Розы мои, розы...

Мы учимся и учим уже других. К нам, во взвод управления, прибыло новое пополнение девчат. В разведку из них попала Зина Савицкая, скромная, тихая девушка.

А за несколько дней до этого, к великому нашему удивлению, из штаба полка перевели к нам, на командный пункт, не знаю уж за какие грехи, Ольгу Макагонову. Пришла она какая-то взъерошенная и, кажется, заплаканная. С нарушением формы одежды — на ногах вместо форменных английских ботинок у нее были красные модельные туфли. Вскоре ей, правда, пришлось заменить гражданскую обувь на «казенное имущество». Симко, конечно, не потерпел нарушения и заставил, хотя и не без труда, надеть ботинки.

Все прибывшие должны были в кратчайшие сроки овладеть своими воинскими специальностями. Мне было поручено помочь тем, кто попал в разведку — Ольге Макагоновой и Зине Савицкой. У меня к этому времени был уже кое-какой опыт. Несколько раз во время дежурства в наш боевой сектор заходили немецкие самолеты-разведчики. Я довольно точно определяла тип самолета, направление его полета. Летали они на очень большой высоте. Подполковник Рутковский, который во время таких пролетов всегда появлялся на КП, где бы до этого ни находился, огорчался, что не было еще у нас орудий крупного калибра. На вооружении батарей стояли 76-мм и 85-мм зенитные пушки, которые относились к среднему калибру, и 37-мм. Это малокалиберные вообще. Я стала разбираться даже в этом! Командир говорил, что средний калибр тоже грозная сила, но вражеские самолеты типа До-217, Ме-210, летающие на больших высотах, недосягаемы для таких орудий.

— На такой высоте они, в общем-то, не страшны, прицельного бомбометания не получится, — говорил Рутковский, — но как разведчики они видят и фотографируют многое. А нам это ни к чему...

Остальное время командир полка проводил в дивизионах, постоянно добивался улучшения огневых позиций батарей, их маскировки. Говорят, что даже несколько раз летал на самолете, чтобы посмотреть с воздуха, как спрятаны его батареи и дивизионы. Много времени он уделял тренировкам в подразделениях. Туда тоже пришло много новых бойцов и командиров. А на командных пунктах дивизионов вновь прибывшие девушки из комсомольского пополнения заменили половину мужчин связистов, разведчиков.

Занимались с новенькими и мы. «Мы» — сказано, конечно, громко. В основном учили их сержант Булгаков, заместитель командира полка подполковник Аввакумов, прибывший из госпиталя, начальник штаба полка капитан Соловьев. Я и Маша Декич должны были помочь новым разведчицам освоить элементарные обязанности, разобраться с силуэтами самолетов, запомнить сигналы, команды.

Правда, Маша Декич, с которой мы первыми из девушек стали разведчицами на КП, почему-то наотрез отказалась заниматься с Ольгой Макагоновой. Не знаю уж, какая кошка пробежала между ними. А, в общем-то, у Оленьки Макагоновой характер не сахар. Это мы поняли еще в карантине. Мне кажется, что Ольга считает, будто ее недооценивают, в чем-то ущемляют, хотят обидеть. Красивая, со стройной и сильной фигурой, она стремится всегда быть на виду, чем-то выделиться. Долго не понимала, что в армии люди одного звания и должности равны в правах.

Все было бы ничего, но до болезненности самолюбивая Ольга срывала зло на нас, ее подругах.

Я пришла после ночной смены с вышки. В землянке, возле нар, уперев руки в бедра, наша Оленька стоит перед Пашей Бреус, телефонисткой, и сыплет такими словами, что слушать стыдно. Паша чуть поскромней, но в долгу не остается.

Не сразу поняла — из-за чего этот сыр-бор? Оказалось, что Ольге Макагоновой не понравилось её верхнее место на нарах. Она, не долго думая, сбросила одну из постелей с нижних нар, как оказалось — Паши Бреус. Та, понятно, выступила в защиту своего, указанного командиром, места.

— Перестаньте, как вам не стыдно! — хотелось мне крикнуть, но я только просипела. После холода ночной смены, а шинелей у нас еще не было, я продрогла и охрипла.

Мне хотелось спать, через два часа снова на пост, да и не люблю я ссор из-за пустяков. Переложила свою постель на верхние нары. Паша вышла из землянки. Ольга, как ни в чем не бывало, постелила свой матрас на мое место.

Не успела, кажется, закрыть глаза, как будят снова. На пост. Быстро оделась. Макагонова сидит на «своих» нарах, что-то шьет. Я положила перед ней альбом «Силуэты фашистских самолетов». Сказала, что после смены буду с ней заниматься.

Ольга поднялась, осмотрела меня с ног до головы, фыркнула.

— Ты меня будешь учить? Интересно, как это у тебя получится! учительница!

— Как получится, Оля, зависит от тебя, — я не собиралась с ней ссориться и говорила очень спокойно, — одолеешь все сама значит мне тебя учить нечему. Нет — буду помогать осваивать специальность разведчицы. Не думай, что это так просто.

— Буду... Помогать... Кто тебя просит! Учительница... Ну, это уже не тот разговор. Сунула ноги в ботинки, пошла к выходу и сказала то, что должна была сказать: — Ольга, мне поручили, понимаешь, поручили оказать тебе посильную помощь. Хочешь ты этого или нет, а заниматься я с тобой буду. Посмотри альбом для начала... Каково же было мое удивление, когда я вернулась с вышки и увидела, что моя постель лежит на своем месте, а Ольга усердно штудирует альбом с немецкими самолетами.

Оказалось, что девчата без меня занялись «воспитанием» Макагоновой. Я удивилась. Зная Ольгу, трудно предположить, что она так быстро поняла свою неправоту.

— А мы, Марийка, ей о нашей девичьей присяге рассказали...

Дело в том, что нам порядком надоело, как некоторые военные, а особенно вольнонаемные женщины, отпускали в наш адрес шуточки и реплики. В основном они были, я уже говорила, безобидные, но приходилось слышать и весьма неприятные. Тут и сомнения в том, что мы, девушки-добровольцы, когда-нибудь сможем стать настоящими воинами, были и намеки на то, что мы в армию пошли не служить, а «искать женихов». Было такое, было.

Что греха таить, иногда мы сами давали повод. То кто-то всплакнет от незаслуженной обиды, от тяжелой, порой просто невыносимой нагрузки на службе. Кто-то и пококетничает с ребятами. Молодые все. Тоже было...

Вот мы однажды, не то чтобы присягу или клятву, а приняли своеобразное обещание. Смысл его заключался в том, что нам, девчатам, нужно держаться так, чтобы ни один мужчина в полку, будь то рядовой или командир, не увидел наших слез, не услышал слова о тяготах Службы, тем более скандала между нами. «Вон все бабское из нашего поведения и характера!», «Служить так чтобы тебе служба не была в тягость, а ты службе — обузой!», «Жить так, чтобы никому не было хуже, чем тебе, и тогда всем будет хорошо!», «Помогать и поддерживать друг друга во всем и везде, особенно, когда дело касается службы!». Такие вот примерно мысли мы выразили сообща в своём своеобразном клятвенном обещании.

Девчата, возмущенные поведением Ольги, взяли и прочитали ей, а заодно и вновь прибывшим, нашу клятву. Они поняли. Поняли и приняли. Во всяком случае многие и надолго.

Ольга Макагонова стала спокойней и выдержанней. Но держалась пока обособленно. Что-то с ней все-таки происходило. А может быть, все объяснялось проще?

Трудно человеку сразу переломить свой характер. Бывает же такое: кому тошно — я нарочно, кому плохо — я назло. Ко мне, правда, Ольга стала относиться вполне, ну, скажем... нормально. Она неплохо изучила силуэты самолетов, их особенности, способы определения режима полета, сама попросила помочь разобраться в оборудовании вышки, особенностях оптических приборов.

Нет, хоть и по-разному отнеслись мои подруги к нашей девичьей клятве, она сыграла какую-то роль в нашем становлении, в борьбе с тяготами и лишениями армейской службы.

А вскоре мы приняли военную присягу и стали полноправными бойцами Красной Армии. Перед принятием присяги комиссар полка батальонный комиссар Зражевский рассказал нам о том, как создавался полк, как воевал. Кое-что мы уже знали. Но теперь, после рассказа комиссара, мы поняли, в каком полку нам довелось начинать службу.

Полк сформировался в апреле 1941 года для обороны объектов в городе Днепропетровске на базе 10-го. Отдельного зенитного дивизиона НКВД, который был создан еще в 1932 году и получил боевой опыт в войне с белофиннами. Многие командиры и политработники дивизиона стали костяком комсостава нового полка. Это комиссар Федор Евстафьевич Зражевский, командиры подразделений старшие лейтенанты В. Г. Чевыкин, П. Ф. Лютько, Е. К. Ивасенко, политруки А. А. Панин, С. Б. Гольштейн.

Самуил Берцкович Гольштейн был сейчас комиссаром одной из лучших батарей. Ефим Кузьмич Ивасенко и Петр Фролович Лютько уже капитаны, командовали дивизионами. Если бы я знала, что вскоре с капитаном Ивасенко переживу самые страшные дни своей жизни! Я-то переживу, а он погибнет. Но это поздней...

Алексей Матвеевич Рутковский вступил в командование полком в самом начале формирования. И много сделал в оставшееся до войны небольшое время для того, чтобы полк стал боеспособным.

В начале войны, да и при первых налетах на Днепропетровск не хватало орудий. Рутковский, тогда он был майором, собрал основные силы в сводный дивизион и организовал оборону самых главных объектов города — двух мостов через Днепр. Полк Рутковского был единственной частью ПВО в этом районе, и Алексей Матвеевич — единственным и ответственным начальником противовоздушной обороны города. Он и комиссар полка нередко бывали в те дни в обкоме партии. Или их туда вызывали для доклада о состоянии дел, или они приходили сами со своими заботами, предложениями, просьбами. И всегда встречали понимание, внимательное отношение к нуждам полка.

В первые дни войны они чаще, чем с другими партийными работниками, встречались с секретарями обкома партии Константином Степановичем Грушевым и Георги ем Гавриловичем Дементьевым. Г. Г. Дементьев, как об этом после войны напишет в своих воспоминаниях К. С. Грушевой, взял шефство над противовоздушным полком. Такое решение было принято не случайно. В прошлом артиллерист комиссар артполка Георгий Гаврилович хорошо знал военное дело, и умело помогал командованию в организации отражения налетов фашистской авиации. В дни обороны Днепропетровска зенитчики часто видели партийного работника на своих позициях и у мостов через Днепр, и на северных окраинах города.

Именно обком партии в очень трудное время сумел пополнить полк двумя линейными зенитными артиллерийскими дивизионами с новыми орудиями и опытным личным составом, которые майор Рутковский умело использовал в системе обороны города. Уже не только противовоздушной, но и противотанковой.

С 8 июля город беспрерывно бомбили. Особенно немецкая авиация стремилась вывести из строя мосты через Днепр. Но зенитчики полка не дали упасть на мосты ни одной бомбе, сохранили от больших разрушений и город. Это позволило не только планомерно провести эвакуацию заводов, сырья, людей, но и до последнего дня выпускать боеприпасы и вооружение для фронта.

С подходом в середине августа немецко-фашистских войск к городу батареи полка вступили в бои с танками, пехотой и десантами противника. На одном из заводов города рабочие по чертежам, выполненным в полку, сделали бронещиты для 85-мм пушек, и расчеты орудий стреляли прямой наводкой по танкам до последнего снаряда, до последнего человека, одновременно отражая и налеты с воздуха. Батарейцы нередко вступали и в рукопашные схватки.

Константин Степанович Грушевой, один из организаторов обороны города, потом, через много лет, напишет, что в июле — августе в боях за город Днепропетровск полк Рутковского нанес значительный урон врагу, подробно расскажет об этих боях зенитчиков с самолетами и танками и приведет данные: зенитчики уничтожили 15 самолетов, около 15 танков, большое количество другой боевой техники и живой силы врага. И еще К. С. Грушевой напишет: «Алексей Матвеевич Рутковский был замечательным человеком. Еще в 1919 году шестнадцатилетним юношей вступил он в партию большевиков, участвовал в гражданской войне. С первого налета фашистской авиации Алексей Матвеевич со своим полком до конца сражался за Днепропетровск...» Но это будет написано позднее, через много лет... А тогда мы с замиранием сердца слушали слова комиссара о том, как на обороне моста батареи под командованием лейтенантов Н. И. Шестерина и П. Д. Пономаренко, отражая воздушные налёты, встретились лицом к лицу с фашистами, с их танками и автоматчиками. Несколько дней они вели кровопролитные бои но не дрогнули. Гибли люди выходили из строя орудия, не хватало снарядов... Только после окончания эвакуации города и воинских частей, отступавших под натиском превосходящих сил противника, один, а за ним и другой мост были взорваны, батарейцы отошли на левый берег реки. Отошли те, кто остались живы, — восемь человек под командованием лейтенанта И. Ф. Кожевникова вывезли четыре орудия и 25 августа соединились с полком.

Потом более двух месяцев поредевшие батареи полка под ударами наземного и воздушного противника обороняли города Павлоград, Синельниково, Сталино, Во рошиловград, Миллерово. Нередко подразделения полка действовали в отрыве от основных сил, самостоятельно, без связи с полком. Но командиры, бойцы сражались самоотверженно, самостоятельно решали поставленные задачи. Так, например, батарея под командованием лейтенанта И. Х. Вешковецкого двое суток прикрывала отход частей из города Новомосковска, сбила два Ю-88 и один Хе-111. Больше того, подразделение огнем и маневром удачно имитировало активность и наличие больших сил наших войск в этом районе. И таких боев при нанесении ударов фашистами с воздуха и на земле было немало.

Большие расстояния между подразделениями, постоянное и быстрое изменение обстановки, непрерывное перемещение затрудняло связь, а значит, и боевое управление. Но командование полка и подразделений сумело организовать боевые действия и сохранило их боеспособность до приказа перебазироваться в Сталинград. Многие зенитчики были награждены орденами и медалями. Среди них командиры батарей лейтенант Н. М. Шестерин, младший лейтенант П. И. Озеров, комиссар батареи А. С. Павленчук, командир огневого взвода лейтенант В. В. Дуденков, командир орудия сержант Васецкий другие товарищи. Поздней мы узнали, что добиться награждения отличившихся воинов в неразберихе отступления было сложно, и очень. Но командир и комиссар полка проявили немало настойчивости и добились. Сами они наград не получили.

Уже здесь, в Сталинграде, еще до нашего прибытия, зенитчики сумели сбить несколько самолетов, чем и загнали фашистских разведчиков на большие высоты.

— А главный подвиг личного состава полка здесь, в Сталинграде, по моему глубокому убеждению, в том, что мы сумели в короткие сроки, зимой, в морозы, метели произвести огромный объём работ по инженерному оборудованию боевых позиций, созданию связи, маскировки. При этом постоянно находились в готовности к ведению боевых действий... — Так прозаически закончил свой рассказ комиссар полка.

О многом он не рассказал. Не рассказал комиссар полка о том, как майор Рутковский и батальонный комиссар Зражевский под бомбами, артобстрелом перебирались с батареи на батарею, из дивизиона в дивизион. Помогали там организовывать оборону, в ходе боёв улучшали систему огня и по самолетам, и по танкам. О том, как им самим не раз приходилась отстреливаться от немецких автоматчиков в Днепропетровске.

Не рассказал комиссар полка о том, как еще в довоенные годы Алексей Матвеевич Рутковский был награжден двумя орденами Красной Звезды. Ордена мы виде ли сами, но на вопрос, за что он награждён, подполковник Рутковский отшучивался: «Повоюйте с мое, вся грудь в крестах будет».

Умолчал комиссар и о том, как прошёл нелегкий путь от рядового бойца до умелого, опытного политработника. Не услышали мы от него и о том, как старший полит рук, комиссар дивизиона Зражевский в болотах Карельского перешейка во время войны с белофиннами для того, чтобы не дать жестокому морозу сковать смазку на поворотных механизмах орудий, первым снял шинель и укутал их.

Не все, далеко не все рассказал нам батальонный комиссар о бойцах и командирах полка. Мы сами с каждым днем все больше и больше узнавали о наших старших товарищах. Да, о товарищах. Прошло то время, когда на нас смотрели с недоверием, с улыбочкой. Большинство бойцов и командиров стали относиться к нам доброжелательно, и мы больше не чувствовали себя чужими. Мы гордились тем, что служим с такими людьми, в таком полку. Давно уже не было разговоров о том, что хорошо бы все-таки попасть на фронт хоть с танкистами, хоть с пехотой. Нет, служба не стала легче. Наоборот. Мы наравне со всеми стояли днем и ночью на постах, выполняли работу по укреплению инженерных сооружений. И все это при непрерывном несении боевого дежурства и постоянной учебе. Да и Симко оставался самим собой и поблажек не давал. Но служба все время наполнялась новым содержанием, обретала все больший смысл и поэтому становилась интересной, еще более нужной для нас самих и, мы все сильней убеждались в этом, нашей стране.

Осваивались и недавно прибывшие девчата, хотя все еще завидовали нашей «солдатской мудрости». А мы завидовали им. Новеньким сразу, еще в карантине, выдали настоящее, наше отечественное женское обмундирование. Юбки, гимнастерки, пилотки, шинели, мягкие козловые ботинки — все по росту, все по размеру. Они были похожи на людей. А мы... Нам только обещают. Хотя, понятно, мы постарались подшить, подогнать, что можно, вопреки строгому запрещению. Но все это не то. Особенно мучили ботинки.

Стою на вышке. Теперь мы дежурим по одному. Во-первых, нас допустили к самостоятельному дежурству. Во-вторых, с некоторых пор ребят стали то и дело вызывать на какие-то занятия. И днем и ночью. Какие — никто не говорит. Известно только, что часто их проводит сам командир полка. Так что дежурство на нашей совести.

А я люблю одна стоять на посту. Глаза все время в работе, видят все и на земле вокруг и в небе. А думать можешь о чем хочешь.

О чем хочешь, правда, не получается. Не всегда, во всяком случае. Уже несколько раз ловила себя на этом. Хочется думать о чем-то хорошем. О доме, например. Но сразу возникает беспокойство. Как там мама, папа, Галочка? Как друзья-подруги? Мама писала часто. Говорит, что папу переводят на военное положение и скоро, видимо, он уедет из Котельникова. Галочка скучает обо мне, все время спрашивает про Марийку. Как будто сама мама не скучает, не волнуется. Я, понятно, пишу, что у меня все хорошо. Да ведь мама знает, что у меня всегда все хорошо...

Хочется думать о том, давнем, вспомнить что-то довоенное, приятное. Но это было так давно, что целостного воспоминания не получается. Какие-то отрывки из давно забытого кинофильма. Такое ощущение, что тех двадцати лет, прошедших до войны, не было. Не было в них ничего существенного, и пролетали они как одно мгновение. А вот эти три месяца... Да, неполных три месяца в армии сумели вместить в себя столько событий, принесли с собой столько новых понятий, что я чувствую себя совсем другим человеком. И уже совсем не вспоминается давно прошедшее время до войны, даже до армии.

Да и хватит вспоминать. По дороге, что идет на Калач, клубы пыли. В сторону Дона, на запад, едут автомашины с людьми. В бинокль хорошо видно, что в основном это женщины. У многих в руках лопаты. Мы уже знаем, что население Сталинграда работает на сооружении оборонительных рубежей где-то между городом и Доном. Каждый день туда едут и едут люди. Неделю назад, да, числа 12 июля, мы узнали, что немецкие войска в нескольких районах вторглись в Сталинградскую область. Все были уверены, что их остановят на Дону. А укрепления роют так, на всякий случай. Тревоги у нас, правда, очень часты. Несколько раз за сутки — днем и ночью. То пролет разведчика поднимает всех на посты, то командир полка проводит очередную тренировку, то штаб корпуса. И все-таки пока у нас тихо.

Как сейчас. Тихо в смысле воздушной обстановки. А так — холодный предрассветный ветер гуляет по вышке, пронизывает насквозь. Днем стоишь — жарит солнце. Ночью — холод пробирает до костей. Вот и пляшешь, как можешь, греешься. А попробуй попляши в этих «...давах». Начало у этого слова не очень интеллигентное. Но недаром сказано — голь на выдумки хитра. Я осторожно «выхожу» из ботинок одной ногой, потом второй. И гуляй-пляши по вышке в легких чулках-онучах. Как только замечу кого-нибудь, обратно «захожу». Это и днем в жару очень удобно.

Понятно, что если и не воспоминания о довоенном времени меня занимали на посту, то и не ботинки. Это к слову. Вот попрыгала и теплей стало. Теперь и о деле подумать нужно. Никак я не могу быстро, без запинки, не задумываясь определить курс летящего самолета. Если бы они в одном месте всегда появлялись! А то сегодня с направления станции Басаргино, завтра — от Ельшанки. То с запада, то с севера, то с юга. Имеются в виду и наши самолеты, не только фашистские.

Подполковник Рутковский как-то подсказал: — На вашем месте, Матвеева, я бы не только хорошенько запомнил все ориентиры на земле в секторе наблюдения, но и с каждого рассчитал курс на КП. А от ориентира левей-правей несколько градусов. Заодно усвоил бы и места, где наши дивизионы стоят. Хороший совет. Обидно, что самой это не пришло в голову. И про дивизионы прав командир. Никак не могу запомнить расположение всех наших подразделений. Ну что ж, попробую еще раз разобраться.

Вот там, чуть правее... Стоп, Марийкa, не правее, а точно по курсу сто десять градусов стоит 3-й дивизион. Командир капитан Морев. В штаб и на КП он всегда приезжает на мотоцикле. Ездит так лихо, что командир полка пообещал его «драндулет изъять из обращения».

В этом дивизионе командиром взвода управления, вроде нашего Симко, лейтенант Юрий Беляев. Он совсем недавно со своими товарищами прибыл в полк прямо из училища. Сначала его назначили командиром комендантского взвода штаба полка, а потом перевели в дивизион по его просьбе. Когда Беляев узнал, что там во взводе половина бойцов девушки, пришел опять к командиру полка. Тот его, естественно, поставил на место. Случилось это при мне и Рутковский, запомнил ведь, улыбаясь, спросил: — Товарищ Матвеева, скажите, каких два слова в армии не может быть?

— Хочу — не хочу, товарищ подполковник.

— Вот так, товарищ лейтенант. В вашем взводе девушки тоже это знают...

В этом же дивизионе связной была Аня Молчанова, служили другие наши девчата. Так что третий дивизион я запомнила.

Точно девяносто градусов, а если наоборот, от фронта — двести семьдесят и на четыре километра дальше, возле станции Воропоново и аэродрома с таким же названием, расположились по треугольнику батареи 2-го дивизиона. Командиром там капитан Лютько. Веселый дядя. Комиссаром старший политрук Панин.

Если взять точно на юг, курс сто восемьдесят градусов — там километрах в четырех от нас 3-я батарея 1-го дивизиона.

Дальше на запад, впереди первого дивизиона, где-то у поселка Горные Поляны располагаются 5-й, а еще дальше — 4-й дивизионы. Мне не очень понятно, почему они разбросаны так, но сержант Булгаков объяснил, что боевые порядки полка специально эшелонированы по фронту и в глубину. Это для меня пока тоже не совсем ясно. Зато я усвоила, что в каждом из пяти дивизионов должно быть три батареи по четыре орудия. Кроме того, в дивизионах имелись зенитные пулеметы для борьбы с низколетящими самолетами и для наземной обороны. Но их почему-то забрали из полка, чем подполковник Рутковский был крайне расстроен. А еще ему приказали из нескольких батарей выделить по два орудия на огневые позиции в нескольких километрах впереди боевых порядков полка.

— Что они там сделают, — сокрушался командир, -распыляем силы и будем при массированных налетах в небо пальцами тыкать. А кулаком всегда сильней.

— Не журись, Алексей. Побачим, шо делать надо, когда бои пойдут. Поставим куда следует, — успокаивал его батальонный комиссар Зражевский.

Сначала мне казалось странным, что командир и комиссар назвали друг друга по имени. Но потом я поняла — они друзья и далеко не старики, чтобы все время быть сугубо официальными в общении между собой.

А в общем, нам с начальством повезло. Командира и комиссара полка хорошо дополняли заместитель Рутковского подполковник Аввакумов и начальник штаба полка капитан Соловьёв.

Подполковник Аввакумов, когда дежурил на командном пункте, большую часть времени проводил на вышке. Оказывается, наш командир полка когда-то был подчиненным у Аввакумова, чуть ли не курсантом. Теперь наоборот. Но это никоим образом не сказывалось на их служебные отношения. Оба искренне уважают друг друга.

Начальник штаба капитан Фёдор Филиппович Соловьев — полная противоположность заместителю командира полка. Веселый, общительный, большой любитель стихов и песен. Повоевать тоже успел. В полк вернулся недавно из госпиталя. С возвращением начальника штаба наша служба на КП не то чтобы изменилась, но получила какую-то новую окраску, что-то прибавилось в ней хорошего.

С легкой руки Федора Филипповича по вечерам, когда в воздухе было спокойно, над Дар-Горой звучали песни. Это он привёз нам «3емлянку», которая сразу полюбилась всем. Начинал обычно своим приятным баритоном Соловьев, тут же вступал мягкий, ласковый голос Маши Декич, им подпевал густым басом Михаил Обухов и высоким звонким голосом Паша Бреус. Ну, а потом, хочешь не хочешь, а подпевали все, кто собирался возле землянок.

Дима Ерохин, с которым мы часто стояли вместе на вышке, как-то сказал: «Я вот слушаю песню и кажется, что лечу в какую-то необыкновенную страну счастья. И нет там ни войны, ни беды. А люди красивые, как Маша Декич, только в нарядных белых, розовых, голубых платьях. Красиво... и спокойно...» Что значит песня. Поется в ней о том, что «до тебя мне дойти нелегко, а до смерти четыре шага», а Дима видит счастливое время без войны.

Да, именно песнями, стихами, которых знал великое множество, капитан Соловьев добавил в суровые краски нашей службы хоть немного светлых, радостных. Я тоже знала немало стихов. И по роду своей довоенной профессии библиотекаря, и просто любила поэзию. Даже немного тайком сама пробовала сочинять.

О многом можно передумать в часы дежурства. Смена потихоньку идет к концу. На востоке небо уже посветлело. Вот-вот там, над заволжской степью выкатится солнечный шар. Волга в эти часы тихая, спокойная. В бинокль хорошо видно беззвучно плывущий пароход, несколько лодок. А вот на западе, в сторону Дона, еще темно, но небо освещается всполохами. Гроза? Нет, это зарницы. Когда хлеб колосится, над нашей степью всегда играют зарницы.

Красиво, а я чувствую себя неважно. Ночной холод, дневная жара и постоянный ветер, который свободно разгуливает по нашей вышке, высушил кожу рук, лица. Кожа трескается до крови. Что-то очень похожее на детские цыпки. Неприятно, да и больно. Так и хочется спрятаться от ветра. Сделать это можно, если присесть на пол вышки. Останется только голова на ветру. Ее не спрячешь — нужно просматривать свой четвертый боевой сектор. Но я не прячусь от ветра. Хватит, недавно спряталась. Вот так же продрогла. Никакое пританцовывание не помогало. Ну и присела. Понимала, что нарушаю, но терпение кончилось. Глазами поверх барьера, правда, вожу, всматриваюсь в темноту. А главное — уши в работе. Все нужно слышать — и гул мотора, если объявится в небе гость, и шаги по земле. Мы уже несколько дней стоим по одному человеку. Мужчины все без исключения ходят на свои занятия. И что они по ночам делают?

Смотрю во все глаза, слушаю. Осторожные шаги слева от КП, в овраге.

— Стой, кто идет? Ни звука в ответ.

— Стой! Стрелять буду! — Клацаю затвором.

— Тю, командир! Эта ж выстрелит. Как пить дать выстрелит!

Я уже разглядела в темноте знакомые силуэты командира и комиссара полка. Но строго спрашиваю пароль. Ответили. Подошли. Отрапортовала, что все в порядке. А комиссар спрашивает, где я была, так как на вышке они меня сразу не разглядели.

Молчу. Озноб бьет. То ли от приступа малярии, то ли от страха перед наказанием. Дело не в самом взыскании, а в том, что как только встречаюсь с командиром полка — у меня обязательно получается что-то не так.

А подполковник Рутковский подошел ко мне и внимательно всматривается в лицо. И вдруг: — Матвеева, почему вы демаскируете командный пункт полка?

Я совсем растерялась.

— У вас же глаза блестят, светятся, как те прожектора, — вроде бы шутка, а говорит командир серьезно. — Не заболела?

— Никак нет, товарищ подполковник! Здорова!

— Ну, добро, коли так, — недоверчиво произнес командир, и они с батальонным комиссаром пошли вниз, на КП.

А после смены мне передали приказание отправиться в санчасть. Сама бы не пошла. Фельдшер, посмотрев на мои руки, дал пузырек глицерина. Вернулась в землянку и вся намазалась. Ужас, что было! Все трещинки на коже, когда в них впитался глицерин, вызвали сумасшедшую боль. Я буквально каталась по нарам. Поднялась температура. Как уж уснула, не помню. Проснулась, глядь на часы, а по времени моя очередная смена подходит к концу. Как же так?

Оказалось, что я кричала во сне от боли. Девчата без градусника определили, что у меня высокая температура. Ольга Мlакагонова с Валей Орловой обратились прямо к командиру полка. К Симко побоялись. Не поймет. Рутковский приказал освободить меня от дежурства, а когда проснусь, отправить в город, в госпиталь. В санчасти выделили сопровождающую медсестру. Звали ее, кажется, Галя.

Идем по городу. Жара. Галя в легком платье, босоножках. Она вольнонаемная. Я в своей нелепой форме с трудом передвигаю ноги по булыжникам мостовой. Хочется пить. Несколько раз попадались совсем довоенные тележки с газированной водой и киоски с «крем-содой». А у меня ни копейки. Моя сопровождающая, кстати, два раза останавливалась и пила пузыристую, холодную и вкусную воду. Хоть бы глоток. Простой, обыкновенной, из реки Царицы. А Галя эта даже рядом со мной не хочет идти. Стыдится, что ли, моей неуклюжей одежды? В госпитале врач осмотрел меня и жестоко выругал медсестру: — У вас в санчасти что, нет тюбика ланолина? Или головы у медперсонала отсутствуют? Довели бойца, девушку до такого состояния! Выдумали — глицерин!

Хотя бы обычным маслом — постным, сливочным, а то — глицерин! Я доложу начальнику медслужбы!

На обратной дороге медсестра шла почему-то со мной рядом. И даже разговорилась. Лучше бы молчала. Не люблю я на эти темы говорить. А она рассказывала, как горячо любит лейтенанта Астахова. И тут же набросилась на меня: — А он тебя на руках носит! И сирень дарит...

Ну и ну! Это она вспомнила тот случай, когда я после укола упала в обморок, а лейтенант Астахов, который привел нас, подхватил на руки и внес в санчасть. А си рень... Да, и сирень была. Лейтенант как-то появился с веткой сирени возле КП и его неожиданно вызвали к командиру. Не с сиренью же ему идти? Он и сунул ветку мне в руки. А на самом-то деле, может, этой Гале и нес? А тут вот какая, оказывается, сердечная трагедия! Ну, что ей скажешь? Говорю, поскольку Галя ждет ответа: — Не любишь, Галя, ты его. Любила бы — не унижала бы ни себя, ни его такими глупостями. И уж поверь, мне твой лейтенант абсолютно безразличен.

Галя аж взвилась: — Конечно, ты на КП! Тебя вон какие командиры глазами едят. Куда уж тут лейтенантам.

Вот тебе и на! Воистину сказано — непонятна уму женская логика. Я еще и в том виновата, что на ее лейтенанта внимания не обращаю. Обиделась за человека, которого... а может быть, действительно любит?

Эти мысли вконец испортили настроение. Пришла домой хмурая. А девчата с вопросами. За три месяца никто из нас еще не был в городе. Ни отпусков, ни увольнений не полагалось. Подругам интересно все. А главное — что там сейчас носят гражданские девушки? Полегче бы что-нибудь спросили. Я ведь шла и ничего не видела. Только сейчас поняла, что подсознательно не смотрела по сторонам. А может быть потому, что хотела пить и искала воду? Да нет, не буду кривить душой. Просто стыдилась своей одежды в которой впервые пришлось идти по городу.

Какой бы, видно, ни была «девичья клятва», а прорывается наша природа и та самая, женская логика. Ведь что ни говори, а в санчасти Галя очень добросовестно обработала меня ланолином и еще с собой дала целую банку. Вот уже несколько дней, как мне стало значительно легче. Хотя каждое дежурство на вышке все равно тянется вечностью. Но и вечности приходит конец. На вышку поднимается заспанная Ольга Макагонова. Она молодец. На семь минут пришла раньше. И вообще, она молодец. Быстро освоила новую для себя специальность разведчицы.

Сдаю дежурство. Сдаче подлежит оборудование вышки и большой кусок неба над нашим боевым сектором. Оборудование в порядке, небо пока чистое. Желаю спокойного дежурства. Ольга спрашивает: — Марийка, а ты знаешь, что скоро у нас событие? — Понятия не имею. Какое?

— Исполняется ровно три месяца нашей службы! — С чем и поздравляю!

— Три месяца, а мы ни синь-пороху войны не видели. — Ты что, хочешь, чтобы она сюда пришла?

— Что ты, Марийка! Нам, нам самим надо правдами и неправдами на фронт. Надоела мне эта тыловая морока... Один Симко чего стоит. На фронте наверняка таких нет. А если и есть, так под огнем не будет придирками донимать и наряды сыпать... Ладно, иди, с ног валишься. С ног я действительно валилась, но пошла не напрямую к землянкам, а по окольной тропинке. Уж очень утро хорошее. Тихо, спокойно. Небо уже голубое. Не только над нашим сектором, а и над всем Сталинградом. Сегодня даже разведчиков не было. А Ольга, может, и права. Только я в последнее время побаиваюсь войны. Да, да. Стыдно, но боюсь, что струшу, когда посыплются бомбы, снаряды. Испугаюсь немецких автоматчиков, танков. Вслух этого никому не скажу, но боюсь. Лучше уж здесь... Тоже ведь какую-то пользу приносим...

Тропа поворачивает через небольшую ложбину и поднимается к землянкам. И — чудо! Возле тропинки расцвел куст шиповника. Вчера ничего не было. А тут... Покрытые каплями блестящей росы нежные лепестки были так хороши! Вспомнилось тургеневское: «Как хороши, как свежи были розы...» «Нужно девчатам принести эти дикорастущие розы», — решила я и, царапая руки колючими шипами; сорвала несколько веток В землянке налила в чей-то котелок воды и поставила цветы на стол. Уютно устроилась на своем соломенном ложе и чувствую, как по землянке разливается упоительный запах, вытесняя собой накопившуюся за ночь духоту.

Вспомнилось, как до войны, перед выпускным вечером в школе я у какой-то тетеньки с проходящего поезда купила белую розу. В нашем пыльном степном Котельникове такого чуда не видела. И хотя заплатила баснословную цену, была счастлива. В школе объявила — в конце вечера вручу розу самому лучшему из мужчин! И нужно было знать наших ребят, чтобы увидеть, как изменились они.

Стали необычайно вежливыми, какими-то непривычно тихими. Каждый заслуживал мой подарок. Я так и сказала. А цветок отдала старому учителю...

Ребята, с кем мы танцевали на том вечере, все давно в армии. На многих пришли похоронки. Каждому бы по букету таких роз тогда...

— Кто принес этот веник? — разбудил меня хорошо знакомый голос Симко. — Цветочки разводить! Канареечки, попугайчики! И это у меня во взводе! Р-р-разговорчики!

Высовываю голову из-под одеяла. Девчата в недоумении молчат. Они все спали, когда я пришла со смены. — Это я принесла, чтобы красиво было.

— Встать!

Я натягиваю одеяло на голову снова. Сообразил.

— Я выхожу. А вы вставайте, и чтобы через три минуты я этой антисанитарии не видел. Выбросить в нужник!

Иду, прижимаю букет к груди. До слез жалко. А что делать? Навстречу знакомая телефонистка.

— Красота какая! Марийка, хоть одну.

— Бери все, только не в землянку, они там уже были. — Я в аппаратной поставлю.

Через полчаса меня разыскал Симко с цветами в руке.

— Почему не выполнили приказание? На первый раз запомню, но больше повторять не буду. Уничтожить! Снова иду и несу свои прекрасные «розы». Нет, не хватит у меня силы бросить их, да еще в туалет.

Догоняет Дуся Бурлуцкая. Та самая землячка, которую я «устроила» писарем в штаб. И как телефонистка: — Какая красота! Подари хоть одну.

— Бери, Дуся, все.

Та не сразу поверила. Я ей букет в руки.

После обеда стою на вышке. Рядом капитан Соловьев. Вижу — снизу, от штаба, несется длинная фигура Симко. Еще издалека кричит: — Ну, Матвеева! — и осекся, увидев на вышке начальника штаба... Подошел и очень спокойным голосом: — Ты... Вы, значит, Матвеева, это... Ну, после дежурства зайдите ко мне. Дело, значит, есть... Разрешите быть свободным, товарищ капитан?

Капитан Соловьев отпустил Симко и начал спрашивать — что случилось? Но тут его, на мое счастье, вызвали вниз, на КП. Все равно бы не сказала. Не люблю наушничать и наушников.

Солнце уже село в ковыльной степи, окрасив воду последними своими лучами в багряный цвет. Кажется, что Волга пылает и от этого пламени вот-вот вспыхнут плывущие пароходы, баржи. Очень красиво.

Однако хватит любоваться красотами. Дело к ночи, и нужно смотреть за небом, за своим сектором. Основные объекты, на охране которых стоит наш полк, — это нефтесклады, железнодорожные станции Сталинград-1 и Сталинград-2, аэродром Воропоново и, конечно, жилые кварталы города, расположенные в нашем боевом секторе.

Небо пока чистое. Даже свои сегодня не летают. Десятый час вечера, или по-военному — двадцать один час двадцать минут. С КП на вышку поднялся капитан Соловьев, одновременно откуда-то появилась пропыленная командирская «эмка», и тоже сразу на вышку легко вбегают подполковник Рутковский с комиссаром полка. В это же время раздается сигнал тревоги.

Командир выслушивает доклады по телефону, отдает распоряжения, посматривает на часы, на потемневшее к ночи небо. Он озабочен, но успевает разговаривать с начальником штаба, с комиссаром и даже со мной. — Матвеева, отец у тебя пьет, ругается?

— Никогда не видела, не слышала.

— Горе мне! Комиссар, дай девочке ваты, пусть заткнет уши.

— Зачем, я выстрелов не боюсь. Командиры смеются.

— Не от выстрелов, дочка. Когда полк стреляет, командир очень громко кричит и, как тебе сказать, нехорошими словами, — объясняет комиссар.

Опять мне обидно. За ребенка считают. И «девочка», и «дочка», и нехорошими словами боятся обидеть. Но я сдерживаюсь и говорю, что от командира таких слов еще ни разу не слышала.

— Так ты, дочка, не слышала и как полк стреляет. Настоящей стрельбы мы еще ни разу не вели здесь.

— А у меня уши, товарищ подполковник, так устроены, что слышу только то, что нужно слышать.

— Командир, чуешь, что говорит?

— Очень хорошие уши у тебя, Матвеева командир поднес бинокль к глазам и стал обводить горизонт. — Хорошие уши, — повторил он, — а раз так, слушай внимательно и смотри. Посты ВНОС передают, что на город идет большая группа самолётов...

Командир снова отдавал распоряжение по телефону, продолжая всматриваться в темноту Прибежали остальные наши разведчицы. Мы распределили между собой направления. Слушаем, смотрим. Темнота быстро сгущается. Надолго растянулись минуты напряженного ожидания.

Но вот с запада доносится глухой и далекий гул. Громче. Ближе. Вот уже различаю знакомую прерывистую работу моторов немецких бомбардировщиков Ю-88. На более звонкой ноте работают двигатели тяжелых «хейнкелей» — Хе-111. Их там не один и даже не несколько... Много. Но этого командиру не доложишь. Нужно точное количество. До боли в глазах всматриваюсь в уже почти совсем темное небо. Нужно определить хотя бы курс полета, в каком направлении летят бомбовозы. Желание быстрей увидеть движущиеся аэронавигационные огни самолетов настолько велико, что от напряжения глаза видят… летящие звезды. Они почему-то все разного цвета, летят с разными курсами, во все стороны. Боюсь, ой как боюсь опростоволоситься. Нужно увидеть. Нужно. Закрываю на мгновение глаза, встряхиваю головой. И опять смотрю, слушаю. Гул, кажется, уже над нами. Нет. Это просто от большого количества самолетов. Они... Да, вот и они. Сразу застыли на своем месте звезды. Я отлично вижу летящие огоньки бомбардировщиков. Теперь не спутать бы ориентиры, точно определить курс самолетов. Одновременно считаю их. Восемь... десять... четырнадцать...

Докладываю командиру все, что выяснила про воздушные цели. В этот момент вспыхивают прожекторы. Широкими светлыми лентами они шарят по небу, сразу сделав его совсем тёмным. Молодцы прожектористы! У них, кстати, тоже много девчат. Кто-то рассказывал, что их, когда приехали, под «нулёвку» подстригли. Нам хоть маленькие чубчики оставили, а их наголо. О чем я думаю! Вот уж — придет в голову, да не к месту. Батареи первого эшелона нашего полка открыли заградительный огонь. Стреляют и батареи наших соседей — справа 3-го боевого сектора, слева — 5-го. Я уже знаю, что такое эшелон, и даже про заградительный огонь. Первый эшелон — это позиции батарей в дивизионах и дивизионов в полку, которые встречают противника на дальних подступах к объектам. Заградительный огонь — это когда зенитные орудия стреляют по заранее определенной схеме, создают как бы огневую завесу на пути пролета самолётов. Этот способ требует очень большого расхода снарядов. Не то, что прицельный огонь. А вот... Да, цепкие лучи прожекторов поймали один, второй самолёт. И теперь уж зенитки стреляют прицельно. Хорошо видно, как темные шапки разрывов вспухают возле светящихся силуэтов немецких бомбардировщиков. На все это даже красиво смотреть, если бы не страх. Страх перепутать ориентиры курс самолетов...

Некоторые из них разворачиваются, уходят. Некоторые прорвались и сквозь прожектора и сквозь огонь. Таких мало, но они уже над нами. Странно, но мне сов сем не страшно. А я, дурочка, еще вчера думала, что испугаюсь.

Вдруг где-то за КП, мне показалось, совсем рядом, тяжело ухнуло. Еще. Еще раз... Не выдержала, оглянулась. В пригороде несколько пожаров. По спине мурашки. Но нужно смотреть, считать, определять. Нужно... Нужно!

Не заметила, как кончился налет. Не услышала, как прекратилась стрельба. Вижу только, что звезды опять двинулись какими-то непонятными курсами.

— Ну, командир, мабуть ничего, сошло, — словно издалека, от тех звезд, доносится до меня голос батальонного комиссара Зражевского.

— Пока ничего, Федя: Пока ничего. — Голос подполковника Рутковского, уже совсем близкий, возвращает меня на землю.

Посмотрела вокруг уже не дальним взглядом, не на небо, а на вышку. Перед глазами все плывет. Девчата тоже плохо соображают. Справилась с собой. Смотрю на командиров. Те спокойны. Подходят к нам и по очереди пожимают руки.

— С боевым крещением вас, девушки! Молодцом все были. Молодцом! — это командир полка, похоже, благодарит нас.

Не сразу, не вдруг, но приходит чувство необычайной радости, какого-то неизведанного до сих пор счастья. А ведь не струсили, не сбежали с вышки! Подполковник Рутковский уже отдает распоряжение: — Товарищ Соловьев, соберите сведения из дивизионов о количестве использованных боеприпасов, об отличившихся, о... потерях. Дежурная смена на посту, остальным отдыхать...

Это был первый бой с фашистскими бомбардировщиками, в котором нам довелось участвовать. В документах Сталинградского корпусного района ПВО о нем останется несколько строчек: «9 июля 1942 года более двадцати самолетов противника наряду с разведкой произвели и бомбометание объектов, обороняемых зенитчиками. Огнем прицельный удар бомбардировщиков был сорван, вреда не причинил».

Вред-то был. Несколько деревянных домиков в пригороде сгорели. Но главное, не было жертв ни среди гражданских жителей, ни у нас на батареях. Так что сведений о потерях, которые, запнувшись, командир приказал собрать начальнику штаба, не поступило.

А вот у меня потеря была. После предутренней смены — остальная часть ночи прошла спокойно — я решила снова набрать букет. Нет, не назло Симко. Подумала, что после событий сегодняшней ночи он хоть в чем-то уступит нам. Тем более после похвалы командира. Вот знакомая ложбинка, тропинка поворачивает, а цветущего куста нет. На его месте яма. Вокруг свежевыброшенная земля. Не сразу сообразила, что это не яма, а... воронка. Воронка от одной из вчерашних бомб: Погибли мои розы. Грустно.

Развеселил меня наш командир взвода. Подошла я к землянке, он широким своим шагом движется от штаба и в руке... Да, тот самый злосчастный букет уже поблекших роз.

— Вот, Матвеева! На первый раз я их выброшу сам. А потом запомню!

Это уже действительно смешно. Симко есть Симко. И вот тут назло ему я нарвала букетик простых полевых цветов и поставила их в землянке. К вечеру Симко их выбросил. Но цветы теперь собирали все наши девчата, и они появлялись снова и снова. С таким же упрямым постоянством командир взвода выбрасывал их в свой нужник, уже не говоря «на первый раз». Борьба продолжается. Ни в одном уставе не написано о том, что цветы запрещены!