылу. Они отдавали все для Победы.

Крылья надежды

День Победы! Это наш особый праздник. Потому, что мы воевали. Мы — это несколько ветеранов Великой Отечественной войны, путешествующих в составе интеротряда студентов Киевского института инженеров гражданской авиации: в прошлом боец морской пехоты Екатерина Демина, журналист Алексей Орламенко, освобождавший Грецию от фашизма, председатель Совета ветеранов войны института Александр Баркалов, начальник штаба интерпохода Петр Васильевич Журавель и другие.

Два «Икаруса» везут отряд по маршруту протяженностью более двух тысяч километров. На Украине вовсю цветут сады. Мир, покой, солнце. И только сердце тревожно бьется от воспоминаний.

Станция Мироновка. Память медленно возвращает из прошлого лицо моего командира В. Назарова. Где-то [80] здесь, нет, севернее Киева, он был сбит в ночном полете в 1943 году. А здесь мы выбрасывали десант.

Хочу посмотреть на эту землю с высоты, из кабины своего самолета. Закрываю глаза и вижу...

...Мой самолет идет совсем низко. Высота восемь — десять метров над землей. Впереди идет бой за реку Молочную. Фонтаны разрывов, пулеметная и орудийная стрельба. А подо мной трупы лошадей, разбитая техника, разбросанное оружие... Кое-кто из раненых еще делает попытку встать и, может быть, в последний раз. Мне кажется, что я даже сквозь гул мотора слышу их крики. Ветер заносит в кабину запах пороха. Прижимаю самолет к земле. Иначе не избежать встречи с фашистскими истребителями.

Меня ждут пехотинцы. Тылы отстали, а бойцам нужны боеприпасы. Пять, шесть, семь вылетов за день на передний край. Боеприпасы разгружаю вместе с экипажем. Напряжение адское.

Вспоминаю, как в одном из лагерей Крыма оказалось много детей. Нужно было эвакуировать их на Большую землю. Размеры посадочной площадки были слишком малы, да к тому же ограничены ущельем. Взлет и посадка на таком «аэродроме» — рискованное дело. Но лететь надо.

Понимая важность и ответственность задания, командир подразделения Герой Советского Союза Г. А. Таран, заняв правое кресло второго пилота, полетел сам с Д. Езерским. Им удалось разыскать партизанские костры и точно посадить самолет на площадку, окруженную со всех сторон скальным нагорьем. Здесь спасителей с нетерпением ждали. За несколько бессонных ночей всех детей вывезли на Большую землю.

Летели, помню, над нашими позициями в районе Мелитополя. Механик докладывает: «Потекло масло». Приказываю устранить неисправность и сажусь на полевой аэродром рядом со штурмовиками. По аэродрому медленно движется маслозаправщик. Бегу к водителю. Приказываю: «Немедленно заправить самолет!» Шофер категорически отказывается — ему надо заправлять штурмовики. Вытаскиваю пистолет и кричу: «У меня на борту командующий. Немедленно заправить самолет!» Шофер поспешно разворачивает машину к моему ЛИ-2. Узнал бы командующий о моем самовольстве... Ники рассказывал мне: [81]

— Как-то так получилось, что во время Великой Отечественной войны я наиболее сильно чувствовал поддержку летчиков. Каждый их прилет был огромной радостью для населения. Значит, жива наша армия, близка победа. Раз прилетел самолет, значит, есть у партизан боеприпасы, военное снаряжение, значит, есть вести с Большой земли, значит, увезут раненых, окажут помощь. Это вдохновляло и мобилизовывало на борьбу. Наша же помощь летчикам — это точные разведданные с дислокации врага по всему Крыму. Когда наносил на карту Крыма военные объекты, решил назвать их своим именем. Ведь образования-то военного никакого и знаний топографических тоже. А подпись на карте поставил «Ники» — «Победа». Мы, партизаны, испытывали великую радость, ко-гда авиация бомбила гитлеровские объекты по нашей карте.

Когда пришло освобождение

Весеннее наступление 1944 года советских войск в Крыму было настолько мощным и стремительным, что враг не выдержал удара, дрогнул и в спешном порядке покидал укрепленные позиции, бросал технику, обозы с награбленным добром, раненых. Симферополь наши части прошли мимоходом, не задерживаясь. Командир партизанского соединения Ямпольский и комиссар Луговой дали распоряжение: занять город. Необходима была бдительность, твердая рука для наведения порядка. До прихода советских воинских частей второго эшелона обеспечение безопасности приняли на себя партизаны, вышедшие из лесистых нагорий.

«Скоротечность момента, смена обстановки так явственны, не верится, что вчера партизаны укрывались в кустах, на Алуштинском шоссе, а сейчас уже в родном городе на правах хозяев, — рассказывал в одной из публикаций в газете «Евпаторийская адравница» оперуполномоченный В. А. Галкин. — Всегда собранный П. Р, Ямпольский стал еще более сосредоточен: он возвратился к обязанностям секретаря обкома партии. Увидев меня возле колонны, где проходила киносъемка партизан, Петр Романович сказал:

— До прихода полковника Романцева поручаю вам возглавить в городе оперативную работу. Медлить с этим нельзя. [82]

— Задача ясна, но с кем выполнять ее? Из чекистов никого нет.

— Возьмите группу разведки из 17-го отряда. Ребята там надежные, вы их хорошо знаете...»

Подобрали помещение для оперативной работы. На Пушкинскую, в дом 15, потянулись со всех концов города люди. Принять всех желающих было невозможно. Первым делом Галкин встречался с руководителями подпольных групп, заслушивал краткие доклады. С их помощью предстояло решать неотложные текущие задачи: очистить город от фашистских приспешников, не дать возможности им избежать советского правосудия, навести порядок, нормализовать жизнь города.

Одним из первых явился руководитель группы Колианиди Ставро. Трудно было узнать в этом седеющем человеке того молодого, подвижного комсомольца Ставрика, каким он был до войны. Но энергия, как и раньше, била у него через край. В руководимую им подпольную группу входили врач Михаил Кочетов, работник общепита Борис Яковлев и другие — всего шесть патриотов, умудренных жизненным опытом. Они работали умно, осторожно, без единого провала. И успешно выполняли задания по сбору интересующих" партизан данных, снабжали медикаментами, продуктами, выявляли агентуру врага, активных пособников оккупантов — предателей.

Вот и на этот раз Ставро получил гадание — выловить в освобожденном городе самого отъявленного полицая-карателя. Он имеет при себе оружие, может оказать сопротивление. Помощник Галкина — Снитко выделил двух разведчиков с автоматами в помощь Ставро. Они пошли на задание.

Ставро хорошо знал, что у немецких оккупантов действовала школа разведчиков. Наверняка, уходя из Симферополя, они оставили свою агентуру, которую теперь надо было обезвредить, выловить. Известно было также и то, что начальник отделения полиции со своим подручным, переодетые в гражданское платье, блуждают по закоулкам города, делают свое черное дело.

Симферополь — город большой. Где, на какой улице искать? Можно с ног сбиться. И Ставро не щадил ног.

С двумя пистолетами в карманах под плащом он поравнялся с человеком, лицо которого показалось ему знакомым. С ним был попутчик. Одетые в гражданское, они шли размеренным шагом по направлению к кладбищу. [83]

Ставро решает: немедленно брать. Зашел сзади и предупредил:

— Не оборачиваться, руки назад, буду стрелять! Следовать вперед!

И вел их по городу минут десять. На допросе выяснилось, что один из арестованных оказался начальником отделения полиции, а другой — его помощником.

Участники патриотического подполья с помощью населения задержали немало фашистских пособников.

Красные розы

Состоялось возложение венков у памятника-мемориала жертвам фашизма в Дубках, где заживо были захоронены семь тысяч ни в чем не повинных советских людей. Крымская трагедия взволновала всех участников студенческого интеротряда. Чтобы не повторились боль-ше подобные трагедии на земле, во имя мира рисковали жизнью во фронтовом небе войны и мои боевые товарищи. Многое сделал для нашей Победы, но так и не встретил ее Павел Тарасович Кашуба. Он погиб весной 1945 года при выполнении боевого задания в Прикарпатье. Память о нем мы свято храним в своих сердцах.

Я стою у мемориала и рассказываю студентам, из пятидесяти трех стран мира о десанте бойцов интернационального отряда, сброшенном на крымскую землю в тыл врага, Павлом Кашубой, Выполняя свой интернациональный долг, они все погибли. В составе группы были: майор Бобров Георгий Георгиевич — командир, Фусиманья Хосе, Кузякин Егор Павлович, Арментирос Хуан, Бар Радригес, Хосе Луис, Пераль Хосе, Пансо Хуан, Кубашев Алексей Кубашевич, радист группы Тарновский Вадим Андреевич.

Фашистам удалось выследить десант. Много позже стали известны подробности трагической гибели героев.

В марте 1943 года в районе Старого Крыма и Феодосии были подняты по тревоге охранные подразделения СД и полевой жандармерии. Они-то и устремились на ликвидацию советских десантников на берегу Сиваша.

О том, как горстка патриотов сражалась с фашистами, рассказал начальник радиостанции Ю. Н. Теплов, поддерживавший связь с десантом: «Мы ждали сообщений с минуты на минуту. Но голос Вадима Андреевича Тарновского в эфире не прослушивался. Вдруг прозвучали [84] сигналы. Передавал Тарновский. Он торопливо сообщил, что группа ведет бой у села Шубино. Десантникам, прижатым к морю, удалось занять круговую оборону в старых окопах. Передача прервалась. Через минуту в эфире снова сигналы. Радист давал точные координаты секретного полигона. Он предупредил о том, что вторая группа не должна использовать путь, по которому они шли к полигону. Вадим Александрович Дал другие координаты для выброски десанта».

Хорошо помнят это событие жители села Шубино С. Д. Расторгуев, А. В. Пятых. Они рассказали о подробностях боя; «Их было десять человек. А немцев более четырехсот. Наши отбивались гранатами. Потом пошли врукопашную. Все они погибли».

Когда бой кончился, местные жители, следившие за неравным поединком, подобрали тела героев и похоронили на берегу Сиваша. Они тогда не знали имен погибших, не знали и то, как дорого заплатили гитлеровцы за жизни патриотов. Десантная группа, сброшенная позже, успешно проникла на полигон и получила необходимые сведения. Так, задолго до операции «Цитадель» стало известно, что немецкое командование рассчитывает на ошеломляющий успех новых танков «пантера» и «тигр», самоходного орудия «фердинанд» и нового самолета. Это был ключ к планам «Цитадель».

Подвиг советских солдат и испанских патриотов, погибших в мартовские дни 1943 года на пустынном солончаковом берегу Сиваша, сыграл немалую роль в разгроме немецких полчищ под Курском.

Долорес Ибаррури, в то время Генеральный секретарь Компартии Испании, узнав о гибели десантников в Крыму, писала: «Я глубоко взволнована сообщением о судьбе наших товарищей Мигеля Бойсо, Фусиманья Хо-се, Арментироса Хуана, Бара Радригеса, Хосе, Луиса, Пе-раля Хосе, Пансо Хуана.

Они сражались под командованием майора Мигеля Бойсо, которого русские товарищи знали под именем Ге-оргия Георгиевича Боброва. Они погибли, как герои, вместе со своим командиром и советскими воинами Егором Павловичем Кузякиным, Алексеем Кубашевичем Куба-шевым и Вадимом Андреевичем Тарновским.

Они пали в борьбе против гитлеровских захватчиков, соединенные навеки с советскими воинами в героическом подвиге и в смерти...

От себя лично и от всех испанских товарищей я хочу [85] выразить глубочайшую благодарность жителям села Шубино за их отеческую заботу о могиле этих героических воинов, за скромный памятник, которым увековечен их подвиг.

...Вечная слава нашим товарищам, павшим в борьбе. Они оказались достойными нашего народа и нашей партии и скрепили своей кровью узы братской дружбы между народами Испании и Советского Союза в общей борьбе против фашизма»{5}.

Закрываю глаза и вижу гранитные стены мемориала. Красные розы пламенеют на серых камнях.

Наверное, такие же розы возложены на братскую могилу в Дубовой Балке Курсавского района Ставрополья, где захоронены семьдесят восемь греков — соотечественников моего друга Ставро, погибших за обретенную советскую Родину. Наверное, такие же розы лежат венком Славы на могилах советских участников Сопротивления в Греции — товарищей по оружию моих друзей-эласитов Михаила Юрьева, Алексея Орламенко, Ивана Мальцева, Ивана Барсукова, Николая Кобылинского, Сергея Мотчаного, которые сражались на древней земле эллинов.

Не было в Европе армии Сопротивления, под знаменем которой не сражались бы представители разных народов и национальностей, антифашисты-интернационалисты. Они жертвовали жизнью во имя светлого дня Победы, во имя счастливого будущего всего человечества.

Геройские могилы, памятники и обелиски — их много на земле Европы. Они, как безмолвные свидетели, напоминают всем живым — люди, будьте бдительны, не дайте возродиться коричневой чуме!

И я уверен, что студенты интеротряда слышат этот призывный набат и умом, и сердцем! [86]