Ни шагу назад!

Весь полк в ожидании какого-то высокого начальства. Кругом аврал. Симко получил полную волю. Все свободные от боевого дежурства метут, драят, чистят, моют.

Наконец через телефонисток, они всегда все знают, удалось выяснить — к нам в полк должен приехать сам командующий войсками ПВО территории страны, он же заместитель наркома обороны по противовоздушной обороне генерал Громадин. И не просто генерал, а генерал-лейтенант. Мы никак не можем понять, почему генерал-лейтенант выше генерал-майора. Простой майор намного выше лейтенанта, а у генералов почему-то наоборот. Странно.

Ждем день, второй, третий. Генерал-лейтенант не едет. Рутковский пропадает в дивизионах. Страх ожидания, перешедший, наверно, к нам от Симко, понемногу притупился.

Ольга Макагонова, которую я сменяю в очередной раз, смеется: — Не приедут. А мы тут сидим, как дуры, с мытыми ушами.

— Почему с мытыми ушами?

— А это одной невесте говорят: «Вымой уши, тебя сегодня сватать приедут». А она отвечает: «Да, а если не приедут, и буду, как дура, с мытыми ушами сидеть!» Так что каску не пяль на себя. Жара.

Да, июльское солнце палит немилосердно. Девчата, которые дежурят внизу, на командном пункте возле коммутаторов, телефонов, раций, — все бледные. А мы, разведчицы, на своей вышке не загорели — почернели. К сожалению, только лица и часть шеи до воротников гимнастерки. Обрадовались, когда выдали каски. Хоть какая, но тень на лице. Но тень он небольшого козырька прячет только лоб и глаза. Зато через несколько минут на солнце каска накаляется так, что голова словно в печке. Влажная от пота гимнастерка. Ноги тоже плавают в огромных ботинках в «собственном соку».

На днях, правда, Рутковский ругался с кем-то по телефону (мне это было слышно в переговорную пароходную трубу) насчет «женского обмундирования». А мы уже привыкли к нему. Настолько, насколько может привыкнуть к такому нелепому виду человек, родившийся женщиной.

Сейчас я из ботинок не «выхожу». А вдруг появится долгожданное начальство и, пока я буду «заходить» обратно, заметит. Все, что делается на нашей вышке видно издалека. На этот раз я придумала другое. Встаю на носки в пятках ботинок. По мере надобности, для кругового обзора своего сектора, поворачиваюсь прямо в ботинках. Стою таким образом лицом к Волге, на восток, а носки ботинок смотрят на запад. В это время слышу шорох осыпающейся земли в овраге, отделяющем КП от штаба.

— Стой, кто идет! — винтовку на изготовку.

Из оврага появляется высокий человек в белом кителе, один глаз прикрыт черной повязкой. Мелькнуло: «Прямо как адмирал Нельсон». Следом — целая свита. Ну, конечно, это тот самый генерал-лейтенант!

Подходят. Помню, что они все видят, но быстро разворачиваюсь в ботинках. Теперь и ноги, и я, и мои ботинки смотрим в одну сторону — на начальство. Волнуюсь. Генерал-лейтенант ведь! Но докладываю четко, без запинки. Недаром Симко с нами по сто раз отрепетировал доклад генералу.

Генерал, кажется, не слушает, а внимательно — удивленно осматривает меня с ног до головы. Потом, словно спохватившись, командует: — Вольно, вольно, товарищ девушка-боец!

Новое обращение! Как нас только не пытались называть. Некоторые остряки-самоучки предлагали изменить нам фамилии на мужские, «дабы не путаться в списках». Генерал Громадин просто как-то по-домашнему, по-родственному стал расспрашивать: кто я, откуда, где училась, кто родители, трудно ли служить? Потом попросил одного из сопровождавших его командиров вызвать наше начальство. Вскоре приехали подполковник Рутковский, комиссар полка, прибежал начальник штаба, и последним на вышку взлетел взмыленный младший лейтенант Симко. Все стоят навытяжку. Генерал «вольно» не дает, а ко мне почти ласково: — Товарищ девушка-боец, встаньте, пожалуйста, так, как вы стояли перед нашим выходом из оврага. Ужас! Немая сцена. На меня уставились десятки глаз. Взгляды выражают самые различные оттенки — от любопытства до осуждения. Я словно окаменела. А генерал прямо-таки ласково просит встать так, как я стояла. Перевожу взгляд с одного лица на другое. Симко. У него непроизвольно сжимаются кулаки, а взгляд маленьких глаз испуган и недоумевает: «Что же ты, Матвеева, еще натворила?» Что мне делать? А генерал Громадин вдруг громко, командирским голосом: — Встать!

Я мигом развернулась в ботинках лицом на восток, а их носки смотрят на запад.

Мой не предусмотренный никакими уставами «приём» вызвал дружный хохот. Смеется, хотя и одними глазками, Симко. Серьезным остался только генерал Грома дин. Не сразу, но глядя на него, замолчали и остальные. Генерал, выждав паузу, заговорил резко, с металлическими нотками в голосе: — Смешно?.. А кто вам дал право издеваться над девушками? Их место в институтах, в театрах, на танцплощадках! Они добровольно пришли вам на помощь, когда вы, доблестные мужчины, довоевались от Бреста до Сталинграда... А вы... Смешно!

Немного успокоившись, генерал стал по очереди спрашивать поскучневших командиров: у кого есть дочери, и одели бы они их в такие наряды?

— Нет обмундирования? Нет сапог и ботинок маленького размера? А это? — генерал широким жестом провел по громоздившимся за Дар-Горой домам, кварталам, заводам, пристаням Сталинграда. — Город-волгарь! Город-труженик! Разве там нет обувных и швейных фабрик? Разве там нет советских людей? Есть! Есть, дорогие товарищи! Это у вас нет души, нет ответственности!.. Ладно, договорим в другом месте, — неожиданно генерал стих, но приказал: — Сегодня к вечеру чтобы все было сделано должным образом! Проверю сам!

«Должным образом» все сделали задолго до вечера. Нам привезли (откуда только взяли!) козловые легкие ботиночки, тонкое женское белье, бумажные чулки с поясодержателями и все прочее...

Генерал Громадин приехал, как и обещал, вечером и лично просмотрел все выданное нам. «Прочее» мы ему, правда, не стали показывать, но он не упустил и этого. А убедившись, что все в порядке, он долго, до самого отбоя, беседовал с нами около землянки.

Теперь и мы стали похожи на людей. Больше того, хорошо подогнанные гимнастерки, юбки, легкие, прямо-таки изящные после английских «ботфортов» ботинки сделали многих девчат гораздо обаятельней, чем они выглядели когда-то в своих кофточках и платьицах... Да, нас было теперь не узнать. Я очень жалела, что генерал Громадин не приехал неделей раньше! Всего неделю назад, буквально на следующий день после нашего боевого крещения меня вызвали на КПП — контрольно-пропускной пункт. Девчата сразу: «Жених Марийкин приехал!» Дело в том, что еще за несколько дней до этого меня разыскал Виктор Смирнов, тот самый, который в Котельниковском эвакогоспитале «вернулся с того света». Он выздоровел, выписался и перед отъездом из нашего городка зашел к маме, взял мой адрес. В Сталинграде оказался в запасном полку, готовился с маршевой ротой на фронт и сумел вырваться на пять минут. И... объяснился в любви. Влюбился он, по его словам, сразу после «воскрешения», когда я дежурила возле его постели.

Что я могла ему сказать, что ответить? Что я тогда выполняла свой долг, свои обязанности? Что у меня только очень тяжело раненных был не один и не два и многие из них признавались в любви, когда я их еще с ложечки кормила? Что и у него это не любовь, а чувство благодарности за заботу?

К счастью, мне не пришлось Виктору ничего объяснять. В его распоряжении было всего несколько минут, которые он один и проговорил. Сыпал слова торопливо, сбивчиво, краснея, то и дело поглядывая на свои часы. Потом обхватил лапищами, чмокнул в щеку и помчался к городу. Похоже, лейтенант Смирнов находился в элементарной самовольной отлучке.

Понятно, что наша встреча не могла остаться незамеченной. Вот и появился у Марийки Матвеевой «жених». Так что иду я к проходной, не сомневаясь в новом появлении Виктора. Что ему сказать? Как не обидеть человека? Ведь не сегодня — завтра он будет на фронте! И обещать ничего не могу. Зачем? Иду медленно, оттягиваю момент встречи.

Подхожу к воротам КПП и вижу... папу! Оказывается, его железнодорожная часть находится в Латошинке, что на северной окраине Сталинграда. Папа все такой же. Пытается острить. Смотрит на меня, на мои ботинки, на черную физиономию, в глазах чуть ли не слезы, а сам шутит: — Ну, дочь, весь Сталинград за нами с тобой.

А я смотрю и смотрю на родное и, надо же, почти забытое за эти несколько месяцев лицо. Ни о чем меня не спрашивал папа. Времени у нас тоже нет. Меня отпустили на пять минут. Узнала только, что скоро должна приехать мама, так как он написал ей, где находится.

— Сразу обоих навестит... А ты держись. Теперь мы рядом. Я на севере города, ты на юге. Трамвай ходит. Вон там остановка. Или на поезде, до Сталинграда-1, совсем рядом.

Говорит ненужные, не те слова, и я чувствую, что его больно ранит мой затрапезный вид.

— Не переживай, папа. Одежда — это ерунда. Главное, служба идет нормально.

— Да, да... Правильно, дочка. Все мелочи. Всем трудно...

И мы расходимся, оглядываясь до тех пор, пока видим друг друга.

Пришла на КП расстроенная. Не так встретились, не о том говорили... А тут телефонистки снизу в трубу говорят, что из третьего дивизиона, который ближе всех к нам расположен, звонил начальник штаба старший лейтенант Честаховский и сказал, что ко мне приехала мама. Что за ерунда! Ведь папа только что был здесь! А девчата свое — Честаховский направил «маму Матвееву» с бойцом в штаб полка. Не верю.

Мое сомнение развеял младший лейтенант Симко. Он пришел на вышку и сказал, что разрешает отлучиться на КПП на пятнадцать минут для разговора с матерью.

Невозможно описать радость встречи. Мама приехала с маленькой Галкой. Я обрадовала маму тем, что папа здесь, в Сталинграде. Она, оказывается, еще не получила от него письма. Приехала ко мне. Искала с утра. И вот мы вместе.

Мама, как ни странно, не обратила внимания на мою форму. А может, сумела сделать вид, что ей не важно, во что я одета. Да и поговорить нам тоже не удалось. Тут и Галка со своим детским лепетом, и мама уже торопится разыскивать папу, и пятнадцать минут — не время для разговора после такой разлуки.

Зато на следующий день, когда пришли мама с папой, которого отпустили на двое суток, и Симко убедился в этом сам, он разрешил мне отлучиться на целые сутки! И это притом, что немецкие самолеты летали уже постоянно и нашим батареям не раз приходилось открывать огонь! Так или иначе, но целых двадцать четыре часа мы провели всей семьей. Тут уж и мама не раз покачала головой, глядя на свое дитя, похожее на огородное чучело...

Вот сейчас бы вы на меня посмотрели, дорогие мои! Настоящий, хоть и щупленький, солдат. Когда-то мы теперь с вами встретимся? Где? Мы с папой советовали маме переехать из Котельникова в Ахтубу, где у нас были родственники, но мама категорически отказалась. Вернулась домой.

А война уже идет по Сталинградской области. В сводках Совинформбюро все чаще упоминаются «тяжелые бои с превосходящими силами противника» в большой из лучине Дона. Это северней, в пятидесяти километрах от города.

И раньше у нас не было покоя, теперь мы забыли о нем совсем. Полк отражал все учащающиеся налеты фашистов, нес усиленное боевое дежурство и копал.

Копали все. Дооборудовали, делали заново позиции вокруг огневых батарей, командных пунктов для наземной круговой обороны. К этому обязывала близость противника, этого требовало командование. Генерал Громадин довольно часто бывал в полку. Как-то во время моего дежурства он поднялся на вышку вместе с Рутковским и похвалил нашего командира за удачно выбранные и оборудованные огневые позиции для батарей, которые были готовы вести огонь и по самолетам, и по наземным целям, по танкам. Громадин, кстати, распорядился вернуть нам и те орудия, которые были выделены куда-то за пределы боевых порядков полка, что так беспокоило Рутковского. По приказу командующего в полк привезли много ручных и противотанковых гранат, бутылки с зажигательной смесью. Выдали даже десятка полтора пулеметов для стрельбы по пехоте. Правда, патронов к ним было маловато. Сетовал подполковник Рутковский и на нехватку винтовок и автоматов.

Многим был недоволен наш командир, но нередко мы слышали, как генерал Громадин и хвалил его. Командующий отметил, что у нас создан хороший запас снарядов для зенитных орудий, в том числе бронебойных, для стрельбы по танкам. Он одобрил, что подполковник Рутковский уже длительное время готовил группы бойцов для разведки. Не для воздушной — это делали сейчас в основном мы, девчата. Почти все мужчины-зенитчики под руководством самого Рутковского днем и ночью отрабатывали действия по разведке наземного противника, несения дозорной службы. Кроме того, часть бойцов при необходимости могла занять наземную оборону вокруг КП, огневых батарей и других объектов полка и дивизионов. С ними тоже все время проводились занятия. Все это делалось основательно. Ребята говорили: теперь мы не только противовоздушная оборона, но и противотанковая, и противопехотная! Как-то Рутковский, разговаривая на вышке с комиссаром и начальником штаба, вспомнил бои полка под Днепропетровском.

— Все нужно предусмотреть и сделать во много раз лучше, чем сумели там, на Днепре. Тем более что возможности у нас сейчас богаче. Учесть все ошибки, вспомнить и заново отработать все, что было правильного, ценного. Ничего не забыть!

— Одно нам, командир, нужно забыть и основательно, — возразил батальонный комиссар 3ражевский.

— Не понял, Федор? — удивился Рутковский.

— А то, Алеша, что на Днепре мосты были и по ним можно было отступать на левый берег, что мы и сделали, в конце концов. Здесь, на Волге, мостов на тот берег нет.

— При чем тут мосты? — не понял командир.

— Мосты ни при чем. Отступать нам больше нельзя. По мостам или без них — отступать нельзя. Вот о чем нам всем нужно забыть — об отступлении!

— Верно, Федор, толкуешь, верно, комиссар. Об этом уже забыли. И не для того мы, комиссар, огневые позиции с тобой так тщательно выбирали и столько труда на их оборудование положили наши люди, чтобы отступать. А потом, если мы и захотим, — не получится. У нас, сам знаешь, ни автомобилей, ни тягачей почти нет для переброски орудий. Все для полевой артиллерии взяли, туда, за Дон, — командир махнул рукой на запад, — так стоять придется там, где стоим. До конца. Вот об этом и с коммунистами, и с комсомольцами, и со всем личным составом толковать надо... Нет, не о том, что тягачей у нас нет, — заметил Рутковский протестующий жест комиссара, — не о том, Федор. Просто отступать нам больше нельзя, вот о чём!

Обстановка становилась все тревожней. 18 июня по городскому радио с обращением обкома партии, исполкома областного Совета и городского комитета обороны выступил первый секретарь обкома партии А. С. Чуянов. У нас радиосети не было, но текст обращения на следующий день мне дал секретарь комсомольского комитета Аркадий Мякотин и сказал, что его нужно довести до каждого бойца взвода.

В обращении говорилось о том, что Сталинград и область из глубокого тыла становится фронтом. Оно призывало всех трудящихся удвоить и утроить выпуск вооружения, боевой техники, помогать фронту всеми силами и средствами, встать на защиту своего края, родного города. «Будем же достойны своих отцов — героев Царицынской обороны и не допустим фашистов в наш солнечный город. Сделаем подступы к городу могилой злобному врагу!

Вперед, на боевой и трудовой подвиг на фронте и в тылу, во имя полной победы над врагом!

Под руководством Коммунистической партии — мы победим!»{1} — такими памятными словами заканчивалось обращение к сталинградцам. Я выучила его наизусть. Читала обращение вслух каждой смене по просьбе бойцов по нескольку раз. Очень жалко, что не слышала по радио голос самого Чуянова.

Летом перед войной меня пригласили в Сталинград на областное совещание заведующих городскими и районными библиотеками. Я выступила там и довольно резко говорила о наших делах и заботах. Участвовавший в работе совещания первый секретарь обкома партии товарищ Чуянов тут же предложил зайти к нему на следующий день. Шла не без душевного трепета. Но все страхи рассеялись, как только оказалась в кабинете. Чуянов задал мне несколько вопросов, похвалил за выступление и сказал, что «все поднятые мной вопросы изучены и приняты меры». Он уже распорядился, чтобы библиотечный коллектор и ответственные товарищи помогли нам в работе. Больше того, прощаясь, дал мне номер своего телефона и предложил звонить в случае необходимости в любое время прямо из Котельникова. «Буду всегда рад помочь нашим молодым комсомольским кадрам».

Конечно, память о таких встречах остается надолго. Разве забудешь, как человек, у которого, представить невозможно, сколько забот, нашел время встретиться, по говорить с обыкновенным районным библиотекарем, сделать для него доброе дело. Или взять того же генерал-лейтенанта Громадина. Заместитель наркома, командующий, озабоченный организацией обороны огромного города, сумел увидеть на каком-то солдате, пусть это была и девушка, неказистую форму и, главное, позаботился сам о восстановлении справедливости. Сколько же нужно иметь душевной теплоты, какой широтой мышления обладать, чтобы за массой важных государственных дел увидеть отдельного человека, проявить внимание к нему и решить пусть небольшую, как в данном случае, но важную проблему уже для многих людей!

Генерал Громадин, кстати, все еще в Сталинграде. Уже не раз приезжал в наш полк. Побывал в каждом дивизионе. Проверил сам готовность и выучку почти каждой батареи. Особенно понравилась ему 3-я, которой командовал наш бывший командир роты в карантине лейтенант Астахов. Когда после проверки командир батареи закончил доклад генералу словами «лейтенант Астахов», Громадин поправил его: «Не лейтенант, а старший лейтенант Астахов!» Вскоре пришел и официальный приказ о досрочном присвоении командиру 3-й батареи очередного звания.

Как-то генерал приехал к нам на КП днем, в самую жару, и разрешил, даже приказал расстегнуть воротнички гимнастерок. Сразу стало легче дышать. Но как только Громадин уехал, Симко тут как тут. И началось: — Почему расстёгнутые! Кто разрешил?! Генерал? — осекся. Все-таки генерал! Но Симко не был бы Симко: — Отставить расстегиваться! Выполнять последнее приказание! При генерале можете ходить как угодно, а при мне взвод разлагать не будете! А то Матвеева скоро опять розочку приколет на гимнастерку!

Не может забыть командир взвода мои розы: Цветы-то все время в землянке появляются. А при командующем наши воротники на две пуговицы все равно рас-. стегнуты.

Но не всегда генерал-лейтенант Громадин такой добрый. Как-то командующий приехал на КП без повязки, глаз выздоровел. Спустился вместе с подполковником Рутковским вниз, на командный пункт, даже не выслушав моего доклада, чем-то озабоченный.

Стою на вышке, утроив, как говорится, бдительность. Слышу ноющий, до тошноты уже знакомый звук моторов «хейнкеля». Громко кричу: «Воздух!» Командир и командующий поднялись на вышку. Докладываю: — Курс 90, один Хе-111, высота 6!

Шесть — это значит шесть тысяч метров, или шесть километров. Но измеряли мы высоту в единицах для сокращения доклада.

Громадин смотрит строго. Недоуменно пожимает плечами и обращается к Рутковскому: — Корпус тревоги не объявлял. Посты ВНОС о цели не докладывали. В чем дело?

Я, посмотрев на командира полка, настаиваю на своем. Рутковский поддержал меня: — Товарищ генерал, я своим разведчикам верю. У них хороший слух и острое зрение.

Генерал прервал его и приказал проверить, что дает КП корпуса. Через несколько секунд оттуда сообщили, что идет свой тяжелый бомбардировщик ТБ-3.

— Ну? — вопросительно смотрит на меня и на командира полка Громадин.

А я уже явственно вижу характерные очертания «хейнкеля» и еще более отчетливо слышу звук его моторов. Этот самолет знали лучше других, так как один из таких стервятников выставлен на площади Павших Борцов в городе. Его недавно сбили на подступах к городу и выставили на всеобщее обозрение. Нас тоже возили туда. Я еще уверенней докладываю: — Воздух! «Хейнкель-111», курс 90!

Корпус, однако, настаивает на своем, дает отбой. Громадин, чувствуется, очень недоволен нами. Рутковский подмигнул мне и... приказал открыть огонь дежурной батарее. Командующий покачал головой, но ни во что не стал вмешиваться. И вот «свой ТБ-3», вокруг которого вспухли светлыми шапками разрывы зенитных снарядов, вывалил из брюха несколько бомб, выполняя противозенитный маневр, развернулся и ушел восвояси. Все это буквально в четырех километрах от нашего КП. Видно хорошо, как бомбы поднимают в воздух землю.

Громадин, по-прежнему не улыбаясь, серьезно сказал мне: — Молодец, товарищ девушка-боец. Объявляю вам благодарность!

Рутковский не преминул похвастаться, что у него все разведчицы молодцы, что они чуют немцев, когда те еще в самолеты на своём аэродроме садятся. Громадин шутки не принял, круто развернулся и спустился на КП. Через переговорную трубу хорошо слышно, как он «разносит» по телефону и службу ВНОС, и дежурных на командном пункте корпуса, и еще кого-то. Ругает за то, что перепутали свой бомбардировщик с немецким.

Но и это еще не все про «добро и зло» генерала Громадина.

К нам в эти дни прибыл новый заместитель командира полка майор Рязанцев. Невысокого роста, плотный, туго затянутый ремнями. Майор почти не разговаривал не только с нами, рядовыми бойцами, но и с командирами. На петлицах его гимнастерки явно виднелись следы третьей «шпалы». Нетрудно было догадаться, что майор недавно еще был подполковником. Дотошное «солдатское радио» установило точно: Рязанцев командовал полком, но был снят с должности и разжалован из подполковников в майоры по приказу генерала Громадина за беспорядки и низкую боеготовность в полку.

Для нас, рядовых, это было бы не очень важно, если бы взамен Рязанцева в тот полк не назначили командиром подполковника Аввакумова, а заместителем к нему капитана Соловьева.

Они были слишком разные — Аввакумов и Рязанцев, чтобы мы могли принять и понять последнего так же, как приняли и поняли первого. Но больше всего новый зам вызвал нашу неприязнь тем, что из-за него уходил и полковой «соловей», капитан Федор Филимонович Соловьев. И хотя в последнее время над Дар-Горой не слышно песен, каждый вечер прилетают «гости», да и без них хватает дела, очень жалко было прощаться с начальником штаба. Особенно нам, взводу командного пункта и тем, кто служил в штабе полка. Нет, служба наша сейчас сама по себе была уже не серой, как раньше. Она освещалась сполохами близкой линии фронта, и близость эта вносила в нашу жизнь что-то новое, еще непонятное, но большое, тревожное. Да и то светлое, теплое, что внес Соловьев в нашу жизнь после возвращения из госпиталя, оставалось с нами. И все-таки нам очень будет не хватать весёлых глаз начальника штаба, его задора, его стихов, песен. Равно как и его спокойной уверенности во время воздушных налетов.

Новый майор, правда, вел себя вежливо, держался спокойно, но всем своим видом показывал, что он тут чужой и попал сюда незаслуженно, временно. Даже при налетах его глаза устремлялись не в воздушное пространство над нами, а на север, где во 2-м боевом секторе стоял его бывший полк. И если там зенитчики густой завесой взрывов преграждали путь фашистским самолётам и те поворачивали обратно или обходили зону зенитного огня, майор оживлялся, глаза его довольно блестели.

Нам это не нравилось. Мы, если наши батареи вели тоже огонь, неестественно громко кричали: «Дивизион Лютько не пропустил!», «Ивасенко сбил!», «У Морева подбили!» Рязанцев начинал водить биноклем по нашему сектору, но нет-нет да и снова окуляры направлялись на север. После налета он долго и нудно объяснял нам, что при боевой стрельбе дивизионы нужно называть не по фамилиям их командиров, а по присвоенным номерам, что кричать на вышке так громко не обязательно и вообще нужно соблюдать правила и инструкции. Все инструкции и правила мы прекрасно знали. Но это была наша маленькая месть майору за то, что он все еще жил там, в чужом для нас полку. И если мы будем докладывать о боевой работе по номерам дивизионов — это ему ничего не скажет о наших замечательных командирах. Нам очень хотелось, чтобы новый заместитель по достоинству оценил полк, который сам генерал Громадин назвал лучшим. Мы чисто по-женски ревновали и ненавидели майора за равнодушие к нашему полку, к его людям. Не хотели понять, что он, майор, все еще там, со своими батареями и дивизионами, со своими людьми. И хотя получилось так, что волей командующего, пусть и по своей вине, Рязанцев служит в другой части, переживает он за своих вчерашних подчиненных больше, чем за новых, еще незнакомых ему. Со всем эгоизмом молодости и со всей страстью первой солдатской любви к своему полку мы не понимали, не хотели понять майора. Нас не интересовали, не волновали ни его бывшее звание, ни дела в его бывшем полку. Майор должен считать наградой службу в нашем полку, честью быть заместителем у нашего командира!

Пройдет немного времени, и майор Рязанцев будет назначен командиром нашего полка. И умом, по-солдатски дисциплинированно примут его наши бойцы и командиры. Умом. Но сердцем... Сердце принадлежало и будет принадлежать только одному командиру — Рутковскому Алексею Матвеевичу.

Каждый фронтовик, любой военный человек согласится, я думаю, со мной — за свою службу мы будем уважать, ценить, считать настоящими людьми очень мно гих командиров. Но хранить всю жизнь память, по-солдатски любить — можно только одного командира. И пусть те, многие, не обижаются. Их тоже кто-то любит солдатской любовью. Любовь, она только к одному может быть. К одной Родине, к одному родному дому, к одной матери, к одному учителю, к одному командиру, к одному человеку.

Михаил Иванович Рязанцев будет неплохим командиром, и еще много фронтовых дорог пройдет с ним полк. Но это будет. А тогда... Не знаю, как комсостав полка, а в наших солдатских «кругах» решили быстро: «Командиров мы себе не выбираем, подчиняться новому заместителю будем по совести, но детей крестить нам с ним явно не придется!» ...Немецкие самолеты, хотя и небольшими группами, все чаще и чаще пытаются прорваться к городу. На дальних подступах, где-то в районе Калача, Гумрака, их встречают истребители авиационной дивизии ПВО. Летают они, к сожалению, на «ишачках» и «чайках». Так называли еще довоенные истребители И-16 и И-153. Эти самолеты во многом уступали немецким, и если побеждали наши летчики в неравных боях, то только за счет своего мужества и мастерства. Газета «Сталинградская правда» уже несколько раз писала о подвигах авиаторов. Я читала эти материалы очень внимательно, а фотографию Героя Советского Союза Н. Козлова, таранившего фашистский самолет, даже вырезала. Сказывалась в этом моя первая неразделённая любовь к авиации. И была еще у меня подруга в Котельникове, девушка с необычайной судьбой, Альбина, Аля, а с некоторых пор Шура.

Выросла она в семье немца, инженера котельнического депо Шульца, который воспитал ее трудолюбивым человеком, активной комсомолкой. До десятого класса моя подруга не подозревала, что у нее есть другие отец и мать, с которыми ее разлучила гражданская война, когда она была еще грудным ребенком. Родители искали девочку до 1937 года и нашли. Вопрос решался долго, и только Верховный суд постановил — оставить девушку у Шульцев, так как ее воспитание в этой семье заслуживает всяческой похвалы. Но по достижении совершеннолетия суд предписал сообщить Альбине всю правду и предоставить право выбора родителей. Аля была потрясена, узнав об этом. Имя взяла то, которое дали первые родители, как и их фамилию. Стала Шурой Васильевой. А выбирать, отдавать кому-то предпочтение не стала — уехала в Ленинград. Там мы вместе поступали в институт. Только Шура предпочла кораблестроительный. А главное, она стала учиться и в аэроклубе. К началу войны была уже опытной летчицей. С первых дней воевала в истребительном полку на Севере. Отличилась, была ранена и награждена орденом. Узнала, что первая ее мама умерла, отец погиб на фронте. Поехала в Котельниково. Но второй семьи ее, Шульцев, там уже не было, они уехали в Сибирь. Шура зашла к моей маме, взяла адрес и вот буквально на днях я получила от неё письмо. Она уже летала в небе Сталинграда. «Марийка, я очень горжусь тем, что мы обе бьем врага. Ты на земле, я в небе, но обе бьем этих воздушных стервятников! И главное — рядом! До встречи!»- писала мне Шура.

Встреча эта, к сожалению, произошла почти через десять лет. В Сталинграде Александру Васильеву тяжело ранило. Три года она провела в госпиталях. В Ташкенте, прикованная к постели, сумела закончить текстильный институт. И потом, встав на ноги, эта неугомонная, сильная духом женщина будет всю жизнь трудиться....

Я была бесконечно рада письму подруги, сидя на своей вышке на Дар-Горе, и с еще большим интересом смотрела в небо, особенно на наши истребители. А вдруг это Аля-Шура? А как больно было видеть, когда пара, тройка наших «ишачков», зажатых целым роем «мессершмиттов», огрызаясь, сбивая врага, сами гибли один за другим. Далеко не всегда раскрывалась в небе белая ромашка парашюта.

Но падали и немецкие самолеты. Падали от атак советских истребителей и огня зенитных батарей.

Ни одного дня, ни одной ночи теперь не проходило без тревог. Учебных уже не было. Только боевые. Запомнилась ночь 22 июля. Запомнилась потому, что прошло ровно три месяца, как увез нас воинский эшелон из родного городка. Запомнилась потому, что был большой налет фашистских самолетов.

Тревогу объявили с вечера, и до утра не было отбоя. Ночное небо прочерчивали огоньки с разными курсами, на разных высотах. Нет, на этот раз не звезды в моих глазах от напряжения. Это «юнкерсы» и «хейнкели» заходили на город с разных сторон, чтобы поставить зенитчиков в сложные условия, отвлечь их на одном направлении и попытаться прорваться на другом.

Батареи вели заградительный огонь. Командир полка опять расстроен — большой расход снарядов. Он еще с ушедшим от нас подполковником Аввакумовым часто разговаривал на эту тему. Я поняла из этих разговоров только то, что огонь нужно вести экономно и стараться — только прицельный. И эффект возрастет, и расход боеприпасов снижается. Они нередко брали бумагу, карандаши и что-то считали, вычисляли, чертили, рассчитывали.

В эту ночь одна из батарей в дивизионе капитана Лютько сбила «Хейнкель-111». От снаряда он загорелся и, прочертив темноту неба огненным факелом, закончил свое существование взрывом на земле. Мы с Олей Макагоновой не удержались и, нарушая все правила, запрыгали на вышке, закричали «ура». Подполковник Рутковский быстро утихомирил нас и тут же позвонил в дивизион, поздравил зенитчиков, объявил благодарность.

Я уже давно заметила, что подполковник Рутковский, строгий, требовательный во всем, никогда не забывает похвалить людей — будь то за хорошо отрытый окоп, вкусно сваренный обед и, конечно, за успешную боевую работу.

До самого рассвета небо вокруг Сталинграда светилось узкими лучами прожекторов, а над позициями зенитчиков гремели залпы, вспыхивали у дульных срезов красные огни.

До конца месяца было еще четыре таких налета. Через день. В каждом из них участвовало по нескольку десятков фашистских бомбардировщиков. Действовали они с разных направлений, с высот от 2000 до 5000 метров.

Почему-то такие налеты называли очень красивым словом — «звездные»...

В эти дни произошло событие, которое, я это твердо и давно знала, будет определяющим в моей жизни. Я готовлюсь стать кандидатом в члены партии. Рекомендации из Котельникова, среди которых одна написана секретарем райкома партии, пришли уже давно. Но я медлила подавать заявление. Хорошо запомнились слова, сказанные отцом еще до войны, когда я решила посоветоваться с ним о вступлении в партию. Отец говорил жестко: — Раз спрашиваешь, значит рано. Я вступал в партию на гражданской войне, в перерыве между двумя тяжелыми боями. Ни у кого не спрашивал... Нужно понять и почувствовать... Сердцем почувствовать, что без партии... не сможешь. И не только то понять, что ты без нее не сможешь, но и то, что ты ей нужна! А главное — достойна партии. Вот так, Мария!

Я долго считала себя не готовой к этому шагу. Раньше — потому, что не сделала ничего достойного. В армии — до последнего времени боялась, что в сложной, опасной обстановке, во время боя струшу. И это будет не только моим позором. Сейчас, за несколько последних налетов, проверила себя, свои ощущения во время боя. Нет, по-моему, не струсила. Мурашки по спине бегали, неприятным холодком сжимало сердце, но такого, чтобы совсем испугаться, не было. А остальное... Если не считать «войны» с командиром взвода товарищем Симко из-за цветов, все в порядке.

Главное, нужно подготовиться теоретически. Институтские знания подрастерялись. В любую свободную минуту беру историю, Устав партии и читаю, читаю, читаю. Чрезвычайно удивилась, когда ко мне подошел младший лейтенант Симко и стал задавать вопросы по краткому курсу истории партии, особенно по четвертой главе — о диалектическом и историческом материализме. Расспрашивал дотошно, требовал подробных ответов. Но, судя по постановке вопросов, сам был не очень силен в теории.

Хотелось сдерзить командиру взвода, но я послушно отвечала ему. Любая, даже такая проверка знаний полезна. И только незадолго до собрания узнала, что младший лейтенант Симко тоже готовится. Готовится стать членом партии. Кандидатский стаж у него идет с прошлого года. И я ему прямо сказала: — Если вам нужна помощь консультация, так и скажите, а не устраивайте мне экзамен по предмету, в котором сами не очень разбираетесь.

У Симко вырвалось: «Вы мне не указывайте!» Но тут же он затих и доверительно признался: — Знаете, Матвеева, мне в жизни пришлось много работать и мало учиться. Вот я вас и прошу — помогите. Только не говорите никому. Пожалуйста.

Учительница я строгая, но и ученик оказался, вопреки моим ожиданиям, весьма сообразительным и, главное, упорным. Хотя командиром мой ученик оставался по-прежнему. Как раз в этот вечер Симко откуда-то узнал, что у нас не все сдали каптенармусу гражданские вещи. Действительно, у одной из девушек осталось синее сатиновое платьице, а у Маши Декач, разведчицы, канареечного цвета трикотажная кофточка. Нет, мы не ходили в самоволку в штатском. Просто иногда вечером в землянке примеряли по очереди эти простенькие, но милые, оставшиеся от далекой мирной жизни, вещички.

Была у нас одна «интеллигентка», как мы ее звали за то, что она не умела и не хотела мыть полы, драить котелки, чистить картошку. Правдами и неправдами старалась избавиться от «черной» работы. Она единственная не примеряла сатиновое платье, подчеркивая, что до войны носила только крепдешиновые и шелковые. Она и доложила шепотком командиру взвода. Речь младшего лейтенанта Симко была выдержана в лучших его традициях. Наша девичья забава, оказывается, не что иное, как «вражеский десант по разложению личного состава»...

А фашистская гидра ползла и ползла по нашей земле. Ползла к Сталинграду, к Волге. В сводках Совинформбюро появилось новое направление — сталинградское. «На сталинградском направлении наши войска ведут успешные оборонительные бои...» «Немецко-фашистские войска на сталинградском направлении предприняли новое наступление, которое не принесло им успеха...» «На сталинградском направлении идут ожесточенные бои с превосходящими силами противника...».

О многом я передумала, стоя в ночь перед партийным собранием на своем посту. За небом слежу внимательно. Время от времени докладываю вниз, на КП: «Свой! Идет заданным коридором...», «Воздух! Один Ю-88, курс 110, высота семьдесят!» Разведчик. Ушел. Снова спокойно в секторе.

Волнение перед завтрашним событием не покидает ни на минуту. Поневоле думаешь об одном и том же: как все будет, окажут ли коммунисты мне доверие? Я давно, как только стала понимать себя и окружающий мир, привыкла видеть в коммунистах людей большого сердца, абсолютной честности, непоколебимой преданности своему делу. До сих пор я встречала только таких людей, для которых было свято звание коммуниста. Первый из них — отец. Вспомнила и папиного друга Василия Дмитриевича Калинина и его жену Марию Алексеевну Заречную. Это была идеальная семья большевиков с дореволюционным стажем. Любовь их возникла в тюрьме, окрепла в царской ссылке. Все у них строилось на взаимной любви, глубоком уважении, доверии друг к другу, что не исключало партийной принципиальности. В их доме нередко возникали весьма серьёзные споры. Мне очень нравилось, что они часто называли друг друга «товарищ Калинин», «товарищ Заречная». Я, тогда еще совсем девчонка, мечтала, что, когда выйду замуж, не буду менять фамилию, чтобы и мой муж называл меня «товарищ Матвеева». В этом я видела уважение не только к жене, но прежде всего к товарищу...

А здесь, в полку, разве не служат примером во всем коммунисты Рутковский, Зражевский, Соловьев?

Всех этих людей объединяет одно — трудовая жизнь с детства, огонь гражданской, а теперь и Отечественной войны. Жизнь без заботы о собственном благополучии. Непреклонная вера в правоту дела партии.

Несомненно, были, наверно, в партии и другие люди. Не случайно уставом предусмотрены и наказания, вплоть до исключения из партии. Таких я пока не встречала.

Кончились ночные смены на вышке, отстояла дневную. Скоро свершится или... Об «или» думать не хочется. Внизу меня ждет Симко. Волнуется. Но по своей командирской привычке строго предупреждает: «Смотри, Матвеева, отвечай все на уровне!» А я, надо же, переживаю больше за него, за Симко. Все-таки он не очень чётко разбирается во многих вопросах.

Коммунисты управления полка собрались под открытым небом в небольшой балке, что отделяет поселок Воропоново от бывших дач, в которых расположился штаб. Отсюда в случае тревоги можно быстро добежать до КП.

Первый вопрос на собрании наш, о приеме. Я рассказала свою короткую биографию, и в это время недалеко от нас, за Воропоновом, завязался воздушный бой. Подполковник Рутковский, попросив разрешения у председателя собрания, предложил мне вслух прокомментировать обстановку в воздухе, определить типы самолетов, высоту, скорости, курсы, с какими те атакуют друг друга.

— Этим, товарищи коммунисты, мы проверим профессиональную подготовку товарища Матвеевой, — объяснил командир полка.

Все это определить несложно. На четырех рыскающих «мессеров» вышла появившаяся из-за Волги пара И-16. Одного фашиста они сумели поджечь сразу. Потом завязалась карусель, в которой было видно явное превосходство «мессеров» в скорости. Но пока они был: втроем, сделать с нашими ничего не могли. Вызвали, видимо, подмогу — она была где-то рядом. С большой высоты, со стороны солнца на наши тупорылые «ишачки» навалилась еще четверка «мессершмиттов». Через несколько минут один из И-16 резко перевернулся через крыло и пошел к земле, второй, задымив, продолжал борьбу. Но вскоре начал клевать носом, и от него отделилась маленькая фигурка. Вспыхнул купол парашюта. Пара «мессеров» несколько раз прошла мимо нашего летчика. Что они делали, я не поняла. Кто-то из присутствующих громко выругался: «Вот гады, расстреливают!» В это время зенитчики из соседнего, 3-го сектора открыли по фашистским истребителям огонь из малокалиберных пушек. «Мессеры» сразу ушли. А парашют медленно несло ветром к Волге, к городу...

Я вся испереживалась. А вдруг это моя подруга Шурочка Васильева?

Председательствующий на собрании несколько раз повторил: «Садитесь, Матвеева», — прежде чем я услышала его слова: — Садитесь, Матвеева. Вопросов больше нет. — Но я еще и не отвечала.

Зражевский успокоил: — Как же не отвечала? Все правильно про бой рассказала.

— Но их же сбили! — горько вырвалось у меня.

— Сбили, Матвеева, сбили. Но мы надеемся, что ты будешь бить фашистов. И бьешь уже! А теперь будешь бить еще сильней.

Проголосовали и за Симко. Единогласно, не задавая вопросов. Только пожелали ему быть более тактичным и спокойным с подчиненными.

Симко сел рядом и растроганно пожал мне руку.

— Спасибо, Матвеева. Я тебе очень благодарен за то, что помогла мне подготовиться.

— Вас же ни о чем не спрашивали.

— Неважно, Матвеева, неважно. Сам — -то я теперь уверен — кое-что знаю.

Мы посмотрели с ним друг на друга новыми глазами, не только подчиненного и командира. Теперь мы товарищи по партии. Я впервые, пожалуй, подумала о том, что ему, младшему лейтенанту Симко, совсем не легко с нами. И хотя командир взвода не очень вписывался в мой идеал коммуниста, в эту минуту я ему простила многое. А когда он после собрания прямо-таки галантно проводил меня до вышки, на пост, я готова была растаять. Но Симко упредил: — Спасибо еще раз, Матвеева! Но учти, с тебя сейчас спрос втрое больше будет! И чтобы мне никаких разговор-р-рчиков!

— Слушаюсь, товарищ младший лейтенант! Смешной Симко, думает, что его все очень боятся. К концу моей вечерней смены объявили тревогу.

Опять «звездный» налет. Бомбовозы пытаются прорваться к городу со всех сторон. Прорываются. Единицы, но прорываются.

Днем по дороге от Дона в бинокль опять вижу нескончаемую колонну беженцев. Идут медленно, поднимая пыль, задыхаясь от жары. Гонят много скота.

К вечеру всех свободных от дежурства построили возле штаба. Командир полка, как никогда серьезный, сам зачитывает приказ. Каждому, кто слышал его в те дни, врезались слова приказа на всю жизнь. Приказ народного комиссара обороны № 227 от 28 июля 1942 года.

По партийному открыто сказана в приказе суровая правда о тяжелом положении на фронте, о больших потерях, понесённых страной в первый год войны.

«У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и вместе с тем нашу Родину... Ни шагу назад! Таким должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности».

Ни шагу назад! Это был приказ Родины, это был призыв партии, это стало законом советских воинов. Нашим лозунгом, девизом коммунистов.