Идем на смертный бой

В октябре 1941 года писатель Борис Горбатов написал небольшое, но сильное по своему душевному накалу письмо солдата к товарищу. Оно было опубликовано в газетах, называлось «О жизни и смерти». Были там такие проникновенные слова:

«Товарищ!

Сейчас нам прочитали приказ: с рассветом — бой... Очень хочется жить. Жить, дышать, ходить по земле, видеть небо над головой. Но не всякой жизнью хочу я жить, не на всякую жизнь согласен... Я иду в бой за жизнь. За настоящую, а не за рабскую, товарищ. За счастье моих детей. За счастье моей Родины. Я люблю жизнь, но щадить ее не буду. Я люблю жизнь, но смерти не испугаюсь. Жить как воин и умереть как воин — вот как я понимаю жизнь... Это наш смертный бой».

Я привел эти слова, потому что они были созвучны [60] мыслям моим и товарищей моих. Тот июньский солнечный день, первый день войны, стал для нас началом смертного боя.

Все оставшиеся июньские дни мы по нескольку раз в сутки поднимались в воздух, защищая наши войска, которые отступали.

Шел третий день войны. Мы получили приказ о перебазировании. Чуть зарделась заря, когда капитан Гейбо (он принял командование полком) собрал руководящий состав для краткого инструктажа. Мы еще не успели разойтись, как последовала команда:

— По самолетам!

Поступил сигнал: на восток летела воздушная армада гитлеровцев. Самолеты полка взлетели в считанные минуты. Мое звено должно было прикрывать атаку истребителей. Первым ее начал Гейбо. Дерзко рассек он строй фашистских бомбардировщиков. Один из них задымил и резко пошел к земле. В этот момент на помощь бомбардировщикам врага подоспели двенадцать «мессершмиттов».

Нас они не видели. Имея преимущество в высоте, я повел звено в атаку на первую шестерку. Мне сразу же удалось сбить один вражеский истребитель. Дальше бой шел на одной высоте, завязалась так называемая «карусель». На вираже я сбил второй «мессер».

Преимущество в силах у врага стало сказываться. Мы ему могли противопоставить лишь один прием — лобовые атаки. Фашистские летчики обычно не выдерживали их. Так получилось и в этот раз. Они стали уводить нас к линии фронта и вскоре убрались восвояси. [61]

Мы потеряли в этом тяжелом бою один самолет — погиб летчик Иванов. О перипетиях боя рассказала через день фронтовая газета. Отметил его, сказав добрее слово в мой адрес, маршал авиации Н. С. Скрипко, в книге своих мемуаров «По целям ближним и дальним».

Полк перебазировался на Тираспольский аэродром. Наша эскадрилья (я стал ее командиром) была задействована на разведку, установление фактического состояния дел на том или ином участке фронта. Со многими соединениями связь была потеряна. Ежедневно мы поднимались по нескольку раз в воздух с целью разведки.

Летали низко под яростным обстрелом зениток врага. Трагические картины открывались нашим глазам. Под крылом самолета горели хлеба, оседая черной гарью на землю. Над дорогами висела пыль, а на проселках и шоссе валялись разбитая военная техника и трупы последних защитников рубежей.

Что говорить, было горько и обидно. Все чаще и чаще в минуты краткого отдыха я слышал от боевых товарищей вопросы:

— Почему все время войска отступают, где резервы?

— Почему не шлют полки из Сибири?

— Почему на старых границах демонтированы оборонительные сооружения? Не созданы заранее рубежи обороны?

Этих «почему» было много. Даже задавался и такой вопрос: «Фашисты фашистами, но есть же и рабочий класс в Германии. Когда он поддержит нас?»

Старшие командиры не очень охотно говорили с нами на эту тему. Объяснялось все, главным образом, внезапностью нападения фашистской Германии на Советский Союз. Да, многого мы тогда не знали и не понимали. Особенно те из нас, кто воевал на Халхин-Голе [62] и на Карельском перешейке. Как же можно было прокараулить нападение, коль замыслы гитлеровской клики прояснились уже в зиму 1939/40 года?

Но два обстоятельства были для подавляющего большинства летного состава полка абсолютно ясны. Красноармейцы не просто отступают, а сражаются геройски — нам сверху это было видно хорошо. И второе: ответ на все наши вопросы и сомнения пока должен быть однозначным — «Смерть немецким оккупантам!»

Как-то после полета начальник штаба полка приказал:

— Медведев, срочно в штаб фронта.

Так судьба свела меня, рядового летчика, с крупными военачальниками страны — командующим Юго-Западным фронтом генерал-полковником Михаилом Петровичем Кирпоносом и будущим Маршалом Советского Союза Иваном Христофоровичем Баграмяном, в те дни начальником оперативного отдела штаба фронта. М. П. Кирпонос был командиром 70-й дивизии во время советско-финляндской войны. Дивизия особо отличилась тогда при прорыве «линии Маннергейма». Комдиву в 1940 году было присвоено звание Героя Советского Союза. Все это вспоминалось по дороге в штаб фронта. Приятно было сознавать, что воюешь под началом человека, имеющего опыт боевых действий в современной войне.

В помещении штаба кроме Кирпоноса и Баграмяна находился также член Военного совета фронта Н. С. Хрущев. Я доложил командующему о своем прибытии. Он внимательно посмотрел на меня, негромко спросил:

— Давно воюете?

— С Халхин-Гола, товарищ генерал-полковник.

— Хорошо. Есть важное боевое задание. Товарищ Баграмян вам скажет, что нужно сделать. [63]

У карты полковник Баграмян показал мне предполагаемый район, где, возможно, находится танковое соединение, с которым потеряна связь. Затем, передав два пакета, сказал:

— Разыщите танкистов во что бы то ни стало. В пакетах распоряжение штаба фронта о их дальнейших действиях. Один пакет вам, другой — второму летчику. Действуйте, комэск.

В напарники я взял Федора Лященко. Начав поиск, снижались иногда чуть не до самой земли. Южнее города Броды обнаружили большое скопление вражеских танков на марше. Фашисты открыли огонь по нашим самолетам из всех видов оружия. Выйдя из-под обстрела, мы полетели в район города Кременец. Местность предгорная, холмистая, трудная для разведки. Самолет Федора, покачивая крыльями, вышел вперед. Вскоре мы увидели балку, с двух сторон ее — холмы, а в кустарниках — замаскированные краснозвездные танки.

— Ура! — кричу сам себе, снижаясь до бреющего полета.

— Ура! — кричат танкисты, машут шлемами.

Местность такая, что самолет на шасси не посадить. Лященко показывает: буду садиться с убранным шасси. Секунду-другую колеблюсь и разрешаю: «Давай». Сам буду прикрывать. Не повезет Федору — моя очередь.

Поднялась пыль — «Чайку» Феди не видно. Снижаюсь до предела. Вижу, как Лященко вылезает из кабины. К нему бегут командиры, красноармейцы. Все нормально! Делаю прощальный вираж и беру курс на восток.

На аэродроме стоит машина штаба фронта. Докладываю подполковнику о выполнении задания и сдаю ему второй пакет. С Лященко я встретился спустя порядочное время, в запасном полку. Он выходил из окружения [64] вместе с танкистами. За проявленное мужество Федя был награжден орденом Ленина.

В июле полк сменил еще два полевых аэродрома и обосновался севернее города Нежин. Мы отбивали атаки фашистской авиации на Киев, на железнодорожные мосты через Днепр. Когда враг подошел к Киеву, нас переключили на штурмовые действия по механизированным вражеским частям, движущимся по дорогам.

20 июля 1941 года моей шестерке была поставлена задача атаковать колонну фашистских войск, подходившую к деревне Тетеревка в районе Белой Церкви. Подвесив к самолетам по четыре 25-килограммовые бомбы, мы вылетели на штурмовку.

Цель обнаружили довольно быстро. В первый заход сбросили бомбы, во второй стали поливать гитлеровцев пулеметным огнем. Фашисты в панике выскакивали из машин и падали, сраженные, в кюветы. Но тут к колонне подтянулись зенитные установки и открыли по нам интенсивный огонь. Следовало прекратить штурмовку (горючее на исходе), но очень заманчиво было еще раз «дать прикурить» фашистам, и я дал команду на третий заход.

Начал пикировать, и вдруг резкий удар. Самолет задрожал. Я посмотрел назад — хвостовое оперение повредил снаряд. Атаку прекратил, плавно ввел «Чайку» в горизонтальный полет. Ко мне подстроились все остальные «Чайки». На большой скорости было лететь опасно, и я передал командование заместителю, приказал возвращаться на аэродром.

Думал, потихоньку дотяну до своих. Но, как только скрылись мои товарищи, появились «мессершмитты». Трасса пуль и снарядов пронеслась над левой плоскостью моей «Чайки». Не успел сманеврировать, — огненные струи из второго самолета врага обожгли ноги. Из-под [65] приборной доски пыхнул огонь: загорелся бензин. Не помню, как я очутился вне кабины самолета. Автоматически сработали натренированные мышцы.

С трудом осознаю, что падаю спиною к земле. Вижу свою «Чайку» со шлейфом дыма. «Мессеры» несколько секунд сопровождают ее, а затем, решив, что летчик убит, отваливают в сторону. И тогда только я раскрываю парашют. Совсем близко земля. При приземлении резкая боль пронзила ноги, и я упал.

Кругом поле и никого нет. Сапоги стали набухать от крови. Превозмогая боль, с трудом освободился от них, замотав кровоточащие икры ног нижним бельем. Идти было очень трудно, но следовало торопиться. Подразделения врага, которые мы штурмовали, были совсем близко, и гитлеровцы, конечно, видели спускающегося парашютиста.

И тут, на мое счастье, я увидел невдалеке небольшой табун лошадей. Направляясь к нему, я молил бога, чтобы животные не ускакали, цокал языком, стараясь привлечь их внимание. Одна лошадка легким ржанием отозвалась на мой призыв и приблизилась. Какие только ласковые слова я не говорил ей! Лошадь доверчивой мордой ткнула мне в руку, затем повернулась боком.

Залезть на нее мне никак не удавалось. Руки скользили по лошадиной гладкой шее, и при каждой попытке я падал на землю. От обиды заплакал, и тогда, будто почувствовав мое бессилие, лошадь подогнула передние ноги. Это было действительно чудо!

К лошадям у меня была особая любовь с детства. Когда приглашали в ночное пасти лошадей, я считал себя счастливым. Как-то в 1933 году я привел домой колхозную лошадь. Время тогда было голодное. Многие брошенные лошади бродили по лугам нашего поселка. Конечно, получил взбучку от отца, а лошадь отвели на [66] луга. Детская обида прошла, но любовь к этим умным животным я сохранил навсегда.

И вот «ответная любовь». Буланка, так я окрестил свою спасительницу, доставила меня в деревню Жашно Киевской области. Гитлеровцев здесь еще не было. Их мотомехчасти прошли вперед стороной. Меня приютила добрая крестьянка: перевязала раны, накормила, укрыла в сарае. Двое суток отлеживался на мягком, ароматном сене. Силы стали восстанавливаться.

На третьи сутки рано утром меня разбудил мальчишеский голос:

— Дядя, вставайте. Немцы нашли ваш парашют. Ищут летчика. Вчера вечером были в соседней деревне.

Это был сынишка хозяйки. Быстро собрался. Сердобольная женщина принесла хлеба. Поблагодарив ее, опираясь на посох, тронулся в путь, держа курс на восток.

Шел в стороне от больших дорог. В деревни заходить боялся, услышав однажды около одной из них немецкую речь. Измотался страшно. Хлеб доел, питался ягодами. Не раз вспоминал добрым словом свое давнее увлечение спортом и физподготовку в летной школе — организм мой был закален основательно. А боязнь попасть в плен заставляла отдыхать настороженно, с пистолетом в руке. Слева и впереди иногда слышал стрельбу.

К вечеру третьего дня, когда солнце покатилось к горизонту, вышел на лесную тропинку, которая привела меня к завалу из деревьев. За ним мелькнула лента небольшой речушки. Мне так хотелось пить, что я довольно быстро обогнул завал и у разобранного моста припал к холодной струящейся воде.

— Встать! Кто такой? — раздался грозный окрик.

На противоположном берегу речки стояли два бойца в касках с такими родными красными звездочками. [67]

Трудно описать мою радость от этой встречи. Ведь здесь могли оказаться и гитлеровцы. С пятого на десятое сбивчиво рассказал я красноармейцам свою «одиссею». Один из них спросил:

— Как же ты, друг, прошел вокруг завала? Там же все заминировано.

И тут нервы мои не выдержали — мне стало плохо... Через несколько дней, одетый в красноармейское обмундирование, я прибыл в свой полк.

— Медведев! Живой! — воскликнул Гейбо. — А я и не верил в твою гибель, думал, ты в госпиталь попал.

И столько тепла было в голосе командира полка, так лучились его глаза, что я еще раз убедился в силе нашего летного братства.

Снова начал летать. Эскадрилья сопровождала наших штурмовиков. В одном из боев опять попал в сильный переплет. Было это в середине августа в районе Чернигова. Мы тоже участвовали в штурмовке наземных войск врага. На втором заходе пуля попала в масляный бак моей «Чайки». Давление манометра масла катастрофически упало. Развернувшись, повел самолет через линию фронта. И тут уже над территорией, занятой нашими войсками, «Чайку» при снижении нагнали два «мессершмитта».

Честный бой на высоте фашистские летчики не приняли, а напали на поврежденный самолет, как стервятники на раненую птицу. Огненные трассы прошили «Чайку». Осколки разбитого лобового стекла поранили лицо. Кровь заливала глаза. Я сорвал очки. Высоты почти нет. Единственное решение — садиться с убранным шасси... «Чайка» прогрохотала немного по полю и, упершись в бугор, перевернулась. Меня оторвало от сиденья и выбросило из кабины.

Уже откатившись в кусты, увидел, как «мессеры» расстреливают с пикирования перевернутую «Чайку»... [68]

И тут приходит возмездие. Фашистские летчики, неумело совершив маневр, сталкиваются друг с другом.

К сентябрю в полку осталось 7 самолетов. Летчики и технический состав стали готовиться для передислокации в тыл. Нам предстояло получить и освоить новые истребители МиГ-3.

Многие соединения Юго-Западного фронта к этому времени были окружены. К середине сентября положение стало катастрофическим. Вскоре пал Киев.

Транспортными самолетами нас вывезти не смогли, и мы, летчики и техники, на одной из железнодорожных станций присоединились к пехотинцам и артиллеристам. Пробивались из окружения с боями.

Как все-таки разнится поведение летчика в воздушном и наземном бою! В воздухе по тебе стреляют и с земли и с самолета врага, а ты принимаешь все это как должное. А на земле? Помню, просвистел снаряд — пригнулся. Красноармейцы смеются: «Это не наш». Все непривычно, но мы учились сноровке у пехотинцев. Пробиваясь сквозь боевые порядки врага, приходилось стрелять из личного оружия, бросать гранаты. Получалось.

А вот на сердце было тяжело. Обстановки в те дни мы по-настоящему не знали. Ползли разные нехорошие слухи, в том числе и о высшем командовании. Как приятно было спустя два десятилетия узнать истину о судьбе нашего командующего фронтом. В 1964 году в «Военно-историческом журнале» № 9 появилась статья «Правда о гибели генерала М. П. Кирпоноса». В ней на основе документов и показаний очевидцев рассказывалось о мужественном поведении командующего и о его гибели в бою в районе Шумейково, близ города Лоховицы. Вместе с генерал-полковником М. П. Кирпоносом погибли член Военного совета Юго-Западного фронта, секретарь ЦК КП(б) Украины М. А. Бурмистенко [69] и начальник штаба генерал-майор В. И. Тупиков.

Мы вышли из окружения в районе Большие Сорочинцы. Местом сбора личного состава полка был определен город Харьков. С «Чайками» мы распрощались (они послужили нам верой и правдой) и стали осваивать самолет МиГ-3. Этот истребитель, мощный на больших высотах, уступал «мессершмиттам» на средней высоте. В ноябре 1941 года мы уже свободно летали на «мигах». Но вместо фронта личный состав полка был направлен без самолетов в тыл под Горький.

В дороге и на тыловом аэродроме мы узнали многое о развернувшемся гигантском сражении за Москву. Были встречи накоротке с летчиками — участниками воздушных боев в небе Подмосковья. И там, как и у нас на Юго-Западном фронте, сказывалось преимущество врага в воздушных силах. Гитлеровские летчики нередко переоценивали свои возможности в бою. Иногда их асы действовали нахально. Но во многих случаях завидное мужество и мастерство наших летчиков брали верх.

Вспоминал, анализировал и я свои бои. На Халхин-Голе летчик-японец принял лобовую атаку, хотя и дрогнул в последние секунды. Летчики из герингского «Люфтваффе», как правило, не выдерживали лобовых атак.

Говоря о боевых буднях самого памятного и самого героического сорок первого года, хочется привести еще один пример умелых и смелых действий наших авиаторов. Было это в августе в небе над городом Нежином. Фашистские бомбардировщики в большом количестве тремя волнами под прикрытием «мессеров» шли бомбить город и железнодорожный узел. Шли, как на параде.

У советских авиаторов сил было меньше, но оповещение [70] пришло своевременно, и летчики полков (нашего и соседнего) поднялись на перехват. Наш верхний эшелон полностью захватил инициативу, сбил четыре «мессершмитта» и не допустил немецких истребителей к нашему нижнему эшелону. А тот уверенно атаковал бомбардировщики, и пять из них черным факелом врезались в землю. Яростные, решительные атаки наших летчиков принесли победу. Не дойдя до цели, фашисты прекратили налет.