Четвёртый боевой сектор
...Приехали. Карантин. Слово это не имеет никакого отношения к медицине. Кто служил в армии — знает, что это такое. Мы тоже узнали. Это — с раннего утра и до позднего вечера, до отбоя, непрерывные занятия. Изучали уставы и наставления, личное оружие, осваивали ползанье по-пластунски, рытьё окопов, маскировку. Но главное занятие — строевая подготовка. По многу часов в день «шагом... арш!», «направо-налево», одиночно и повзводно, отдание чести в строю и по одному, с оружием (тяжеленной винтовкой) и без такового. Утром и до обеда, после обеда и перед отбоем. Чужими становились ноги, тяжестью наливались руки, немело тело, в голове, кроме «скорей бы отбой», — ни одной мысли.
Вот где вспомнились слова отца о том, что в армии главное — не жалеть себя и чтобы тебя никто не жалел. И мы не жаловались ни друг другу, ни тем более начальству. Даже наши командиры, проводившие с нами все эти занятия, лейтенанты Петр Кравченко и Иван Астахов, удивлялись, как это наша «сорочинская ярмарка» не падает с ног, не просит пощады. «Сорочинская» потому, что в полк никак не могли «доставить» женское обмундирование и мы в своих разношерстных платьях, юбках, блузках, кофтах представляли довольно живописное зрелище. А лейтенанты наши строги и выполняли расписание от минуты до минуты. И если уж строевая — с полной отдачей. Марш-бросок — так с полной выкладкой. По-пластунски — так паши носом землю и чтобы ни одна часть тела не поднималась выше положенного.
Но вот как-то лейтенант Кравченко, которого мы за глаза назвали Петенькой, начал прохаживаться перед строем и внимательно разглядывать наши... ноги.
В строю ропот: «Еще чего не хватало! Не по уставу!» А лейтенант остановился возле меня. Спросил, какой размер обуви я ношу. Пожав плечами, ответила, что тридцать третий. На лице Кравченко, вот уж точно Петенька, довольная мальчишеская улыбка.
— Нашел, — обрадовался он, — нашел! — и тянет меня из строя за руку.
Девочки захихикали. Лейтенант смутился. Они у нас оба стеснительные — и Кравченко и Астахов. Во время строевой, особенно на вечерних занятиях, когда вокруг плаца собираются все свободные от работы и службы бойцы, вольнонаемные женщины — лица наших лейтенантов прямо-таки алеют. Их можно понять — строевые бравые командиры командуют «сорочинской ярмаркой». И от этого становятся еще строже. Кто любит насмешки? А их и в адрес наших командиров и в наш было всяких — и безобидных, и весьма ядовитых, особенно от вольнонаемных женщин.
Вот и тут, лейтенант Кравченко смутился и сразу стал строгим. Хотя очень вежливым: — Боец Матвеева! Пожалуйста, пойдите в парикмахерскую. Вам там все объяснят.
В строю хохот. Это уже надо мной. А я пошла. Мы давно усвоили, что приказ командира выполняется беспрекословно, точно и в срок, в какой бы форме он ни был выражен. Даже просьбой.
В парикмахерскую так в парикмахерскую. Я поняла, что отныне там моя служба. И знала почему. Несколько дней назад нас привели в санчасть на противотифозные прививки. Я чувствовала себя препаршиво. Как всегда, весной у меня были приступы малярии — то озноб, то температура и всегда слабость. Но я крепилась. А тут после укола вышла на улицу, покачнулась и... очнулась почему-то на руках лейтенанта Астахова. Он внес меня обратно в санчасть.
Врач констатировал: обморок от страха перед кровью и болью с запоздалой реакцией. Чудак, он не знал, сколько я насмотрелась на кровь в эвакогоспитале! Но такой диагноз меня устраивал. Могло быть хуже — из-за хронической малярии, слабости организма он мог меня комиссовать и — прощай, армия! Так что я благоразумно не стала спорить с врачом, не стала доказывать, что тут был не страх. Хотя и подмывало. Стыдно и перед девчатами и перед Астаховым. Трусиха, мол. Укола испугалась.
На другой день тот же врач отбирал из наших девчат кандидатов на должность санинструкторов в подразделения. Выбор у него был богатый. Ведь большинство девушек, особенно из нашего Котельникова, сумели закончить в начале войны хотя и ускоренные, но вполне приличные курсы медсестер. Я ему тоже отдала свой документ об окончании курсов с отличием. Но он даже не стал со мной разговаривать. Конечно, куда ему санинструктор, боящийся крови.
Вот, как я поняла, и нашли мне применение — цирюльником. Не думала, что этот обморок принесет мне столько неприятностей. Но делать нечего. Парикмахер так парикмахер. Тут уж не до фронта. В армии бы оставили. А там увидим. Мы еще поборемся.
В маленьком домике парикмахерской меня встретила хорошенькая, как херувимчик, молодая женщина.
— Муся Кравченко, — представилась она и усадила меня на стул, а сама не отрывает взгляда от моих ног. — Можно померить? — и показала пальчиком на мои туфли и.
— Пожалуйста, — я сбросила на пол свои видавшие виды черные простые туфли на низком каблуке. Ничего не понимаю. При чем тут мои туфли?
А Муся сняла свои роскошные белые босоножки с узорным переплетением, на высоких моднейших каблуках. Надела мои.
— Боже мой! Как для меня сшили! Послушайте, давайте меняться? Я вам доплачу сколько хотите!
— ?!
Оказалось, что Муся — жена нашего лейтенанта Кравченко. О том, что наш командир женат, мы не подозревали. И что греха таить, кое-кто из девчат строил ему глазки. Теперь понятно, почему у Петеньки такой неприступный вид. Но самое интересное было в том, что Муся беременна. Этого я сразу не заметила — скрывал просторный белый халат. Ей уже тяжело ходить на высоких каблуках, и, главное, это вредно «для него».
Рассказала Муся о том, что когда они эвакуировались из Днепропетровска, им приказали брать минимум вещей. Наиболее ценных и необходимых.
— Бомбежки, немцы к городу подошли. А Петя на батарее, за городом.
— И не страшно вам, Муся, было?
— Ой, что вы! Ужас! Нас в грузовик посадили... Говорили, что немцы уже в городе. Где Петя, где все наши, что с ними... Я уж его несколько дней не видела... Ну, как немцы к городу подошли... — Только тут у Муси заблестели глаза, и я поверила ей. Поначалу думала — не сочиняет ли? А она, стыдясь своих слез, перевела разговор на туфли.
— Я сдуру из обуви и взяла только эти босоножки. Они ведь, правда, красивые? Их мне Петя перед самой войной подарил... А вот сейчас ходить не могу. И в городе ничего не купишь. Давайте поменяемся. Пожалуйста. Господи, да что она все о туфлях!
— Муся, а дальше как вы, как Петя, ой, лейтенант Кравченко?
— Дальше... — Муся прикусила свой миниатюрный пальчик, — а дальше... В общем, примчался на грузовичке 3ражевский и отправил нас, жен командиров, на этом грузовике из города.
— Какой Зражевский?
— Как какой? — удивилась Муся. — Комиссар полка. Они с Рутковским как угорелые из дивизиона в дивизион, из батареи на батарею мотались. Ведь наш полк не только самолеты сбивал, а и танки немецкие... ну, по танкам стреляли и по пехоте. До тех пор, пока мосты через Днепр не взорвали и из города все не вывезли.
Еще одно откровение. Значит, щеголи в кожаных регланах, которые забрали нас из школы в Сталинграде, тоже воевали? Да еще как! Вот тебе и тыловые... А может, Муся путает что-то? Нет. Она уверяет, что полк с первых месяцев войны все время в боях. И только в конце прошлого года полк, верней, то, что от него осталось, перебазировался сюда, в Сталинград.
Мне стало стыдно за свое поведение там, в школе. И не столько за поведение, сколько за то, что я думала об этих товарищах: Вот уж, как говорится, — не встречай по одежке...
Конечно, отдала я свои туфли Мусе. Выразила только опасение: как я на высоких каблуках строевой заниматься буду? Но Кравченко успокоила: — Карантин у вас не сегодня-завтра кончается. Я ведь давно Петю просила... Ну чтобы туфли поменять с кем-нибудь из вас. А он то же самое говорил: «В твоих туфлях им только строевой и заниматься». А теперь вас по подразделениям будут расписывать. Да и переодеть должны в военное. Петю завтра же в батарею от вас переводят. Успокоила меня Муся и даже пожалела: — Трудно вам? Я уж Пете говорила — ты хоть гоняй их поменьше. А он одно — как положено, так и буду. Подполковник Рутковский приказал — никаких скидок!
Да это что. И Ваня Астахов и мой Петя хоть и строгие, но все по справедливости делают. А вот кто из вас к Симко попадет...
— А что это за зверь?
— Командир взвода управления. От него мужики плачут.
— Ну, бог не выдаст, Симко не съест! — самонадеянно успокоила я Мусю, — тем более что меня в такие «верха» явно не возьмут.
— А все-таки я, может, попрошу Петю, чтобы он тебя (мы уже перешли на «ты») к себе взял или в штаб, писарем помог устроиться?
Я категорически запретила это делать. Хорошо, что парикмахершей не стала. А тут еще писарем... Простились мы с Мусей по-дружески. Она мне даже фотографию свою подарила, довоенную еще. А с ее шикарными босоножками девчата мне до вечера покоя не давали, любовались. До чего же мы все еще бабы, а не бойцы! И будь им неладно, этим шикарным босоножкам! Нет, не из-за строевой. В этот же день мне и еще нескольким девчатам передали приказание явиться к командиру полка.
Никто из наших такой чести еще не удостаивался. Лейтенант Кравченко и тот волновался, когда объяснял нам, куда идти, как подойти, что доложить. Виновато посмотрел на бывшие Мусины босоножки.
— Может, Матвеева, сбегаешь к ней, переобуешься? Хотя время...
— Ладно, товарищ лейтенант, мы же все равно не в военной форме.
...Отстучала я каблуками-»гвоздиками» положенное расстояние в комнате, где сидели командир полка, комиссар и еще несколько командиров. Доложила. Но уже далеко не с той лихостью и уверенностью, с какой докладывала при первой встрече там, в классе. Подполковник Рутковский не спешил сказать «вольно». Не вижу, но чувствую, что все рассматривают меня. Даже не столько меня, сколько мои шикарные белые босоножки. У подполковника после той, первой встречи наверняка осталось неважное впечатление обо мне. Тогда, правда, мне было все равно. Но сейчас я узнала, что наш командир и комиссар настоящие фронтовики, и не хотела, чтобы они посчитали меня совсем пустышкой. Но не сбросишь же эти проклятые босоножки с ног. А я понимаю, что они делают сейчас меня совсем легкомысленной.
Наконец, командир, вздохнув, сказал «вольно», предложил сесть к столу напротив себя и протянул лист бумаги.
— Пишите.
— Что писать?
— Ну, хотя бы вашу любимую фразу. Как, комиссар, у них там было?
Зражевский своим баритоном повторил: — «Мы только на фронт!» — и со смехом мне: — Только ты, дивчина, не подумай, что сейчас рапорт об «откомандировании» тебя с танкистами на фронт малевать будешь. Це художество не пройдет. Вот, из газетки трошки перепиши.
Я поняла, что мне уготована карьера писаря. «Не пройдет!» — Хотите писарем сделать? Не буду! Я в госпитале работала, раненых на ноги ставила и в армию пошла добровольно не бумажки писать, — хотя еще робея, но твердо заявила я.
Заявила и осеклась. Это же мой обморок виноват! Все равно, не сдамся ни за что!
— Товарищ подполковник, я хорошо помню, что вы мне сказали тогда в школе, но все равно — ни за что! Рутковский удивился: — А что я тогда сказал?
— Что в армии нет слов «хочу — не хочу», — отвечаю, а голос у меня уже дрожит. Еще немного, и я от жалости к себе заплачу.
— Ладно, товарищ Матвеева. Но все-таки поверьте — работа в штабе очень ответственная и нелегкая. Это я вам гарантирую , — и Рутковский доверительно улыбнулся.
Еще бы немного, и я согласилась. Уж очень хорошая, открытая улыбка у нашего командира полка. Но тут — вот уж неисповедимы пути человеческого сознания — я вспоминаю слова. Муси-парикмахерши о каком-то Симко в штабе полка, от которого плачут даже мужчины. Не то чтобы я испугалась этого Симко. Но с моим характером от таких подальше. И память тут же услужливо подсказала мне фамилию Дуси Бурлуцкой, ее красивый почерк. Она мне в Котельниково иногда карточки книжного каталога заполняла. Соломинка, за которую хватаются. И я стала уверять командира в том, что писарь из меня выйдет никудышный, но зато есть у нас девушка, которая хочет быть писарем и может быть им. Помимо хорошего почерка она обладает усидчивостью, дисциплинированна, в школе была отличницей.
Рутковский не перебивал меня и смотрел со все возрастающим интересом. Потом что-то шепнул Зражевскому и сидящему рядом капитану и сказал, что больше меня не задерживает, но и согласия моего больше спрашивать не будут: «Куда назначат, там и будете служить!» Я от радости, что не назначили писарем, совсем забыла правила субординации и, пятясь к двери, попросила: — Товарищи! Только не выдавайте меня Дусе Бурлуцкой...
Хохот командиров, оставшихся в кабинете, я слышала даже за закрытой дверью.
На следующий день нас построили на плацу, до асфальтовой твердости вытоптанном нашими каблуками и каблучками. Заместитель начальника штаба полка капитан Ровенский зачитывает приказ «О распределении пополнения бойцов 748-го зенитного артиллерийского полка по подразделениям и службам». Капитан называет фамилии. Названные выходят из строя, становятся отдельной группой. Называется номер батареи, дивизиона и стоящие рядом командиры увозят наших подруг на машинах в подразделения.
Все больше редеет наш строй. С нетерпением жду свою фамилию. Ровенский все читает. Пошли уже группы обслуживания, тыла полка. Ну, думаю, точно, попаду я все-таки в парикмахерши.
— Макагонова Ольга!
Из строя выходит красивая полная девушка. Про себя я называю ее Лушкой. Героиня в романе М. Шолохова «Поднятая целина». Это у меня со школы — сравнивать людей с героями полюбившихся литературных произведений. Рядом с «Лушкой» — Ольгой Макагоновой встали Зина Ефремова, Дуся Бурлуцкая, которую я вчера сватала в писари вместо себя, и еще несколько девчат. Куда их. Штаб полка. Надо же! Ольга Макагонова незаметно показывает «нос» оставшимся. Наверно, мне. Она довольна.
От большого, в несколько десятков человек, строя почти никого не осталось. Рядом со мной стоят Паша Бреус, Тая Самсонова, Сима Тонконогая и еще несколько девушек. Капитан Ровенский подытоживает: «Командный пункт полка!» Вот никогда не думала, что штаб полка и командный -пункт не одно и то же. А что же такое командный пункт или, как его обычно называют, КП?
Но прежде чем мы попали на этот КП, пришлось пройти еще не один круг Дантова ада.
Привезли нас на новое место и сразу в баню. Здесь прощаемся с косами, локонами, прическами. Подстригали под «боке». Объяснили, что нам повезло. Такую прическу красноармейцам(!) разрешается носить только на третьем году службы. «Повезло». Я, правда, отнеслась к этому спокойно. А вот у Лизы Лобженидзе по обычаю предков ножницы ни разу не касались волос. Парикмахеру не хватило духа уничтожить такую красоту. Лиза сама вытащила гребень, взяла ножницы, и блестящие длинные косы упали к ее ногам. А Шура Поликарпова не смогла помочь парикмахеру. Так и осталась с косами. И ни один командир, ни тогда, ни потом не отважился приказать обрезать шелковисто-нежные даже на взгляд косы.
На выходе из бани — сюрприз: выдают наконец-то обмундирование. Но какое!
Гимнастерки и юбки непонятного, скорей всего, мышиного цвета, узкие ремешки. Белье — мужское. И все это удивительно не по росту. Причем тут же предупредили: не урезать, не перешивать! На подходе настоящее женское обмундирование, и все будет обменено.
Смеху было... Правда, сквозь слезы. А самым «веселым» предметом нашей военной формы стали ботинки. Толстенная подошва, с металлической прокладкой каблуки, круглые носки и материал, из которого они были сооружены, делали их абсолютно негнущимися. Но это полбеды. Старшина еле разыскал мне самый маленький размер — сорок третий. Это после тридцать третьего! К этим английским ботинкам прилагались обмотки. Их великодушно разрешили переделать в чулки.
Наряд завершали фуражки вместо пилоток. Околыши на ушах, козырьки на носу. Не утрирую ни капли. Не знаю, сколько в нашем виде было смешного, сколько безобразного, но когда старшина Луценко привел нас после всей этой банно-подстригательно-одевательной процедуры к землянкам КП, из которых высыпало все свободное мужское население, наслушались мы всякого. Комплиментами звучали слова: «золушки», «гадкие утята», «клоуны». Были и непереводимые на нормальный русский язык. Один товарищ, назвав уже знакомую мне фамилию, заявил очень громко: «Зря Симко нас предупреждал — в эти чучела влюбишься! Ночью приснятся — со страху помрешь!» Ничего, вынесем и это.
Зато землянку для нас приготовили царскую. Пол устлан досками, да еще гладко выстроган. Аккуратно сколочены двухэтажные нары. Большой стол, довольно светлое окошко. И три двери. Входная — понятно. Заглянули во вторую — телефоны, рация. Аппаратная. Тоже ясно. За третьей, судя по всему, общежитие командиров. Началось громкое обсуждение — к чему бы это!
Шумную дискуссию прервал резкий, громкий, срывающийся до визга голос: «Р-р-р-а-з-з-говор-р-рчики пр-рекра-а-тить!» В дверях землянки показалась согнутая под прямым углом фигура, которая, перешагнув порог, пружинисто распрямилась и уперлась головой в потолок. С высоты почти двухметрового роста на нас пристально-изучающе смотрели маленькие колючие глаза. На петлицах гимнастерки, которую вошедший привычным движением стал поправлять под ремнем, по одному «кубарю». Я поняла — это он! Младший лейтенант Симко, от которого «мужики плачут», как говорила Муся-парикмахерша. — Недаром, видно, мне эта фамилия запомнилась с первого раза. Попала-таки к нему. Ладно, посмотрим, что это такое. А младший лейтенант, поправив гимнастерку по принципу «спереди ни одной складки, сзади тысяча», начал: «Что за вид!», «Где заправочка!», «Тут не институт благородных девиц!», «Застелить постели и до отбоя не прикасаться!», «Все штатские вещи сдать каптенармусу!» Поток слов, указаний, запрещений обрушился на наши головы. На наши стриженые головы.
— Выходи строиться! Бегом! Это вам не танго в парке плясать!
...На вечерней поверке Симко довольно спокойным голосом (может ведь!) объявил распорядок дня на завтра. Красноармейцы несут дежурство согласно графику, занимаются по своему плану.
— А эти, — кивнул командир взвода головой в сторону левого фланга, где стояли мы, — начинают занятия по специальности. Орлова и Тонконогая — с радистами, Бреус и Самсонова — с телефонистами, Декич и Матвеева — в группе разведчиков, занятия с которыми проводит сержант Булгаков. Вопросы по распорядку есть?
— Есть! — это я не удержалась. — А куда мы в разведку ходить будем? До фронта-то вон как далеко! Строй закачался от хохота.
— Молчать! — Симко почти бегом вдоль строя бросился ко мне. — Фамилию! Фамилию называть надо, прежде чем ораторствовать. Чему вас только в карантине учили! — Боец Матвеева, товарищ младший лейтенант!
— Молчать, боец Матвеева! Без разрешения командира — в строю молчать!
— Но вы же сами сказали: у кого есть вопросы? — Р-р-разговорчики!
Одно и то же слово, а сколько у него оттенков находит наш командир. То звучит словно гром, то как шипение, то отдает рычанием.
А Симко уже успокоил строй, стоит посередине и гремит: — Я еще раз предупреждаю — заведете шуры-муры (он, оказывается, уже предупреждал), пеняйте на себя! Это относится и к вам, — младший лейтенант махнул в сторону красноармейцев, — и к вам особо, — указательный палец ткнул в сторону левого фланга, где стоим мы. — Р-р-разойдись! Отбой! И чтобы ни гугу!
Строй рассыпался, я поправила сползающую на нос фуражку, подошла к Симко, приложила руку к козырьку: — Разрешите обратиться, товарищ младший лейтенант!
Тот подозрительно посмотрел на меня, но все сделано по уставу. Кивнул милостиво головой.
— Товарищ младший лейтенант, почему вы так грубо разговариваете с нами? Мы все-таки женщины. Симко оторопело посмотрел на меня, наклонился, словно с высоты своего роста не видит меня.
— Што? Марш на место! Отбой был? Р-разговор-ррчики! Для начала только запомню, а в следующий раз строго накажу!
— Отбой! Р-разойдись! — это он рыкнул на красноармейцев, стоявших рядом. — Матвеева, остаться, — вернул меня младший лейтенант.
Я подошла. Симко внимательно осмотрел меня. Молчу. Поняла — связываться бесполезно.
— Вот что, Матвеева. Не разлагай людей... Не знаю, почему таких недисциплинированных на КП берут, да еще разведчиками... или разведчицами... черт вас знает, как теперь называть. Но учти, разведчик — это главный после командира человек на КП! Глаза и уши его во время боя. Поняла?
Ничего я не поняла, но согласно кивнула головой. — Вот и хорошо. А детально на занятиях все узнаешь. Сержант Булгаков специалист знающий. Все. Отбой! Да запомни — действую я строго по уставу и власти не превышаю! А миндальничать с вами не собираюсь. Знали, куда шли... Я отвечаю за дисциплину, за порядок во взводе управления командного пункта полка. И он у меня будет! Запомни это! Всё.
В нашей землянке приятно пахло свежевыстроганными досками и сушеной травой, которой набиты матрасы и наволочки подушек. Нас здесь мало, не то, что в карантине. Спокойно. Непривычно легкая от стрижки голова утонула в хрустящей подушке.
— Марийка, съест тебя теперь этот Симко, — посочувствовала Паша Бреус.
— Точно, — подтвердила Тая Самсонова.
— Ничего, девочки, не таких видели. Бог не выдаст, Симко не съест! — повторила я уже сказанную недавно фразу.
Вдруг стук по двери из командирского помещения и крик Симко: — Вам что, подъем устроить?
Вон как. Оказывается, там всё слышно, о чем мы тут разговариваем. Затихли. Усталость смыкает глаза. «А все-таки хорошо... Хорошо, что в разведчицы попала. Это звучит. Боевое слово...» «Подъем! Тревога! Свет не зажигать!» — это из-за командирской двери орущий голос Симко. Кто-то из девчат недовольно спрашивает, позёвывая: «Это нам, что ли?» — Вам, вам! На выход!
В карантине нас по ночам не поднимали. Спотыкаясь на ступеньках, выскакиваем на улицу. Здесь хоть немного светло. Полнолуние. Мужчины уже в строю, и Симко не ждет, когда наши все выскочат.
— По постам, бегом арш! А вы (это нам) стойте здесь тихо. После отбоя я с вами поговорю! — и куда-то исчез.
Стоим тихо. Кругом ни огонька. Только луна и далекие крупные звезды. Откуда-то издалека слышится гул. Все ближе. Гул, знакомый по Котельникову. Самолет. — Что это? — шепчет кто-то из девчат.
Из темноты отвечает мужской, но еще по-мальчишески ломкий басок: — Немецкий самолёт Разведчик. «Хейнкель-111». Повадился... Почти каждую ночь летает.
— А что же его не сбивают?
— Он того и ждет, чтобы по нему стрельбу открыли. Нельзя демаскировать позиции. Раньше времени. Вот если северней пройдет, там выделена дежурная батарея. Попробуют.
И точно — прерывистый гул прошел над нашей головой, и в это время темноту неба прорезали несколько лучей прожекторов и раздались гулкие выстрелы.
Через две-три минуты все стихло. Жутковато немного.
— Сбили, что ли? — спрашивает невидимого в темноте бойца Валя Орлова.
— Так просто его не возьмешь. На большой высоте, чертяка, летает.
— Р-р-р-разговор-р-чики! Боец Ерохин! Два наряда за разговоры на посту! И вам тоже приказано молчать! — Симко появился перед нами. — Только и знаете, что болтать! А подъем отработан плохо. Сейчас этим и займемся. Отбой!
И началось. Только легли, сверху Симко орет: «Подъем!» Толпимся, толкаемся в темноте. Выскочили кое-как. «Отбой!» Вниз. «Подъем!» «Отбой!» Набили несчетное количество синяков и шишек, спотыкаясь друг о друга, о нары, о стол, на ступеньках выхода. Сколько раз я теряла свои ботинки, пока не догадалась взять их в руки. После одного из отбоев лежим, напряженно вслушиваясь в темноту, а команды все нет и нет. Заснули...
«Подъем!» Со сна не сразу понимаешь, что уже утро. Свет пробивается сквозь окошко в землянку. Это нормальный подъем. Не торопясь, одеваемся. «Выходи строиться!» — Симко ждет у выхода, смотрит на часы. «Отбой!» «Подъем!» — И так будет до тех пор, пока не научимся все это делать за сорок пять секунд, — предупреждает нас командир взвода и отправляет наконец на завтрак.
Все это сразу забылось, как только мы разошлись по группам и приступили к настоящим (!) занятиям. Сержант Булгаков действительно оказался знающим человеком. В течение нескольких дней мы неплохо усвоили все оборудование, необходимое нам для будущей работы: средства связи с дивизионами, оптические приборы, начиная от бинокля, кончая ПУАЗО — прибором управления зенитным огнем. Булгаков объяснил, что ПУАЗО имеется только на огневых батареях, но нам, как расчету командного пункта, необходимо знать средства разведки, связи, целеуказания и управления огнем всех подразделений полка.
Очень много занимались опознаванием немецких и наших самолетов. Булгаков на мгновение показывал силуэт какого-нибудь «юнкерса», «мессершмитта», «лавочкина», «петлякова» и спрашивал: «Что за самолет?» Отвечать нужно была мгновенно, не задумываясь. Изучали тактико-технические данные фашистских самолетов, их отличительные особенности. Булгаков даже пытался изобразить нам особенности гула моторов фашистских истребителей и разных типов бомбардировщиков. Оказывается, он у всех разный. У сержанта это получалось примерно так: «У-у-у-у... — гудел он, поясняя: — «Мессер»! Гу-у-ууу-гу... — «Хейнкель-111»!» Мы уверяли, что никогда этого не поймем. Булгаков успокаивал: «Ничего, налетов пять-шесть переживете, научитесь».
— Вы должны увидеть воздушную цель раньше всех. И независимо от того, был сигнал о противнике по системе оповещения или нет. Тут же без ошибки определить принадлежность самолета — свой или чужой. И четко доложить командиру о количестве самолетов в группе, сколько групп, если их несколько, тип самолетов, курс (направление) и высоту полета. Это и есть разведка воздушной цели. Это и есть наша обязанность, — втолковывал нам сержант Булгаков.
На занятия к нам часто приходил младший лейтенант Симко. Он внимательно слушал, как подает материал сержант Булгаков и особенно наши ответы. Часто сам задавал вопросы, или, как он говорил, «ставил вводные». Вводные всегда были каверзными. «Незнаек» ругал нещадно: — Наши доблестные моряки и красноармейцы героически защищают Севастополь! Советские войска ведут тяжелые бои под Харьковом! Ленинградцы героически обороняют свой город, несмотря на блокаду! А вы, Тонконогая, не можете отличить советский пикирующий бомбардировщик Пе-2 от фашистского стервятника Ю-87 и тем самым льете воду на мельницу наших заклятых врагов! — очень обидно для чувствительной и старательной Симы Тонконогой сопоставлял несопоставимое Симко. И пока бедная Сима не усвоит, что у Пе-2, или как называли этот самолет попросту «пешки», два мотора, разнесенные по хвостовому оперению два киля, а у «Юнкерса-87» — один мотор, один киль, — Симко не уходил из группы...
Регулярно проводил с нами занятия по тактике действий немецкой авиации заместитель командира полка — очень интеллигентный вежливый подполковник Аввакумов. Кадровый военный, он воевал еще в гражданскую войну. Намного старше нашего командира полка подполковника Рутковского.
Ни разу не побывал за время учебы у нас только подполковник Рутковский хотя его потрепанную «эмку» мы видели часто. Командир ездил из дивизиона в дивизион, а они были разбросаны на много километров в округе Зато ежедневно навещал нас комиссар полка. 3ражевский появлялся, как всегда, веселый, жизнерадостный, шумный.
— И як тут у вас, дивчата, дела? Слухаете сержанта? Слухайте — он дело добре знае...
Однажды батальонный комиссар во время перерыва отвел меня в сторону и предложил: — Матвеева, как посмотришь, если ты будешь комсоргом комсомольской организации командного пункта полка?
Я даже не успела удивиться тому, что Зражевский сказал все это без примеси украинских слов.
А он уже не спрашивал, а утверждал: — Завтра нужно провести комсомольское собрание. Дело в том,. что в одной из наших дивизионов ваши подруги выступили с инициативой — отличной учебой и высокой дисциплиной добиться права заступить на почётную вахту, то есть на боевое дежурство по охране города. С такой повесткой и проведёшь собрание. Сделаешь небольшой доклад, отметишь лучших, покритикуешь нерадивых. Ну, обсудите и другие свои дела. Наверно, они у вас есть.
— Товарищ батальонный комиссар, да.., но... — совсем растерялась я.
— Никаких «но». Дивчина ты гарная, бойкая, тоби и дело в руки, — перешел 3ражевский на обычный, шутливый разговор.
На следующий день после ужина прямо возле жилых землянок устроили комсомольское собрание. Пригласили командира взвода. Доклад я сделала небольшой, минут на пятнадцать. Рассказала о высокой чести добиться права заступления на почетную вахту, о том, что нам нужно учиться еще лучше, глубже овладеть специальностями.
Сказала и о «других наших делах». В первую очередь о том, что нам, девушкам, не нравится дверь, ведущая в командирское помещение. Во-первых, мы без того проводим целый день с мужчинами и о своих, чисто женских делах можем поговорить только несколько минут перед отбоем, но тонкая дверь лишает нас этого. А во-вторых, товарищ Симко использует нечестно подслушанные разговоры в служебных целях Симко вскочил — Опять р-разговор-р-р-чики! Кто дал право обсуждать действия командира!
Я попыталась его успокоить: — Товарищ младший лейтенант, я вам слова не давала. Собрание веду я. И обсуждается не ваша служебная деятельность, а наша личная жизнь.
Симко вскипел: — Какая там еще личная жизнь! Прекратить собрание! Р-р-разойдись!
— Не имеете права, товарищ младший лейтенант Девчата, понятно, за меня. Поднялся гвалт. Не собрание, а та же «сорочинская ярмарка». Кое-как навела порядок, успокоила. Симко демонстративно ушел.
Мы обсудили наши обязательства.
Валя Орлова высказала дельное предложение. Все мы утке знали, что наш полк воевал, воевали многие бойцы и командиры. А о том, как воевали, где — знаем только понаслышке. Даже здесь, в Сталинграде, полк уже сбил несколько самолётов. Сами о себе бойцы, которые воевали, не очень любят говорить: «Какие мы вояки! Отступали все время — Очень бы хотелось, товарищ комсорг, чтобы вы поговорили с комиссаром или еще там с кем, и пусть нам расскажут обо всем, — официальным тоном заключила свое выступление Орлова.
Молодец! Это и интересно и нужно.
Не дожидаясь завтрашнего дня, я перед самой вечерней позеркой пошла в штаб доложить о собрании комиссару полка.
В штабе пусто. Комиссара нет. Рядом приоткрыта дверь в кабинет командира полка. Рутковский один. Сидит, пишет. А что, если?.. Была не была.
— Разрешите, товарищ подполковник?
Рутковский, увидев меня, покачал головой, но разрешил пройти и даже пригласил сесть. Я и рассказала ему о том, как нам мешают двери в комнату командиров.
подполковник внимательно, не перебивая, выслушал меня п неожиданно спросил, не трудно ли мне даются уставы. — Я их назубок знаю, товарищ подполковник.
— Знать мало, нужно уметь выполнять. А, кстати, расскажите-ка мне порядок подачи жалобы старшему начальнику.
Опять я оскандалилась. Но не сдалась.
— Во-первых, я к вам не с жалобой, а с просьбой. Речь идет не обо мне лично, а об оскорблении целого коллектива. Подслушивание всегда было, по-моему, последним делом. Во-вторых, я шла сюда не к вам, а к комиссару полка. В-третьих...
— Не надо «в-третьих». Все ясно, боец Матвеева. Видите, я уже фамилию вашу запомнил. — Рутковский поднялся и неожиданно негромко, но четко скомандовал: — Встать, боец Матвеева! Кругом! Шагом марш в расположение! И доложите командиру взвода о том, что его подчиненные не выполняют устав, — а сам уже обошел стол, встав напротив меня. И улыбнулся.
Я совсем осмелела. Это у меня бывает. Обиженно говорю: — С этого и надо было начинать, товарищ подполковник. Зря только время теряли. И наказание определите сами. Что там какой-то Симко. Два наряда вне очереди даст, и все!
— Не какой-то, а командир взвода младший лейтенант Симко. Вы что, не очень любите своего командира взвода?
— В армии, насколько я поняла, товарищ подполковник, нужна не любовь, а строгое подчинение командиру. — Верно...
Рутковский прошелся по кабинету, разглядывая в то же время меня.
— Да, видок у вас не очень воинский. Я обиделась: — У всех такой.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Мы с комиссаром тыл корпуса забомбили рапортами. Должны что-нибудь придумать. Потерпите... Вы разведчица, если не ошибаюсь?
— Так точно!
— Как успехи в овладении специальностью?
— Стараемся, товарищ подполковник. Как раз сейчас взяли обязательство добиться права заступить на почетную вахту.
— Это хорошо. Нам ведь вместе работать придётся. И правильность моих решений во многом будет зависеть от вас, разведчиков и разведчиц. За бойцов я спокоен. Они проверены. А вот как вы, девушки?
— Постараемся не подвести.
— Время и для нас наступает очень серьезное. Кто знает... — Рутковский почему-то вздохнул и вернулся к старой теме: — А на строгость командиров не обижайтесь. Этого я требую от них.
— Я на строгость не жалуюсь, но подслушивать нечестно.
— Хорошо, Матвеева... Дверей не будет. А то, что я время зря теряю, как вы сказали, в следующий раз учту. И опять улыбается.
— Надеюсь, товарищ подполковник, следующего раза не будет.
— Я тоже. Даже уверен, что устав вы больше нарушать не будете. Вы свободны. Комиссар сегодня в отъезде. Встретитесь завтра. Идите. Да, товарищ Матвеева, — остановил меня командир уже возле дверей, — к нам прибывают еще девушки, и очень много. Пройдут подготовку в карантине и будут тоже распределены по подразделениям. Придут и на КП полка. Вы у нас теперь старослужащие, так что возьмите их под свою опеку. Можете идти... А командиру взвода все-таки доложите о своем нарушении. Я проверю.
В расположение взвода я почти бежала. Если можно бежать в этих «аглицких» ботинках. Выход, правда, для того, чтобы в них можно было передвигаться, я нашла.
Часть длиннющих обмоток, приданных этой импортной обуви, пошла на сооружение некоего подобия чулок, больше похожих на онучи, которые когда-то носили с лаптями. Оставшуюся часть довольно ловко научилась наматывать на ноги тридцать третьего размера и увеличивала их если не до сорок третьего, то до сорокового вполне.
Но в тот вечер я бежала, не думая о своих ботинках. Лицо мое пылало от стыда и обиды. Ведь я считала себя почти военным человеком. Даже придирчивый Симко отмечал мою строевую подготовку и хорошее знание уставов. А тут, как маленькой, вытерли мне нос и поставили... ну почти поставили в угол. И, главное, за дело. Действительно, есть уставы, есть правила армейской субординации, а я пошла со своей ерундой к командиру полка! Ну и получила...
А что, собственно, получила? Подполковник имел полное право и мог выставить меня за дверь. И наказать своей властью, а не передавать это на усмотрение командира взвода. По-уставному строгий, но по-человечески простой, доверительный тон командира говорил о том, что он считал меня не только и не столько своим далеко нижестоящим подчинённым, а и однополчанином, таким же военным человеком. Армейские законы суровы, но необходимы... И теплая, открытая улыбка командира...
Нет, подполковник Рутковский сегодня был уже совсем не тем «монументом», каким показался мне при первой встрече, и не тем черствым служакой, каким был во время разговора при назначении писарем. Командир полка начал обретать для меня по-человечески простые черты и во внешности и в характере...
Впереди меня ждал не очень приятный разговор с младшим лейтенантом Симко, который, наверно, уже построил взвод на вечернюю поверку. Но вторую половину пути от штаба полка я шла какая-то окрылённая, с новой верой в себя, в правильность принятого решения пойти в армию.
Симко, когда я доложила ему о приказании командира полка, недовольно хмыкнул, взыскания никакого не наложил, а только выступил перед строем со своей очередной речью о том, что в момент, когда весь личный состав полка борется за всемерное повышение боевой готовности, укрепление воинской дисциплины и порядка, боец Матвеева своим грубым нарушением льет воду на мельницу заклятого врага.
— Вставайте в строй, Матвеева. На первый раз запомню, а в следующий...
— Товарищ младший лейтенант, вы уже «в первый раз» запоминали, — не удержалась я от очередного нарушения дисциплины.
— Разговорчики! Запомните все — в армии диалог между командиром и подчинённым, говоря женским языком, не в моде. У нас более популярен монолог командира. Так что, когда говорю я — остальным молчать! Оставалось сказать «есть» и встать в строй. И тут командир нас обрадовал. Оказывается, завтра и мы, девушки, будем нести боевое дежурство. Пока, правда, только стажерами вместе с опытными красноармейцами. ...Утром на рассвете с бойцом Димой Ерохиным, симпатичным парнем, стою на «вышке». Отныне здесь мой боевой пост.
Вышка — это сооружение над командным пунктом полка, который расположен в блиндаже под несколькими накатами толстых бревен. Там, внизу, всегда сухо, тепло, уютно. Наша вышка открыта всем стихийным напастям: дождям, ветрам, солнцепеку и всему, что еще будет впереди, зимой. Крыши нет. Только маскировочная сетка на всякий случай. Невысокий барьер. Но и он не для нашего укрытия. Возле него телефоны, бинокли и прочие оптические приборы для наблюдения за воздухом. Мы, разведчицы, уже не раз бывали здесь со своим учителем сержантом Булгаковым и детально изучили все оборудование вышки.
Внизу, у телефонных аппаратов, коммутатора, возле радиостанции, которые связывают КП полка с дивизионами и вышестоящим командным пунктом корпусного района ПВО, наши девушки Валя Орлова и Тая Самсонова со своими напарниками-наставниками. У нас, разведчиков, с ними связь по телефону и через переговорную трубу. Труба эта снята с какого-то парохода, по ней капитан отдавал приказания в машинное отделение. Внизу всегда много народу. Когда на вышке скучно, прижав ухо к раструбу переговорной трубы, можно слышать, о чем они там разговаривают, если не заткнут раструб заглушкой.
Зато у нас всегда свежий, чистый воздух. С вышки КП, расположенного недалеко от окраины Сталинграда на возвышенности Дар-Гора, видно далеко без оптики. А если посмотреть в командирский двенадцатикратный бинокль, можно разглядеть если не весь, то и не малую часть 4-го боевого сектора.
Начиная с Волги, в южной части города или, как ее иногда называли, Сталинград-2, на запад километров на десять-двенадцать и влево-вправо от КП по пять-семь километров, вокруг всех этих станций, разъездов, поселков, аэродромов в лесопосадках, на склонах оврагов стоят батареи зенитных дивизионов нашего полка. Это и есть четвертый боевой сектор противовоздушной обороны Сталинграда, за небо над которым отвечает наш полк, а с тех пор, как я заступила на пост воздушной разведчицы, ответственна и я.
Кое-что я уже знаю, научилась. О многом еще представление весьма слабое. Никак, например, не могу разобраться, где какие расположены дивизионы, не говоря о батареях. Я еще неважно знаю, как лучше «смотреть за небом». Хотя вокруг города далека впереди расположены посты воздушного наблюдения, оповещения и связи (ВНОС), которые предупреждают КП корпуса и от которых мы получаем сведения о подлетающих к городу самолетах, — и сержант Булгаков, и Дима Ерохин, и, конечно, младший лейтенант Симко все время предупреждают о том, чтобы мы, разведчицы, внимательно и постоянно следили за воздушным пространством нашего боевого сектора. Нас учили правильно использовать все оптические приборы и собственные глаза для того, чтобы в бескрайнем небе как можно дальше увидеть воздушные цели, определить их тип, узнать, свой или чужой. Пока больше, хотя и не очень много, летали свои. Чужие появлялись не часто. Главным образом ночью. Днем проходили далеко в стороне от города или на очень большой высоте. Но с каждым днем они появлялись все чаще. И мы, как в свое время уверял сержант Булгаков, стали действительно различать самолеты по звуку их моторов, по первым, еле уловимым особенностям силуэтов. Мы учимся, учимся, учимся. Несем боевое дежурство и учимся.