22 июня 1941 года

Пассажирский поезд, покачиваясь на стрелках и лязгая буферами, медленно подползал к перрону железнодорожной станции Дубно. Отъезжающие (в основном украинцы и поляки), оживленно разговаривая, стали торопливо готовиться к посадке в вагоны.

Борис Соломатин, Евгений Петров и я, привлекавшие внимание пассажиров своей летной формой и орденами на гимнастерках, направились в голову поезда.

— Садимся в первый? — весело обратился ко мне Петров.

— Да, быстрее доедем, — в унисон ему ответил я.

Вагон был переполнен, свободных мест не оказалось, и проводник провел нас в служебное купе.

— Уф-ф! Ну и денек, — грузно опускаясь на скамейку, проговорил Евгений. — Жарко. То ли дело в небесах.

— А тебе бы все летать да летать, — усаживаясь рядом, вступил в разговор Соломатин. — Скажи спасибо, что есть на чем сидеть, а то пришлось бы тебе, коломенской версте, головой крышу вагона подпирать. [40]

Я сел напротив них и, не обращая внимание на начавшуюся товарищескую пикировку, подумал: чем-то похожи они друг на друга. Соломатин старше, рассудительнее и серьезнее Петрова. Женя полон еще мальчишеского задора, от которого всегда весело на душе. И все-таки похожи. Взгляд мой задержался на голубых петличках их летной формы с крылатой эмблемкой. В разное время и разными путями пришли они в авиацию, но любовь к своему делу у них одинакова: крепкая, верная. Вот что роднит их. Да и меня с ними...

Тук — счастье... так — счастье... тук — счастье... Эхом отдается стук колес поезда. Я мало-помалу начинаю улавливать смысл разговора друзей, которые горячо философствуют о жизни.

— Да и любовь к женщине — это далеко еще не все, что нужно для счастья, — убежденно говорит Соломатин.

— Ох ты, мамочка родная, а я уже влюбился! — выпаливает Петров.

— Ай-ай-ай, какая оплошность! Хотя бывает, правда, в жизни и хуже, — включаюсь в разговор и я.

— Да нет, ребята, серьезно. Я сейчас так счастлив, так счастлив! Мы со Светочкой уже договорились создать семью.

Лицо лейтенанта расплылось в такой детской улыбке, что мы не выдержали и рассмеялись.

— Вот вы ржете, — обиделся Евгений, — а мне не до смеха. Мы уже решили, что в отпуске зарегистрируемся в ЗАГСе, но на душе заковыка. Что-то уж часто стали поговаривать о войне. Представьте себе, что слухи имеют под собой почву. Что тогда?

Соломатин пристально взглянул на друга.

— Да, время тревожное, что и говорить.

— Вот. А мы со Светой...

Петров, не зная, что еще сказать, рассеянно вертел шлемофон в руках. [41]

— Конечно, вряд ли фашисты оставят нас в покое, но мы не должны поддаваться на провокации, — заключил Соломатин.

Стремление избегать провокации закрепилось у нас после инцидента с немецким самолетом. Дежурное звено полка перехватило немецкий разведывательный самолет. На предупреждающие сигналы он не ответил, и старший лейтенант Алексеев открыл огонь, подбил нарушителя границы, вынудив его приземлиться. По этому поводу в полку долго работала комиссия из штаба округа. Затем до нас довели новую инструкцию по действиям дежурных истребителей при перехвате иностранных самолетов. Она предписывала летчикам при сближении с такими самолетами над нашей территорией предупреждать их о нарушении границы эволюциями своего самолета и показывать им курс за границу. Применять оружие разрешалось только по команде вышестоящего начальства.

Инцидент с грубым нарушением нашей границы произошел в мае 1941 года. К тому времени наш 92-й полк был передан в подчинение дивизии генерал-майора авиации Шевченко. Она состояла из двух бомбардировочных полков и нашего, истребительного, которым стал командовать майор Семен Павлович Ячменев — невысокого роста, крепкого телосложения, неторопливый в движениях и суждениях, уважительный к подчиненным летчик-дальневосточник. С его приходом учебные занятия стали более целенаправленными, повысился деловой настрой штаба и обслуживающих подразделений.

С населением города Броды у нас сложились хорошие отношения. Почти все летчики жили на частных квартирах. Городок был чистый, уютный. И все же чувствовались со стороны многих людей какая-то скованность, замкнутость, подчас настороженность. Сказывались годы гнета в буржуазно-помещичьей Польше. [42]

В мае в Дубно были организованы курсы по подготовке командиров авиазвеньев. Соломатина, меня и Петрова командировали туда в качестве инструкторов. В июне занятия на курсах закончились. И вот теперь наша дружная троица возвращалась в полк.

За окном замелькали уютные, утопающие в зелени белые домики. Это уже Броды. Мы собрали свою амуницию и, поблагодарив проводника, вышли из вагона.

Вечерело. На горизонте появилась небольшая черная туча. Мало-помалу она разрасталась. Небо на западе почернело и, казалось, раздвоилось. «Быть грозе», — подумали мы и ускорили шаги в сторону аэродрома...

Неделя напряженного труда заканчивалась обычно в субботу работой всего личного состава полка на матчасти. В субботу, 21 июня, аэродром походил на муравейник, где каждый занимался только ему предназначенным делом. И всюду люди оживленно обсуждали полученные от командира полка указания. Они были несколько необычными: запрещалось увольнение из лагеря рядовому и сержантскому составу. Ожидались якобы учения, которые планировал командир дивизии. И мы, летчики, поговорив, стали расходиться на стоянку своих «Чаек». Самолеты трех эскадрилий были рассредоточены, четвертая осталась на полковой линейке.

Я подошел незамеченным. Техник самолета Шостак и младший авиационный специалист Брызгалов сидели на корточках под самолетом и что-то внимательно рассматривали у стойки шасси.

— В чем дело?

От неожиданного вопроса Шостак вздрогнул и, быстро вскочив из-под крыла, с каким-то растерянным видом, от которого у меня тревожно сжалось сердце, доложил:

— Товарищ командир! На покрышках обнаружены глубокие порезы. Нужно менять, летать нельзя. [43]

— Так уж и нельзя?

Техник в ответ только развел руками. В это время на тропинке, вьющейся вдоль стоянок самолетов, показался невысокий, круглолицый командир в технической куртке. Со стороны казалось, что его ничто не тревожит. Однако ничто не ускользало от внимания инженера эскадрильи Михаила Скролевецкого. Подойдя к нам и узнав, в чем дело, он полез под крыло самолета, достал лупу.

— Да, действительно ни к черту... Нужно менять. А где взять? На техскладе хоть шаром покати. М-да, задача! — цедил сквозь зубы инженер.

Сержант Брызгалов все это время крутился в стороне и выжидающе смотрел на нас. Затем он выбрал момент, незаметно подошел к технику и тихо сказал ему что-то. Шостак удивленно посмотрел на него и согласно кивнул головой. Брызгалов четко повернулся и строевым шагом подошел к Скролевецкому.

— Товарищ инженер! Можно достать в первой.

— В первой? А что, там есть запчасти?

— Нет, но на одной «Чайке» меняют двигатель.

— Ну и что? Ведь разукомплектовывать даже неисправный самолет нельзя.

— Все равно три дня будет неисправным, а у нас там друзья...

— А может быть, разрешим этот вопрос на низшем уровне? — одобрительно посмотрел я на Брызгалова.

Инженер, широко улыбнувшись, махнул рукой:

— Быть по сему, я ничего не слышал.

— Брызгалов! — радостно крикнул Шостак. — Час тебе на дипломатию и демонтаж.

Порезы. Откуда они? Эта мысль не давала покоя. И тут как обожгло. А не случилось ли это вчерашним вечером? Наш палаточный городок располагался почти сразу за стоянкой — в глубине рощи. Я задержался на [44] летном поле и от него шел к стоянке. Вдруг сзади самолетов раздался треск сломанной ветки. Прислушался. Тихо. Рука невольно потянулась к кобуре. Затем послышался хруст — будто лошадь жует траву. Я крикнул:

— Часовой!

Что-то фыркнуло, и послышался удаляющийся шорох. «Очевидно, заблудившаяся скотина», — подумал я, мысленно выругав беспечного хозяина. Мои осторожные шаги прервал окрик:

— Стой! Кто идет?

Мы обменялись паролем с часовым. Я спросил:

— Вы никого не видели около стоянки?

— Нет. Я был на противоположном краю стоянки. А что?

— Ничего. Внимательней нужно быть, — буркнул я в ответ...

Теперь мне стало ясно: кто-то вчера попытался помешать вылету самолета. Поделился своими опасениями с Алексеем Шостаком. (В 1983 году я встретил своего верного помощника в Пятигорске. Алексей рассказал, что после того случая с порезами он много раз оставался на ночь у моего истребителя и спал под самолетом.)

А тогда под вечер ко мне в холостяцкую комнату зашли Борис Соломатин и Евгений Петров. Им не терпелось посмотреть, как выгляжу я в гражданском костюме, который я купил при отъезде из Дубно. Он был первым в моей жизни.

— А ну покажись, покажись, — рассматривая и поворачивая меня кругом, шумел Петров. — Вообще ничего — товар хороший, только в военном ты, Димка, выглядишь солиднее. Да что рассуждать — покупка есть? Есть. Значит, надо бы... — И он, не договорив, лукаво подмигнул Борису. [45]

— Нет, друзья, давайте отложим это дело до завтра. Комэск наш болен, а мне утром командир полка приказал проверить личный состав эскадрильи в лагере. А вот холодным пивом с таранкой угощу. — И, обняв Бориса и Женю, я повел их к столу.

Соломатин поднял кружку прозрачного с золотистым отливом напитка:

— Ну что, Дима, с обновой тебя. Правильно, сделал, что купил.

В дверь настойчиво постучали.

— Войдите!

Показался долговязый красноармеец со смущенным лицом и сбивчиво пробормотал:

— Вас зовут на аэродром, полеты будут. — Затем, оправившись от волнения, гаркнул:

— Тревога!

Соломатина и Петрова как ветром сдуло, побежали за посыльным. Я быстро переоделся и тоже бегом направился в штаб полка. Там уже толпились летчики, техники, штабные командиры.

Подошли сразу три автомобиля: один автобус и две полуторки, в которых разместились все собравшиеся. У командного пункта начальник штаба майор Кондратьев распорядился:

— Всем разойтись по стоянкам самолетов, руководителям летного, инженерного и технического составов остаться для получения указаний.

Командир полка майор Ячменев в несколько необычной манере прошелся вдоль выстроенных в две шеренги командиров. Дошел до середины строя, кашлянул.

— Товарищи! По указанию командира дивизии мы хотели организовать полеты на учебно-тренировочном самолете для проверки техники пилотирования. Но обстановка изменилась, я решил весь личный состав оставить [46] в лагерном положении. Вопросы?.. Нет? Дать указания личному составу и дышать кислородом.

Из-за кустов послышались реплики:

— Тоже мне, придумали какие-то ночные полеты. — В субботу только пуганые вороны летают.

— А у меня такие планы были...

— Эй, умники! — узнал я голос Соломатина. — Довольно пустословить. Всем дышать лесным воздухом до утра.

Когда с Петровым мы подходили к палаткам, нас догнал, тяжело дыша, посыльный из штаба. Осветив электрическим фонариком, громко доложил:

— Товарищ старший лейтенант! Вас срочно вызывает на КП командир полка.

— Зачем я понадобился командиру? Ведь идем-то от него. Как ты думаешь, Женя?

— Ты, старлей, остался за комэска, вот и приглашают тебя на дополнительную накачку, — ответил Петров.

Я шел за посыльным, который подсвечивал дорогу фонариком. Пытался определить причину срочного вызова. Может быть, Скоробогатов что-либо натворил? Лейтенант Скоробогатов прибыл в наш полк из соседней авиадивизии недавно. В воздухе он держался нормально, а на земле вел себя вызывающе, любил позубоскалить. Сегодня попросился отлучиться на часок к невесте в город. Я не разрешил.

В штабе за столом сидел майор Ячменев. Начальник штаба майор Кондратьев стоял сбоку у стены с картой, а перед столом высилась, переминаясь с ноги на ногу, фигура Скоробогатова. Командир полка, мельком бросив взгляд на лейтенанта, перевел свои глаза, подернутые холодной дымкой, на меня:

— Вот, полюбуйтесь, старший лейтенант. Ваш подчиненный, — хотел уйти в город, когда все в лагерном положении. [47] Хорошо что увидел его начальник штаба, возвращаясь на автомашине из города, а то этот молодой человек мог бы угодить под военный трибунал. Сейчас же прикидывается паинькой, не хочет признать, что грубо нарушил дисциплину.

Сделав шаг вперед, я ответил:

— Товарищ майор! Я остался за командира эскадрильи и виноват в том, что не обеспечил контроль, а за лейтенанта Скоробогатова я ручаюсь: он больше не допустит нарушения дисциплины.

— Так, — усмехнулся Ячменев. — Ну, а что скажет нам лейтенант?

Скоробогатов вздрогнул:

— Товарищ командир! — И осекся, волнение перехватило дыхание, ему трудно было говорить. — Накажите меня, но не отстраняйте от полетов.

Ячменев стремительно вышел из-за стола, его необыкновенно подвижные дугообразные брови взметнулись кверху. В упор рассматривая лейтенанта, спросил:

— И вам можно поверить?

Понимая состояние Скоробогатова, я решил опять прийти ему на выручку:

— Да, можно, товарищ командир.

— Так! — протянул Ячменев, довольно посмотрев на начальника штаба, — хорошо бы в бою выручать друг друга с такой поспешностью.

— Я думаю, Семен Павлович, поверить им можно, — добродушно ответил до сего времени молчавший начальник штаба.

Командир полка ничего не сказал, неторопливо прошел к противоположной стене, повернулся на каблуках, словно на парадном плацу, и подошел к нам.

— Трое суток ареста, лейтенант, а вам, старший лейтенант, выговор, и можете идти.

— Есть! — одним дыханием ответили мы и, четко повернувшись [48] кругом, строевым шагом направились к выходу.

Шел уже первый час воскресенья 22 июня. Усталый и возбужденный, я лег в палатке не раздеваясь, заснуть сразу не смог. Что-то смутно тревожило меня. Однако тишина убаюкивала, и я забылся в тяжелом сне.

Проснулся от надрывного воя сирены. Почти сразу раздался рев моторов истребителей дежурного звена.

— Тревога!.. Тревога!.. Тревога!.. — катились эхом по опушке леса голоса дневальных. Вскочив с койки и надев сапоги, я выбежал из палатки. Везде, куда только хватал глаз, увидел летчиков, техников и младших специалистов, спешивших на стоянки своих самолетов. С ходу вырулив на взлетную полосу, в небо поднялось дежурное звено полка.

Летчики нашей эскадрильи, проверив готовность своих самолетов, стали подтягиваться к стоянке моей «Чайки», выжидательно посматривая в мою сторону. Мне трудно было сейчас что-либо объяснить им. А Петрову уже не терпелось высказать свое мнение по поводу тревоги:

— Ну, что приуныли, пилоты? Не будет нам покоя от нового комдива. Сам он бомбардировщик, воевал в Испании. Вот и проверяет боевую готовность по воскресеньям. Там у них...

Разговор оборвался из-за необычного гула, доносившегося в дальнем, невидимом за кустарником конце аэродрома. Он напоминал звук набегающей морской волны различной высоты, то громче, то глуше. Самолеты! Все вглядывались в подернутый утренней дымкой горизонт, пытаясь определить их тип:

— Похоже, не наши.

— Двухмоторные.

— Где?

— Да вот смотри, за городом, на горизонте. [49]

Из-за темно-серой полосы горизонта выползали силуэты трех самолетов. Высота их полета была не больше 500 метров. Они разворачивались прямо на центр аэродрома, где около взлетно-посадочной полосы в линейку стояли истребители четвертой авиаэскадрильи.

— Смотрите, смотрите, товарищи! — крикнул Лященко. — Самолеты на наших бомбардировщиков СБ похожи.

— А может быть, провокация?

— Нет, братцы, это...

В эту минуту в районе самолетов четвертой эскадрильи раздались оглушительные взрывы. Ошеломленный Петров так и не досказал своей мысли. Осколки зашелестели высоко над головами, к счастью никого не задев. Люди, еще не веря, что случилось страшное, непоправимое, отхлынули в лес. Бомбардировщики с черными крестами на желтой полосе светло-серых крыльев, а на киле — с мальтийским крестом стали плавно разворачиваться над аэродромом.

В это время дежурное звено наших истребителей стремительно настигало их. Командир звена старший лейтенант Кузьмин по инструкции, покачивая самолет с крыла на крыло, приблизился к фашистским «Хейнкелям-111».

Звуки пулеметных очередей разрезали воздух. Все произошло молниеносно: «Чайка» Кузьмина, вздрогнув всем корпусом, замерла в отчаянном усилии удержаться в воздухе, задымилась и, начав падать, рухнула на окраине аэродрома. Высоко в воздух взлетели комья земли. Мы с оцепенением смотрели на пылающий костер.

Техник самолета Кузьмина с криком: «Убили, убили, гады!», размахивая кулаками в сторону удалявшихся вражеских бомбардировщиков, побежал к месту гибели [50] своего командира. Его никто не остановил. Все понимали, что это неутешимое горе.

Летчики плотным полукольцом обступили меня. Надо было что-то сказать, но горькая спазма подступила к горлу. Я тихо подал команду:

— По самолетам!

Наша эскадрилья в составе двух звеньев (третье — дежурное) взлетела последней, и занимать общий боевой порядок пришлось на маршруте полета. Вижу и чувствую волнение летчиков, которые никак не могут удержать нужные дистанции и интервалы в строю. А мои ведомые — лейтенанты Лященко и Скоробогатов — так прижались к моей «Чайке», что хорошо видны их сосредоточенные, напряженные лица. Плавным движением руля поворота и рукой показываю, что надо отойти подальше. Их понять можно: это первый боевой вылет.

Летим в направлении города Луцка. Приблизились к нему на максимальной скорости на высоте 1000 метров. В разных концах города дымят разрушенные дома. На железнодорожных путях факелом полыхает цистерна с горючим. Все заволокло дымом.

До боли в глазах всматриваюсь в воздух. «А где фашистские пираты?.. Опоздали... Опоздали...» С тяжелым чувством возвращаемся на свой аэродром.

В это время со стороны солнца блеснули силуэты самолетов с обрубленными крыльями и вытянутыми фюзеляжами. «Мессершмитты»! Разворачиваю свою шестерку в сторону врага. Но неприятельские самолеты боя не принимают и с полными оборотами моторов, отчего они дымят, уходят в сторону границы. Преследовать было бесполезно: у них скорость выше, чем у наших «Чаек».

В считанные минуты самолеты полка садятся на аэродром. В обычных учебных полетах для этого потребовалось [51] бы значительно больше времени. Заруливаю самолет на стоянку и не верю своим глазам: «Чайка» Скоробогатова уже на своем месте. Не выдавая свое нетерпение, стараюсь спокойно вылезти из самолета, но Шостак понимает меня без слов и скороговоркой докладывает:

— Скоробогатова пощипали фашистские истребители. Летчик говорит, что отстал от группы из-за тряски мотора.

— Мотор опробовали?

— Да, сам Скролевецкий. Барахлила свеча. — И как бы оправдывая действия летчика, Шостак добавляет: — Но пробоины только в плоскостях, и даже не повреждены лонжероны.

Могло бы быть и хуже, а Скоробогатов выкрутился, хотя это и первый его боевой вылет. Около самолета Скролевецкий с двумя техниками заботливо заклеивали пробоины, Скоробогатов — в стороне, с опущенной головой, курит. Но вот, увидев меня, подтянулся, расправил плечи и строевым шагом направился ко мне навстречу.

— Товарищ старший лейтенант... — начал он твердым голосом и почти сразу осекся. Губы его задрожали.

Я почувствовал его глубокое душевное волнение и сказал:

— Успокойтесь. Отдохните наедине. Вспомните, как вас атаковали «мессершмитты» и как вы вели бой с ними. Все это расскажете летчикам эскадрильи. В следующий раз от группы не отрывайтесь.

Ячменев провел разбор первого боевого вылета в составе полка. Похвалив летчиков за четкость и организованность в воздухе, он с горечью говорил о том, что полк не сумел перехватить немецких бомбардировщиков над Луцком.

Система постов воздушного наблюдения, оповещения [52] и связи с большим опозданием обнаружила противника.

— Товарищи летчики! — обращается к нам командир полка. — Кузьмин действовал по инструкции мирного времени. Фашистские летчики видели это, но они варварски расстреляли нашего товарища у нас на глазах. И теперь, пока мы живы, мы будем платить фашистам тем же, а Кузьмин будет с нами и в горе, и в радости до полной победы над врагом.

Аэродром наполнялся необычной жизнью и напоминал встревоженный недоброй рукой пчелиный улей. Дежурные звенья взлетали, скрываясь в западной части небосклона, а затем возвращались в одиночку, садились без соблюдения обычных правил, спешно заправлялись горючим и боеприпасами. Летчики, техники, младшие специалисты, в которых трудно было узнать вчерашних веселых, жизнерадостных ребят, с серьезными озабоченными лицами готовили свои самолеты к боевым вылетам, время от времени обменивались скупыми фразами между собой и с тревогой вглядывались в неспокойное июньское небо.

Воздушные бои разгорались прямо над аэродромом, при этом соотношение сил всегда было в пользу врага. Дерзкие и смелые действия наших «Чаек» приводили в ярость фашистских пиратов, но повторно атаковать самолеты, находящиеся на земле, они уже не решались.

Появились убитые и раненые. Тяжелым камнем свалилось известие о ранении командира полка майора Ячменева. Я сделал уже семь боевых вылетов, а в душе все нарастала и нарастала тревога. Хотелось в первый же день рассчитаться с фашистами за Кузьмина, а воздушные бои были только с немецкими истребителями. Фашистские летчики, используя некоторые преимущества своих истребителей МЕ-109 над нашими «Чайками» [53] в вертикальном маневре, вели свои атаки только на вертикалях, и сбить «мессершмитта» было трудно.

...К эскадрилье подкатил легковой автомобиль командира полка. Из него проворно выскочил водитель сержант Козин и, отыскав меня взглядом, помахал рукой, приглашая в машину. Я сел на переднее сиденье, и «эмка», фыркнув двигателем, с места набрала скорость.

Вышел из машины и остолбенел: КП не узнать. Все стекла выбиты взрывной волной, унесло угловую часть веранды. Прошел через уцелевшую дверь в кабинет командира полка. У стены, рядом со столом, начальник штаба майор Кондратьев что-то внимательно рассматривал на висевшей карте. Он не обернулся даже тогда, когда я громко доложил о прибытии, а только подозвал к себе.

— Н-да... дела... — сквозь зубы глухо произнес он, пытаясь улыбнуться, но улыбка получилась натянутой. — Слушай, Медведев, внимательно. Надо срочно лететь в штаб дивизии. Задание важное. Доставишь боевое донесение и получишь распоряжение от комдива. Ясно?

— Ясно, — сдержанно ответил я и, получив разрешение, вышел из кабинета.

У самолетов меня ожидали летчики. Я проворно выпрыгнул из еще не остановившегося автомобиля и скомандовал:

— Лященко и Скоробогатов, через пять минут вылетаем звеном в Тирасполь. Задание вроде и легкое, но ушки держать на макушке. Могут встретиться «мессеры».

Долетели и сели на тираспольский аэродром благополучно. В штабе авиационной дивизии я в первый раз увидел нашего комдива генерала Шевченко и представился ему. Генерал спешил к командующему Юго-Западным [54] фронтом, который прибыл на свой КП, на ходу сказал мне:

— Передайте, старший лейтенант, пакет и привет майору Ячменеву. Скоро увидимся.

Возвращались из Тирасполя также на малой высоте. Когда сквозь туман размытых облаков показались Броды, над которыми расплывалось зловещее черное облако, мое внимание привлекли неожиданно возникшие три силуэта самолета. В лицо будто плеснуло жаром, так забилось сердце.

— Да это же «юнкерсы»! — вырвалось у меня. Разворачивая самолет в сторону фашистов, скомандовал: сто пятый, сто шестой, справа противник... атакуем!

Моя «Чайка», сделав крутой поворот, понеслась к «юнкерсам». Ей навстречу потянулись разноцветные трассы вражеских пулеметов. «Надо подойти ближе», — командую сам себе, но пальцы уже нажали на гашетку, и длинная очередь хлыстом стеганула в сторону вражеского бомбардировщика... «Промазал... Далеко... Спокойно, спокойно», — продолжаю командовать сам себе. Вторая очередь почти вся прошила круглое чрево «юнкерса». Фашист получил полную порцию из четырех пулеметов «Чайки», но не горит и продолжает лететь в общем строю. Мысли в голове бурлят: «Еще бы очередь, да самому жарко: огонь ведут все стрелки «юнкерсов» — надо выходить из атаки. Куда?» И мгновенное решение: бросаю «Чайку» в разворот со скольжением. Это сбивает с толку вражеских стрелков. При таком маневре им непросто взять правильные упреждения для ведения огня по моему самолету.

Повторную атаку начинаем уже звеном: подтянулись ведомые Лященко и Скоробогатов. Фашисты еще плотнее прижимаются друг к другу, отбиваясь огнем своих турельных пулеметов. «Надо бить по незащищенной масляной и бензиновой системе в районе мотора на плоскости [55] «, — рассуждаю про себя. Пулеметная очередь ползет к правому мотору фашиста. «Юнкерс» конвульсивно вздрагивает, из правой его плоскости выплеснулся черно-серый шлейф дыма. Бомбардировщик отстает от других и, охваченный пламенем, валится на землю.

Счет поверженным фашистским пиратам открыт. Но где ведомые? По радио передаю команду — пристроиться ко мне. Для надежности дублирую команду покачиванием самолета с крыла на крыло. Справа показался Лященко. А где Скоробогатов? Кручу самолет во все стороны. Но вот сзади вижу «Чайку», а выше — поблескивающих на солнце куцыми плоскостями двух «мессершмиттов». Скоробогатов их не видит. Резко разворачиваю свой самолет наперерез противнику и выскакиваю «мессершмиттам» в лоб. Те лобовой атаки не принимают и отваливают в сторону. Лященко молодец — держится.

Точно чем-то острым резануло по сердцу: вновь вижу впереди «Чайку» Скоробогатова и атакующих «мессершмиттов». Как помочь? Кричу по радио: «Сто шестой, разворот... разворот...» Но поздно. Фашистская очередь режет «Чайку» по фюзеляжу.

С тяжелыми чувствами подлетели к своему аэродрому. Лященко вплотную подстроился к моему самолету. С командного пункта по радио предупреждают о возможной повторной атаке фашистов. Приказываю Лященко садиться первым. Надо прикрыть, ведь совсем еще юный и малоопытный летчик. Самолет ведомого уже катится по полосе, когда делаю последний разворот. Все внимание посадке. И тут вражеская очередь настигает меня, оставив несколько зловещих пробоин в «Чайке». Из-под приборной доски белой пеленой наползал на глаза дым. Стало трудно дышать. Рывком снял летные очки и, не раздумывая больше, выбросился [56] из кабины еще катившегося истребителя, со всего размаху шлепнулся на землю, развернувшись на спину, увидел пикирующие фашистские самолеты. Видно было, как бомбы отделялись от их фюзеляжей. Земля качнулась. Осколки просвистели, срезая ветки с дальних деревьев. Чья-то голова высунулась из кустарника.

— Сюда! Сюда! — кричал мне Шостак. Я с разбега провалился в щель.

Когда взрывная волна затихла в гуще леса, неожиданно из щели выскочил Брызгалов и, сорвав с противопожарного щита огнетушитель, побежал к горящей «Чайке».

— Куда? Назад! — закричал я.

— Ложись! Сейчас начнут рваться боеприпасы, — крикнул Шостак.

Рвущиеся патроны еще продолжали со свистом резать воздух, когда мы с Шостаком подползли к Брызгалову. В смертельной конвульсии он повернулся лицом к нам и с виноватой улыбкой что-то прошептал. Нет слов, чтобы рассказать, что творилось тогда в моей душе.

Вокруг нас стали собираться летчики, техники и младшие специалисты, молча отдавая поклон погибшему сержанту. Ко мне подошел Федор Лященко и тихо, так, чтобы остальные не услышали, сказал:

— Нет младшего специалиста Аванесова.

— Как нет? А когда ты видел его в последний раз? — тревожно спросил я.

— Как только началась штурмовка аэродрома, я подал команду экипажу укрыться в щель, сержант обхватил уши руками и побежал в рощу.

— Будем искать... Пошли к лесу.

— Сержант Аванесов... Аванесов! — громко кричал Ляшенко.

Никто не отзывался. Прошли еще метров сто пятьдесят, [57] засветлела полянка, на которой росли несколько редко стоявших крупных березок.

— Командир! Смотри, вот там, кажется, что-то чернеет, — показал рукой лейтенант.

Мы подошли ближе и увидели Аванесова. Он стоял у березы, обхватив ее руками, прижавшись к стволу головою.

Лященко побежал к нему, а я остановился поодаль, чтобы не мешать ему в разговоре со своим подчиненным. Они некоторое время молчали.

— Простите меня, товарищ лейтенант, — дрожащим тихим голосом начал сержант. — Испугался. Простите.

Лященко по-дружески обнял его и стал успокаивать:

— От осколков и пуль не бегают. Нужно лучше лежать. Понимаешь, когда человек бежит, то площадь для поражения увеличивается в несколько раз, а осколки и пули летят быстрее, чем лучший бегун.

Я подошел ближе. Аванесов, увидев меня, хотел что-то сказать, но я остановил его, спокойно произнес:

— Идите к самолету, сержант. Дел у нас сегодня будет еще много.

— Есть! — радостно ответил Аванесов и быстро побежал к стоянке.

Преодолеть психологический барьер самосохранения при первой бомбежке не так-то просто. В дальнейшем Аванесов преодолел его, воевал хорошо.

Срочный вызов на командный пункт. За столом командира полка, склонившись над картой, стоял начальник штаба, а командир с забинтованной ногой сидел рядом на стуле. Он медленно и тяжело обернулся и, упреждая мой доклад, тихим, необычным для него голосом сказал:

— Да, вот такие дела, товарищ Медведев. — И, сделав [58] паузу, продолжал: — В воздушном бою противник всегда стремится сбить в первую очередь ведущего. Вот так получилось и в бою, в котором меня ранили. Помните об этом. Вам предстоит не раз еще быть в таких ситуациях.

Во мне боролись два чувства: доложить только о выполнении задания или сказать также о своем бое с «юнкерсом» и фашистскими истребителями. Майор, как бы разгадав мою нерешительность, спросил:

— Где пакет?

Я вынул его из бокового внутреннего кармана куртки и протянул командиру.

— Это ты передай майору Кондратьеву. Мне же лучше доложи о воздушном бое: я слышал только пулеметные очереди, а все остальные наблюдали за тобой с аэродрома.

Я рассказал, как вел бой с «юнкерсом» и сбил его, затем о внезапной атаке нашего звена «мессершмиттами», о гибели Скоробогатова и Брызгалова.

— Разберите этот бой со всем личным составом полка, — приказал начальнику штаба командир.

В это время над аэродромом появился санитарный самолет ПО-2. Через минуту вошел майор медицинской службы в белом халате, за ним — два санитара с носилками.

— Нужно лететь, товарищ командир, — сказал начальник штаба. — Может быть, задержать эскадрилью Соломатина в воздухе для сопровождения?

— Нет! — твердо ответил майор Ячменев. — Пусть производит посадку, немцы в это время уже не сунутся. До свидания, друзья. Думаю, долго в госпитале не залежусь...

Заканчивался первый день войны. Я в тяжелом раздумье смотрел на солнечные блики, которые еще разрезали [59] серую мглу на западе. Ко мне подошел Борис Соломатин.

— Ну что, друг? О чем думаем? — тихо спросил он и продолжил: — Знаю о чем. Как это могло случиться? Случилось, Дима. И впереди будут тяжелые бои. И к этому мы должны быть готовыми.

— Будем готовы, Боря, — ответил я другу.

Мы посмотрели в небо. На западе с каждой минутой горизонт становился темнее, но светлый луч заходящего солнца продолжал резать небосклон, как символ победы света над тьмой.

Чтобы победить в начавшейся войне, потребовалось еще 1417 ночей и дней, наполненных кровопролитными боями на земле, на море, в пылающем небе.