Когда горит Волга

Артиллерийский обстрел, как всегда, начался внезапно. Снаряды падают пока с перелетом. Взрываются они на первый взгляд гораздо безобидней авиационных бомб. Воронки от них небольшие, осколков, выброшенных взрывом комьев земли, камней — меньше. Но безобидней только на первый взгляд. Большинство осколков летит целенаправленно, в одну сторону. И в том направлении, куда они летят — живого остается мало.

Наши снаряды взрываются и швыряют свои осколки за вышкой, по склону высоты, в балке. Если они начнут падать перед командным пунктом — нам, разведчицам, придется туго. Но и так веселого мало. Кто его знает, какой снаряд может упасть и перед КП и прямо на вышку. Тогда... Во всяком случае, появляется неодолимое желание спуститься вниз, под мощные накаты блиндажа. Тем более что самолетов пока не видно. Если бы можно было спуститься! Нельзя. Сейчас нет самолетов, через минуту могут появиться.

Ожесточенные бои идут почти по всей территории нашего боевого сектора. Немцы бросают новые и новые силы там, справа, вдоль реки Царицы, стремясь прорваться к центру города. А справа с таким же ожесточением идут на Садовую, на пригород Минина. Но каждая сотня метров достается им дорогой ценой. Больше того, подразделения чекистов и пехоты в нашем районе несколько раз переходили в контратаки. Зенитчики поддерживали их огнем своих орудий. .

Но положение и нашего полка, и пехотных подразделений становится с каждым часом сложней. Постоянный артиллерийский и минометный огонь, бомбежки наносят тяжелые потери. У нас полностью погибла 10-я батарея. Разбито большинство орудий на 14-й батарее. С тяжелыми боями вырвались из окружения, перешли на новые позиции и открыли снова огонь оставшиеся расчеты 11-й батареи.

Батальонный комиссар Зражевский, секретарь комсомольской организации полка лейтенант Аркадий Мякотин, другие политработники, бывая на КП, на вышке, обязательно рассказывают о том, как сражаются наши товарищи на батареях. Нет, нас не собирают специально. Нет для этого ни времени, ни места. Просто тот же Федор Евстафьевич 3ражевский или Аркадий Мякотин коротко информируют тех, кто в это время находится на КП или на вышке, и просят рассказать остальным.

Так мы узнали о том, что молодой коммунист Василий Долганов, командир орудия из 10-й батареи, со своим расчетом из оставшегося единственного орудия в подразделении уничтожил немецкий танк, семь автомашин с пехотой. Прямой наводкой уничтожил и рассеял до роты фашистских автоматчиков. Атака немцев была сорвана.

Взвод прикрытия 12-й батареи под командованием кандидата в члены партии Николая Сенченко уничтожил гранатами и бутылками с зажигательной смесью восемь танков. Сам он был ранен, но из окопов не ушел. Взвод, продолжая бой, отбил наступление двух рот вражеской пехоты.

Лейтенант Юрий Беляев, ведя огонь из танка, утащенного от немцев, уничтожил несколько машин с пехотой и подбил танк.

3ражевский не раз упоминал фамилию старшего лейтенанта Ольховского. Тот командовал батареей пушек малого калибра в отдельном дивизионе, приданном полку. Его зенитчики так же уверенно били танки, как и самолеты.

Командование полка из оставшихся в живых артиллеристов, исправных орудий формировало новые батареи и ставило их на наиболее трудных участках. Большинство снарядов сейчас шло на огонь по танкам, артиллерийским и минометным батареям, по наступающей пехоте противника.

Ночью, несмотря на ожесточенный обстрел и бомбежки переправ через Волгу, в расположение полка с левого берега командование перебросило несколько батарей зенитных и полевых орудий. Остается только удивляться, как артиллеристы ночью сумели поставить пушки на огневые позиции. Но к рассвету многие из них уже вели огонь. Это нам стало известно по незнакомым фамилиям командиров батарей, которые стали выходить на связь с КП.

Как и все бойцы, командиры, мы, разведчики, по многу часов не уходим с поста. Устаем. Особенно устают руки. Они все время на уровне глаз — держат бинокль. Плечи ноют. Глаза от недосыпания, от постоянного напряжения — красные. Маша Декич шутит: «Как у тех кроликов». Мы еще шутим, хотя понимаем, что положение крайне серьезное.

К утру пришла моя очередь отдохнуть. Только уснула — подъем! Срочно на машину. Объяснили, что командный пункт полка и штаб переезжают на новое место. Грузовики укрыты за курганом. Туда же прямо с вышки прибежали Маша Декич, 3ина Савицкая, телефонистки и радистки с КП. Оборудование командного пункта, документы штаба на другой машине. На Дар-Горе то тут, то там разрывы артиллерийских снарядов.

Симко нашего нигде нет. С нами старшина Луценко. Он объяснил, что справа от Дар-Горы и слева немцы ведут наступление большими силами. КП и штаб оказались под угрозой окружения. Приказано передислоцироваться.

Ехали не очень долго, но куда приехали — определить невозможно. Огороды, непаханые поля. Приказано вылезти из машин и занять щели. Добротные щели, аккуратно сделаны. Не иначе, как рыли их сталинградские женщины. И судя по свежести земли — недавно. Это значит — под бомбами.

Принесли в термосах завтрак. Кашу по котелкам, которые у каждого с собой. А чай не во что. Кружек нет. Давай прямо в кашу! Получилось даже очень вкусно.

Не успели толком поесть — команда: «Лечь на дно щелей и не высовываться. Пойдут к передовой наши танки». Почему прямо через нас? Объяснили — слева овраг глубокий, справа противотанковый ров, вырытый для обороны города. Наводить через него переезды некогда. Предупредили, чтобы не боялись. Не раздавят, щели хорошие. Но когда над головой раздался грохот, посыпалась земля и темные, тяжелые тела танков, скребя гусеницами, навалились на щель — страху было! Лязг гусениц ощущался физически — словно по тебе. Хуже всего — запах отработанной солярки, пережженного масла. Кого-то стошнило. У меня завтрак тоже к горлу подходит. Честное слово — на вышке даже под бомбами стоять легче.

Танки, наконец, прошли. И было-то их всего несколько штук, а показалось, несчетное количество. Но и это хорошо — они пошли вперед, на немцев, на помощь нашим.

Мы все в копоти, пыли, глине. И снова команда в машину. Поехали в одну сторону, потом развернулись назад. Бойцы, занимавшие реденькую цепочку окопов вдоль дороги, сказали, что дальше она перерезана немцами. Едем по другой дороге, почти ненаезженной. Едем по бездорожью. Недалеко какой-то поселок. Ельшанка? Может быть. Над ней заход за заходом делают «юнкерсы». Наверно, Ельшанка. Там один из наших дивизионов.

Пара «лаптежников» направляется в нашу сторону. Луценко командует: «Воздух!» Все из машины долой. Ехать дальше все равно некуда — овраг. Спускаемся по крутому обрыву вниз. Идем пешком. Идем по ярам, буеракам, по балкам, которыми богат сталинградский пригород.

Какой-то сад. Старшина подвел нас к домику о двух оконцах. Оказывается, домик для нас. Это позаботился младший лейтенант Симко, который по распоряжению командира выехал сюда раньше.

Встретили здесь многих девчат, с которыми когда-то начинали службу в карантине. Все они были в дивизионах, на батареях дальномерщицами, прибористками, воздушными разведчицами. Сполна наши девушки хлебнули и бомбежек, и артобстрелов. А многие видели, как они говорили, и «живые немецкие танки». Вспомнили мы с ними погибших подруг. Нам, пока еще живым, было почему-то стыдно друг перед другом за это. Хотя именно в эти минуты каждая из нас, наверно, с особой остротой почувствовала счастье быть живой.

И это ощущение счастья жизни удесятерилось, когда гостеприимная хозяйка нашего домика предложила помыться в бане. Это попросил ее сделать для нас Симко.

Какое блаженство — баня! С паром и веником! Мы в последние дни и умывались-то не всегда. А как побывали «под танками», насквозь пропитались грязью. После бани оделись во все... домашнее. Да, наш строгий Симко каким-то образом сумел взять из «тылов» и доставить сюда домашние вещи. Среди баулов, узлов, чемоданов, сундучков я сразу увидела свой черный чемоданчик. Его я купила на свою первую зарплату, и он ездил со мной в институт, в Ленинград. Со мной приехал и в армию. Охватывает такое чувство, словно встретила давнего друга. А главное — чемодан принес с собой запах дома. До боли ясно вижу, как укладывает вещи мама, стараясь втиснуть как можно больше. А потом папа нес его на вокзал. Приходит запоздалое раскаяние — я тогда очень сердилась на маму за ненужные вещи и на папу — за то, что не дал мне самой нести чемодан на вокзал. Больше не уложит мне мама в этот чемодан вещи, и папа не понесет его...

Горько. Тяжело. С трудом беру себя в руки. Спасительное: «Как всем, так и мне» — помогает и на этот раз. Девчата завели патефон. Было, правда, всего две пластинки. Но нам хватило и одной — «Брызги шампанского». Никто из нас в жизни не пробовал этого напитка, но танго нравилось всем. Эту мелодию хорошо знали еще до войны. Сидим в комнате настоящего дома, с настоящими окошечеками, с занавесками на них. После многих дней огромного напряжения — баня, домашняя одежда, музыка и все остальное — приводят нас в состояние небывалого блаженства. Словно и войны нет. Мы причесываем уже отросшие волосы. Кое-кто из девчат рейсфедером выщипывает брови перед настоящим большим зеркалом. — Ну, прекрасный пол всегда остается самим собой. Ах, девушки, какие вы красивые все! — непривычно добрым тоном говорит вошедший после стука в дверь и нашего разрешения Симко. Он прямо-таки по-отечески нежно смотрит на нас.

— Досталось вам. Но, кажется, отмучились. Пока мне приказ не объявляли, но слышал, что вас всех отправят на левый берег для безопасности.

До нас его слова доходят не сразу. Но как только дошло и мы уже готовы были взорваться возмущением, Симко успокоил: — Я же сказал, пока ничего точно не известно. А сейчас готовьтесь к дежурству.

От командира взвода мы узнали, что КП уже развернули на новом месте, недалеко отсюда. Рядом позиции 2-й батареи. Сказал нам командир взвода и о том, что положение полка тяжелое. С большинством подразделений связь поддерживается только по радио: А с дивизионом капитана Лютько связи нет никакой. Радистки и телефонистки охрипли, вызывая его.

В это время с улицы кто-то крикнул: — Немцы на КП лезут!

Симко рванулся на выход, я за ним.

Рядом с командным пунктом перестрелка. Со стороны батареи слышен глухой рокот танковых моторов и тут же знакомый гул приближающихся «юнкерсов». На КП узнали, что на позиции батареи только что наступали танки. Но после того как несколько штук зенитчики подожгли, остальные отошли в балку. «Лаптежники» пришли на подмогу. Это у них, как правило — танки не прорвались, немцы вызывают авиацию.

Из боевого охранения, расположенного в сотне метров впереди КП, сообщили, что у них тяжелораненый боец. Нужна срочно помощь. А доктора нет. Он уехал с санитарной машиной на батарею. Там тоже много раненых. Доктора нет, но его зеленая с красным крестом сумка висит у входа в КП. Хватаю ее, и вперед. Вперед-то вперед, а тут же испугалась — я же ничего не умею! Все забыла. Но пока бежала эту сотню метров, вспомнила и повязку Дефо, и колосовидную повязку, и все, чему меня учили на курсах и в эвакогоспитале в Котельникове.

Прибежала — на дне окопа полулежит боец. То, что я увидела, ни в какие изученные мной «повязки» не укладывается. У бойца, он без сознания, оторвана нижняя челюсть, обнажена трахея, кровь из горла поднимается пеной. Быстрей, нужно быстрей что-то делать, чтобы кровь не попала в гортань, в легкие. Артерия не задета. Это уже хорошо. Освобождаю от сгустков крови гортань, шею. Мысль работает молниеносно, руки помимо сознания делают свое дело. Нашла палочку, обернула ее стерильным бинтом из индивидуального пакета, ввела под язык, прикрепила остатки кожи шеи и осколки челюсти повязкой. Что еще? Что еще нужно и можно сделать? Да, нужна давящая повязка на ключицы — это замедляет кровотечение. Сделала повязку. Нужно вытянуть ему шею, чтобы воздух попадал в легкие.

Раненый, совсем было посиневший, начинает дышать и приходить в сознание. Сказать ничего не может, но в глазах вижу мольбу о помощи. Обретаю уверенность — я могу ему помочь!

Попросила соседних бойцов поддержать его. Обработала мелкие раны на плечах и груди. Раненый дышит спокойно. Значит, успела, значит, кровь не попала в дыхательные пути.

Бойцы из двух винтовок и шинелей быстро соорудили носилки.

Вытираю окровавленные руки и только сейчас чувствую ужас. Тот самый, который испытала, когда увидела свою землячку Фриду Стекольникову и решила, что из меня никогда не получится санинструктор. Но этот ужас не может помешать. Я сделала то, что могла. Рядом слышу: «Кто бы мог подумать — сама-то птичка-невеличка!» Сначала показалось, что насмешка. Оглянулась. А пожилой боец протягивает мне фляжку с водой и продолжает: «Молодец, доченька! Молодец. Я уж всяких ран насмотрелся, а так, как его разворотило — первый раз вижу. Испей, испей водички».

И радость, радость сделанного дела, нужного людям, наполнила мою душу.

Бойца унесли, я возвращаюсь на КП. Совсем рядом «музыканты» делают заходы на 2-ю батарею. Она редко, словно нехотя, отстреливается. Из домика, от КП бегут наши девчата. Куда? На батарею. Там плохо. Много раненых, один фельдшер не успевает ничего сделать. Нужно помочь. Я вместе с девчатами — на батарею, под бомбежку.

Вся позиция изрыта воронками. Кругом дым, гарь. Уцелели всего два орудия и осталось очень мало снарядов. Мужчины все у орудий или с винтовками отстреливаются от наступающей цепочки пехоты. Мы с девчатами бросились откапывать засыпанных землей людей. Фельдшер батареи увидел у меня санитарную сумку, сказал, что нужно перевязать раненых. Показывает, кого и где. Я уже почти спокойно накладываю повязки, останавливаю кровотечения, помогаю раненым перебраться в более безопасное место, куда приходит полковая санитарная машина и увозит бойцов дальше.

Почти до позднего вечера батарею бомбили. Танки, правда, больше идти на нее не рисковали. Оружейные мастера под бомбами ремонтировали орудия, и те стреляли снова. Снаряды откуда-то приносили на руках.

Уже стемнело, когда нам приказали вернуться в «тыл», к нашему домику. Подходим и видим — в огороде, прямо возле дома — масса воронок от мин и снарядов. Встретивший нас Симко сказал, что девушки из расчета КП перешли отсюда в более безопасное место. И показал — там, в овраге. Остальных девчат, которые пришли с батареи вместе с ранеными и штабными документами, отправили в Бекетовку. Их приказано отправить на левый берег Волги, а там, якобы за Сталгрэсом, более безопасная переправа.

Я отправилась к своим. Еле разыскала в отрытых на склонах оврага укрытиях, похожих на норы. Девчата с ужасом пережитого рассказали мне, что произошло возле домика, когда я убежала на КП, потом на батарею.

На полуторке приехал шофер Петя Симочкин. Крикнул: «Ух, как у вас тут вкусно пахнет!» А хозяйка действительно наварила отменных щей и каши. Девчата решили его покормить. Петя увидел патефон на подоконнике и попросил завести — помирать, говорит, так с музыкой. Была такая присказка. Девчата подали ему прямо в кабину машины щей, а патефон поставили возле. Сами в комнате начали танцевать.

В это время обстрел. С грохотом рвались снаряды и мины. А девчат обуяло какое-то безудержное веселье: «Дотанцуем, а там хоть трын-трава!» Музыку перебивали взрывы. Один из них прямо-таки оглушил. Совсем рядом. Но патефон играл, девчата танцевали. Только музыку прерывало какое-то шипенье.

— Симочкин, не дури! — решили, что это Петя нарушает вращение пластинки и она шипит. А сами танцуют и танцуют под мелодию, под взрывы снарядов, под шипение пластинки.

Вдруг на улице истошный крик. Это голос девушки, которая понесла Симочкину второе — кашу. Выскочили. Патефон играет. Мелодия льется, а в кабине машины навалилось на руль тело водителя... Без головы. Ее словно срезало крупным осколком. На патефоне, на пластинке брызги крови. Когда игла попадала на них, пластинка шипела...

После этого и зарылись девушки в овраге.

А мне в этой норе не по себе. Не могу сидеть в укрытии. То ли дело на вышке. И пусть там летят бомбы, ты видишь, куда они летят и где взрываются. А тут кажется, что каждая норовит попасть именно в твою нору. Я вышла наружу. На склоне оврага бойцы. Они — с погибших уже батарей, ждут, когда их направят на пополнение, на помощь другим подразделениям.

Какой-то боец ходит от одного лежащего к другому. Слышу, спрашивает командный пункт полка. Бойцы с батарей не знают, где расположился КП. Спрашиваю, зачем ему командный пункт.

— Я посыльный от капитана Лютько.

— Лютько? Да на КП уже и не надеялись с ним на связь выйти! Бегите быстрей, — и я объяснила бойцу дорогу. А он мнется. В чем дело? Объяснил, что и днем-то плохо видит, а ночью совсем заблудится.

— Давай донесение!

Тот отдал и только тогда схватил меня за рукав. — А кто ты будешь? Это же пакет!

— Матвеева, разведчица с КП.

— Ну? Так я же тебя знаю. Я с дивизиона сколько раз по телефону с тобой разговаривал! Ну, спасибо. Выручи уж, пожалуйста.

Темно. Знаю, что по краю оврага есть тропинка. Только бы не свалиться вниз: Бегу, спотыкаясь, но бегу. Бегу в полный рост. Немцы, правда, днем недалеко были, там, в кустарнике за оврагом и за дорогой. Но сейчас темно. Внизу, под кручей, слышу приглушенный разговор, бряцает оружие. О чем говорят — не пойму. Кто, интересно, там? Наверно, наши, из взвода охранения. Бегу дальше. Спешу обрадовать — дивизион Лютько жив и сражается! Часовой у палатки (КП теперь в большой штабной палатке) узнал сразу, пропустил. Откинула брезент, плотно закрывающий вход, и первым, кого я увидела, был Батя, наш командир!

— Откуда ты, Матвевна, дочка?!

Я запыхалась, протягиваю пакет и еле выговариваю, что донесение от Лютько. Рутковский сразу за пакет. Зражевский, Рязанцев, Ровенский подошли к командиру. Сима Тонконогая и Валя Орлова от своих аппаратов — ко мне. Валя недоуменно спрашивает, как я прошла мимо немцев в овраге. Они на той стороне еще днем окопались, а к вечеру и вниз спустились.

Вон, оказывается, что это — непонятный разговор и бряцанье оружия. Только сейчас по спине пошли мурашки. Донесение от капитана Лютько было, видимо, утешительное. Батя приказал Вале Орловой связаться со штабом корпуса. Пока она крутила ручку аппарата, вызывала нужный номер, командир молча смотрел на развернутую перед ним карту. До сих пор он еще не вставал с ящика, замещавшего ему стул, и я не видела — может он ходить или нет, сильно ли хромает?

Доложив о положении в дивизионе Лютько, командир долго молча слушал: Потом коротко сказал в трубку: «Понял. Понял», — отдал ее Вале и обратился к стоящим возле него заместителям: — Будем отходить к городу.

Все молчали. Рутковский посмотрел на командиров и улыбнулся: — Ну что носы повесили? Отходить — это не отступать и тем более — не бежать. Дело мы сделали большое. Сколько времени немца держали! Немало побили и танков, и пехоты, и артиллерии. Про самолеты не говорю — это наша профессия. А главное, еще раз повторяю, выиграли время! С ходу, как это они любят, прорваться в город немцам не дали. Вот в чем суть! Теперь, я уверен, и в Сталинграде сил достаточно, чтобы дать немчуре по зубам.

Рутковский помолчал. Приподнял руками под колено раненую ногу, сменил положение.  — Да, потери большие. Но мы с вами, наш полк, судя по всему, оказались на направлении главного удара немцев. Вот здесь, на севере, он рвется в город, к Волге, и у нас, на юго-западе. Вот, по Царице, по Воропоновскому шоссе и отсюда, от Садовой и пригорода Минина{4}. Командир карандашом показал ломаную линию переднего края, которая в названных местах была уже совсем рядом с городскими кварталами. Он еще раз посмотрел внимательно на командиров, на нас.

— Отойдем. Займем новые позиции на окраинах, в городе. Каждое оставшееся орудие будет опорным пунктом обороны. И бить. Ох, как будем их бить! Тем более что командование, — он легким движением головы показал на телефон, — обещает нам подбросить и орудия, и снаряды, и стрелковое оружие. Людей пока не дают... Кстати, комиссар, — обратился он к Зражевскому, — сколько человек у нас за последний месяц вступило в партию?

— Сорок восемь, Алексей Матвеевич! Сорок восемь бойцов и командиров. В том числе и девушки. Это гораздо больше, чем за все время, которое мы были в тылу, до подхода немцев, — ответил батальонный комиссар. — Вот так... — Рутковский, поморщившись, неловко поднялся и сделал, прихрамывая, несколько шагов. — Вот так! Значит, бить мы фашистов будем! И не унывать. Глядеть веселей. А то мы наших подчиненных своим кислым видом напугать можем больше, чем немцы. Командир посмотрел на часы.

— Через сорок пять минут будем отходить. Матвевна нас по своей тропинке выведет. Вторую батарею тоже перебросить, — Рутковский показал на карте карандашом, — сюда и сюда... Два орудия от целой батареи, — вздохнул он и тут же, словно вспомнив свой приказ «не унывать!», поправился: — Ничего, соберем орудия из всех дивизионов. До сих пор, как мне известно, ни одного исправного орудия или такого, которое можно ввести в строй, наши бойцы не бросили. Так что все еще впереди. Будем сражаться.

Батя хотел было сесть, но, превозмогая боль, сделал еще несколько шагов. Остановился и шутливо похлопал себя по пряжке ремня: — А теперь бы поужинать. Хотя... мы сегодня еще и не завтракали. Потому — сразу бы и позавтракать, и пообедать, и поужинать. А?

Вот не знала, что они тут с утра голодные сидят. Принесла бы им пару котелков каши.

Подполковник Рутковский улыбался. Улыбались его глаза, с потемневшими за последние дни веками, улыбались уголки губ с отходящими от них морщинками, еще более резкими, чем раньше. Улыбался, несмотря на то, что рядом был противник и остатки полка вынуждены отходить к городу.

Командир полка улыбался потому, наверно, что он все опять знал о своих дивизионах и батареях, знал все о противнике и о том, что ему и его подчиненным делать сию минуту, завтра и надолго вперед. И он был уверен в том, что в завтрашних схватках его бойцы и командиры будут драться так же уверенно и умело, как в сегодняшних и вчерашних боях. А может быть, и даже не может быть, а точно — лучше, чем во вчерашних, ибо он знал, что почти месяц ожесточенных боев принес не только потери, но и дал ничем не заменимый опыт тем, кто остался в живых, закалил их, сделал настоящими бойцами.

Да, полк поредел. Но те, кто остался в строю, он, командир, уверен, — будут сражаться еще умней, еще злей, еще мужественней. Те сорок восемь человек, ставших коммунистами под бомбежкой вражеских самолетов, во время танковых атак, сделали полк еще сильней. Завтра, послезавтра новые бойцы и командиры будут писать заветные слова: «Прошу считать коммунистом». А, написав эти слова, произнеся их в душе, в сердце своем — человек не повернется спиной к врагу и не даст это сделать товарищам по орудийному расчету, по окопу.

3енитчики нанесли немалый урон врагу. Фашисты еще долго будут сломя голову лезть на Сталинград. Но силы врага не могут быть неисчерпаемыми, и те танки, которые зенитчики превратили в металлолом, и самолеты, сбитые ими, и уничтоженную пехоту, артиллерию — восполнить не просто. Уверен командир был и в том, что время, в течение которого его полк, соседние полки, бойцы из дивизии НКВД, отряда народного ополчения удерживали противника, не позволили ему ворваться с ходу в город, советское командование использует так, как надо.

Он, командир полка подполковник Рутковский, был уверен в себе, своих бойцах, командирах, политработниках. Он, коммунист Рутковский, был уверен в победе. И потому, наверно, улыбался Алексей Матвеевич несмотря ни на что.

Это настроение командира передавалось всем: и его заместителю майору Рязанцеву, и начальнику штаба капитану Ровенскому, и помощнику начальника штаба старшему лейтенанту Тимофееву, и нам, девчатам, рядовым бойцам командного пункта полка. Таким же боевым, жизнерадостным настроением заражал Батя и там, в дивизионах и батареях, появляясь в самые тяжелые, подчас критические минуты боя.

Нам, разведчицам, телефонисткам, радисткам командного пункта полка, повезло. Мы чаще, чем другие, видели нашего командира. Видели его в разные минуты и спокойной, и боевой, напряженной обстановки. Как это ни парадоксально звучит на первый взгляд, но воевал наш командир весело. Да, весело и одержимо.

Рядовой боец, а я была именно рядовым, не может, не сумеет судить о профессиональных качествах командира. Но то, что наш Батя воевал увлеченно, — это точно. Хотя он и был профессиональным военным, ненавидел войну, но еще больше ненавидел он фашистов и безгранично любил свою страну, был верен воинскому долгу и уверен в правоте своего дела. Он с нетерпением ждал завтрашний день, грядущий бой, так как хотел убивать врага или, как он говорил — супостата.

Может быть, он в эти минуты просто вспомнил что-то хорошее — свою любовь, детей. Или подумал о том, как придет победа. Он мог подумать о победе тогда, я уверена. А может быть, улыбнулся тому, что вот он ранен, но жив, и может ходить, и по-прежнему командует полком. Мало ли чему может улыбаться человек. Но он улыбался, и от этой улыбки все чувствовали себя уверенней... 3азуммерил телефон. Валя Орлова доложила: — Вас, товарищ подполковник. Рутковский взял трубку, несколько секунд слушал и резко ответил: — Я уже докладывал — абсолютно здоров... Да, и хожу, и прыгаю, и, если хотите, танцую! Нет и еще раз нет! Никаких госпиталей. Мое место с полком! Да-да... Нет. С должности меня никто не снимал, и я считаю вправе выполнять свои обязанности… Нет, за Волгой мне делать нечего. Полк здесь!.. Ну, вот и хорошо. Спасибо. Спасибо...

Потом он долго ничего не говорил, только кивал головой своему невидимому собеседнику. С каждым кивком становился все больше озабоченным.

— Понял. На новом месте сразу выйду на связь. Отдав Орловой трубку, командир некоторое время молчал. Потом, прихрамывая, подошел к ящику, свернул карту.  — Немцы вклинились между нами и Бекетовкой. Могут выйти к Волге. Начальник штаба, проверить еще раз отправку всех документов, раненых и девушек-бойцов на левый берег. Да, да, всех! — Батя так посмотрел на нас, что мы поняли — возражать бесполезно. Была бы Ольга Макагонова, та, пожалуй, поговорила бы. Но она там, в овраге.

— Да вы не расстраивайтесь, девушки, скоро увидимся. А то, что вас приказано на левый берег отправить, — правильно. Я бы сам давно отправил. Помнишь, Матвевна, говорил я тебе об этом еще там, на вышке, на Дар-Горе?

— Помню, товарищ подполковник.

— Ну, вот и хорошо, — Батя снова улыбнулся...

Мы довольно спокойно под покровом ночи прошли вдоль оврага до своих: Рутковскому было трудно. Он шел сильно хромая, иногда, видимо, сдерживая стон, покряхтывал. Но от помощи отказался. Шел с палкой.

Я добралась до нашей «норы», но туда не полезла. Завернулась в шинель в легла прямо на землю у входа. На рассвете меня растолкала Ольга Макагонова, спросила, где КП. Я толком не знала. Ночью видела только то, что командиры пошли дальше. Но где-то рядом. Пошли с Ольгой вместе искать. Поднялись по склону оврага. У Ольги, как и у меня, — автомат, да еще гранат понавешано на ремне. Только выбрались наверх — Батя. Увидел нас, удивился и громко: — Симко, ко мне!

Тот как из-под земли вырос.

— Почему не выполнен приказ?! Почему девушки-бойцы еще здесь?

Командир взвода пытался объяснить, что в приказе, мол, сказано об отправке девушек, не занятых боевой работой. А они, то есть мы, разведчицы, необходимы для «нормального функционирования командного пункта»: Рутковский не дал ему договорить.

— Немедленно отправить на левый берег! И учти, Симко, если с ними что-нибудь случится, я тебя... Я тебя заставлю за каждую родить двоих таких же! Не родишь — расстреляю! А ты не родишь, так что учти!

Понемногу Батя успокоился. Пожал нам руки.

— До встречи, девушки. До встречи в городе, может быть, на той же Дар-Горе.

Не сказав больше ни слова, круто развернулся и быстро, как только позволяла ему раненая — нога, пошел от нас в глубь сада.

Симко схватил обеих за руки и как детей потащил. Мы пытались возразить против такого обращения, но младший лейтенант вспомнил свое «р-р-разговор-р-рчики!». Вскоре две машины, груженные каким-то имуществом и людьми, поехали к переправе.

Начался артобстрел. По дороге несколько раз за нами гонялись «лапотники». Бомбы рвались то позади, то впереди, то слева, то справа. Я, стараясь не думать о взрывах, о самолетах, смотрю на дорогу. Впереди разрушенный мостик. Шофер, судя по всему, не видит. Машина мчится на бешеной скорости. Еще мгновение, и я ощущаю свободный полет в воздухе. С ходу врезалась в мягкую, мокрую грязь полувысохшего ручья. Это через него был мостик. Страшная боль в плече. Я застонала. Кто-то помог приподняться, схватил за руку и дернул так, что я взвыла от боли. В плече хрустнуло, зато боль сразу прошла.

А как остальные? Из грязи выбираются счастливчики. Вывихи, ушибы, но все живы. А несколько человек, упавшие на дорогу, не поднимутся никогда...

Только к вечеру нас переправили на какой-то остров, а потом и на левый берег, на Тутовы хутора, недалеко от Средней Ахтубы. Здесь уже расположился тыл нашего полка. Оказалось, что несколько дней назад наступающие немецкие танки отрезали его от полка и все тыловые службы отошли к Бекетовке, а оттуда по приказу командования переправились на левый берег. Тыловики оборудовали палатки для жилья, санчасти и других своих служб.

Работали здесь в основном тоже девушки или бойцы старших призывных возрастов. Снова мы встретились с Дусей Бурлуцкой, Раей Ефремовой, Зиной Ефимовой и другими девчатами.

Вскоре многих девушек отправили в совхоз Первомайский. На территории совхоза были оборудованы, мы только об этом узнали, артмастерские. Но не обычные. В них собирали артиллерийские снаряды для зенитных орудий. На профессиональном языке они называются не снарядами, а выстрелами. Снаряд — это только часть выстрела. Сюда с тыловых заводов страны привозили капсюли, порох, взрыватели и снаряды, а девчата собирали уже готовые к ведению огня выстрелы. Главное было в том, что гильзы для них привозили оттуда, с правого берега, уже отстрелянные. На специальных станках гильзы обкатывали, так как во время стрельбы они деформировались. Действовали эти мастерские давно, с самого начала боевых действий под Сталинградом, и выпускали каждый день сотни, тысячи снарядов. Сослужили эти мастерские службу неоценимую. Теперь мы поняли, почему даже в самые трудные дни хотя и понемногу, но снаряды доставлялись на батареи полка. Мастерские эти были организованы на базе нашей части, и трудились на них в основном наши девушки. Этими снарядами снабжались и другие полки ПВО Сталинграда. Поздней я узнала, что девушки за несколько месяцев собрали более 80 тысяч зенитных артиллерийских снарядов.

Но нас, девчат с командного пункта полка, к сожалению, в артмастерские не послали. Было обидно. Уж если вывезли из района боев, то хоть там, собирая сна ряды, мы чем-то помогали бы своим. Но нам объяснили, что скоро будем нужны по своей основной специальности. Пока мы копали картошку в соседнем совхозе; несли караульную службу, стирали белье для раненых. И делали это как можно лучше. А было нелегко, особенно с бельем. Не хватало мыла. Твердое, как жесть, белье с засохшими на нем кровью, гноем сначала отмачивали в реке. Потом оттирали песком, камнями. Стирали в кровь руки. Мерзли, стоя часами разутыми в холодной сентябрьской воде.

Но все это не то. Да, тяжелая работа. Да, это помощь нашим раненым. Но их-то привозят оттуда, с правого берега, где идут тяжелые бои, гибнут наши товарищи.

Как-то комсорг полка Аркадий Мякотин, ему почему-то тоже приказали переправиться на левый берег, принес газету «Комсомольская правда». Аркадий учился до войны в университете на факультете журналистики и мечтал написать книгу о людях и боевых делах нашего полка. И был очень огорчен, что находится не там, где люди воюют.

В газете была статья «Защитники Сталинграда». Подзаголовок информировал читателей: «Действующая армия 14.9.42. От спец. кор. «Комс. Пр.». Мне хочется привести ее почти полностью как документальное свидетельство о боях, в которых отличились зенитчики. Разумеется, текст взят не с экземпляра, который был у Аркадия Мякотина в те дни. Я разыскала эту газету спустя много лет.

«На подступах к славному волжскому городу вот уже много дней с неутихающим напряжением кипят жестокие битвы. Бои идут день и ночь, не утихая ни на минуту.

Немцы очень часто предпринимают по 7–8 атак, непрерывно одну за другой, рассчитывая этими последовательными, все усиливающимися ударами сломить, наконец, упорство наших воинов.

Вот беглые записи только о трех днях боев. Они помогут читателю составить некоторое представление о той обстановке, в которой сражаются защитники Сталинграда...

9 сентября. Тяжелые, исключительно напряженные бои не утихают. Немцы бросают в бой много бомбардировщиков и истребителей. Передают, что вчера только на одном участке действовало более 100 немецких самолетов. Они буквально забросали бомбами наши боевые порядки. И все-таки наша пехота стоит на месте. Стоит как вкопанная!

...Немцы усиленно маневрируют, пытаются пролезть в каждую щелку. Скоротечные, но жестокие схватки с танками вспыхивают то здесь, то там. Ожесточеннейшую борьбу приходится вести нашим зенитчикам, за которыми гитлеровцы устраивают настоящую охоту. На одну батарею бросилось сразу 30 вражеских танков. Одновременно немцы нанесли удар по батарее с воздуха. Зенитчики весь день геройски отбивали атаки танков и самолетов. В конце концов немцы, потеряв 14 танков, вынуждены были отойти, не добившись успеха.

Только что подсчитали, что на нашем участке зенитчики за день сбили 6 самолетов, уничтожили несколько десятков танков, разгромили 2 минометные батареи и истребили до трех батальонов вражеской пехоты. Зенитчики шутят: «Работаем без простоев, как многостаночники».

Условия борьбы тяжелые. Однако здесь никто не допускает даже мысли о возможности отхода. Как ни тяжело, люди держатся».

Статья подписана Алексеем Башкировым. К сожалению, нет ни одной фамилии, чтобы точно установить, о каких зенитчиках идет речь. Но Аркадий Мякотин уверяет, что о наших.

— Вспомни; Марийка, как раз 9-го полк сбил именно 6 самолетов. Да ты же сама на вышке стояла. Мы еще на Дар-Горе были! И танки. Батареи Астахова, Кожевникова, дивизион Морева — сколько их тогда побили!

Не знаю, не берусь утверждать, что написано именно о наших. Но написанное с полным основанием можно отнести к любой нашей батарее и любому дивизиону так же, как и к подразделениям соседних полков. Все они достойны этих слов. А то, что в эти дни, 9–10 сентября, мы были и свидетелями; и участниками тех боев, — точно.

Я не нахожу места здесь, на левом берегу. Не знаю, как у других девчат — все мое существо тянется туда, в Сталинград, к нашим. Не говоря о большем — мне стыдно здесь, в безопасности. По часам обедать, по ночам нормально спать. Это чувство усилилось, когда меня послали помогать начфину полка. Что-то подшиваю, что-то подклеиваю, считаю. И каждый день переписываю списки снятых с денежного довольствия бойцов и командиров. Снятых навсегда. Погибших там, в огненном городе.

Вся жизнь на Тутовых хуторах наполнена постоянным ожиданием известий оттуда, с правого берега. Они, эти известия, чаще всего приходят с ранеными бойцами.

Наши сражаются уже в самом городе. В рассказах раненых упоминаются названия элеватора, драмтеатра, вокзала Сталинград-2, площадь Павших Борцов, пятачок у памятника летчику Хользунову. Сам монумент, правда, был уже давно, еще во время первых бомбежек, сброшен взрывом с постамента.

Бойцы, прибывшие с правого берега, много рассказывали о лейтенанте Юрии Беляеве, нашем «медвежонке», который еще там, на Дар-Горе, утащил у немцев танк. Юрий где-то достал снайперскую винтовку и из нее после целого дня опасной «охоты» уничтожил немецкого снайпера. Фашист днем раньше убил друга лейтенанта Беляева — Аркадия Харченко, тоже лейтенанта, с которым они летом прибыли в полк из училища. Юрий отомстил за друга. И не только за друга. Немецкий снайпер, удачно выбрав позицию в одном из полуразрушенных зданий, держал под своим огнем большой участок улицы, где наши держали оборону. И немало человек пало от его выстрелов. Засев в том же доме, Беляев уничтожал немцев из своей снайперки.

Был у лейтенанта Беляева напарник, сержант Леонид Мильшин. Недавно сержант командовал зенитным орудием, а когда пушка выбыла из строя, вместе с Беляевым стал разведчиком. Не раз вдвоем они пробирались через разрушенные дома, засыпанные переулки, дворы в тыл немцев. И не только уточняли расположение противника, но и забрасывали танки, минометные позиции гранатами, автоматными очередями уничтожали захватчиков.

Эти двое, хоть и были зенитчиками, показали умение, ловкость, хитрость, присущие настоящим разведчикам. И это в условиях уличных боев, когда в одном доме наши, в соседнем — немцы, на одном этаже свои, на втором — противник. Поздней Юрий Беляев рассказывал мне, что воевал «удачно» — так он выразился о своих подвигах, — только благодаря тому, что подполковник Рутковский еще до подхода немцев к Сталинграду постоянно учил многих командиров и бойцов тактике наземного боя. Юрий был тяжело контужен, но наотрез отказался переправляться на левый берег.

Рассказывали нам о героизме бойцов 4-й батареи под командованием лейтенанта Ивана Кожевникова. В эту батарею командир полка собрал почти все оставшиеся пригодными к стрельбе орудия. Оборудуя позиции на перекрестках улиц, на площадях, зенитчики вели борьбу и с самолетами, и с танками противника.

В районе памятника Хользунову были и другие зенитные подразделения — пулемётчики, орудия малого калибра, а по железнодорожной ветке вдоль Волги ходил даже зенитный бронепоезд. Все зенитные средства подчинялись командованию нашего полка.

Там же, на площади Павших Борцов, у памятника Хользунову, мужественно сражались моряки из бригады морской пехоты и бойцы подразделений стрелковых частей 62-й армии. Много дней обороняли они тот пятачок земли — слева и справа от них немцы вышли к Волге.

Все мы рвались тогда на правый берег, где шли жестокие бои, где наши товарищи и командиры сражались не на жизнь, а на смерть.

Ушел туда, наконец, наш боевой комсорг Аркадий Мякотин. Накануне он сказал жене: — Какими глазами я буду смотреть в глаза таким, как 149 Беляев, Астахов, Мартынюк, Мильшин, Белашев, Фахретдинов? И тем более писать о них, о нашем Бате, о комиссаре, если сам не буду с ними?

Аркадий Мякотин ушел в Сталинград. Но ему не выпало счастья бить фашистов вместе с товарищами. Он погиб во время переправы через Волгу. Об этом мне рассказал вскоре сержант Красноставский, которого ранило осколком мины, убившей на его глазах Аркадия. Сведений о наших из города с каждым днем поступало все меньше. Оттуда привозили только тяжелораненых. И с каждым днем рос список «снятых с довольствия». Прошел даже слух о том, что ранен подполковник Рутковский. Вскоре о том, что погиб. Этому никто не верил. Я тем более — в скорбных списках финчасти фамилии Рутковского не было. Но слухи обрастали деталями. Одни говорили, что Батя погиб, спасая молодого бойца от верной смерти. Другие утверждали, что командир повел в штыковую атаку бойцов. Третьи — будто Батя один пробрался на окруженную батарею, одну из последних в полку, и зенитчики, вдохновленные его присутствием, разбили окруживших их немцев, и вышли, а он остался прикрывать их огнем. Говорили даже слова, которые Батя якобы произнес перед смертью. Но слова эти, как и легенды о гибели нашего командира, были у каждого рассказчика разные. То командир будто крикнул: «Бей, ребята, фашистскую сволочь!» То, умирая, тихо произнес женское имя и попросил передать ей, что любит ее. То говорили, что шел он на немцев молча, стиснув зубы, и, только умирая, сказал: «Не хочется помирать рано. Добить бы супостата до конца...» ...Ночью ушли машины к переправе. Пришел приказ — полку получить новую материальную часть, пополнение, обучить вновь прибывших и быть готовыми к выполнению непосредственной задачи — вести борьбу с авиацией противника. Оттуда, с правого берега Волги, отзывали всех, кто остался в живых. Нужны опытные зенитчики, бойцы и командиры, чтобы полк в короткие сроки стал боеспособным.

Мы готовились к встрече. Наносили сушняку, натопили баню. По себе знаем, что для них самое нужное сейчас — баня. Да и бойцы рассказывали, как там трудно с водой. Волга рядом, говорили они, да вода далеко. Берег простреливался даже ночью. А вода в реке — не каждый пить будет. По берегу, в самой воде много трупов... Да, сейчас им главней всего будут баня, еда и сон.

Приехали машины. Небритые лица, ввалившиеся глаза. Многие перевязаны. Но повязки грязные, одежда порвана, прожжена. Смотрят растерянно, как-то виновато улыбаются. Они еще не осознали того, что теперь останутся живы. Во всяком случае, пока. Там на это рассчитывать никто не мог.

В группе приехавших и батальонный комиссар 3ражевский. Увидев нас с Ольгой Макагоновой, комиссар подошел и обнял нас за плечи, прижал к груди. Он долго ничего не говорил. И по этому трудному молчанию поняли мы, что он сейчас нам скажет.

— Убили... Убили нашего Батю... Нет его больше! Нет! Впервые при нас комиссар назвал командира по-солдатски Батей. Голос его дрожал. Мы, уткнувшись в пропахшую потом и пороховой гарью гимнастерку, верим ему и не хотим верить. Не можем понять, осмыслить огромность этой беды.

...15 сентября немцы предприняли очередное мощное наступление на южную и центральную часть города в направлении на станцию Сталинград-2. 4-я батарея полка, которую подполковник Рутковский сформировал из остатков других подразделений, назначив ее командиром лейтенанта Ивана Кожевникова, хорошо знакомого ему еще по Днепропетровску, развернула свои позиции восточней станции. Немцы, сломив сопротивление обескровленных стрелковых подразделений, захватили Сталинград-2 и продолжали наступать на Центральный вокзал, Сталинград-1. На их пути встали зенитчики батареи лейтенанта Ивана Кожеввикова. Они подбили пять из наступавших четырнадцати немецких танков. Остальные отошли, но пехота продолжала наступление.

Один из немногих оставшихся в живых очевидцев этого боя, сержант Василий Горбатенко, рассказывал поздней: «После того как танки отошли на другую улицу, на нас в атаку пошла пехота, автоматчики. Шли они и в лоб, и с двух сторон. В это время я увидел командира полка подполковника Рутковского. Мы были в укрытии, а Батя во весь рост появился на железнодорожной насыпи. Он громко, перекрывая гул стрельбы, призывал нас к стойкости, держаться до последнего. Я хорошо услышал его клич: «Мы еще покажем фашистам!» Бойцы открыли огонь прямо наводкой из двух оставшихся орудий. В это время Батю ранило, по-моему, в голову и в бок. Его тут же подхватил капитан Лютько, прибывший с ним на позицию батареи, и я успел подбежать. Взяли на руки, осторожно спустили с насыпи. Тут он попросил поставить его на ноги. Мы старались увести его за укрытие — метрах в тридцати было полуразрушенное здание. Но Батя, сжав кулаки, побледневший, видимо, от боли, поднимал бойцов. В этот момент рядом рванула мина. Командиру осколками разбило бинокль на груди и, видно, еще раз ранило в живот. Сознание он пока не терял, но безжизненно опустился нам на руки. Капитан Лютько тоже был ранен. Но мы с ним все-таки донесли командира до разрушенного здания, за которым стояла его «эмка». Его повезли не то к переправе, не то на командный пункт полка, он в это время где-то у памятника Хользунову располагался. А я чуть не со слезами на позицию пошел. Жалко Батю. Всегда было — где трудно, где плохо, он тут как тут...» Командир 748-го зенитного артиллерийского полка подполковник Алексей Матвеевич Рутковский, коммунист, наш Батя, скончался по дороге. Похоронили его возле хутора Бурковского...

Осень стояла солнечная, теплая, ясная. Но эти последние дни сентября были для нас черными, траурными. Все продолжали делать свое дело. Мы, девчата, по-прежнему стирая в кровь руки, приводили в порядок белье и одежду раненых. Командиры, опытные бойцы-зенитчики получали и обучали пополнение. И все, я уверена, я знаю, постоянно думали о Бате. Говорили о нем вслух редко, как редко говорили о нем, когда он был с нами.

С любой утратой свыкнуться трудно. С такой — невозможно.

Я сижу у кучи солдатского обмундирования, греюсь на солнышке и штопаю, зашиваю; латаю. Стараюсь работой перебить, прогнать тяжелые мысли о папе, о маме, о нашем Бате. Какая же подлая эта война! Даже в мыслях нет от нее отдыха. Там, в Сталинграде, все трудней, все тяжелей. Скорей бы получить орудия, закончить переформирование, и, может быть, нас снова пошлют туда, на правый берег, бить эту фашистскую сволочь!

В эти дни разыскала меня землячка Дуся Быкадорова, которая была санинструктором на одной из батарей. Она одной из последних переправилась из города. Дуся попросила меня перевязать ее и чтобы никто не видел и не знал. Большой и несколько мелких осколков попали ей в то место, которое строгие родители используют для воспитания детей. Как только она с этими осколками до нас добиралась!

— Да разве, Марийка, в этом дело! — отмахнулась Дуся от разговора о ранении. И поведала мне историю своей короткой, как вспышка, любви к лейтенанту с их батареи, Ивану Чикалову, о трагическом конце этой любви.

Ему оторвало обе ноги. Дуся перевязала, остановила кровотечение и потащила его на себе к Волге, к переправе. Иван требовал, чтобы она застрелила его.

— Кому, говорит, я такой буду нужен! — рассказывала Дуся. — А я реву, тащу его и целую. Про любовь говорю, про то, как мы после войны с ним хорошо жить будем. Только выживи, говорю, родненький! Повеселел он. Даже улыбнулся... А тут, уж до берега, до обрыва, где укрыться можно, всего ничего осталось... Пуля. Прямо в голову...

Дуся прикрыла собой уже бездыханное тело любимого. Тут ранило и ее.

Какой молодец — моя Дуся! Горю ее не было границ, а она, когда я закончила перевязку, встала и кулаком в сторону Волги: «Ну, гады, и бить я вас буду! Ты права, Марийка, надо жить и мстить им. За все и за всех!» Единственной радостью, выпавшей нам в эти дни, был приезд подполковника Аввакумова. Мы с девчатами были в столовой. Столовая — это полянка возле по левой кухни. К нам подошел майор Рязанцев, он теперь исполняет обязанности командира полка, и подполковник Аввакумов. Мы вскочили, застегиваем воротники. А бывший заместитель нашего Бати крепко, по-отечески, обнял каждую. Совсем не похож на того, сухого, немного чопорного, как тогда нам казалось, человека.

— Не мог не заехать, не повидаться с вами, девушки, — тепло улыбался Аввакумов и вдруг попросил Рязанцева: — Отдали бы вы мне этих разведчиц, хотя бы только двоих — Матвееву и Макагонову. А? Как память о 748-м полке? Поедете, девушки, в Саратов, мы там с капитаном Соловьевым, помните его, полк формируем?! Рязанцев энергично запротестовал: — Что вы, без них и полк не полк будет! Никак невозможно!

Ольга выразительно, она это может, посмотрела на Рязанцева. Мы-то знали, что он нас не очень жаловал. Мы не хотели уходить из Батиного полка, из полка Рутковского. Но увидеть Аввакумова были рады. И больше, наверно, потому, что он нам помнился как заместитель нашего Бати и дорог был его памятью. Мы передали привет нашему бывшему «соловью» — капитану Соловьеву и распрощались с подполковником Аввакумовым...