Тревоге не будет отбоя

Каждое утро по извилистой тропинке, вынырнув из зелени виноградника, бежит стройная, маленькая девушка в солдатской форме. По ней можно сверять время. Вот ее видно у поворота, сейчас пройдет через яр и поднимется на КП. Будет точно девять тридцать утра. Дежурный у входа крикнет: «Прибыл связной 4-го дивизиона!» Это — Ася Рассказова. Она окончила Московский пединститут им. Ленина, факультет русского языка и литературы. Мы с ней хотя и не очень близки, но когда встречаемся, всегда стараемся поговорить. Она тоже любит и знает поэзию, много читала. С этой подтянутой, строгой девушкой всегда интересно.

Сейчас она махнет мне рукой, забежит на КП, отдаст очередное донесение своего командира и хоть на минутку забежит ко мне. Так было позавчера, вчера. А сегодня...

Ася выбежала из блиндажа, опять махнула мне рукой и быстрым легким шагом, не оглядываясь, отправилась к себе, в дивизион, по курсу 290. Вот до чего дошло — я уже и пути человеческие измеряю по азимуту. А все-таки странно, что Ася не забежала ко мне. Спешила, значит.

От КПП идет Ваня Пучков, наш почтальон. Высокий, нескладный парень с постоянной улыбкой на пухлых губах. Тоже бывший студент. Учился в Горьковском университете, на физмате. Ваня сильно близорукий. Но считает себя счастливым человеком. Во-первых, потому что ему удалось все-таки попасть в армию. Во-вторых, он не видит ни одного самолета и поэтому, как он говорит, «ему ничего не страшно». Он всегда старается пройти рядом с вышкой. Но сегодня прошагал далеко стороной.

Нет, определенно что-то случилось. Прошла моя землячка Шура Поликарпова с санитарной сумкой на боку. Она санинструктор на одной из батарей. Сначала я ей завидовала — недаром училась на курсах в Котельникове. Сейчас нет. Раненых у нас пока не видно и будут или нет, неизвестно. А я уже делаю полезное дело. Хотя и небольшое. Немцев к Сталинграду вряд ли подпустят. Нам комиссар объяснял, что вокруг города подготовлены оборонительные обводы. И на них фашисты наверняка споткнутся. Но почему Шурочка едва кивнула мне издалека головой и мне показалось, что она очень расстроена?

Нет, что-то случилось. И с вышки не уйдешь, не узнаешь. Еле дождалась смены. Сменщица тоже ничего не сказала. И только в землянке ко мне кинулась Тая Самсонова, со слезами на глазах не то выговорила, не то выкрикнула: — Марийка, Котельниково у немцев! — Как? Почему?

Боже мой, какие глупые вопросы. Потому, что война, потому, что немцы наступают. Но как же это? Все понятно было, когда наши оставляли другие города. А Котельниково? Там же мама! Как же так? Я ушла в армию защищать их, ушла, казалось бы, к опасностям, а теперь они там, у немцев? В оккупации?

Тая плачет. Я обнимаю её и успокаиваю — может быть, это ошибка? Но сама понимаю, что правда. И все-таки мы, котельниковские, на что-то надеялись. До тех пор, пока не пришли газеты и мы своими глазами не прочитали, что 2 августа под натиском превосходящих сил противника нашими войсками оставлен город Котельниково.

В этот и на второй день девчата из других городов обращались с нами как с тяжелобольными. Но мы вовремя опомнились. Ведь у многих из них семьи давно уже там, на территории, захваченной фашистами. Вот у Симы Тонконогой семья на Украине, и много месяцев она ничего не знает о судьбе родных. И сколько таких! Но никто не плачет, не впадает в панику. Точно сказано — слезами горю не поможешь! С небывалой до этого дня тщательностью я определяю курсы самолетов, их высоту при очередном налете. И с какой радостью наблюдаю, когда сбитый фашистский бомбардировщик падает и взрывается. Хотя после взрыва остается на нашей земле рана, но зато тут и могила врага!

Как бы много ни думалось о маме, о маленькой сестренке, руки мои делают свое дело, глаза свое — смотрят в небо четвертого боевого сектора Сталинграда. Подполковник Рутковский постоянно напоминает нам, разведчикам, что дальность наблюдения за немецкими самолетами постами ВНОС все время сокращается. Еще недавно они обнаруживали воздушного противника на расстоянии до 250 километров от города. Мы задолго до его появления были в готовности. К началу августа фронт приблизился и дальность эта сократилась до 50 километров.

— Поэтому, товарищи, смотрите в оба. Воздушная разведка целей сейчас зависит во многом от вас, девушки, — подчеркивал командир.

Сам подполковник Рутковский в последние дни, по-моему, об отдыхе забыл совсем. Все время в подразделениях. Из полка забрали несколько батарей и перебросили их на дальние подступы к Сталинграду в какую-то маневренную группу по уничтожению передовых танков и моторизованных подразделений немцев. Командиру, штабу нужно было срочно перестраивать, заново рассчитывать всю систему огня, подбирать оставшимся батареям новые огневые позиции, где они могли бы бороться с противником и за себя, и за те, выбывшие. Только все отработали, в наш сектор прислали два отдельных дивизиона. Их оперативно подчинили подполковнику Рутковскому. Опять пришлось искать место в организации системы огня по воздушным и наземным целям, устанавливать связь. А связь в нашем полку удивила даже генерала Громадина. Рутковский требовал от связистов, чтобы обязательно было две линии проводной телефонной связи и, кроме того, постоянно поддерживался контакт по радио.

Командиру часто приходилось выезжать и в город, в штаб корпусного района ПВО на всевозможные совещания, и всегда он умудрялся по первому сигналу тревоги появляться на командном пункте полка. Несмотря на усталость, всегда ровный, спокойный и даже веселый. Как-то на вышке, когда кроме меня и его никого не было, разоткровенничался: — Знаешь, Матвевна, я тебе одну тайну открою. Но смотри — тайну! Это значит, никому ни гугу...

Уже после первых налетов командир да и комиссар называли меня и других девчат не официально «товарищ боец» или «боец Матвеева», а просто — кого по фамилии, кого по имени. Меня почему-то или по имени, или «Матвеевной». Сказалось тут, наверно, то, что на вышке во время налетов мы — разведчики и командиры — действовали заодно, и каждая секунда становилась иногда настолько дорогой, что произносить лишнее слово было непозволительной роскошью.

— Да, Марийка, тайна. И в том моя тайна, что глохну я.

Заметив мой недоуменный, растерянный взгляд, «успокоил»: — Ты не волнуйся, это у нас, артиллеристов, профессиональное. Тут еще и контузия... Но не в этом дело, — командир потер правой ладонью затылок, — а в том, что я уже плохо слышу спокойный разговор и все чаще определяю сказанные слова по движению губ. Помнишь, бомба позавчера недалеко разорвалась и ты шепотом мамочку позвала?

Было такое. От неожиданного взрыва я со страха прошептала «ой, мамочка!». Тут же, правда, справилась с собой и еще посмотрела вокруг — не заметил ли кто?

Встретила взгляд Рутковского. Но он был серьезен. Нет, подумала, не слышал. Наверняка бы улыбнулся, а то и разыграл бы при всех. А он...

— Ты не тушуйся, Матвевна. На твоем месте поначалу и мужики маму вспоминают. А вы все у меня молодцом держитесь. Что ты, что Декич, что Макагонова. Все молодцы... Честное слово, никогда не думал, что у девчат может быть столько выдержки. Когда вас прислали, я кому только рапорта не писал, чтобы не давали мне таких добровольцев в полк. Хотя... — Рутковский немного помолчал, потом, словно убеждая себя в верности пришедшей мысли, уверенно кивнул головой: — Хотя считаю и буду считать, что не ваше это дело воевать, не женское. Но раз уж так вышло, генерал Громадин прав — довоевались до Сталинграда, — верю вам, как себе. И, как говорят фронтовики, не только в разведку, но и в рукопашный бой любую возьму. Нет, так просто не возьму. Если уж деваться некуда будет. Но до этого, пожалуй, не дойдет. Не должно дойти...

Рутковский вспомнил и выругал себя за то, что не смог с комиссаром в свое время добиться для нас обмундирования. Вспомнил и нашу первую встречу в школе, наш лозунг, написанный губной помадой: «Мы только на фронт!» Потом показал фотографию жены. Рассказал, что она с тремя ребятишками эвакуировалась в Курган и что она, Анна, молодец у него. Только вот судьба ей до сталась нелегкая. Он, Рутковский, профессиональный военный и большую часть лет своей семейной жизни провел далеко от дома.

— И в Испании были? А орден там получили? — не удержалась я.

— В Испании ли, в Китае ли, неважно, Матвевна. Об этом говорить пока не принято. Выполнял интернациональный долг. Да и без этого боев хватило. Речь не об этом. Я вот к чему — трудно быть женой военного. И рассмеялся.

— Сказал, а не подумал. Ты сама теперь военный человек. Но все равно. Кончится эта война. Все войны рано или поздно кончаются. Для нашего брата, профессионального командира, если не война, то какой-нибудь полигон, учения всегда найдутся. А ты будешь детей воспитывать да переживать. Хотя... Есть, по-моему, женщины, созданные для того, чтобы быть женой военного. Есть! Вот моя Анна...

Интересно. Я уже заметила, что все командиры, да и бойцы, хотя и редко, но если разоткровенничаются, без удержу хвалят своих жен. Даже если сами не против завести, как выражался наш Симко, «шуры-муры». Подполковник Рутковский... Нет, про себя я уже не называю, не могу называть нашего командира по званию и фамилии. Ни кожаный реглан, ни звание, ни должность давно не напоминают мне, да и всем девчатам тот «монумент», который мы увидели впервые. С недавних пор мы, как бойцы, которые прошли с командиром полка бои под Днепропетровском, отступление, называем его Батей. Раньше мы, скорей, чувствовали, чем понимали, что Батей называть командира не имеем права, не заслужили еще звания его «детей». Но после июльских налётов, когда не раз слышали от него простое «молодцы!», стали в разговоре между собой произносить это слово.

О многом мы поговорили в тот раз с Батей. Я, правда, больше слушала. А он наконец подвёл разговор к тому, с чего начал: — Я тебя вот что попрошу, Матвевна. Когда много стрельбы будет, ты мой телефон, что связь с дивизионами держит, слушай. А то у телефона губ нет, могу не разобрать, о чем он толкует. Ну и будешь мне докладывать самое главное. Только учти, это без отрыва от своей основной специальности — следить за небом. Справишься? Ну, вот и хорошо, вот и славно... А теперь пойду отдохну. Видишь, по курсу 120 домик? Вот там я и буду. Переехал из штаба. В случае чего — сразу посыльного. Телефон к вечеру поставят.

Батя уже начал спускаться вниз, но вдруг вернулся. — Вот ведь какой я плохой командир! Хотел специально спросить тебя — ты что такая худая у меня? Болеешь, может? Головокружений не бывает? Ну, знаешь — это земля, и небо, и все в глазах кругом идет? Может быть, тебе усиленное питание назначить?

Вспомнила первый налет, как у меня звезды разными курсами по небу пошли. Курсами, но не по кругу же? — Что вы! Никогда не было. А питание? Что обо мне девчата подумают? Нет, товарищ подполковник, прошу вас, не надо!

— Ну-ну... И все-таки... — о чем-то не договорил Батя и пошел вниз, к «эмке».

Когда после короткого отдыха я снова вернулась на вышку, машины возле домика по курсу 120 уже не было. Умчался командир.

На наше счастье в начале августа немецкая авиация значительно снизила активность своей работы. Летали разведчики, появлялись небольшие группы бомбардировщиков. Но это, как говорил комиссар полка, «чтобы мы не спали». Хотя о каком сне могла быть речь? Командир полка, Батя, приказал провести с нами «пехотную» подготовку. Младший лейтенант Симко учил нас бросать гранаты, бутылки с зажигательной смесью, стрелять из винтовок и даже из автоматов. Лучше всех наших девушек стреляла Ольга Макагонова. Молодец. Только уж слишком она этим гордилась. Характер. Во всем хочет выделиться. А вообще-то Оля и разведчицей стала хорошей. Все видит, быстро определяет данные, четко докладывает. Хотя задиристости в ней вряд ли убавилось.

Она все обо всем знает. Не дает ей покоя Валентина Георгиевская. Красота этой женщины многих лишает хладнокровия, и ее мужа, младшего лейтенанта, тоже. Служит он, по-моему, не в нашей части. Георгиевская вольнонаёмная, работает в штабе полка чертежницей. Все в её руках получается красиво. Выполненные ею схемы, кроки местности, графики всегда четкие и именно красивые. Видимо, красивые люди любят, чтобы вокруг них все радовало глаз. А с другой стороны, о красивых всегда больше судачат. Так и о Георгиевской всякое поговаривали. Была ли в этих кривотолках доля истины — трудно сказать. И очень удивилась, когда меня попросил выйти на КПП муж Валентины Георгиевской.

У проходной стоял интересный, седеющий офицер. Совсем неуставной полупоклон. И все поведение гостя говорило о том, что это далеко не военный человек. Я никак не пойму, что он от меня хочет.

— Чем могу быть полезна?

— Извините, мне Валя давно говорила о вас... Что вы... очень прямой, принципиальный человек, и я прошу вас сказать... избавить меня... избавить меня от мук подозрения...

Наконец до меня дошло, о чём речь. Ему кто-то сказал, что его жена... И он назвал фамилию одного из наших командиров. Меня словно кипятком ошпарило.

— Товарищ младший лейтенант! В сектор моего наблюдения не входят жены. Я разведчик воздушных целей, наблюдаю только за небом. Разрешите идти? — и не дав сказать ни слова, почти бегом проскочила через проходную.

Ольга встретила меня на вышке с улыбочкой. Наверняка в бинокль наблюдала.

— Ну и как? Просветила беднягу?

Никогда я, наверное, не разговаривала так грубо. Больше всего меня возмутило то, что идет война, с каждым днем приближается фронт, столько несчастий на земле, а люди занимаются черт знает чем. Копаются в себе и других, выясняют отношения, которые не имеют ничего общего с тем, что происходит вокруг. Пусть бы разбирались, но только между собой, никого не трогая.

Потом-то я о многом стала думать иначе.

Что греха таить, были в войну, как говорили фронтовики, походно-полевые жены. Как их осуждать? И кто может на себя взять роль судьи влюбленных? Тем, на верное, и сильна жизнь, что и во время войны земля родит свои плоды, на ней растут хлеб, деревья, цветут цветы. И эта сила жизни перед лицом смерти, а на фронте костлявая всегда рядом, заставляла людей любить, рождала самые искренние, возвышенные чувства. И если бомбы, снаряды, мины уничтожали нередко плоды земли, взрывали, как это случилось с моими розами, цветы, то война часто, очень часто смертью разлучала влюбленных. Но сколько мужчин и женщин, которых свела война на своих дорогах, выжили, победили и на всю жизнь нашли друг в друге счастье!

Разве можно осудить жизнь? Тем более, когда она под угрозой смерти...

Это я поняла поздней. А тогда всякие такие страсти-мордасти меня, да и большинство моих подруг, не волновали, не затрагивали. Все это, как мне казалось, проходило мимо. Наша жизнь очерчивалась площадкой вышки и большим куском неба над головой.

Нет, я не была максималисткой: или-или. Жизнь касалась нас другими сторонами, не только службой. Но все эти стороны, так или иначе, были связаны с войной.

Буквально на днях какое-то чудо свело Симу Тонконогую, радистку с нашего КП, со своим отцом. Он был в большой группе беженцев с Украины. Не один месяц шли они пешком, останавливались у добрых людей, но фронт снова поднимал их и заставлял идти на восток. Счастье — дочь встретила отца в тысячелюдном круговороте войны. Но счастье было горьким. Отец не знал, что случилось с семьей. Живы ли еще, бежали или нет от немцев или остались там, находясь в смертельной опасности?

Группу беженцев, в которой был Симин отец, отправили за Волгу. В тот день несколько «юнкерсов» бомбили переправу, выйдя на нее со стороны Заволжья. Сима не находила себе места. Ей все время казалось, что отец погиб в этой бомбежке. У юной девушки появилась седая прядь.

В этот же день несколько бомб упало на станцию Сталинград-2, забитую эвакуированными, ранеными, воинскими подразделениями. Было много скота, вывезенного из южных и западных районов области. В бинокль с вышки хорошо видно, как все живое мечется между вагонами, взрывами, языками пламени. И нас охватывает злость на фашистов, обида на себя, что ничем не можешь помочь этим людям. А еще больнее чувство вины за то, что мы, зенитчики, не можем сбить все самолеты, рвущиеся к городу...

Выдававшаяся в первых числах августа передышка была недолгой. Утром девятого числа посты ВНОС передали, что к городу с юга идет группа «Хейнкелей-111». До нас они не дошли. Отбомбились по Красноармейску, что в километрах пятнадцати от Сталинграда, на изгибе Волги. Столбы пыли и дыма, поднятые взрывами, были видны далеко. А днем девятка «юнкерсов» вошла с запада и в наш боевой сектор. К городу прорываться не стали, нанесли удар по поселку и станции Воропоново. Метили, вероятно, по аэродрому, на который недавно перелетели новые Илы и несколько бомбардировщиков Пе-2. Не рассчитали. Бомбы попали в поселок, разрушили несколько домов.

Все батареи полка в постоянной готовности. Но вечер и ночь прошли достаточно спокойно. Зато на следующий день началось с утра.

Около восьми часов, я как раз заступила на смену, получаем сообщение — к городу с запада идут группы «хейнкелей». Прибежали другие разведчицы, сразу включаемся в работу. Еле успеваем докладывать: — Курс 90, три Хе-111, высота 40!.. Курс 110, три Хе-111, высота 50!..

В течение нескольких минут группа бомбардировщиков тройками, по очереди, заходит на аэродромы Воропоново и Центральный. На этот раз удары более прицельные. На воропоновском аэродроме горит несколько истребителей. Но и немецкие бомбардировщики не все ушли от места своего преступления. По нашим наблюдениям и докладам из дивизионов, сбито три тяжелых немецких бомбардировщика. Трубку телефона по уговору с командиром беру я. Три самолета! Такого в нашем полку еще не бывало.

А через восемь минут начался новый налет. На этот раз в сектор вошли «Юнкерсы-88». Разница между этими самолетами во внешнем виде небольшая. «Хейнкель» из-за утолщенной носовой части похож на плывущего сазана. «Юнкерс» же имеет более плавные очертания. Но в тактике действий у них нет почти ничего общего. «Хейнкель» бомбит только с горизонтального полета, а «Юнкерс» — с пикирования. Бомбы из его брюха сыплются на выходе из пике, почти над самой землей. И эти удары довольно точные. Мы видим, как мощный взрыв с огромным столбом пламени взметнулся над станцией Воропоново. Позднее узнали, что бомба попала в вагон с боеприпасами. Тут же, на выходе из пикирования, один из бомбардировщиков резко перевернулся через крыло и, упав в небольшой овраг за поселком, взорвался, выбросив вверх черное облако земли и большие рваные куски своего фюзеляжа.

Во второй половине дня — очередной налет. Две группы по восемь и тринадцать «юнкерсов» под прикрытием истребителей Ме-109 опять старались нанести удар по аэродромам, по станции и огневым позициям наших дивизионов. Несколько взрывов взметнулось в боевых порядках самого дальнего от нас 2-го дивизиона капитана Лютько. Досталось на долю и самого ближнего к КП — 3-го дивизиона, которым командует «лихой мотоциклист» капитан Морев. Но бомбы здесь не причинили никакого вреда. А вот на одной из батарей приданного полку дивизиона малокалиберных зенитных пушек повреждено орудие, уничтожена машина и ранено два человека. Это первые потери. Зато из последнего налета не ушли еще четыре вражеских бомбардировщика.

Один из них, подбитый 8-й батареей почти над нашим командным пунктом, задымил, стал снижаться, пытался развернуться на запад, но не получилось. Видимо, повреждено было управление. «Юнкерс» пролетел над городом, оставляя смердящий дымный след, над Волгой и только там взрывом, факелом пламени закончил свое существование.

Рутковский показывает мне рукой на телефон. «Узнай, кто?» Капитан Морев доложил, что самолет подбил орудийный расчет сержанта Семена Полуэктова. Рутковский взял у меня трубку и приказал представить командира орудия к награде.

— Видали? Каков молодец! — Батя словно хвастается перед нами. — Прицельно стрелял! А это нелегко. Расчет нужен — и угол, и скорость, и... — тут Рутковский хлопнул себя ладонью по лбу — вспомнил что-то и снова вызвал на связь командира дивизиона, или, как было принято называть сокращенно, комдива-3. Громко стал спрашивать фамилии дальномерщиц. Пока там уточняли, объяснил нам, что цель вели, определяли данные для ПУАЗО девушки.

— Это же рукодельницы! Это же работа! Красивая работа! — долго восхищался со всей своей непосредственностью Батя.

А мы, разведчицы, довольны, словно хвалят нас. Ведь там, у дальномеров и приборов орудийной наводки, наши девчата! И то, что они под бомбами не растерялись, сработали как нужно, докажет последним маловерам полезность нашего пребывания в армии вообще и в зенитном артиллерийском полку в частности. Да и мы, разведчицы, на открытом со всех сторон с неба пятачке вышки ни разу еще не подвели командира. Не в похвальбу будь сказано, но меня прямо-таки распирает от гордости за нашу храбрость. Бомбы рвутся совсем рядом с КП, а мне хоть бы что! Если ночью взрывы только слышно, то сейчас, днем, мы их видим. То тут, то там взрывы поднимают высоко в воздух чёрную землю, комья, какие-то обломки. И ничего. Словно бомбы сами по себе, а мы сами по себе. То же самое, я спрашивала, испытывают и остальные наши девушки-разведчицы: Мария Декич, Ольга Макагонова. И даже тихонькая, способная испугаться шороха суслика в степи 3ина Савицкая ни разу не «потеряла обстановку». Это иногда бывает. Все видишь, что делается в небе, все знаешь, но стоит на секунду отвлечься — и начинай сначала. Снова ищи цели, снова определяй координаты. По многим причинам это бывает. А вот из-за взрывов бомб, от воя пикировщиков еще не было ни разу.

Батя, комиссар полка, новый начальник штаба капитан Ровенский, похваливая нас, все время предупреждают, что это еще не бомбёжки, а так, «небольшие фейерверки». Я пока представить другую бомбежку не могу. И так нередко думаешь о том, что любая бомба может стать «нашей». От этого становится себя жалко.

Потеряв за последние налёты шесть своих бомбардировщиков, немцы группами больше пока не летают. Orраничиваются редкими бомбёжками с одиночных самолетов с большой высоты. Бомбы эти вреда не наносят, падают в стороне от объектов.

Иногда проносятся парами «мессеры». Эти летают очень низко. Порой мы видим явственно головы летчиков, обтянутые кожей шлемофонов. «Мессеры» могут обстрелять из бортовых пушек и пулеметов группу беженцев на дороге, автомобиль, коровье стадо. Но как только малокалиберные скорострельные пушки открывают огонь, они скрываются.

А ночью на северо-западе, за Гумраком, и на юге, за Песчанкой, Бекетовкой, небо часто освещается всполохами. Раньше я думала, что это от грозы. Сказала как-то Бате: — Красиво. Как золотые кленовые листья на темном бархате неба.

Рутковский помолчал, вздохнул.

— Красиво... Красиво говоришь, Матвевна. Говорил мне Соловьев, что ты стихи пишешь... Боюсь только, что эта красота скоро здесь будет... Линия фронта это. Немцы Дон форсировали там, — он показал рукой на северо-запад и потом на юг, — а оттуда, от твоего Котельникова прут сюда. Дай бог, чтобы я ошибся, но боюсь, что придется мне с вами врукопашную против них ходить. Была бы моя воля, я бы вас туда, за Волгу, на время отправил.

Я осмелилась возразить... Вообще-то события последних дней как-то сблизили нас, рядовых бойцов, с нашими командирами. И с Рутковским, и с Зражевским, и с новым начальником штаба Ровенским. По-прежнему далеко стоял майор Рязанцев и строго официальным был младший лейтенант Симко. Но это, как говорится, другая статья. С большинством из командиров у нас установились спокойные, ровные отношения. Нет, панибратства не было и в помине. Мы всегда помнили о разнице в служебном положении. Но уже не в той степени, как раньше. Нет-нет да вступишь в разговор без разрешения, бросишь реплику, довольно-таки упорно начинаешь отстаивать какое-то свое мнение. Это естественно. Постоянное общение на тесном пятачке вышки, не всегда чисто служебные разговоры и, главное, общее дело. Пусть мы в этом большом деле выполняли его малую толику, все лежало на плечах командиров, оно, дело, все-таки общее. А потом, очень важно, наверно, знать время, место и форму неофициального, неслужебного обращения со старшими по возрасту и по званию. Я, правда, тогда возразила довольно резко: — А кто нам приказ № 227 читал? Не знаю, как вы, но мы запомнили его слова очень хорошо. Не выйдет — за Волгу.

Рутковский не обратил внимания на мой тон.

— То-то и оно, что не выйдет. Только я знаю одно — грязное это дело, война. Это сейчас мы живем в прекрасных землянках, обедать ходим в столовую, спим хоть и по часам, но спим... А когда сутками, неделями в грязи, в окопах, извини, в крови — грязная и очень мерзкая эта штука — война. Я не говорю о смерти. Своей смерти никогда не ждешь. Надеешься, что минует. Да ведь надеется-то каждый. А из-под Днепропетровска я мало кого привел сюда... Не хотел бы, очень не хочу, чтобы вы увидели такую войну. Куда ни шло — смотрела бы ты, Матвевна, да смотрела отсюда на эти, как ты их назвала, кленовые листочки. Хотя и здесь — бомбы рядышком падать начали и все больше их... А может быть, остановим? А?

Батя явно спрашивал не меня. Он уже разговаривал сам с собой, спрашивал и убеждал сам себя. Потом, словно вспомнив, что он не один, поправил кобуру пистолета на ремне и бросил: — Поеду. Если что — оперативный дежурный знает куда. А ты, Марийка, повнимательней смотри. Супостат близко. И кто знает...

Вскоре его «эмка», протарахтев по дороге, затихла где-то за 3-м дивизионом.

Заданным коридором прошла группа наших бомбардировщиков. Прошла от линии фронта. Как это непривычно звучит — линия фронта. Слово, знакомое уже второй год, а сейчас произношу его словно заново. Тот, далекий фронт, на который мы стремились с первого дня войны, был линией флажков на школьной карте, сводками Совинформбюро, в крайнем случае, знакомыми наименованиями городов, населенных пунктов. А сейчас он вот, совсем рядом. И я вижу не «золотистые кленовые листья на бархатном небе», а зловещие отблески огня на черном, словно траурном небе. Становится не по себе, жутковато. Честное слово, под бомбежкой, когда рядом люди, не страшно. А вот сейчас, одной... Крепче сжимаю винтовку и, уже не думая ни о чем постороннем, всматриваюсь, вслушиваюсь в глухую темноту. В Сталинграде давно введена строгая светомаскировка.

Но это ночью жутковато, когда одна на вышке. Днем в перерыве между тревогами продолжается в общем-то наша обычная жизнь. Если смотреть на Симко, слишком даже обычная. Он ругает старшину за то, что тот опоздал с бельем к бане, сыплет наряды вне очереди всем, даже ребятам, вернувшимся с ночных занятий. Бдительно следит за заправкой, за чистотой обуви. По-прежнему выбрасывает наши цветы из землянки и выступает перед строем с монологами о «воде и мельнице». Заметно меньше, правда, стал ругаться. Строевых занятий как таковых нет, но Симко восполняет этот пробел в нашей службе во время переходов от землянки к столовой.

Как-то он это важное дело перепоручил старшине Луценко. Сам ждет у столовой. Старшина лихо доложил о «прибытии взвода на прием пищи», младший лейтенант дал команду «вольно» и вызвал меня из строя. В одной руке у него какой-то пузырек, во второй — столовая ложка.

Строй замер. Я выхожу без всякой опаски. В строю кто-то шепчет: «Ось прыцепився до дытяти». Симко гаркнул свое обычное: «Разговорчики!»- и объявил: — Приказано тебя, Матвеева, поить три раза в день... В строю смех, шутки: «Надо же, повезло! Вот бы нам!» — Разговор-р-рчики! — это строю, а мне показывает пузырек: — Вот рыбий жир, Матвеева. По одной ложке три раза в день перед приемом пищи.

За спиной у меня вздох разочарования, а я в ужасе: — За что? Не хочу! Не могу!

С детства не переношу запаха рыбьего жира.

— Отставить «не хочу»! Не хочешь — заставим, не можешь — научим! — это у командира взвода тоже любимое изречение из мира «мудрых мыслей». А сам уже налил противную жидкость в ложку и сует мне ее в рот. Я поперхнулась и выплюнула.

— Что?! что ты наделала! — лицо у Симко красное, глаза злющие. — Да ты знаешь, кто ты? Свинья!

Это уже слишком. Я злиться тоже умею. Даю такую отповедь, что не только Симко, и строй затих. Зло и громко выдаю Симко многое из того, что о нем думаю. Тот оторопело смотрит на меня и даже не прерывает своим «разговор-р-рчики!». Но только я кончила, младший лейтенант снова наливает в ложку рыбий жир и объясняет: — Ты знаешь, что во всем Сталинграде нет рыбьего жира? Даже в детских садах! Но подполковник Рутковский, когда давал мне деньги, приказал его достать. И я достал! Командир отругал меня за то, что достал только две бутылочки. А ты — плеваться! Он приказал мне лично поить тебя. И я буду поить! Будем держать за ноги и за руки, а рыбий жир, раз Батя приказал, пить будешь! Так как? Держать или сама выпьешь?

— Буду. Сама...

Симко распустил строй. Я выпила рыбий жир. В глазах слезы, вот-вот вырвет. На помощь пришел старшина Луценко — сует наскоро очищенную луковицу и корку хлеба. Когда только успел сбегать на кухню? Бойцы окружили меня. Кто сочувственно похлопывает по плечу, кто смотрит сердито. И все говорят, говорят: «Ты, дочка, пей, ничего, притерпится... Это полезно, Марийка!.. Надо же, дурочка, на землю такое добро вылила. На Симко не обижайся, он, может, и дурной малость, но добрый. А Батя-то, Батя!.. Симко что, Симко приказ выполнял... Батя — голова... Позаботился, а у самого вон сколько дел. Он-то позаботился, увидел, девка как воск прозрачная, а мы куда смотрели? Да, с нашим командиром... Батя, словом...» После такого любой рыбий жир как крем-брюле пойдет. Мне раскрывались новые черты характера моих товарищей и командиров. И даже Симко, послушав, видимо, солдатские разговоры, подошел ко мне и буркнул: — Ты того, извини, Матвеева. Не так, конечно, надо было тебя поить. Да кто ж знал, что ты от этого рыбьего жира как черт от ладана. В столовой будешь пить, чтоб закусить, значит, чем можешь.

Вечером на вышке после отбоя очередной тревоги я сказала все-таки Рутковскому спасибо за рыбий жир. — Мне уже рассказали.

Понятно, Симко доложил. Сейчас и от Бати попадет, да и неудобно. Он заботу проявляет, а я...

А командир полка вдруг расхохотался своим заразительным смехом.

— Ты, Марийка, расскажи лучше, как командира взвода отчитала!

И хохочет. А мне обидно, зло на себя берет. Вожу биноклем по небу, будто меня не касается. Командир так же резко, как и начал, оборвал смех.

— Не сердись, Матвевна. Я вот, кстати, приказал для вас и морковки достать. Тихо-тихо! — командир заметил мой возмущенный взгляд. — Тихо, Марийка, тихо. Спасибо потом свое скажешь. Ты пойми, в полку все люди для меня важны и нужны. Очень важны и нужны. Но разведчицы — еще важней и нужней. Я и приказал, чтобы вас и дальномерщиц на батареях кормили морковью. Морковка, она, знаешь, зрение улучшает, острей делает. В полевой артиллерии для наводчиков одно время даже спецпаек был — морковь выдавали. А вам тоже есть куда и на что смотреть. Вот так. И учти, что я о своем благе забочусь, в корыстных, личных, так сказать, целях. — Как это? — вырвалось у меня.

— А так. Мне нужно, чтобы бойцы были сильными, здоровыми. Чтобы обязанности свои выполняли как можно лучше. Каждый боец справится хорошо с задачей, значит и полк тоже. А это что значит? Что и командир на высоте? Правильно? Начальство ценит... А если серьезней, Матвевна, супостат уважать наш полк больше будет. Вот главное!

Слова Бати очень перекликались с тем, что говорил отец перед моим отъездом в армию: командиру нужны настоящие бойцы. Только командир наш, Батя, делает таких бойцов, что называется, из любого материала». Слабые ни танкистам, ни зенитчикам не нужны. Хорошо, что командиp забыл о нашем диалоге в классе той школы, в городе. Или сделал вид, что забыл.

Зуммерит телефон.

— Послушай, послушай, — глазами показывает Рутковский.

Снова докладывают, что идут немецкие бомбардировщики. Опять тревога, опять стрельба, опять взрывы бомб... Интересно летают фашисты. День-два понемногу, маленькими группами. Потом несколько десятков, друг за другом, с разных сторон пускают. Опять день-другой «передышка». И снова массированные налеты.

Второй день командира на вышке нет. В полк добавили два десятка полевых орудий. Рутковский определяет им позиции в боевых порядках дивизионов, помогает расчетам, выделенным из наших зенитчиков, осваивать эти орудия.

На вышке вместо него майор Рязанцев. Понемногу он, кажется, привыкает к полку. Но по-прежнему не снисходит до разговора с подчиненными. Мы тоже воспитанные и дисциплинированные: При нем молчим.

Начался очередной налет. Засигналил зуммер телефона. Я по привычке беру трубку. Рязанцев буквально взорвался: — Что такое! Разве вам неизвестно, что это телефон командира! Трубку берет только он или дежурный командир. В данном случае — я! Безобразие!

Сгорая от стыда, закрываю лицо биноклем, шарю по небу. От обиды застилает глаза слезами. Ольга Макагонова, молодец она, без стеснения и не без ехидства говорит: — Товарищ майор! Между прочим, наш командир (она с нажимом произносит слово «наш») ей трубку доверяет. И телефонисты и командиры дивизионов знают ее голос. А вот ваш, поскольку вы редко бываете на вышке, узнают навряд ли.

— Я не намерен слушать всякую глупость! Распустились! Есть инструкция! — оборвал Ольгу майор. Макагонова, чувствую, заводится. Сейчас что-нибудь сказанет и получит взыскание. Дергаю ее за рукав — не связывайся!

Обстановку на вышке разрядила воздушная обстановка. Немецкие самолеты заходили с юга, по берегу Волги. Сбросили бомбы где-то в районе нефтехранилища, развернулись и пошли на запад над нами. Рядом с вышкой часто, друг за другом взметнулись фонтанчики земли. Это стрелки с немецких бомбардировщиков расходуют боезапас — стреляют из нижних турельных установок по земле. Мы не обращаем на них внимания — выдаем данные. Ольга тычет в бок кулаком, перекрывая грохот моторов «юнкерсов», кричит: — Трубку возьми! Телефон!

Командирская трубка валяется на полу. Поднимаю. В ней надрывается голос командира дивизиона капитана Ивасенко...

Потом, после отбоя, оставшись вдвоем, мы с Ольгой даем волю своему возмущению. Новый заместитель командира очень хорошо знает свои права, а остальное... Ну да ладно. Действительно, детей нам с ним не крестить.

Южней нас (там коридор для пролета наших самолетов) прошла девятка штурмовиков Ил-2. Совсем недавно их почти не видели. Сейчас летают. Девятка идет на малой высоте, крыло в крыло. Через двадцать минут возвращаются. В строю нет... да, четырех самолетов. У остальных, в бинокли хорошо видно, на плоскостях, в хвостовых оперениях зияют отверстия. Судя по времени, летали они недалеко.

Чаще стали появляться в небе советские новые истребители — остроносые Яки. Вид у них стремительный, не то что у тупорылых «ишачков». Летают уверенно. Хотя их гораздо меньше, чем И-16. Истребители тоже ходят туда, на запад. Они дерутся над полем боя.

Иногда тройками, реже девятками проплывают высоко в небе наши пикирующие бомбардировщики Пе-2. Такие стояли на аэродроме рядом с нами, возле Воропонова. Сейчас, после постоянных бомбежек, они перелетели за Волгу и ходят оттуда на бомбежку.

К сожалению, чаще мы видим немецкие. 20 и 21 августа они летали беспрерывно, с утра до вечера. И группами по 20–30 бомбардировщиков, и одиночные разведчики, и четверками-восьмерками истребители Ме-109. Бомбили и северные и южные окраины города, бомбили позиции зенитчиков во всех боевых секторах. Я не раз с беспокойством смотрела на север, где в Латошинке стояла папина часть.

На следующий день их было меньше. Зато мы обратили внимание на густые клубы не то пыли, не то дыма на горизонте в северо-западной стороне. Их хорошо было видно на фоне светлого августовского неба. Что это такое — сказать никто не мог. А может быть, просто не хотели нам говорить...

Очередной отбой очередной тревоги. С вышки все ушли. Я навела порядок — поправила телефонные трубки, расставила по местам бинокли, надела чехлы на оптику приборов. Все в порядке. В небе пока спокойно. Сейчас слово «спокойно» употребляется только со словом «пока». Звонит, допустим, командир, спрашивает: «Как дела?» — «Пока спокойно». Приходит сменщица: «Как у нас?» — «Пока спокойно». Пока спокойно...

По дороге в город идет санитарная машина. В одном из дивизионов бомба разорвалась прямо на позиции орудия. Почти весь расчет погиб. Несколько человек ране но. Вот и Дусе Быкадоровой работа. Она санинструктор там. Подумалось — а я бы сумела? Одно дело в госпитале обрабатывать раны, перевязывать, и совсем другое — прямо на позиции, в окопе, под бомбами!

Проводила взглядом машину до города. В поле зрения — наш КПП. С часовым разговаривает какой-то человек. Очень живо жестикулирует. Любопытно. Смотрю в бинокль. Да это же Виктор Бородин! Наш, котельниковский. Он нас в армию провожал. Сам был ранен в первый месяц войны и попал домой на долечивание.

Я вызвала подмену и мигом на проходную. Бросаюсь к Виктору, а он от меня шарахается, как от зачумленной. Сам какой-то обгорелый. И на лице следы ожогов, и гимнастерка подпалена.

— Что с тобой, Витя?

Немного успокоился. Начал поспешно рассказывать, что он из Котельникова вырвался с последним эшелоном. В пути их несколько раз бомбили. Приехали на Сталинград-2 и снова попали под бомбежку.

— Ну, вот и к тебе попал... Не хотел бы я тебя, Марийка, сейчас видеть...

У меня к нему один вопрос — не знает ли он, что с мамой? Я еще не задала его, а ответ чувствую.

— Виктор, говори, ну!

А у него слезы. Уже с уверенностью — случилось страшное, непоправимое — приходит слабость, опустошенность. А у Виктора крупные слезы сбегают по обгорелым щекам.

Очень страшно, когда мужчины плачут, а у женщин слез нет...

Наконец он начинает говорить. Голос его слышу сквозь неизмеримую даль, словно из тех, мирных дней. Да, именно так. Он говорит о том, что с вечера начали бомбить город. А я вижу маму. Вижу, как она нянчит мою маленькую сестренку. Слышу даже детский лепет. Только о чем он?..

Ему, Виктору, как раненому командиру дали эвакуационное свидетельство на семью. А его мама, очень старая, больная женщина, ехать не могла. Он решил сбегать к нам и вывезти мою маму с Галкой. А на месте нашего дома — огромная воронка... Кто-то из соседей сказал: «Там они...» Там... Вот и все. Все кругом ясно и пусто. Звенящая тишина. Я одна... Я одна — не бедна... К чему это? Ах да, они погибли. Нет их. Нет и все. Бомба. Взрыв... Это я теперь хорошо представляю. Знаю. Знаю, как бомбы взрываются. Я одна. Нет, папа! Да, папа еще пока жив. Опять «пока». Пока жив. Может быть, жив. Он об этом не узнает. Пусть думает, что мама... Как трудно это слово произнести.

Не помню, простилась я с Виктором или нет. Помню, что навстречу, когда шла на КП, встретилась Дуся Бурлуцкая. Что-то спросила, махнула рукой и помчалась дальше. А-а... Она догоняет Виктора. А мне бы куда-нибудь спрятаться. Одной. Побыть одной. Убежать. Куда? Конечно, на вышку. У всех на виду, кругом. люди, а на вышке, если нет дежурных командиров, я буду в полном одиночестве...

Странно устроен человек. Из-за какой-то телефонной трубки, какого-то Рязанцева я чуть не заревела. А тут — не могу. Нет слез. Только пустота.

Прибежали Ольга Макагонова и Маша Декич. Им все рассказала Дуся Бурлуцкая. Она догнала Виктора, но о ее родных он ничего не знал. Подруги затормошили меня: «Иди домой!» Господи, да где мой дом! Девчата поняли: «В землянку иди. Уснуть попробуй. Пореви... Вызывать не будем. Сами справимся, если тревога...» Все это не то. Спасибо, милые! Вы удивительно хорошие. Спасибо.

— Спасибо, девчата. Мне здесь лучше побыть. Честное слово. Здесь хоть дело есть. Идите.

Поняли. Ушли.

...»Курс 90, «Хейнкель-111 «. Один. Высота 70».

Хоть бы целей больше шло. Легче. Отвлекаешься.

Хоть бы налет, что ли! Вот дура! Налет — это же бомбы! Ой, какая я дура!

Пришла на свою смену Маша Декич. Еле волоча ноги, я направилась в землянку. Пустота заполнилась усталостью, и я, едва коснувшись подушки, упала в тяжелый, до полного забвения, сон.

Вскочила по сигналу тревоги. Прибежала на вышку. Здесь командир, майор Рязанцев, начальник штаба. По привычке — сразу глазами в небо. Самолётов нет. В нашем секторе нет. А на севере города бомбят. Их последние два дня бомбят часто.

Командиры спустились вниз. В переговорную трубу слышу голос Рутковского. Громко разговаривает с одним из наших соседей.

— Герман! Герман! Что там у вас?

Долго слушает, и снова — взволнованно и громко: — Ну, теперь держись!

Только много лет спустя, когда работала над этими воспоминаниями, я поняла, почему в утро того памятного дня у подполковника Рутковского был тревожный голос.

23 августа 1942 года 1077-й зенитный артиллерийский полк в 1-м боевом секторе ПВО Сталинграда, которым командовал подполковник В. Е. Герман; первым встретил удар фашистских танковых и моторизованных соединений. С раннего утра группы по 10–15 самолетов беспрерывно бомбили огневые позиции полка. Только к 14 часам зенитчики отбили до 10 таких налетов. Подошли танки и автоматчики противника. Зенитчики вступили в бой и с ними.

Воины полка совершили массовый подвиг. Многие сложили свои головы, но первое наступление фашистских войск на Сталинград отразили. Только за первые два дня полк уничтожил и подбил 83 танка, более 20 автомашин с пехотой, сбил 14 самолетов противника{2}. Очевидец событий тех дней, бывший командующий Сталинградским фронтом Маршал Советского Союза А. И. Еременко, впоследствии писал: «Тогда зенитчики, которые прикрывали город, рабочие Тракторного и « Красного Октября», других заводов, строившие баррикады, приняли на себя первый удар. Рабочий класс, герои-зенитчики все же выстояли в этом аду, отбили первый страшный натиск и выиграли драгоценнейшее время — мы подтянули войска».

Это было 23 августа 1942 года на северных окраинах Сталинграда, в 1-м боевом секторе...

В нашем, 4-м, события развивались не менее драматически. Как и во всем городе. Тревоге, объявленной на рассвете, отбоя не было. Не будет ни завтра, ни послезавтра.

Первая половина дня. Налеты в нашем секторе обычные. Группы небольшие. Чуть почаще, чем раньше. Полк встречает их огнем отдельных батарей.

Утром в расположении полка — на окраине города, по высоткам, на склонах оврагов, вдоль дорог стали окапываться прибывшие откуда-то бойцы с малиновыми петлицами на гимнастерках. Наше «солдатское радио» быстро выяснило — это полк НКВД занимает позиции для встречи противника. Оружие у них — только винтовки. Пулеметов почти нет.

Подполковник Рутковский помогает и здесь. Носится на своей «эмке» с их командиром. Подсказывает, где, что, кого разместить. Только к обеду он появился на КП. Перекусил внизу, поднялся на вышку. Начал звонить в дивизионы, спрашивать командиров, как у них с наземной обороной, все ли выделенные для этого люди заняли окопы. У нас, метрах в трехстах от КП, тоже отрыты окопы в полный рост, оборудованы пулеметные ячейки. Пулеметов, правда, и у нас нет. Эти окопы должны будут занять бойцы комендантского взвода под командованием старшины Буше. Раньше этим взводом командовал друг Юрия Беляева лейтенант Аркадий Харченко. Сейчас он командует взводом наземной разведки. Его командир полка с утра послал с бойцами куда-то за пределы боевых порядков полка, за станцию Воропоново.

На севере по-прежнему сильно бомбят. Пыль, дым заволокли цеха Тракторного, «Баррикады». Латошинки от нас не видно. Но тоже, наверно, бомбят. Как там пала? Думать и предполагать что-либо боюсь.

У нас пока затишье. Пока...

На посту мы с Ольгой Макагоновой. Командиры все внизу. «Пока» кончилось. Слышу гул, отличный от того, что доносится с севера. Идут!

— Воздух! Курс 90, массовый шум самолетов! Ольга толкает меня в бок: — Ты что! Это же курсом 180!

Их уже видно. И курсом 90, и курсом 180, и 45, и 125, и... со всех сторон. «Хейнкели». Эти выше всех. «Дорнье». Тоже высоко. За ними — ниже еще, и еще, и еще. «Юнкерсы-88», «Юнкерсы-87»- весь альбом немецких самолетов, по которому мы когда-то изучали их. Стрелки показывают 16 часов 18 минут. Небо прозрачное, пронизано солнцем. И по нему плывут, плывут, плывут самолеты. От горизонта до зенита. Идут уверенно, спокойно. У меня такое ощущение, что они летят просто посмотреть на город, на Волгу.

Да, ощущение именно такое. В голове никак не укладывается, что это бомбовозы, фашистские бомбардировщики. Они будут бомбить. Никак не верится в такое. Й тут же, одновременно, сердце сжимается от ужаса. Будут. Будут бомбить.

Я опустила бинокль. Ольга тоже стоит и молчит. Докладывать о целях нечего. Говори наобум лазаря и попадешь. Цели всюду. Сосчитать их невозможно. Первая волна уже перед позициями наших передовых батарей. А последние над самым горизонтом. Летят, летят и летят.

Смотрю на командира. Батя спокоен. Только под кожей щек ходят желваки. Губы крепко стиснуты. Он протягивает мне свой двенадцатикратный бинокль. В этот момент открыли огонь дальние батареи. Рутковский удовлетворенно кивнул головой. Он стоит с видом человека, который сделал все, что мог, и теперь ждет — как все сложится дальше, когда будет видно — все ли он сделал правильно.

Немецкие бомбардировщики словно ждали огня наших зениток. Часть бомбовозов начала освобождаться от своего груза. Воздух задрожал, загремел, заухал от стрельбы, воя, свиста и взрывов бомб.

Мы это только слышим. Смотрим по-прежнему на небо. Продолжаем все-таки считать группы, определять высоты. А вот задымил один бомбардировщик. Второй. Один сбит явно 8-й батареей. Там, знаю, боевой комиссар, старший политрук Гольштейн. Ему под сорок, он очень подвижный, разговорчивый человек. Очень доброжелательный. В одном из недавних налетов, как доложил командир дивизиона капитан Морев, политрук заменил у орудия раненого наводчика и зенитка продолжала огонь. В этой же батарее расчет сержанта Семена Полуэктова несколько дней назад сбил «хейнкель».

Рутковский показывает мне на трубку, на падающий немецкий самолет и в сторону 3-го дивизиона. Все ясно — узнать, кто сбил. Старший лейтенант Честаховский, начальник штаба, говорит, что пока еще не установили точно. Но на 8-й батарее тяжело ранен сержант Полуэктов — ему оторвало обе руки. Докладываю командиру. Батя сам берет трубку и приказывает во что бы то ни стало вывезти сержанта с позиции и сделать все для спасения его жизни.

Первый эшелон самолетов уже над нами, и на КП, на вышку летят осколки, камни, комья земли от близких разрывов. Мне по каске брякает что-то здоровое, еле устояла на ногах.

Стреляют все батареи. А воздушное нашествие продолжается. Отбоярившиеся самолеты разворачиваются и уходят, освобождая место следующим. Первые группы прорвались сквозь завесу зенитного огня, идут уже над городом.

Задымил, резко накренился и взорвался где-то на берегу Царицы еще один Хе-111. Я злорадно думаю, что это именно тот самолет, который бомбил Котельниково. Вот тебе, гад ползучий! Получай свое!

Бомбы рвутся уже в центре города, на берегу Волги. Первые попали в хорошо знакомые мне и видимые с: Дар-Горы здания. Дом пионеров и роддом на Пушкинской. В нем мама родила нашу Галочку 7 ноября тридцать восьмого года... Крыша роддома рухнула, из окон вырываются языки пламени.

Основная масса самолетов над городом. И сыплются, сыплются бомбы. Они — как штрихи на рисунке. Дети так рисуют дождь. Длинная черточка. Короткая. Снова длинная. И так по всему небу над городом. Длинная черточка — фугасная бомба. Короткие — летят зажигалки. На Волге, она еще проглядывается сквозь завесу взрывов, закрыв полнеба, поднимается гигантский фонтан огня. Пламя рвется ввысь, там закручивается клубами, выпускает черный дым. Пламя разлетается в стороны. Пламя падает на реку. Пламя лижет воду, жрет ее, и широкая лента огня течет по Волге. Я обомлела — горит Волга! Все горит — земля, небо, вода.

Горит город. Его заволакивает дымом. Пламя вздымается из дымной многометровой полосы и поднимает ее еще выше. Вот в пригороде, за штабом полка, фугаска попала в небольшой дом. Он медленно, целиком, с окнами, крышей, печной трубой поднимается в воздух. Замер на мгновение и беззвучно, отдельный звук в этой какофонии не различим, разваливается на куски, бревна, плахи. Все моментально, враз, вспыхивает и горящим падает на землю.

Все это нереально, неправдоподобно. Как во сне. В кошмарном сне. Сознание отказывается верить тому, что видят глаза и слышат уши. Кажется, что все это сейчас кончится, снова будет тихо, снова будет голубое небо. Сейчас... Сейчас все это пройдет...

— Телефон! — это Рутковский сует мне в руки трубку. С трудом разбираю голос капитана Ивасенко, комдива-4. У него восемь убитых, двенадцать ранено. Передаю Рутковскому.

— Снаряды! Спроси, как со снарядами! — кричит мне Батя в ухо.

Снаряды еще есть, но мало, Рутковский сам звонит куда-то, ругается. Бесполезно. Несколько грузовичков службы вооружения постоянно снуют между складами и дивизионами, как в цирке, маневрируя между взрывами. До Ивасенко еще очередь не дошла.

Стою теперь с трубкой возле уха. Зуммер. Пробивается голос комиссара полка. Зражевский просит командира. Тот слушает долго, потом кричит: — Ты учти, Федор, нам повезло! Повезло, говорю! Они все силы на город бросают! Нас проходят!

Ничего себе, «повезло». Только что взрывом снесло домик, стоявший недалеко от штаба. Целая серия взрывов прошла по позициям батареи, которой командует старший лейтенант Астахов, наш ротный командир в карантине. Дымом закрыло позиции дивизиона капитана Лютько. Да и на других позициях везде взрывы. Но командиру видней. Раз повезло, значит, повезло.

Снова телефон. Из дивизиона Морева докладывают, что все 76-мм пушки старого образца выходят из строя из-за перегрева. Капитан Ивасенко тоже докладывает, что стволы орудий могут разорваться — накалены до предела. Но все ведут огонь.

Рутковский несколько раз хватал трубку, вызывал начальника службы вооружения и требовал одно: снаряды, снаряды и снаряды!

А что в городе? Дым и пламя. Уши не выдерживают адской какофонии самых разных звуков. Вой бомб смешивается с треском разрушающихся зданий, аханьем взрывов, гулом бушующего пламени.

...Бомбежка продолжается до самой темноты. Немало было сбито самолетов. Но огонь подбитых бомбардировщиков — жалкие свечные огарки на фоне пылающего города. Слишком неравные силы.

Ночью наша вышка на Дар-Горе, словно Ноев ковчег, плывет над морем огня. Ветер подул с Волги и несет на нас тяжелый запах. Нет, это не запах. Это — смрад войны; смесь духа горящего жилья, домашней утвари, резины, бумаги, хлеба, мяса, кожи. Человеческого мяса. Человеческой кожи...

Кто хоть раз ощутил это — не забудет до самой смерти.

Глаза смотрят, видят, но ни разум, ни сердце не хотят понять — там, в развалинах, в дыму, в огне, погибли, задохнулись, сгорели заживо люди. Старики... Мужчины... Женщины... Дети! Сколько их?

Мы стоим рядом — Ольга Макагонова, Маша Декич, Зина Савицкая и я. Смотрим, смотрим и смотрим.

— Воздух! Курс 95! Один Хе-111! Высота 50! — Воздух! Курс 120, три «Юнкерса-88»!

Всю ночь небольшие группы и одиночные самолеты продолжали налет, бросали бомбы по пламени пожаров. Будьте вы прокляты, выродки рода человеческого! И те, кто вас породил!