V. Военное положение
Яне хочу придавать моим воспоминаниям специально военного характера, да и исследование специального характера можно было бы сделать, лишь имея все архивы области под руками. Тем не менее я должен близко коснуться военных вопросов, так как на военной мощи края покоилась вся работа по восстановлению порядка и законности в области. Я снова возвращаюсь к описанию военных сил и расположения их к началу декабря 1918 года, так как это расположение было исходной точкой моей работы.
Фронт, т.е., вернее, направления, по которым возможно было вести военные операции на Архангельск, были заняты следующим образом:
1. Долина реки Онеги была занята небольшой английской пехотной частью, около 2 рот, выдвинутых к с. Чекуево. В самом городе Онега готовилась мобилизация одного русского батальона, но задерживалась из-за беспорядков в самом Архангельске. [59]
2. Железная дорога на Вологду охранялась французским колониальным батальоном трехротного слабого состава. Там же находилась отличная польская рота, попавшая в Архангельск вместе с французским посольством, которое она охраняла в тяжелое время в Петрограде.
3. В долине реки Емцы и реки Средь-Мехреньги находилось около 4 рот американцев и столько же англичан. Кроме того, далеко выдвинутое селение Тарасове было занято крупным отрядом партизан в составе около 500 человек из местных крестьян, сорганизовавшихся по собственному почину.
4. Город Шенкурск (долина реки Ваги) был занят отрядом и англичан и американцев, всего силою до 9–10 рот. Кроме того, там же находился отряд Берса из русских контингентов, силой до 200 человек, там же подготовлялась мобилизация русского батальона, но сделано еще ничего не было.
5. На Двине, в районе с. Троицкое, стоял сводный отряд из шотланцев, англичан и американцев, силою рот в 10. Там же был русский добровольческий офицерский отряд, в составе около 200 человек.
6. Долина Пинеги, в районе самого города, была занята отрядом американцев, в составе 2–3 рот, небольшого состава. В Пинеге понемногу начинала подбираться крупная партия партизан из местных жителей.
7. В долине р. Мезени действовал маленький русский отряд энергичного полковника Ш-ва, в составе всего 50 милиционеров, командированных из Архангельска. Это было уже вне влияния английского командования, которое абсолютно не интересовалось ни районом Мезени, ни районом Печоры, столь важным для связи с Сибирью.
В самом Архангельске находились многочисленные команды инструкторов в школах и отдельные взводы английских войск в разных частях города, которые в [60] общей сложности могли дать максимум один батальон. Роты две-три можно еще было бы набрать из состава судовых экипажей с сборной эскадры, стоявшей в порту.
Кроме этих сборных частей, в Архангельске имелись следующие русские формирования:
а) Закончивший мобилизацию батальон четырехротного состава. При нем кадры для развертывания второго батальона. Батальон этот находился в состоянии явного разложения и в полной связи с большевиствующими командами матросов в соседних флотских казармах, в Соломбале.
б) Только что прибывшая из Англии рота (100) человек, набранная из военнопленных, интернированных в Голландии. Рота представляла собою отличную с виду часть, щегольски одетую и вооруженную.
в) 2 взвода саперной роты, формируемой в предместье Маймакса.
г) Полуэскадрон конницы, еще не обученный.
д) Автомобильная рота, вернее, небольшая команда, для обслуживания нескольких набранных машин.
е) Артиллерийский дивизион (не вооруженный), в составе пеших команд, для сформирования 2 легких и 4 орудийных батарей и тяжелого взвода из 2 гаубиц. Материальная часть находилась на Двинском фронте и лишь там должна была быть передана дивизиону.
Подводя итог изложенному, получается, что силы союзников во всем огромном районе области измерялись количеством около 40 рот, что при слабом составе рот давало не более 5–6 тысяч человек сборных единиц, чрезвычайно пестрого по качеству состава.
Русские силы фактически еще были в зачатке, кроме отмобилизованного батальона, не боеспособного и не твердого по духу.
Полным хозяином всех этих сил был генерал Айронсайд и его штаб, который представлял собою довольно интересное зрелище.
Начальником штаба был неопытный лейтенант, из солдат, известный своей блестящей храбростью. Этот человек даже плохо разбирал карту. [61]
Тут же при начальнике штаба было отделение, ведающее разведкой сил противника. В этом отделении работал и полковник князь Мурузи, в чине английского лейтенанта.
В том же здании помещалось и отделение «снабжений», целиком подчиненных генералу Ниддэму, который и был фактическим хозяином всего продовольствия, обмундирования и вооружения, получаемого войсками.
Высокий, элегантный и обходительный, первоначально он производил очень хорошее впечатление. Впоследствии мои отношения с ним несколько охладились, так как Ниддэм не понимал и не хотел понять ни наших русских интересов, ни исключительного положения области.
В особом здании помещалась организация, носившая название «Военный контроль». Военный контроль в области имел значение чисто политическое. Его представители, рассыпанные по всему фронту, вели работу по охране интересов союзных войск, наблюдению за населением и сыску. По существу это была чисто контрразведывательная организация с громадными правами по лишению свободы кого угодно и когда угодно.
Английские интересы были представлены в контроле полковником Торнхиллом, прекрасно и почти без акцента владеющим русским языком. Отлично знакомый с Россией дореволюционной, переживший немало и во время революции — Торнхилл являлся одной из центральных фигур по борьбе в области с большевистской пропагандой. Хорошо понимающий русскую действительность, он пользовался и соответствующим влиянием в штабе.
Другим членом контроля был граф Люберсак, представлявший интересы Французской республики. Осведомленность у графа Люберсака была поразительная. Обаятельно-любезный и широко гостеприимный, он собирал у себя в доме и англичан, и американцев, и русских.
Недалеко от «контроля» в особом доме помещалось огромное управление английского коменданта города, [62] полковника Кроссби, ирландца по происхождению. Этот представитель английской власти заслуживает совершенно особого внимания. Я думаю, никто из английских военных чинов не сумел завоевать такое расположение и такие горячие симпатии, какими пользовался Кроссби в самых широких кругах.
Я помню речь его, произнесенную в клубе, при огромном количестве английских офицеров, по случаю дня Нового года. Он указывал своим соотечественникам, что они «гости» в Архангельске, и требовал у них и соответствующей корректности в отношении населения и русских офицеров. Каждое его слово было проникнуто не только симпатией к России, но и глубоким уважением к ее величию, даже в несчастье.
На другой день после этой речи я счел своим долгом быть у Кроссби с благодарственным визитом.
Этот обворожительный человек старался делать добро даже в кругах, не имеющих никакого отношения к его служебной деятельности.
Представитель высшей французской военной власти был полковник Доноп, начальник военной миссии.
Полковник Доноп до Великой войны отбывал «стаж» в лейб-гвардии Драгунском полку и всегда носил полковой значок, поднесенный ему офицерами. Он знал русский язык и был хорошо знаком со старой армией и с революцией.
Я уже упоминал о Лелонге, связанном со мною личною дружбой. Здесь добавлю только, что раз в тяжелые минуты большевизма Лелонг, с большою опасностью для себя, спас мне жизнь. В этом эпизоде участвовал также капитан Барбье, которого я знал еще на французском фронте. Этот Барбье оказался тоже в Архангельске.
Французская военная миссия, помимо ее сотрудничества в моем трудном деле, для меня всегда была группой моих личных друзей, о которых я сохраняю самые светлые воспоминания.
Военные представители других стран прямого участия в формировании армии не принимали, и потому [63] говорить о них буду только попутно, в связи с описанием событий.
Конец ноября в Архангельске ознаменовался рядом торжеств по поводу наступившего перемирия на европейском фронте.
В первый же день я попал на торжественное заседание, с участием правительства, в клубе, организованном У.М.С.А.{4} для солдат союзнических частей, в одном из лучших помещений в городе.
Горячие патриотические речи, произнесенные Н. В. Чайковским и вожаками демократии в городе, произвели на меня двойственное впечатление. Я сочувствовал им всею душою, но разум подсказывал, что долгожданное перемирие на европейском фронте не послужит успеху дела Северной области. Измученные войной войска, заброшенные на далекую, чуждую им русскую окраину, не связанные военными обстоятельствами, будут тяготиться их ссылкой. А без этих войск никакая работа долго еще не будет возможна.
В этот же день г-н Нуланс произнес одну из своих блестящих речей. Он говорил, конечно, по-французски, но стоявший за ним лейтенант Манжо, великолепно владевший русским языком, немедленно и с теми же интонациями, в красивом переводе, фраза за фразой, передавал эту речь аудитории.
Горячим приветствиям французского посланника не было конца.
«Мы можем заключить мир, но никогда, я ручаюсь вам, этот мир не будет заключен с большевиками», — говорил г-н Нуланс. Глубокую веру в наше дело вселял он этими словами. [64]
Мое вступление в должность генерал-губернатора и командующего войсками совершилось фактически крайне просто.
Я пришел в комнату, в которой работал адмирал Виккорст, сел за его стол, побеседовал с Виккорстом еще раз — и остался один перед моей громадной задачей.
В первый же день мне пришлось принять не менее ста лиц, а в первом же заседании правительства выступить с программой организации армии.
Правительству я прежде всего доложил, что являюсь представителем старой школы и в деле организации военных сил буду, естественно, придерживаться тех методов, которые изучал всю мою жизнь и с которыми работал в двух пережитых мною кампаниях.
В основу моей работы я прежде всего положил:
1. Восстановление военной дисциплины на точных принципах существовавшего до революции устава.
2. Восстановление достоинства и отличий как начальников из офицеров, так и таковых из солдат.
3. Восстановление формы одежды обязательно единообразной и с погонами старого образца. Правительству мною было указано, что для офицерского состава погоны являются не только формой одежды, но и символом офицерского достоинства и чести.
4. Кроме того, я немедленно потребовал восстановления полностью статута ордена Св. Георгия.
Требования мои легко были приняты правительством, за исключением... погон! Как это ни странно, но эта часть офицерского обмундирования оказалась в центре борьбы левых и правых течений. Правительство предсказывало необычайные трудности и конфликты с солдатами и даже с населением. Я был непреклонен и принятие моих требований поставил как условие немедленного моего отъезда или, в утвердительном случае, начала моей работы в области. [65]
Положение в смысле настроений в мобилизованном полку было настолько острое, что правительство решило уступить, и это было для меня первой победой над слабостью духа, которая была так присуща деятелям эпохи керенщины.
На другой же день были объявлены соответствующие указы Временного правительства Северной области, сразу обратившие ко мне симпатии родных мне офицерских кругов, униженных в своем достоинстве и не находивших себе места, не зная, что с собой делать.
Надо было начинать дело, поставив прежде всего основу формирований, т.е. офицерский корпус, в привычные ему условия дисциплины и должного положения в рядах союзников.
В городе каждый день происходили офицерские драки. Комендантское управление было бессильно и лишь подробно доносило мне о всех скандалах, происшедших ночью, с указанием увечий и побоев.
Чтобы положить этому предел, я объявил приказ о немедленной регистрации всего офицерского состава, с проверкой всех документов, доказывающих право данного лица на офицерское звание.
Мною была учреждена особая комиссия с привлечением в нее представителей и военных, и гражданских, с участием сыска и контрразведки.
Громадная работа этой комиссии дала мне возможность уже в течение двух недель отдать себе отчет в тех силах, которыми я располагаю.
По памяти я могу восстановить, что регистрация дала мне цифру около 2000 человек, с чинами морского ведомства и военными чиновниками, учитывая в этом числе все школы, находящиеся в Архангельске.
Из этого числа собственно офицеров, пригодных для формирования войсковых частей, было около 1000 человек.
Для прекращения скандалов я учредил гауптвахту и коменданту, полковнику Трагеру, предложил усилить его управление комендантскими адъютантами в каком [66] угодно размере. В этом именно направлении нужно было действовать железною рукою и даже без «бархатной перчатки». Должность комендантских адъютантов была «одиозной». Это отвратительное слово, изобретенное революцией, как раз соответствовало положению. Офицерский состав настолько был «тронут», что должности военно-полицейского порядка были даже и небезопасны для лиц, их отправляющих.
Затем надо было немедленно ставить на ноги военную юстицию. Военных юристов в области не было, и потому легко представить себе те затруднения, которые я встретил на этом пути.
К счастью моему и благодаря компетентным советам С. Н. Городецкого я нашел себе опытного помощника в лице представителя местной прокуратуры, г-на Бидо, взявшего на себя громадный труд по организации военно-судебного ведомства в крае. Совершенно откровенно заявляя о своей неподготовленности к работе по военному ведомству, г-н Бидо героически согласился на этот подвиг, невзирая на отсутствие достойных и компетентных сотрудников{5}.
Тогда я счел нужным приступить к пересмотру и переизданию уставов внутренней службы и дисциплинарного, разысканных с большим трудом, как библиографическая редкость{6}. Уже проведение в жизнь только этих несложных мер потребовало исключительного труда. [67]
Часть офицерства с восторгом надела погоны и кое-как раздобыла кокарды, ордена и другие наружные отличия. Другие боялись этих погон до такой степени, что мне пришлось бороться уже с помощью гауптвахты и дисциплинарных взысканий.
Что касается солдат, то меры мои встретили крутое сопротивление. В трактирах и кабаках солдаты спарывали нашивки с заходящих туда унтер-офицеров. По городу продолжали шляться матросы без полосаток{7}, что составляло особый революционный «шик», с драгоценными камнями на голой шее.
Прибавлю к этому, что в изнервничавшейся массе первые дисциплинарные взыскания встречались с революционной истерией, слезами и криками, что их ведут на расстрел.
Мои дисциплинарные меры в первые дни встречали мало поддержки и со стороны офицерского состава. Я помню, как пришлось возиться три-четыре дня, чтобы снять с судна двух матросов, арестованных в дисциплинарном порядке. Арест сопровождался митингами, истерикой виновных, с топтанием фуражек ногами, причем команда была доведена до такого напряжения, что бунт мог вспыхнуть каждую секунду.
Терпение и настойчивость нужно было проявить железные. Вместе с тем нужно было принять ряд неотложных мер к поднятию морали и успокоению этой бушующей орды.
Прежде всего нужно было привести в порядок казармы, где помещались мобилизованные. Казармы были грязны и запущены, кухня в полном беспорядке, пища неважная, лазарет (приемный покой) без белья и в грязи... Все это особенно бросалось в глаза по сравнению с щегольством и обилием в частях войск англичан и американцев.
Я добился широкого допуска солдат в «Солдатский клуб», организованный У.М.С.А. в одном из лучших [68] помещений города. Добиться особого помещения у города для русских солдат я не мог, так как буквально все было забито широко разместившимися союзными учреждениями.
Старания мои обособить моих солдат в их собственном помещении основывались на том, что русские солдаты были недостаточно хорошо одеты, не владели языком и не чувствовали себя дома в иностранном клубе. С другой стороны, русские солдаты уже тогда настолько были многочисленны по сравнению с союзниками, что все припасы и табак в клубе расхватывались главным образом ими, и англичане начинали уже жаловаться.
В конце концов я вычистил подвалы в архангелогородских казармах и устроил там с помощью У.М.С.А. вполне хорошее солдатское собрание и лавку{8}.
Вспоминаю еще одну подробность. Я долго добивался улучшения солдатской пищи. По моей строевой практике я знаю этот вопрос. Во всем Архангельске не было лука (!). Для людей, незнакомых с таинствами солдатской кухни, эта драма не покажется большой, но зато меня поймут старые офицеры.
В отношении улучшения быта офицеров мне пришлось долго возиться с переорганизацией гарнизонного собрания, и лишь много времени спустя я добился полного переворота в хозяйстве и порядках этого учреждения.
Кроме того, я учредил особый клуб георгиевских кавалеров. В основание этого клуба я положил идею сближения между собою лучших офицерских сил, отмеченных высшим военным отличием. Я полагал, что образуя крепкое, надежное ядро офицерского состава, я постепенно сгруппирую около этого ядра лучшие, еще не разложившиеся элементы, что в значительной [69] степени облегчит мне выбор начальствующих лиц{9}.
Конечно, задуманная мною программа не удалась полностью, но все же клуб объединил довольно широкие круги, а впоследствии, когда удалось достать для него помещение, — клуб сделался одним из лучших в Архангельске. [70]