Огонь зенитных батарей

К утру дым над городом поднялся еще выше, растекся в стороны. Черный, густой, кое-где белесый, но везде плотный, он во многих местах подсвечивался пламенем еще не потухших пожаров.

На рассвете к КП подъехала командирская «эмка». Рутковский всю ночь ездил по дивизионам. Поднялся на вышку пропыленный, осунувшийся. Позвонил в штаб и приказал составить срочное донесение о том, что в дивизионе капитана Ивасенко пять орудий старого образца вышли из строя. Из-за слабости некоторых механизмов они не в состоянии оказались выдержать скорость и продолжительность стрельбы, какую вел вчера дивизион. Остальные орудия такого типа тоже на пределе.

— В настоящее время дивизион не в состоянии выполнять свою боевую задачу. Прошу дать начартснабжения срочное распоряжение{3}...

Рутковский закончил диктовать. На той стороне провода, видимо, возразили. Командир резко отрубил: — Мне нужен боеспособный дивизион, а не дипломатия! Бояться надо противника, он убить может, а не начальство! Что еще? Все... Я сказал все. Через десять минут буду, подпишу!

Подполковник положил трубку на аппарат и повернулся к городу лицом.

Кто-то из дежуривших на вышке командиров подсказал: — Нужно бы, Алексей Матвеевич, сразу и об остальных потерях в боевой технике и личном составе доложить.

Рутковский ответил не сразу. Потом внимательно посмотрел на командира и без жестов, одними глазами и легким движением головы показал на дымящийся город: — Вот наши потери... В каком донесении, кому и как об этом напишешь?..

Тишину, установившуюся после этих слов на вышке, нарушил звонкий голос Ольги Макагоновой: — Воздух! Курс 100, группа Ю-88!

Рутковский отдал распоряжение во 2-й дивизион, он теперь в первом эшелоне остался один, и стал шарить биноклем по чуть посветлевшему горизонту. А сам, не то рассуждая вслух, не то отвечая командиру, задавшему вопрос о потерях, говорил: — ...Потерь пока немного. А вот теперь будут. Вчера немцы все на город бросили. На нашу долю немного досталось. Но они засекли многие наши позиции... Ну-ка, Матвевна, спроси у Морева — как у него со снарядами? — он показал мне на телефон...

Весь день продолжались налеты. Командир оказался прав. Пикирующие бомбардировщики Ю-87 группами и в одиночку постоянно бомбили позиции нашего полка и соседних частей. Под этот «шум» тяжелые «хейнкели» прорывались к городу, продолжали свое варварское дело. 8-я батарея, на которой был комиссаром старший политрук Гольштейн, опять сбила один бомбардировщик. Он упал в районе соседней, 7-й батареи.

Предыдущие страшные сутки, непрекращающиеся налеты всех основательно измотали. Сказывалась не только и не столько физическая усталость, сколько угнетающее впечатление от горящего города. Никто из нас тогда не делился своими ощущениями, не было разговоров — словами не выразить истинной скорби. Слов нет. Только боль и ненависть. Боль за погибших там, в огне, и ненависть к фашистам Боль и ненависть заставляют нас держаться, помогают нашим глазам быть зоркими, рукам крепкими, сердцу не поддаваться страху. Под взрывами бомб ведут огонь орудийные расчеты. Шоферы, артснабженцы полка, бойцы взводов боепитания дивизионов доставляют на огневые позиции боеприпасы. Наши подруги, санинструкторы подразделений под огнем перевязывают раненых, перетаскивают их в безопасное место, эвакуируют c поля боя. На открытых со всех сторон постах мои подруги — дальномерщицы, прибористки, разведчицы на командных пунктах полка и дивизионов делают свое дело. И вместе со всеми командиры и комиссары.

Во время бомбежек пехотинцы, танкисты, артиллеристы, другие труженики войны, не в обиду им сказано, если не всегда, то все-таки имеют возможность укрыться в щелях, окопах, блиндажах. У зенитчиков такой возможности и такого права нет — они во время налета ведут огонь на открытых для ударов с неба позициях.

В последние дни августа боевые порядки нашего и соседних полков подвергаются систематическим бомбежкам. Снарядов на батареях остается все меньше. Подполковник Рутковский ввел ограничение на стрельбу по одиночным самолетам. Но расход боеприпасов все равно большой — по групповым целям батареи ведут по-прежнему интенсивный огонь. Каждый день и наш и соседние полки сбивают по нескольку самолетов. И хотя немцы увеличили количество налетов на позиции зенитчиков, огонь наших орудий, хорошо оборудованные места расположения зениток, командных пунктов батарей и дивизионов не позволяли фашистам вывести из строя ни одного орудия, не считая тех, старого образца, которые не выдержали интенсивности огня. Буквально через несколько дней после того, как они вышли из строя, командование прислало в распоряжение полка несколько зенитных орудий, полевых пушек и минометов. Подполковник Рутковский сосредоточил их на позициях 4-го дивизиона капитана Ивасенко, создав там одну зенитную, одну минометную и одну батарею полевых пушек.

К концу августа невероятными усилиями артснабженцев увеличили запас снарядов на батареях.

Мы, разведчицы, находясь на командном пункте полка, не могли не видеть, как самоотверженно работает командный состав. Даже майор Рязанцев проявляет необычную для него активность. Видно, что он начал жить заботами и делами полка. Ему сейчас часто приходится оставаться на КП за командира. Хотя нередко еще к нашим докладам он относится недоверчиво, часто уточняет те или иные данные. Но, как выразилась Ольга Макагонова, «немцы нас всегда реабилитируют». Хотя, тоже по ее словам и нашему общему мнению, что толку в такой реабилитации? Сбивать бы их всех до одного!

К сожалению, так не бывало и не может быть. Слишком мала вероятность встречи на высоте нескольких тысяч метров маленького снаряда с самолетом. На каждый сбитый самолет затачивались сотни, тысячи снарядов. Но как бы то ни было, падали фашистские стервятники. Падали, сбитые зенитчиками и летчиками.

Доставалось и нам. Сейчас не было дня, чтобы из дивизиона не докладывали о потерях. На одной из батарей вывело взрывом из строя дальномер — сложное оптическое устройство. Но страшней всего — на посту погибла девушка-дальномерщица, нескольких человек ранило.

Как-то прекратилась связь с дивизионом капитана Мopeвa. Но вскоре телефон заработал снова. Поздней от командира взвода управления этого дивизиона лейтенанта Беляева я узнала, что на поиски повреждения во время бомбежки отправился рядовой Груцкий. Незадолго до этого он был ранен, но отказался покинуть расположение. Ушел, связь заработала, а бойца нет. Нашли его мертвым. В окоченевшей руке были зажаты оба провода. Еще раз, тяжело раненный в голову, боец последним усилием воли сумел восстановить связь.

В 3-м дивизионе адъютантом был старший лейтенант Валентин Петрович Солдатенок. Видеть его до сих пор мне не приходилось, но я хорошо знала его голос. Разговаривал он по телефону не спеша, обстоятельно докладывал суть дела, по которому обращался на КП полка. Судя по голосу, интонациям, Солдатенок был по возрасту старше всех в дивизионе, и представляла я его больше гражданским, чем военным человеком.

Скоро, очень скоро я буду свидетелем большого мужества, проявленного старшим лейтенантом Солдатенком. Нам с Валентином Петровичем выпадет на долю такое испытание, какого не желаю никому.

Все реже были передышки. И в эти минуты у всех одна забота — поспать, отдохнуть, хоть немного расслабиться перед очередным налетом. Днем отбоя тревоги теперь не бывает, с небольшими перерывами для еды и короткого отдыха, если позволяют немцы, все дежурим на вышке. Ночью посменно или на вышке, или в боевом охранении. Спать доводится урывками, понемногу.

Как-то мы с Димой Ерохиным стоим на двойном посту. В положенный час нас не сменили. Не сменили и в двенадцать часов ночи. Поняли, что остальные срочно выехали на разведку. Это уже бывало. Стоим еще смену.

Еще одну. Ноги затекли. Спина одеревенела. В голове шумит. Но стоим, смотрим, слушаем.

Вдруг вижу: Дима мой, обхватив винтовку, медленно опускается. Присел на корточки в обнимку с винтовкой и захрапел. Громко храпит. Пусть отдохнет немного. Смотрю и за него и за себя. Время идет медленно. Вижу, как по тропинке поднимается знакомая фигура. Симко? Да, он. Сейчас он подойдет, и я его окликну. Сейчас... Сейчас спрошу пароль... Думаю о том, что надо сейчас делать, как-то лениво, мысли ватные. Симко все ближе. Сейчас я его остановлю. Сейчас... Вижу, явственно вижу, как его рука тянется к моей винтовке. Я, как мне кажется, громко, а на самом деле шепотом, говорю: «Вы что хотите посмотреть мою винтовку?» Слышу издалека голос: — Вы, Матвеева, может быть, и не спите. Стоя спать невозможно. А вот Ерохин... Ерохин! Спать на посту?! Встать!

Но Дима, хотя и отвечает, что он не спит, остается в том же положении. Я уже пришла в себя. Объясняю Симко, сколько часов мы стоим бессменно. Он на удивление спокоен. Говорит, что пришел предупредить — смены не будет еще долго.

Дима Ерохин, наконец, проснулся, вскочил. Стоит, виновато молчит. Симко смотрит на меня, на него и неожиданно решает: — Ладно, до рассвета я постою. А вы идите, отдохните.

Боже мой! Куда и зачем тратить время на ходьбу! Мы валимся тут же на землю и враз, не успев удивиться такому повороту событий, засыпаем...

Симко не без труда растолкал нас.

— Вставайте, мне нужно на кухню, на закладку продуктов, а вам придется постоять еще.

— А он человек. Я думал — ну все, пропали! А он с понятием, — отпускал комплименты Дима Ерохин нашему командиру взвода. — И на кухне он знаешь какой! Ни грамма, ни полграмма мимо котла не уйдет.

Это мы уже знали. Симко был на высоте всегда. Когда взвод в боевом охранении, как сегодня, он сам нагружается термосами и всех накормит. Это и сейчас так, и потом будет. Зачастую Симко приносил нам еду прямо в разгар бомбежки. Больше того, случилось так, что зенитчики, и не только наш полк, оказались без продуктов. Сначала говорили, что сгорели от бомбежки крупные армейские склады. Потом — якобы тыл округа в спешном порядке эвакуировался в Астрахань и забыл или не успел передать в тыл фронта, сменившего округ, аттестаты на пищевое довольствие частей противовоздушной обороны. Ходила в те дни злая шутка: «Хорошо, что склады со снарядами для зениток не увезли, тяжело, видно, оказалось». Кроме того, в городе бомбежками были разбиты хлебозаводы, которые раньше снабжали и воинские части, а сейчас еле-еле управлялись со снабжением города. Командование организовало выпечку у местного населения, у частных лиц, дома и печи которых еще сохранились в пригороде и близлежащих населенных пунктах.

Аня Молчанова, посыльная из 3-го дивизиона, говорила, что у них старшина раздобыл где-то несколько ящиков консервов с бычками в томатном соусе. Мы — командный пункт и штаб полка, в том числе и командиры, питались в те несколько дней селедкой и соей. Их раздобыл все тот же Симко. Соя, правда, пропахла дымом, селедка из-за недостатка хлеба шла не очень. Но с голоду не умирали. Тем более что вскоре дело с питанием наладилось, насколько оно могло наладиться в условиях постоянных боев и уже не только с воздушным противником...

Кто про что, а я опять про сон. Те час-полтора, что выпадали в перерыве между сменами на вышке, спали мы так, что слова «пушкой не разбудишь» относились к нам в буквальном смысле. Бомбежки, взрывы, гул самолетов, стрельба орудий не мешали спать. Обычные слова: «Пора», «Вставай», «Хватит спать» — хоть кричи, разбудить не могли. Но стоило только прошептать: «На пост!»- как ты мгновенно вскакиваешь и бегом на вышку.

Однажды после такого подъема примчалась на КП. Узнаю — была сильная бомбежка. Несколько бомб крупного калибра взорвались возле командного пункта.

Но самая последняя из них, упавшая возле штаба, не взорвалась. Видимо, с механизмом замедленного действия. Из землянок и из штаба всех эвакуируют. Если эта штука взорвется — переворошит все. Вывезли на безопасное расстояние все, что можно было вывезти и вынести. На командном пункте, хотя в случае взрыва достанется и ему, все на своих постах. И на вышке тоже продолжается дежурство.

Бомбу решил обезвредить сам подполковник Рутковский, взяв с собою воентехника Георгия Иванова и еще одного бойца.

Тик-так... Тик-так... Это часы на руке батальонного комиссара 3ражевского. Он тоже на вышке. Только что примчался откуда-то. Видно, что переживает за командира. А мне кажется, что слышу стук своего сердца. Тик-так...

Тишина. Убийственная тишина кругом. Тишина, несмотря на то, что с северной части города доносится гул. Он там постоянно. Если нет бомбежки, то стреляет артиллерия. Но тот гул не может нарушить тишины, установившейся у нас. Тик-так... От малейшего шороха, стука все вздрагиваем. Это мы, наверху. А как же те трое, возле бомбы? Тик-так...

Наконец-то! Первым идет Рутковский. Улыбается, но не как обычно. Усталая, вымученная улыбка у Бати. За ним и те двое. И тоже с улыбкой.

Командир подходит, протягивает комиссару бумажку, которую держал в руке.

— Собирай, Федор, митинг!

Зражевский удивленно смотрит на командира.

— Митинг, говорю, собирай, — повторяет Рутковский. — Об этом должны узнать все, — отдал он комиссару клочок оберточной серой бумаги, на которой крупно нацарапано: «Чем можем, тем поможем!» На вышке долго потом шел разговор об этой бомбе, о бумажке. Комиссар прямо-таки ругал командира: — Ты, Алексей, не имел права к этой дуре лезть. Мог саперов вызвать!

— Во-первых, Федя, где ты сейчас этих саперов найдешь, смотри, что творится, — оправдывался Рутковский, — во-вторых, сам я имею право рисковать своей жизнью столько, сколько требует того обстановка. А вот других посылать на риск, у меня право есть не всегда. Они и так рискуют каждый день, каждый час. И мое глубокое убеждение, что командир обязан рисковать всегда первым. Только так, дорогой мой комиссар. Только так!.. А потом — бомба же не взорвалась и взорваться не могла. Все взрыватели в ней испорченные.

Зражевский еще долго бурчал насчет того, что он больше не будет покрывать его, Рутковского, и тем более ручаться. Похоже, что комиссар уже ручался за своего командира. А в этом добродушном ворчании было все — и его опасения за жизнь Бати, и радость за благополучный исход, и благодарность за то, что у него такой командир, такой друг.

Много строилось догадок — кто же эти друзья или друг, не давший взорваться и сделать свое черное дело пятисоткилограммовой смерти!

Кто бы ни был — это здорово! Значит, в тылу у немцев есть люди, которые борются с ними. Как могут, но борются...

К сожалению, не много могли сделать наши друзья там, под надзором фашистов. Бомбы рвались. Рвались, разрушали, убивали, жгли. Рвались в городе, на позициях батарей, в окопах полка НКВД, занявшего наземную оборону в нашем районе. Рвались и убивали людей. Каждый день увеличивался список потерь, список убитых и раненых.

На одной из батарей такая же бомба, которая упала возле КП и не взорвалась, попав в орудийный окоп, взрывом отбросила в сторону на несколько метров многотонную зенитную пушку. Погиб, конечно, и весь расчет...

— Воздух! Восемь истребителей Ме-109! Высота 10! Слово «воздух» звучит по пятнадцать-двадцать и более раз в день. Большая часть фашистских самолетов бомбит, обстреливает позиции зенитчиков.

На этот раз налетела группа «мессершмиттов», что до сих пор случалось не часто. На высоте около тысячи метров «мессеры» разошлись веером и каждый на свою цель. Один из них пикирует на вышку. Засвистели пули. Что-то весьма ощутимо брякнуло меня по каске. Я присела. Фашист прошел чуть левее КП, но очень низко. Кажется, что я вижу лицо летчика. Почему-то рыжий. А может, только кажется.

— Жива, Матвевна? — спрашивает командир, находившийся в этот раз на вышке.

Он стоит во весь рост со своим огромным биноклем. «Мессер», резко набирая высоту, круто разворачивается и снова на вышку. От плоскостей опять тянутся трассы. Перед вышкой быстро-быстро, один за другим появляются фонтанчики земли. Это страшно. Гораздо страшней, чем под бомбами. Мчится на тебя это чудовище, с каждым мгновением увеличивается в размерах и полощет по тебе из пулеметов.

Перед самой вышкой фонтанчики земли пропали. Кончились. Истребитель с ревом пронес над нами свое голубое брюхо и ушел вверх.

Я оглушена, раздавлена. Слышу... хохот Рутковского. — Ну, Матвевна! Это он твоих глаз голубых испугался. Видел я, как ты на него смотрела!

А мне стыдно. Испугалась ведь. А что? Попробуй не испугайся — еще немного, и очередь как раз по вышке прошла бы. На наше счастье, земля уже для него близко была, выходить из пикирования начал. А вот Батя... Куда там! Хоть бы с места двинулся...

Долго я переживала этот налет. А вечером, когда в воздухе было относительно спокойно, из меня, что называется, пошли стихи. Давно ничего на ум не шло. А тут — откуда взялось. Вижу Батю. Не в кожаном реглане он был, а в выгоревшей за лето гимнастерке, но — монумент. Каким мы его впервые увидели.

Не очень хорошо получается. Чувствую. Ни рифмы, ни ритма... Ну и что? Я же солдат, разведчица, а не поэтесса. А если стихи все-таки прорываются и их никак не остановить?

Дальше складываются картины налета, огня наших зенитчиков. В стихах, правда, «мессер», которого я испугалась, — «трусливо скрылся в облаках». И дальше, не знаю уж почему, сложилось четверостишие о том, как Батя, приказывая, передает на батареи: «Огонь! Огонь! А мы поддержим вас! Крупнокалиберными синими глазами — такое есть оружие у нас!» Это уже комплимент самой себе, но Батя так и сказал тогда.

Надолго запомнились эти, нигде не записанные строчки. Запомнились, наверно, потому, что было у меня тогда ощущение, будто обо всем мною виденном и слышанном придется когда-то, кому-то рассказывать. Кому-то это будет нужно. Кому? Когда? И придется ли? Такие вопросы я себе задавала тогда тоже...

Придется ли? А может, как тем девушкам-прожектористкам, которым уже не доведется ни вспоминать, ни рассказывать? Но по порядку.

Как-то нас, свободных от дежурства, от дозоров, от разведки построили и повели в расположение прожекторной части, которая располагалась недалеко, чуть западнее. Строй командиров, бойцов, среди которых много девушек, встал с трех сторон стола, покрытого красным. Рядом, сбоку стола, невысокий человек. Лицо бледное, глаза опущены. Руки за спиной. Это капитан Соловьев, однофамилец нашего бывшего начальника штаба. Суд военного трибунала приговорил его к расстрелу. За трусость. Он был на дальней прожекторной точке, которую обслуживал расчет из тринадцати девушек под командованием сержанта. К точке подошли немцы. Расчет принял бой. А этот человек сбежал, прибыл в подразделение и никому в полку не доложил о нападении на точку. Все тринадцать девушек и командир расчета погибли в бою. Соловьев признал себя виновным в малодушии и трусости...

Приговор зачитан, грянул залп...

У этого человека где-то были жена и сын. Жалко. Нет, не труса. Жалко жену и сына. Но еще больше жалко погибших девчат, которым никогда не быть женами и матерями. Пусто, тяжело было тогда у всех на душе...

Считается, что к позициям полка в любой момент могут подойти немцы. Наша наземная разведка каждую ночь проводит далеко впереди боевых порядков полка.

Вот и сегодня они вернулись на рассвете. Сейчас они перекусят, немного отдохнут и снова по своим постам. Немцев пока не видели.

Небольшой, в шесть «юнкерсов», налет. Отбили. Один задымил, но ушел со своими. Налеты стали настолько привычными, что, пройди день без них, будет чего-то не хватать. Но такого дня не бывает. Борьба с самолетами, отражение налетов стали повседневной работой.

Девчат отпустили отдохнуть. Стою одна. Подошли командир и комиссар. Вместе их сейчас видим редко. Командир или на КП, или в разведке. Комиссар больше в дивизионах, на батареях. Тут встретились. Спустились вниз, на КП. На вышке, на уровне моего уха, раструб медной пароходной трубы. Заглушка сегодня открыта. Там, внизу, душно. А по трубе поступает какой-никакой воздух. Чётко слышу голос начштаба капитана Ровенского. Он докладывает командиру о своих штабных делах. Вдруг слышу свою фамилию и конец фразы: «...на запрос пришел ответ». И дальше: «Часть, в которой служил Матвеев Иван Васильевич, 23 и 24 августа, сражаясь с противником, уничтожена...» Больше я ничего не слышу. Все плывет перед глазами. Кажется, что и вышка и я сейчас упадем в бездну. Я же на посту! А из трубы доносится: «Надо же так! Бедная Марийка!»- это наши девчата. Голос командира: «Матвеевой ни слова. Такое свалилось — мать погибла, теперь... Нужна еще уточнить. Может, кто и остался там...» Я словно каменею...

На вышку поднимаются батальонный комиссар Зражевский и подполковник Рутковский, у обоих деланно беспечный вид. На мою попытку доложить обстановку, оба враз замахали руками — не надо! А сами отводят в сторону глаза. Но пытаются шутить: — Смотрю я на тебя, Матвеева, хорошая ты девушка, аж завидки берут — мне бы такую дочку! — это Зражевский.

Рутковский перебивает: — У тебя и так две дочки. А вот нам с Анной — в самый раз. Два сына, две дочери будет — кадриль собственная? Марийка, будешь моей дочерью?

Я молчу. Я их тоже понимаю.

— А что это ты, Алексей, от живого отца дочь переманиваешь? — не очень удачно получилось у Зражевского. Все. Я больше не выдерживаю. Хочу что-то сказать, но в горле ком и совсем отнялся голос. Рукой стучу по трубе и хриплю: — Не надо! Знаю! Я все знаю!

Оба сконфузились, словно их уличили в чем-то недостойном. Первым опомнился комиссар: — Прости нас, дочка, прости старых. Мы хотели... Да что тут, — он отвернулся.

Рутковский подошел сзади и положил мне на плечи руки.

— Прости, прости, Марийка! Не облегчить, это невозможно, смягчить хотели... Да что я говорю! Ты же солдат, сама понимаешь. А насчет того, что моя дочь — решено. Мы же родня и есть — ты Матвеева, я Матвеевич — Матвеевы оба.

Поблагодарить бы их, а у меня слов нет. Никаких. Зражевский, оправившись от волнения, предложил сменить меня на время с поста. Я покачала головой: «Не надо!» Рутковский понял: — Не надо. Она молодец. Она сильная. По себе знаю — таким утешений не надо. Так я говорю, Марийка? Крепись. Крепись, дочка...

Они ушли. «Крепись, крепись, Марийка!» — как молитву, повторяю эти слова. Трудно. Но трудно, как всем. Вон сколько горя на земле. Уже сколько дней горит город. Им разве легче? На глазах матерей гибнут дети. Дети видят, как умирают матери. Что может быть страшней? Воевать. Надо воевать...

Вечером очередная группа отправляется в разведку. Я, сменившись с поста, решительно подошла к машине и села. Командир разведки не берет. Я не выхожу. Он сбегал, доложил Рутковскому. Прибежал. Велел идти к командиру. Батя сидит в своей «эмке». Не стал отговаривать. Посадил в свою машину, за что я ему очень благодарна. Командир комендантского взвода штаба старшина Буше сунул мне в руки две «лимонки», запалы, запасной диск к автомату.

Ночь темная. Едем с потушенными фарами, медленно. Сначала по асфальту, потом по проселочной дороге. Машина с бойцами отстала. Батя приказал: «Смотри внимательно, особенно по сторонам. Увидишь кого-нибудь — докладывай сразу и коротко». Позади осталось зеленое кольцо — посадки невысокого кустарника желтой акации. Вдруг впереди различаю группу людей. Вооруженные. Докладываю Рутковскому. Тот остановил машину, вышел. Шофер удерживает — неизвестно, мол, что за люди. Диверсанты могут быть. Командир поправил автоматный ремень на плече — и вперед. Я выскочила следом.

Это наши, красноармейцы. Вид испуганный. Присмотрелись к нам, разглядели, облегченно вздохнули: «Мы думали, опять немцы!» Вид у них, как бы сказал наш Симко, расхристанный Воротники гимнастерок распахнуты, ремней у многих нет. Но винтовки у всех. Разглядев «шпалы» на петлицах у Рутковского, вытянулись. А он спокойно, почти ласково: — Что же это вы, товарищи бойцы? Мужчины все-таки! Вот посмотрите на наших девушек, — осветил меня Рутковский карманным фонариком, — настоящие солдаты! А вы? Не стыдно?

Он погасил фонарик и спросил бойцов, есть ли у них командир, из какой они части. И где они видели немцев, если «опять» их испугались?

Бойцы показали в сторону разъезда, где горело какое-то здание.

— В Басаргино? Удивился Рутковский. — Странно. Весьма странно. Но на всякий случай, Матвевна, прогуляйся до разъезда, пока я с этими воинами разберусь. Но осторожно! Не по дороге иди, а вот по той ложбинке, что вдоль идет. Где нужно — там по-пластунски. Посмотри и обратно. Поняла?

— Слушаюсь, товарищ подполковник, — я лихо бросила руку к пилотке.

Красноармейцы враз стали приводить себя в порядок. Командир продолжил с ними разговор, а я уже иду к той ложбинке. Иду налегке. Автомат и гранаты остались на сиденье в автомобиле. Только сейчас о них вспомнила, но возвращаться неудобно.

Тени от кустарника, которые меня прикрывали, кончились. От горящего здания на разъезде отсветы пламени. Я ложусь и вперед по-пластунски. Ползу по какой-то канаве, по жестянкам, колючкам. Ползу долго. Впереди железнодорожная насыпь, слева в нескольких десятках метров догорающий дом. На что-то наткнулась. Мягкое, шерстяное. И тут же в нос ударил смрад тухлого мяса. Дохлая лошадь! Фу! Нет, сейчас я встану и пойду. Никаких там немцев нет.

Поднимаюсь, гляжу из-за трупа лошади на разъезд. Вижу в отблесках пламени автомобиль. Наш, ЗИС-5. В его кузов какие-то люди загоняют других людей. Прикладами автоматов. Да нет, у автоматов нет прикладов. Очередь. Незнакомая. Не из нашего ППШ. Немцы! Да, это немцы! Падаю и скорей назад. В это время слышу тяжелый гул моторов. Нет, не самолетные. Те я ни с какими не спутаю. Танки! Первое желание — бежать быстрей к своим. Но что скажу Бате? Слышала звон, да не знаю, где он? А может, это и не танки вовсе? Нужно убедиться. Гул из-за насыпи. Ползу по бурьяну. Карабкаюсь по песчаной насыпи к рельсам. В воздухе вспыхнула осветительная ракета. Потом мы будем их звать «лампами». Пока просто ракета. Все вокруг залил ее призрачный фосфоресцирующий свет. А, что б тебе неладно! Нет, это хорошо. При ее свете я как раз и увижу все, что делается за насыпью. Приподнимаюсь. Да, там танки. Много. Попробую сосчитать. И слышу автоматную очередь. По рельсам зазвякали пули. Это от разъезда. Заметили. Скатываюсь с насыпи, бегу и с маху попадаю в какую-то яму. Глубокая. На воронку не похожа. Стены крутые. Окоп? Черт его знает. Ноге больно. Подвернула, видно.

Совсем рядом топот, немецкие 'команды: «Вайтер, вайтер». «Дальше, дальше!»- надо же, вспомнила уроки немецкого языка. С ним у меня, кстати, не очень было. Мне еще Аля Шульц помогала.

А топот совсем рядом. То и дело стреляют на ходу. Прижалась к стенке своего ненадежного убежища. Не дышу. Пробежали. Под рукой какой-то предмет. Не то шинель, не то куртка. Под светом очередной ракеты рассмотрела — шинель немецкая. А рядом — планшетка или небольшая сумка. Свет ракеты потух, я хвать планшетку и — откуда сила и ловкость такая — одним махом вылетела наверх. Бегу что есть силы по бурьяну вдоль насыпи. Опять повесили «лампу». Носом в землю. Поползла. Ползу долго. Где-то слева от меня началась перестрелка. Где я — не имею понятия. Но ползу вперед — там отсветы многочисленных пожаров, там Сталинград...

Только на рассвете узнала домики пригородной железнодорожной станции Садовая. Это совсем рядом с расположением полка.

Моему возвращению все обрадовались. Больше всех, наверно, Батя. Объявил благодарность за находчивость. А за сумку, верней, за документы в ней будет, сказал, особая награда.

— Но в разведку, Марийка, больше не пойдешь. От комиссара мне за тебя попало. А главное — сам себя ругал нещадно. Погубил, думаю, свою дочку!

Оказалось, что перестрелку, которую я слышала, затеяли наши разведчики во главе с Батей. Помогли им и те бойцы, которых мы остановили на дороге. Когда немцы отошли, долго искали меня...

Ноги, руки, лицо у меня — все в ссадинах, царапинах, синяках. Ну да ладно, заживет. А вот немцы совсем близко — плохо.

На рассвете первого сентября, получив, видимо, какие-то сведения от разведки, высланной с вечера, подполковник Рутковский решил что-то уточнить. Свободных людей мало. Командир взял меня, Ольгу Макагонову в свою машину, группа ребят села в кузов полуторки, и мы поехали в район станции Воропоново. Батя или забыл свои слова о том, что больше не возьмет меня в разведку, или обстановка сложилась так, что с людьми было плохо, а лишний человек не помешает. По дороге командир рассказал нам о событиях вчерашнего дня на 5-й батарее.

Оказывается, после нашей ночной разведки у разъезда Басаргино днем немецкие танки и автоматчики атаковали эту батарею, расположенную возле станции Воропоново. Тяжело был ранен командир батареи. Командование взял на себя комиссар батареи политрук Панин. 3енитчики открыли по танкам огонь прямой наводкой. Первыми же выстрелами подожгли пять танков. Остальные повернули назад. Со стороны вокзала к позициям батареи старались прорваться автоматчики. Командиры нескольких орудий развернули пушки и заставили пехоту отступить. Снова пошли танки. 3енитчики метким огнем подожгли еще три машины. Особенно отличился наводчик Зубец. Его орудие подбило пять танков. Главное, что секретарь комсомольского бюро батареи Николай Зубец был в самом начале боя ранен, но от орудия не ушел.

Командир очень красочно рассказал нам об этом бое — первом бое зенитчиков полка с наземным противником.

Мы с Ольгой удивились — как все-таки получается, что зенитные пушки могут стрелять и по танкам и по пехоте? Рутковский объяснил, что зенитное орудие имеет целый ряд преимуществ перед полевой, в том числе и противотанковой, пушкой. Расчет зенитки за считанные секунды может перенести огонь в любом направлении, вкруговую. Высокая скорострельность орудия среднего, нашего калибра (15–20 выстрелов в минуту), способность его вести с очень высоким темпом точный сопроводительный огонь по малоподвижным целям, таким, как танки, и огромная начальная скорость снаряда — по огневой мощи приравнивают обычно к четырем-шести полевым орудиям того же калибра. Ну и опыт орудийных расчетов, командиров огневых взводов, батарей. Наши зенитчики этим опытом уже обладают, приобрели во время налетов.

Мы уже проехали станцию Воропоново. Немцев пока нет. Оставили машины в лесопосадках. Дальше — пешком. Идем осторожно, маскируясь. И все-таки на немцев налетели. Те открыли огонь из-за щитов для снегозадержания, сложенных штабелями недалеко от железной дороги. Мы залегли возле насыпи. Стреляем все. А Батя несколько дисков сумел выпустить. И, судя по всему, недаром. У немцев и стоны, и крики. Кто-то заметил, что вторая группа фашистов обходит нас со стороны. Батя как ни в чем не бывало, продолжает стрелять. Тут Ольга Макагонова почти во весь рост подбежала к командиру. Он дал команду отходить к машинам. А сам остался прикрывать огнем. Ольга не без труда, почти силой оттащила его от насыпи. У самой машины один из бойцов замешкался. Батя рванулся к нему, подтолкнул к грузовику. Боец уже схватился за кузов и тут же осел на землю. Пуля попала в голову. Зацепило и командира. Уже по дороге домой заметили на рукаве кровь. Заскочили на одну из батарей. Батя долго пил воду из котелка. Санинструктор перевязала рану. А Рутковский строго предупредил: «Никому ни слова об этой царапине!» Весь этот день позиции полка, особенно батарей первого эшелона, бомбили «юнкерсы». И хуже того, их обстреливала артиллерия и минометы. Зато батареи произвели огневые налёты по скоплениям фашистов в районе разъезда Басаргино, за станцией Воропоново и в других местах.

Во второй половине дня опять отличились зенитчики 5-й батареи, той самой, которая первой вступила в бой с наземными войсками немцев. На этот раз ей пришлось одновременно сражаться и с танками и с бомбардировщиками. Несколько танков подбили, и атака захлебнулась. Весь огонь перенесли на пикирующие бомбардировщики. Сбили два самолета и один подбили. Но в ходе этого боя на батарее разбиты два орудия. Один расчет погиб полностью. И все-таки главное — враг не прошел и в этот день через позиции зенитчиков.

Мне передали, что в санчасть привезли тяжело раненную Фриду Стекольникову. Я только что сменилась и помчалась туда. Это же наша, котельниковская! Несколько месяцев назад мы вместе ехали в теплушке, пели песни. Вместе отшагивали строевой и учили уставы в карантине. На медицинской комиссии врач сказал Фриде, что у нее не очень правильная форма груди и ее детям будет трудно сосать молоко. Расстроилась Фрида ужасно. Мы не знали, чем ее утешить. Говорили всякое. Говорили о там, что война, что мы в армии, что будем воевать, а не рожать. Фрида сквозь слезы отвечала, что война будет не вечной и что «рожать я все равно буду. И много! Люблю детей и буду рожать!». Мы были поражены страстностью, с какой говорила она тогда эти слова.

И вот Фрида, подруга наша, лежит на носилках. Голова ее покрыта марлевой стерильной косынкой. Под косынкой «дышит» мозг. А из-под косынки выбились беспомощные мелкие кудряшки. Она еще жива. Когда понесли дальше, пришла даже в сознание, прошептала: «Скажите папе...» Но что сказать, не договорила...

Я в ужасе. Нет, правильно, что меня не взяли санинструктором. Не могу. Не могу переносить чужие страдания...

С утра до вечера фашистские самолеты продолжают бомбить город, боевые порядки зенитчиков, позиции обескровленных наземных частей. Но хуже, чем бомбежка — артобстрел. И минометы. С бомбежками все ясно. Прилетели самолеты — будут и бомбы. А тут не ждешь, не гадаешь — взрывы.

Из дивизионов то и дело поступают донесения о встречах с немцами на земле. То на одной батарее отбили атаку танков, то на другой ведут рукопашный бой возле позиций.

Командир полка днем, как правило, руководит дивизионами с командного пункта, с вышки. Ночью ездит по подразделениям и часто с группой разведчиков выясняет местонахождение противника.

Вот Батя вернулся под утро. Весь в копоти, гимнастерка порвана. Не заходя вниз, на КП, поднялся к нам, на вышку. И к телефону. Вызывает штаб корпуса и одновременно разговаривает с нами.

Тут командира соединили со штабом. Он начал докладывать о том, что на 5-й батарее сложилась крайне тяжелая обстановка. Половина орудий бомбежками, артиллерийским и минометным огнем выведена из строя. Некоторые из орудий тут же ремонтируют силами батареи, но огонь сильный, и выходят из строя новые. Хуже всего, что и без того редкие пехотные подразделения, стоящие возле батареи, отошли за станцию Воропоново. Зенитчики оказались впереди наземных войск.

— Я приказал батарее сменить огневые позиции, встать восточней станции... Понятно. Понятно. Будем держаться. Пока хоть одно орудие и один снаряд есть — будем держаться! — Рутковский положил трубку на аппарат, вздохнул. — Вот так, милые вы мои! А знаете, какие на этой батарее девчата молодцы? — снова оживился Батя: Он рассказал, как под постоянными налетами пикирующих бомбардировщиков, артобстрелом зенитчики отбивали атаки немцев. Когда он, Рутковский, приказал сменить позицию, девушки, обслуживающие прибор управления стрельбой, дальномер, под огнем спокойно, по-деловому и бережно стали разбирать аппаратуру, готовить ее к транспортировке. Дальномерщицы Липова и Плющ, другие девушки делали все это, как на тренировке.

Рассказал нам командир о Дарье Даниленко. Мы хорошо помнили ее по карантину. Немного нескладная, не очень давалась ей строевая выправка, но она была очень старательной. Кандидат в члены партии.

Дашу послали на наблюдательный пункт батареи, вынесенный вперед, за позиции, чтобы она оказала помощь тяжело раненному бойцу. Взяла она винтовку, две гранаты и неглубокой балочкой где бегом, где по-пластунски пробралась. Рана у бойца оказалась тяжелой. Нужен врач, операция. Даша взвалила бойца на себя и под прикрытием сумерек решила вынести раненого. По пути встретились два немца. Даша сумела с раненым залечь за какой-то пригорок и стала отстреливаться. Патроны кончились. Раненый умолял бросить его, только оставить гранату — он подорвет и себя и этих гадов. Мысль Даше понравилась. Зажала гранату с выдернутой чекой, и они с бойцом затихли. Немцы решили, что перестреляли их, и пошли в открытую. А когда подошли ближе, Даниленко бросила гранату, да так удачно, что обоих наповал. Добралась Даша до батареи, раненого отправили в тыл.

Командир, по его словам, представит девушку к награде. Действительно, вскоре Дарье Даниленко вручили медаль «За отвагу».

Батю вызвали вниз, на КП. Ольга с завистью: «Надо же, воюют люди. А мы тут киснем на вышке». Насчет «киснуть» преувеличено, но вообще-то на этот раз я с Ольгой согласна. Ей, впрочем, тут же повезло. Командир поднялся с КП и бросил на ходу: «Макагонова — автомат и в машину. Дисков побольше захвати!» Командирская «легковушка» быстро выскочила на дорогу и помчалась туда; к передовой.

Да, теперь и у нас есть передовая. Западнее, в нескольких километрах отсюда. КП полка пока в тылу. Тыл — это для немецких танков и пехоты. Авиация почему-то не очень разбирается, где передовая, где тыл. Бомбардировщики словно специально охотятся за зенитчиками, за нашими командными пунктами. Только засекут, тут же налет за налетом. Сейчас больше летают Ю-87. При подлете к объекту бомбежки они один за другим падают на крыло и вниз, с сумасшедшим воем. На одном из сбитых пикировщиков обнаружили сирену. Вот и вой. За это и прозвали их «музыкантами». И еще — «лаптежниками» или «лапотниками». Неубирающиеся шасси с обтекателями очень походили на ноги в лаптях.

«Юнкерсы» пикируют почти до земли, швыряют бомбы и поливают из пулеметов. Иногда, особенно в последнее время, вместе с бомбами вниз летят куски рельсов, пустые бензиновые бочки, другие железяки. Эти добавляют в воздухе свиста и воя. Ужасно неприятно. Рутковский нас как-то успокоил: «Это как у собак. Чем трусливей пес, тем громче лает, воет, визжит. И железки они не от хорошей жизни бросают. Бомб не хватает». Хорошо сказано, но страшно все равно.

В пароходную трубу слышу, как майор Рязанцев передает приказание капитану Ивасенко: «В балке Песчаная сосредоточились немецкие танки. Накрыть!» Как зенитчики Ивасенко ведут огонь по балке, отсюда не видно. Зато через десяток минут над дивизионом повисли восемь «лаптежников-музыкантов» и начали свой концерт. Одного тут же сбили. Молодцы.

На КП волнуются. Уже несколько часов от командира полка нет никаких известий. Я только сейчас узнала, что они поехали на 11-ю батарею. Ей грозило окружение. Связь с батареей прекратилась внезапно... О плохом думать не хочется, но думается поневоле. Становится не по себе.

Отбили еще два налета. Дивизион капитана Морева сбил «лаптежника». Этот дивизион у нас один из самых боеспособных. И командиры там подобрались хорошие: что сам Морев что начальник штаба Честаховский. Есть, правда, один товарищ по фамилии Бедриевский, на которого Батя все время обижается. Как-то выговорил капитану Мореву: «Почему Бедриевский ,у тебя все время на КП, внизу сидит, на телефонные звонки отвечает. Ему что, дела нет на вышке или на батареях?» Да, Батя внизу не сидит. Все время наверху, все время на батареях, все время с людьми. Как-то батальонный комиссар Зражевский сказал ему, что командиру полка не обязательно мотаться по батареям, стрелять из автомата, ходить в разведку. Рутковский взял своего друга за портупею и назидательно, строго ответил: — Комиссар! Вопрос о месте командира в бою решен еще в прекрасном кинофильме «Чапаев». Надеюсь, смотрел? Так вот — командир в бою находится там, где считает необходимым. Где он больше принесет пользы. Я стараюсь делать именно это!

Где же наш Батя?

И вдруг, о, радость! Командирская «эмка» показалась на дороге, свернула и подъехала к домику по курсу 120. Вскоре туда побежал из санчасти врач. А вот и Ольга Макагонова. Не заходя на КП, она почти бегом скрылась в жилой землянке. И до смены не появлялась. Девчата говорят — не в себе.

Ночью на двойном посту мы стоим с Ольгой. Мне, понятно, интересно, что случилось там, на 5-й батарее. Но, зная Оленькин характер, молчу. Сама расскажет. Пока она, что называется, «психует».

Так и есть, не выдержала.

— Это надо же! Нет, ты послушай, Марийка, как будто я за награду! Да разве я об этом думала! — Ольга с досадой махнула рукой в сторону домика по курсу 120, где лежал, это мы уже знали, раненый командир.

На что же она обиделась? Хотя она очень легко обижалась. Взгляд, жест, молчание — все может истолковать по-своему. Чтобы отвлечь ее, я рассказала, что сегодня, днем, пока они ездили, наш летчик сбросил нам газету. Скрутил и бросил. А на ней написал, что с большой высоты хорошо просматривается КП, вышка. Нужно маскировать. А как? Проиграет обзор, хуже будет наблюдение. Пока Рязанцев и Ровенский обмозговывали это дело, нас начали бомбить. К счастью, бомбы отнесло к северу, к дороге. Обошлось без потерь.  — Зато на батарее потерь не сосчитать! — и Ольга начала рассказывать о том, что они пережили сегодня. — С неба пикировали «лаптежники». Артобстрел. Потом пошли танки. Командира батареи убило. Батя сам начал командовать. Бойцы воспряли духом. И по танкам прямой наводкой! Как трахнет — один танк аж закрутился. Второй горит! Так все увлеклись... — Ольга и сама, рассказывая, увлеклась.

Она ходила по вышке, оживленно жестикулировала: — Кто-то закричал, что батарею окружают. Они, немцы, и раньше с трех сторон лезли. А тут и от дороги автоматчики поперли. Батя закричал: «Гранаты! Пушку кати!» А целой только одна пушка и осталась. Пошли на прорыв. Батя приказал всем идти, а сам опять залег с автоматом.

Ольга помолчала; видимо снова переживая картину боя.

— Я-то уже в машине, но вижу командира. Он вдруг как дернется. Поняла — ранило, хотя он все стреляет. Я из кабины — и к нему. Он увидел, кричит: «Назад! Приказываю!» Я где ползком, где рывком — добралась. Не знаю уж как, но добралась. А он ругается. Я его под мышки. Помнишь, как там, под Воропоновом? На спину и потащила. Стонет, больно.

Ольга неожиданно расхохоталась. Это у нее бывает. В самом неожиданном месте даже серьезного разговора она может захохотать.

— Нет, ты помнишь, что он как-то говорил, будто в нем больше ста килограммов веса? Так я и не заметила. Со страху как пушинку тащила. Правда, он помогал, рукой отталкивался. Дотащила до машины. Ребята, спасибо, прикрыли огоньком. Рванули по бездорожью. Трясет, ему больно, но крепится. «Музыканты» по пути бомбили. Пронесло. Пить захотел. Говорю — раненому нельзя. А он как заорет: «Кому? Мне?» А домой ехать не велит. Нужно, говорит, людей определить. Поехали в Ольшанку. Там на окраине сада наша батарея. Орудие-то одно уцелевшее все-таки вывезли, и человек сорок с нами вышли. Тамошний комбат заохал. А Батя ему: «О моем ранении никому не докладывать! Накажу!» А сам подняться не может. Потом поехали. Я ему: «В санчасть надо». А он — домой!

Ольга снова стала хмурой и сердитой. Помолчала опять и закончила: — Внесли, положили на постель. Шофер ушел за врачом. Батя меня поманил, спрашивает: «Больно?» Я думала, ему больно. Да ты, говорит, на себя посмотри - в крови вся. Так это, говорю, ваша кровь... Он начинает отвинчивать орден с гимнастерки. Ты, говорит, заслужила. Если бы не ты... Я так и шарахнулась к двери. На вы ходе чуть врача с ног не сбила. Знаешь, как обидно! Что я, за орден его тащила? Надо же додуматься... — и Ольга залилась горькими слезами.

Не похоже на нее. Я еще не видела плачущей Ольгу ни от боли, ни от беды, ни от страха. А вот от обиды расплакалась. Нет, сильно в нас женское начало, никуда от него не денешься.

Да, обидел Ольгу Батя. Хотел как лучше, а не понял, что так нельзя. Хочешь наградить — представь по всем правилам. А снимать свой орден... Крепко обиделась Ольга на командира.

Я поинтересовалась: — Он хоть ходить-то может?

— На ногу с трудом встает. Больно. Пуля-то в бедре... А ты лучше вон туда смотри! «Музыканты» прутся! — Воздух! Три Ю-87. Высота 20!

Опять душераздирающий вой, опять взрывы. Ушли. Но не все. Один «музыкант» доигрался. Взорвался за железной дорогой у станции Садовой.

В городе пожаров меньше. Но весь Сталинград окутан дымом. Его густую темную массу видно даже ночью. Зато справа от нас, где-то возле Опытной станции, слева за Песчанкой, впереди возле Воропонова небо то и дело освещают ракеты. Это немцы вешают свои «лампы».

Вдруг раздался какой-то странный гул. Будто много разрывов сливаются в один. Такого еще не слышали. Смотрим в сторону, откуда он идет. Где-то из расположения 3-го дивизиона с земли вверх прочерчивают темноту неба огненные пунктиры. Не поднимаясь высоко, пунктиры потянулись в сторону немцев. Оттуда донесся грохот уже целой серии настоящих взрывов. Это все «катюши»! Наши гвардейские минометы. Слышать о них слышали, а увидели впервые. Сила!

С рассветом из большинства дивизионов на КП снова стали поступать доклады и донесения о том, что немецкие танки и пехота атакуют позиции батарей. На земного прикрытия мало. Зенитчикам по-прежнему приходится вести огонь из орудий по танкам и самолетам, из винтовок по пехоте.

Мы с вышки хорошо видим, как трудно приходится 6-й батарее. Докладываем в оперативную, что батарею постоянно бомбят «юнкерсы», обстреливает артиллерия. Там сплошной дым. И все-таки батарея живет, сражается. Сбили одного «музыканта-лаптежника». Я пытаюсь вспомнить, кто из девчат, проходивших с нами карантин, попал в свое время на эту батарею. И не могу. Вижу лица, одежду, вспомнила даже, с кем и о чем разговаривала — а ни фамилий, ни имен вспомнить не могу.

С батареи уже докладывают, что выведены из строя прибор орудийной наводки и дальномер. Осталось одно исправное орудие, но кончились полностью снаряды. Большие потери среди личного состава.

Оставшимся в живых приказали отойти. Зенитчики без пушек — не зенитчики.

Бои с танками и пехотой идут и справа от нас — в долине реки Царицы. Там немцы рвутся к центральной части города. Батареи дивизиона капитана Морева и обескровленные стрелковые подразделения упорно держат оборону.

В воздухе постоянно висят немецкие бомбардировщики и истребители. «Мессеры» связывают боем, не подпускают к своим бомбардировщикам наших «ястребков», когда они появляются. Но это, к великому сожалению, бывает далеко не всегда. Зато часто над сектором летает «рама»- что-то вынюхивает, рассматривает. Это самолет-разведчик. А снарядов у оставшихся орудий еле-еле хватает на огонь по бомбардировщикам и танкам.

К нам, на Дар-Гору, к КП вышла группа бойцов и командиров — остатки 6-й батареи. Многие из них ранены. Все усталые. На вопросы отвечают неохотно.

Но они же все герои! Не ушли с боевых позиций, сражались до последнего снаряда. И если бы не приказ — не ушли бы никогда.

Кое-что мы все-таки узнали. Сержант Константин Горбатенко, он наш коллега, командовал на батарее Отделением воздушных разведчиков, хотя и немногословно, но рассказал о последних событиях.

Сначала в их дивизионе погибли 4-я и 5-я батареи. Эта они первыми встретили немецкие танки, пехоту и несколько дней сдерживали их натиск. Когда все орудия были разбиты, снаряды кончились, оставшиеся в живых отошли на 6-ю батарею. Здесь они усилили взводы прикрытия, помогали огневикам. Много часов зенитчики вели непрерывный бой с танками и пехотой врага. Кроме того, батарею то и дело бомбили «юнкерсы». Первое и второе орудия разбиты. Погибли и командиры расчетов сержанты Курочкин и Денисевич. Третье орудие старшего сержанта Василия Ткаченко сбило одного «лаптежника». «Я, — подчеркнул Горбатенко, рассказывая, — на этот сбитый самолет акт составлял, сам видел».

Кромешный ад был на батарее. Но единственное исправное орудие вело огонь до последнего снаряда, а люди отбивали атаки фашистов до получения приказа на отход. Погибло много пехотинцев из прикрытия. Оружейный мастер батареи старший сержант Николай Троицкий под огнем, под натиском наседавших немцев сумел вывезти исправную зенитку в безопасное место, и потом она не раз еще вела огонь по фашистам.

Вскоре бойцов героической 6-й батареи отправили на пополнение в другое подразделение.

А ровно в 9.30 утра, как всегда, прибежала связная из дивизиона капитана Морева Аня Молчанова. Я поинтересовалась у нее а «катюшах». Жалко, говорю, что не видно было, как они там, у немцев, поработали. Аня смеется: — Спела песню «катюша», и нет ее. Была, да сплыла! А куда — Не знаю!

3начит, точно, гвардейские минометы стреляли из расположения их дивизиона. На вопрос, что у них еще новенького, Аня, вздохнув, ответила, что тяжело. Но тут же весела поделилась: — А у нас лейтенант Беляев немецкий танк притащил!

— Немецкий танк? Беляев? Этот медвежонок? — так мы прозвали лейтенанта Юрия Беляева, когда он еще только приехал в полк из училища.

— Да, наш Юрочка. Пошли они с вечера в разведку и наткнулись на немецкие танки. Танки есть, а танкистов почему-то не было. Вернулись, доложили капитану Мореву. Тот раздобыл трактор. Беляев ночью зацепил танк и приволок его. Прямо возле КП дивизиона стоит. А сейчас Беляев из танковой немецкой пушки по немцам же и шпарит!

Ну и Беляев! Это же сколько смелости надо, из-под носа у немцев танк утащить! Поздней мы узнаем подробности о том, как воевал в немецком танке Юрий Беляев, так же как и о многих других боевых делах этого замечательного человека, храброго воина.

А пока Аня Молчанова помахала нам рукой и побежала по неглубокой балке к себе в дивизион. Тут же начальник штаба этого дивизиона старший лейтенант Честаховский доложил, что две батареи у них ведут огонь по танкам, которые выдвигаются из Ежовой балки. Как всегда, наступление танков немцы поддерживают своей авиацией. «Музыканты» воют над позициями дивизиона.

Подполковник Рутковский на командном пункте еще не появлялся. Но видим, что туда, в домик по курсу 120 градусов, все время ходят штабные командиры. Прошел слух, что Батю отправят в госпиталь. Но начальник штаба капитан Ровенский на наш вопрос ответил, что подполковник Рутковский командует полком и будет командовать. У Ольги Макагоновой, несмотря на то, что она была сердита на Батю, заблестели глаза от радости. Обрадовались все. И я, конечно.

Командир иногда звонил к нам на вышку сам. Интересовался, как идут дела, приказывал доложить обстановку. Мы удивлялись — уж, наверно, обстановку ему докладывали постоянно и заместитель, и начальник штаба, и оперативные дежурные. Но и мы докладывали. То, что видели, в чем могли разобраться сами.

А обстановка была, прямо сказать, неважной. Бои с танками шли уже недалеко от КП, от штаба полка — возле станции Садовой. Той самой, куда я выбралась из разведки к разъезду Басаргино. Там, за Садовой, отчаянно сражаются чекисты, занявшие позиции в день памятной бомбежки Сталинграда, пехотинцы других частей и наши зенитчики. Наши по-прежнему ведут огонь по танкам, по минометным и артиллерийским батареям немцев, по скоплениям его пехоты. И конечно, по самолетам.

У нас на Дар-Горе все чаще и чаще рвутся артиллерийские снаряды. С поросячьим визгом прилетают крупнокалиберные мины. О бомбах говорить не приходится. В полку большие потери. Все меньше остается боеспособных орудий. Не хватает снарядов. Доставлять их все сложней. Фашисты бомбят нашу оборону на всю ее глубину. Бомбят город, бомбят переправы через Волгу.

На Сталинград нельзя смотреть без боли. По-прежнему дым, огонь, взрывы. Еще два дня назад я с горечью думала, какой же там царит хаос — хаос разрушения и смерти! Но именно два дня назад мне выпал случай побывать в городе.

Я шла в то утро из штаба. Слышу, кричат: «Передайте, к Матвеевой отец приехал!» Не веря своим ушам, все же лечу стрелой на КПП. Навстречу Симко. «Два часа тебе, Матвеева! Радость-то какая! Но больше не могу. Сама видишь, обстановка...» Господи, да мне одной минуты хватит — хоть мельком увидеть, убедиться, что папа жив! Пролетела через проходную. Стоит машина. Возле нее какой-то военный. Не папа. Ищу знакомую фигуру. Нет.

— Марийка! — это кричит военный от машины. Виктор Смирнов. Стою сама не своя. «Не папа. Нет, не он».

— Марийка, ты что, совсем не рада? — Виктор, он весь в пыли, грязный, подошел ко мне.

А я слова сказать не могу. «Значит это все же не папа...» Наконец, прорезался голос. Чувствую, что говорю не то и не так, но иначе не получается.

— Это ты? Откуда? Ты же на фронте?

Летом Виктор, отыскав меня, объяснился в любви и сказал, что едет на фронт.

— Да что с тобой, Марийка? Ты сама-то не на фронте разве? Вот он, фронт!

— Да, да... У меня всего два часа времени... Два часа для встречи с папой...

— Марийка, у меня и пяти минут нет!

Не сразу я поняла, что Виктор — офицер связи в каком-то соединении и везет донесение в штаб армии, в Сталинград. Наш КП оказался на его пути и он заскочил ко мне на минутку.

— Просто так, Марийка, на тебя глянуть. Узнать как ты:.. Слушай, у тебя два часа есть. Едем со мной вместе на машине в город, до штаба и сразу обратно. В дороге поговорим...

Поехали.

Город бомбят. Дорога изъедена воронками, будто огромными оспинами. Не узнаю ни домов, ни улиц: То и дело объезжаем завалы из обломков зданий, сгоревших остовов трамваев, телеграфных столбов. Все это продолжает гореть, чадить. То тут, то там новые взрывы, хотя бомбардировщиков нет. Это уже артиллерийский обстрел. Машина в этом чаду мчит чудом, известным только шоферу.

Я все пристальней гляжу по сторонам. Делаю первое открытие. Несмотря на обстрел и бомбежку, на улицах много людей. И военных, и гражданских. Чуть в стороне пожарники тушат дом. Вот стоит очередь. Из дверей вышла женщина, в руках у нее хлеб. Второй этаж у магазина разрушен, вывеску тоже, видно, снесло. А магазин торгует. И уже совсем странно видеть, как у чудом сохранившейся витрины несколько человек читают газеты. Из машины на ходу разглядела знакомый броский заголовок — «Сталинградская правда».

Приехали. Виктор попросил подождать и нырнул в какие-то дымящиеся развалины. Я осмотрелась в кабине. На сиденье лежит газета. Взяла ее. «Сталинградская правда». Свежая!

Новости, сводки Совинформбюро нам доводят регулярно. Как правило, это делает взводный агитатор, нередко беседует и сам батальонный комиссар Зражевский. А вот газеты попадают в руки не часто. Особенно в последние дни. Только хотела развернуть — над кварталом появилась группа «юнкерсов». Шофер рванул машину и пошел крутить — влево, вправо, тормозит на полном ходу, потом снова вперед. Какой-то бешеный танец. Не раз голова моя стукалась о крышу, ноги, руки, плечи — о дверцу. Промчались не то под мостом, не то под аркой. Проскочили мимо позиции хорошо знакомого мне зенитного орудия. Вырвались на набережную Волги. По ней, до самого острова Голодного — фонтаны воды от взрывов. А шофер уже развернул машину и назад. На улице, ведущей к набережной, увидела группу детишек. Они держат друг друга за руки, с недетским интересом смотрят на небо. Две женщины прижимают их к стене полуразрушенного дома, стараются руками закрыть детям головы.

Виктор уже ждал нас. Почти на ходу вскочил в машину . и виртуоз-водитель, как мне кажется, помчал нас, не разбирая ни улиц, ни дорог, из города. На окраине увидела, что группа людей, в основном женщин, укладывают друг на друга, перегораживая улицу между двумя развалинами домов, мешки с чем-то тяжелым. Виктор объяснил, что строят баррикады.

Вот мы и на Дар-Горе. 3десь хоть дыма и чада нет. Гореть нечему. Я вышла из машины.

— Марийка, дай адрес. Нет, не военный. По которому я тебя могу потом, после войны найти, — попросил Виктор.

Он записал, и машина, лихо взяв с места, помчала его по дороге. Поговорили, называется. Только сейчас почувствовала, как болит голова, ноют плечи. Щека саднит. В руке газета. Это же надо. Сколько мы носились по городу, а я ее из рук не выпустила.

На КП девчата сразу учинили допрос — с кем и куда ездила. С вышки все видно. Как только узнали, что в город — давай рассказывай Я расстроилась. Опять, как тогда, летом — ходила в госпиталь в город и ничего не видела. Но чувствую, что девчат сейчас интересует не мода на платья.

— Горит город, девушки, горит.

Они молчат, ждут еще что-то. Ну, конечно! Голова садовая! Их интересуют люди. Как они там! И рассказываю, что в городе торгуют магазины, люди читают газеты, тушат пожары, строят баррикады. Рассказала и о том, как дети не по-детски смотрят на небо.

Не много я успела заметить. Но виденное сказало о многом. В городе нет признака паники, страха. В этом хаосе разрушения и смерти идет жизнь, идет борьба и город не думает сдаваться.

И еще одно прекрасное тому подтверждение — газета «Сталинградская правда», оставшаяся у меня в руках. На первой ее полосе крупно набрано: «Разбить врага!» Твердо и уверенно звучат слова передовой статьи: «Вот уже месяц идут ожесточённые бои за город... Немецкие захватчики потеряли сотни танков и самолетов. Не считаясь с громадными потерями, устилая свой путь тысячами солдат и офицеров, гитлеровские бандиты рвутся к Волге... Здесь враг должен получить сокрушительный удар...» А как всех нас тронула маленькая заметка, скорее даже объявление, в котором говорилось: «...В здании областного драматического театра организован детский приемник для детей, родители которых погибли при бомбардировке города немецко-фашистскими мерзавцами. Граждане, приютившие осиротевших детей, могут передать их в приемник».

Может быть, тех малышей, которых я видела, и вели туда, чтобы накормить, обогреть и увезти, эвакуировать в тыл.

Как потом выяснилось, нам в руки попал номер газеты, выпущенной в типографии Тракторного завода. Редакция и типография областной газеты были разрушены 23–24 августа во время варварской бомбардировки города. Но обком партии, сотрудники редакции быстро нашли выход, и газета продолжала выходить.

В тот же день к вечеру батальонный комиссар Зражевский принес нам на КП еще одну газету — «Правду» от 4 сентября.

— Не сегодняшняя, но зато тут кое-что и о нас с вами, о зенитчиках наших есть, — протянул он с такими словами газету.

— О нас? В «Правде»!

— А ты читай, читай вслух, Матвеева.

Красным карандашом подчеркнут заголовок: «Ожесточенные бои юго-западнее Сталинграда». Слово «юго-западнее» — подчеркнуто двойной чертой. Читаю заметку. Вначале речь идет о том, что вражеские танки и пехота под прикрытием авиации предпринимают попытки наступления на город. С юго-западного направления. А дальше... «Войска противника столкнулись с батареями противо-воздушной обороны. Отражая массированные налеты с воздуха, зенитчики с большим искусством били по наземным целям. Они прекрасно владели своим могучим оружием. Немцы обрушились на зенитчиков с воздуха и под прикрытием авиации стянули сюда полевую артиллерию и миномётные батареи. Наши зенитчики находились под двойным огнем. Рвались бомбы, засыпали все вокруг осколки снарядов и мин.

Зенитчики, разделившись, били и по самолетам, и по наземным целям. Славные артиллеристы сражались с вевеликолепной отвагой. Раненые помогали своим товарищам до тех пор, пока могли двигаться. Враг был остановлен. 3енитчики в этом бою уничтожили 3 вражеские батареи полевой артиллерии, 3 минометные батареи, 7 пулемётных точек, сбили 17 немецких самолетов».

Действительно, «юго-западней Сталинграда» — это мы. Это наш, 4-й боевой сектор!

И все-таки мы, разведчицы, да и девчата снизу, с КП, не приняли эти слова на свой счет. Сражались, били танки и самолеты там, на батареях. «С великолепной отвагой» сражались Семен Полуэктов, Дарья Даниленко, Аня Молчанова, Константин Горбатенко, Юрий Беляев — десятки, сотни бойцов, командиров и политработников полка. Зражевский долго убеждал нас, что сейчас воюет каждый человек в полку — не только разведчицы, радистки, телефонистки на КП полка, но и писари штаба, девушки, работающие в столовой, — все вносят свой вклад.

Про вклад было понятно, но вносили-то все мы его по-разному, не в одинаковой доле. И больше всех от этого огорчалась Ольга Макагонова. Хотя она в разведке отличилась не раз. Но сама так не считала. Не очень-то героической мы, воздушные разведчицы, считали свою специальность. Гляди в небо да кричи: «Воздух!» Кричать, правда, приходилось почти без перерыва. Зенитные батареи ведут и ведут огонь.