IV. Обстановка

Раньше чем перейти к описанию событий, последовавших в зимний период 1918/19 гг., я хочу обрисовать, хотя бы в общих чертах, тот материал, с которым мне пришлось начать работу по формированию армии. Начну с характеристики генеральских чинов, которых было на Севере в этот момент очень мало.

Самую видную фигуру представлял генерал от инфантерии Саввич. Его я застал в качестве заведующего всеми военными школами и организациями для подготовки офицерского состава, наскоро импровизированными англичанами.

Встретившись с ним, я, конечно, задал ему вопрос, почему он со своим громадным служебным опытом не встал во главе армии. Будучи несравненно моложе генерала Саввича, я даже несколько стеснялся его безусловного авторитета и высказал ему свои затруднения, которые я предвидел для себя, как его начальника.

Я думаю, что генерал Саввич, как он, впрочем, и сам говорил, в этот период уже начал свою коммерческую карьеру и не хотел ею жертвовать для политической работы. [49] Как я быстро увидел, на его энергичное сотрудничество рассчитывать было нельзя.

Революционного производства генерал-майор Самарин в момент моего прибытия вступил во французский Иностранный легион в качестве рядового солдата.

Сотрудник Н. А. Дурова по формированию армии, генерал Самарин этим поступком сразу прекратил все неприятные для него разговоры и, я считаю, поступил глубоко правильно.

Состоявший при русском командовании для поручений генерал-лейтенант X. (фамилия мною забыта) специального артиллерийского образования, к строю был совершенно неподготовлен и в работе по созданию армии участвовать не мог.

Этим исчерпывается весь генералитет.

Генеральный штаб был представлен полковником князем Мурузи, состоявшим в Славяно-британском легионе, подполковниками Жилинским и Костанди.

С князем Мурузи меня связывало общее наше прошлое на французском фронте. Блестяще храбрый человек, с чрезвычайно самостоятельным характером, он, однако, лишен был тех качеств, которые я требовал от начальника штаба. Мурузи не был приспособлен к штабной работе и, я думаю, вряд ли в состоянии был хорошо организовать штаб. Но с этим я помирился бы, может быть, довольно легко. Главное препятствие к немедленному назначению на первенствующую должность состояло в его нетерпимости к линии, взятой архангельским правительством. Дать Мурузи ответственную работу значило начать с конфликта с правительством, пригласившим меня самого.

Впоследствии назначенный мною командующим войсками Двинского фронта, князь Мурузи выказал во всем блеске свои выдающиеся способности военачальника и одновременно и свойства своего строптивого характера. Сдерживаемый мною в своих отношениях к генерал-губернатору, Мурузи после моего отъезда вынужден был покинуть область. [50]

В качестве ближайших сотрудников мне оставались лишь двое, а именно Жилинский и Костанди.

Вячеслав Александрович Жилинский был местным старожилом. Область он знал как свою ладонь и имел весьма широкие связи в среде местного населения, до крестьян включительно.

Замкнутый, подчеркнуто сдержанный, несколько крутой в своих отношениях с подчиненными, работник без отказа и днем и ночью — Вячеслав Александрович, несмотря на свою молодость, оказался выдающимся начальником штаба во все время моей работы в Архангельске. Отдавая ему все должное, я с чувством глубокого удовлетворения говорю, что, если мне тогда и удалось сделать что-либо, я обязан этим Вячеславу Александровичу.

Полковник Костанди был сверстником Жилинского. Офицер он был очень талантливый, способный, но уже, казалось мне, несколько тронутый тлетворным влиянием революции. Костанди уже тогда во всем искал новых путей, что выражалось в его докладных записках по реорганизации армии. Он работал при штабе по оперативной части.

Вот и все силы Генерального штаба, которые я нашел в области. Чтобы увеличить число рабочих рук, в которых я так нуждался, я просил французского посланника разрешить мне обращаться за помощью к моему другу Лелонгу, выдающемуся офицеру Генерального штаба, носившему русский мундир во время его службы в 1-й Русской особой бригаде во Франции.

Масса строевого и нестроевого офицерства, захваченная переворотом в Архангельске, распадалась на две следующие группы.

1. В распоряжении русского командования.

2. В распоряжении английского командования.

В первой группе состояло то, что вошло в мобилизованный в Архангельске полк, в военное управление и в те добровольческие доблестные отряды, которые работали под Шенкурском и на реке Двине. Кроме того, по городу [51] бродило много людей в защитных костюмах, а иногда и в лохмотьях, и среди них можно было угадывать чутьем также бывших представителей Великой армии.

Во второй группе состояло то, что, отчаявшись в возможности служить в русских национальных войсках, бросилось на призыв и англичан, и французов и широко заполнило ряды Славяно-британского и французского легионов, а также и персонала обучаемых в английских военных школах — пехотной, артиллерийской, пулеметной, бомбометной и телеграфной. Сюда же относились и офицеры, работавшие в отряде некоего Берса, укрывшегося под английский флаг после многих недоразумений с его отрядом сейчас же после ухода большевиков из Архангельска.

Первая группа была в условиях несравненно худших, нежели вторая. Вопросы продовольствия и обмундирования, с таким трудом разрешаемые для офицеров формируемых русских войск, были обставлены несравненно шире и лучше для тех, кто состоял в непосредственном распоряжении союзников.

Школы, поставленные и организованные англичанами, были сделаны, собственно говоря, по образцу наших учебных команд в частях войск. У английского командования не было даже и признака доверия, что мы можем сделать что-нибудь сами, а потому вся материальная и учебная часть находилась в руках у английских инструкторов и под английским командованием.

Настойчивая моя работа по введению в школе специального русского контроля и русского командного персонала пошла чрезвычайно неуспешно. Быстро напеченные английские лейтенанты не усваивали себе ни тона, ни возможностей совместной работы с русскими штаб-офицерами. Взаимным недоразумениям и столкновениям не было конца.

Славяно-британский легион не представлял собою строевой части в строгом смысле этого слова. К легиону относились все те офицеры, которые поступили на английскую службу с фиктивными английскими чинами. [52]

Все они носили английскую форму, за исключением лишь герба на фуражке, и имели отличительные знаки английских офицеров.

Вместе с тем они не имели никаких прав на продолжение службы в английской армии и связаны были особыми контрактами. К этому же легиону относились и некоторые части, как, например, прекрасный артиллерийский дивизион, сформированный капитаном Рождественским, и отряд Берса, который потом был расформирован.

Кроме этих организаций англичане создали еще и дисциплинарные части, куда зачислялись наиболее надежные элементы из взятых в плен чинов Красной армии. Из таких частей особенно удачной была рота капитана Дайера, умершего еще до моего приезда в Архангельск.

Эта рота дала идею генералу Айронсайду сформировать целый полк, названный именем Дайера, что увеличило, как увидим, историю области еще одним грустным эпизодом.

Французский Иностранный легион представлял собою лишь одну роту, отлично подобранную, прекрасно обученную и обмундированную.

Рота эта наполовину состояла из русских офицеров, добровольно зачислившихся в ряды легиона простыми солдатами.

Вторая рота к моему приезду еще только едва начала формироваться.

Немного спустя было приступлено к созданию еще и третьей (пулеметной) роты.

Легион формировался по совершенно определенным законам, установленным для Иностранного легиона во Франции. Дисциплина в нем поддерживалась железная, и часть эта представляла собою пример образцовой, я бы сказал — даже щегольской, организаций французского командования.

Прекрасное размещение людей и отлично поставленная кухня много содействовали успеху дела, но я полагаю, что своим блестящим видом часть эта была [53] обязана нашему офицерскому составу, давшему основной кадр солдат, капралов и унтер-офицеров.

Переходя к оценке состава массы мобилизованных, я должен сказать, что она главным образом складывалась из солдат, уже прошедших школу разложения в революционный период. Знакомые с комитетами и советами солдаты представляли собою весьма нетвердый элемент, настроенный против офицерского состава и против введения в войска старой воинской дисциплины. Лучшими элементами были новобранцы, т.е. люди, вовсе не служившие ранее в войсках, с еще неразложенной нравственностью.

В последующих главах я изложу, что представлял собою фронт в смысле количества и качества. Теперь же только упомяну, что в ноябре и декабре 1918 года среди крестьян началось сильное антибольшевистское движение, результатом которого явилось создание крестьянских партизанских отрядов.

В эту эпоху партизаны работали уже на реке Онеге, в районе долины реке Средь-Мехреньги, где движение было особенно сильное (с. Тарасове) и в долине Пинеги.

Партизанское движение носило узко-местный характер. Крестьяне до последней капли крови дрались, чтобы защитить свои дома и свои деревни, но с трудом шли в войска и лишь против воли покидали свои гнезда.

Таков был материал, с которым нужно было начинать работу.

Правительство, в которое я должен был вступить, состояло из С. Н. Городецкого (юстиция), доктора Мефодиева (торговля и промышленность), князя И. А. Куракина (финансы), П. Ю. Зубова (управление делами), под председательством Н. В. Чайковского, сохранившего за собою руководство иностранными делами.

Я с теплым чувством вспоминаю темноватый кабинет в присутственных местах, с мерцавшим в углу зерцалом, с длинным столом, покрытым зеленым сукном, за которым заседало правительство. [54]

Сколько длинных вечеров я провел там, сколько стараний видел я там у кучки истинно русских людей, которые душу отдавали, чтобы послужить родине. Я, скромный участник этой работы, этих подчас шумных споров, сохраняю самые светлые воспоминания — не о работе, которую не удалось довести до желанного результата, но об облике правительства, состоявшего из людей разных толков, но умевших всегда находить единое решение потому, что все они были объединены одной лишь идеей подвига и служения России.

В узком конце стола и в голове его сидел Н. В. Чайковский. Налево от него П. Ю. Зубов, а за ним, несколько в затылок, секретарь Маймистов, левее Зубова — князь И. А. Куракин.

Вправо от Николая Васильевича сидел С. Н. Городецкий, затем доктор Мефодиев и еще правее сел я. Когда приехал генерал Е. К. Миллер, он поместился между Мефодиевым и мною.

Такое размещение соответствовало и политическим взглядам членов правительства. Городецкий, Мефодиев и я были по убеждениям монархисты. Чайковский — народный социалист, Зубов, говорили, левый кадет, князь Куракин — беспартийный, но, казалось мне, примыкавший чаще к мнениям Чайковского и Зубова. Все четверо жили на общей квартире и представляли из себя очень дружную и сплоченную группу.

Постараюсь кратко обрисовать облик каждого из членов правительства.

О Николае Васильевиче Чайковском я уже говорил. Ко времени моего прибытия в настроениях его замечалась некоторая нервность. Чаплинский переворот повлиял на него, и он утратил до некоторой степени доверие к офицерскому составу и к союзникам, главным образом к англичанам, в которых подозревал пособников в деле своего временного лишения свободы и ссылки в Соловки.

Главный его сотрудник и горячий поклонник Петр Юльевич Зубов представлялся мне всегда в высшей степени спокойным, выдержанным, глубоко уравновешенным. [55]

Довольно пассивный в вопросах второстепенной важности, Петр Юльевич был ярко-красноречив, тверд и стоек во всех серьезных делах, проходивших через его руки. Особенно хорошею его чертою была его искренность и прямота, с которою он высказывал свои убеждения.

Не менее яркой личностью был и Сергей Николаевич Городецкий. Председатель местного окружного суда, талантливый юрист, известный в своих кругах, Сергей Николаевич пользовался симпатиями местного общества и всех правых кругов.

Стойкий в своих правых убеждениях и не покрививший душою даже в эпоху большевизма на Севере, он, пожалуй, был слишком требователен в своих отношениях к рядовому человеку. Я несколько расходился с ним во взглядах на работу следственной комиссии, считая направление деятельности комиссии не жизненным, не отвечающим обстановке.

Мне понятно, что представитель высшей юридической власти в крае должен был всегда представлять собою закон, и закон беспощадный, но мне казалось, что в сложных перипетиях, пережитых областью, надо было вносить поправки, которых требовала жизнь.

Доктор Мефодиев высказывался редко. Вовлеченный в высшую политику края, он отдавал работе все свои силы и, скажу я, средства, так как благодаря работе в правительстве утратил свою богатую клиентуру, как доктор медицины. Я полагаю, что работа была ему не по силам, так как я не был свидетелем ни одного твердого решения или радикальной меры в порученном ему отделе. По словам лиц, знавших его в частной жизни, это был образованный, вдумчивый, способный и сердечный человек.

Князь Иван Анатольевич Куракин в отделе финансов, который он вел, был человеком новым и малоопытным. Бремя, которое он нес, было бы непосильно трудным в том состоянии Северной области и для финансиста первейшей величины. [56]

Заслуга Ивана Анатольевича заключается в его героической борьбе с тою системою, которая навязывалась англичанами почти насильно. Создание английской эмиссионной кассы, выпускавшей русские деньги, обеспеченные фунтами стерлингов, в значительной мере помогло области.

Вспоминая мою работу в правительстве, я не могу не подчеркнуть, что Северное правительство было чуждо какой бы то ни было претенциозности. Отлично учитывая, что конечный успех может быть достигнут единением всех окраин, где началось белое движение, правительство Северной области смотрело на свою работу лишь как на подготовительный акт в деле восстановления порядка в стране.

В непосредственной близости к правительству и тесной связи с ним находилась работа губернского комиссара, т.е., по дореволюционной номенклатуре, должность губернатора, которая была вручена Владимиру Ивановичу Игнатьеву.

Личность Игнатьева была несомненно яркой. Народный социалист по убеждениям, связанный по рукам и ногам партийной программой, Владимир Иванович проявлял массу энергии в деле обращения в свою веру и общественных, и рабочих, и даже военных кругов. Ораторствуя на митингах, близко стоя к «Возрождению Севера», наиболее левому органу печати, связанный со всею революционной кружковщиной в области — Игнатьев являлся чрезвычайно живою и действенною фигурой, несомненно сильной и, может быть, необходимой даже в то странное время. Никто лучше него не мог повернуть настроение какого-нибудь рабочего митинга в сторону законности и порядка. Ведь надо учитывать то, что в эту эпоху власть нужно было завоевывать и утверждать, опираясь на массы. Лишь по утверждении власти можно было говорить о закономерной работе. Имея рабочую Соломбалу с одной стороны и фабричную и портовую Бакарицу с другой, Архангельск был как бы в большевистско-демократических [57] тисках, которые могли раздавить и правительство и микроскопические силы союзников.

Нечего и говорить, что Игнатьев был «бельмом на глазу» у всех правых кругов и монархически настроенной части офицерства. Много, конечно, вредило ему его чрезмерное честолюбие и властолюбие, не имевшее границ.

Архангельская общественность относилась к своему правительству с полным безразличием, поражавшим каждого вновь прибывшего в город. Правительство не подвергалось нападкам или резкой критике со стороны общественности, но и не встречало ни малейшей поддержки. Представители лучших классов Архангельска охотно осаждали представителей власти с массою мелочных жалоб и дрязг, но вместе с тем сторонились от участия в правительственной работе. Думаю я, что происходило это прежде всего от недоверия к твердости и продолжительности власти, а затем играла роль и осторожность, чтобы не провиниться перед большевиками, в конечном возвращении которых, по-видимому, не сомневались.

Пока же финансово-промышленные круги занимались обращением всех возможных: средств в иностранную валюту, которая систематически выкачивалась за границу, крестьянство держало деньги в сундуках, не веря возможности держать их даже в государственном банке, а так называемое «общество» беспрерывно танцевало в зале городской думы. [58]