В логове врага
Во второй половине января 1945 года в управлении кадров ГлавПУРа мне вручили предписание следовать в политическое управление 1-го Прибалтийского фронта на должность помощника начальника политуправления по комсомольской работе. Кадровики посоветовали, как добираться к новому месту службы:
— До Риги — поездом, а там на попутных машинах — в Восточную Пруссию.
Восточная Пруссия... Я был наслышан о ней с детства. Еще в школе узнал, что оттуда в течение 700 лет немецкие завоеватели рвались на восток, захватывая земли соседних народов, в том числе исконные русские земли. Что именно там существовал агрессивный Тевтонский рыцарский орден, пытавшийся отторгнуть от России Новгород, Псков, Карелию и потерпевший жестокое поражение от войска Александра Невского на льду Чудского озера. Восточная Пруссия сыграла зловещую роль и в первой мировой войне, и в годы иностранной интервенции против молодой Советской Республики и в конечном счете стала цитаделью фашизма.
Все это припомнилось мне по пути к новому месту службы. С неприязнью и, признаться, с некоторым удивлением присматривался я к жилым домам пруссаков, похожим на крепости, к их ухоженным полям, отличным дорогам. А навстречу по этим дорогам толпами шли на восток наши женщины и подростки, освобожденные Красной Армией из прусской неволи.
Немцев же нигде не было. Хотя повсеместно они разрисовали стены своих домов угрожающими надписями и заклинаниями: «Мы разгромим русских», «Клянемся уничтожить красных», «Не сдадимся!», «Тебе, великая Германия, принадлежат наши жизни», «Наш город останется немецким»... Не вышло! Мощное наступление советских войск отбросило отчаянно сопротивлявшихся гитлеровцев, значительная часть Восточной Пруссии была уже занята нами. [92]
Впрочем, на дорогах случались еще инциденты. При первой же проверке документов на КПП нас, пятерых офицеров, ехавших в почтовой машине, предупредили: «Не полагайтесь на «авось пронесет», соблюдайте бдительность, оружие держите в готовности». И в самом деле, нашу машину дважды обстреливали, но все обошлось благополучно.
Комсомольский отдел политуправления фронта размещался в обычном для Пруссии деревенском доме. Это был первый немецкий дом, в который мне довелось войти. Добротная двухэтажная каменная постройка. Чистые, обставленные хорошей мебелью комнаты. Большая кухня с массой каких-то фаянсовых банок. В ванной комнате тоже бесчисленное множество банок и баночек, тюбиков и пакетов. В прихожей и гостиной на стенах охотничьи рога. Все это я объяснил себе так: ограбили нашу страну, ограбили большую часть Европы — вот и зажирели.
На следующий день вернулся из войск начальник политуправления фронта генерал-майор Никита Васильевич Егоров. Представился ему. Он повез меня на командный пункт фронта, к члену Военного совета генерал-лейтенанту Михаилу Васильевичу Рудакову. Тот, поздоровавшись со мной, сразу начал с внушения:
— Ваш предшественник был человеком смелым. Это очень ценное качество. Его тянуло на передовую, к бойцам. Но нам от помощника начальника политуправления фронта по комсомолу требуется значительно большее, чем отличное исполнение обязанностей комсорга одной части. Побыл в роте — делай выводы для дивизии, армии. Ориентируй, организуй работу всего комсомольского актива фронта. Без этого нельзя. Учтите это!
Затем Михаил Васильевич расспросил меня о Москве. Поинтересовался, кто со мной беседовал в ГлавПУРе и о чем шла речь в ходе беседы. Внимательно выслушав мой рассказ, предложил прочесть записку, подготовленную комсомольским отделом накануне моего приезда. Отдел рекомендовал поддержать предложение одной из стрелковых частей о формировании комсомольских рот для использования их на самых опасных направлениях. «Эти роты, — утверждалось в записке, — будут примером для всех остальных подразделений и сыграют существенную роль в предстоящих тяжелых боях за Кенигсберг». [93]
— Как вы относитесь к такому предложению? — спросил Рудаков. — Какие соображения у вас на этот счет?
Я доложил, что аналогичное предложение в свое время обсуждалось в комсомольском отделе Главного политического управления. Но оно было решительно отвергнуто А. С. Щербаковым. Он считает, что комсомольцы должны влиять на всех остальных бойцов, оставаясь вместе с ними, в одном подразделении. Комсомольцам нельзя обособляться.
— Вот и мы с товарищем Егоровым решили так, — сказал Михаил Васильевич. — Надо вам побывать в этом полку и все как следует разъяснить и командованию, и комсомольскому активу.
Беседа на этом закончилась, так как генералов вызвали к командующему.
Когда я вернулся в политуправление, разговор со мной продолжил заместитель начальника полковник П. Г. Ермаков. Среднего роста, худощавый, подтянутый, типичный кадровый офицер, он с первых минут расположил меня к себе простотой общения, дружелюбием.
В ходе беседы Ермаков подробно охарактеризовал работников комсомольского отдела: старшего инструктора гвардии майора Г. И. Моторного, инструктора гвардии майора М. П. Татарникова, инструктора капитана Г. М. Дичека.
— Люди это опытные, — сказал Павел Григорьевич в заключение, — многое сделали и делают. Но требуется твердая рука в управлении отделом. К сожалению, прежний начальник отделом мало занимался...
Несколько забегая вперед, скажу, что инструкторы с пониманием приняли и меня самого, и предложенный мною более жесткий порядок в работе, трудились старательно, с инициативой. Из отдела ушел вскоре лишь капитан Г. М. Дичек. Вместо него назначили лейтенанта К. И. Боброва.
Постепенно я перезнакомился с начальниками других отделов политуправления — Николаем Ивановичем Филатовым, Владимиром Александровичем Дибровым, Иваном Ильичом Муравьевым. Все они — старые фронтовики, все с боевыми наградами. Все эти офицеры с первых дней относились ко мне вполне по-товарищески, охотно помогали советами, предостерегали от ошибочных решений. Вскоре меня избрали в бюро партийной [94] организации политического управления, что я воспринял тоже как проявление дружелюбия и большого доверия.
Ознакомление с делами комсомольского отдела заняло не более двух дней. Докладывал Гавриил Игнатьевич Моторный, и притом очень основательно. Споткнулся лишь в том случае, когда я попросил рассказать, как инструкторы комсомольского отдела участвуют в пропагандистской работе. Моторный был озадачен самой постановкой такого вопроса. С глубокой убежденностью заявил:
— В политуправлении есть для этого лекторы, а у нас и без того хватает дел.
Пришлось разъяснить, что я на этот счет придерживаюсь иного мнения.
Почувствовав, что в новом коллективе — аппарате политуправления фронта — я уже мало-мальски освоился, пошел к Н. В. Егорову с просьбой разрешить поехать в войска. Никита Васильевич предложил заняться прежде всего выполнением задания члена Военного совета фронта — съездить в ту часть, где возникла идея формирования комсомольских рот.
— А затем, — сказал он, — надо бы побывать еще в одной дивизии 11-й гвардейской армии и потолковать там с командиром роты гвардии старшим лейтенантом Семеновым. Его очень волнует вопрос — какие приняты меры, чтобы вернуть в СССР богатства, награбленные у нас фашистами, и можно ли заставить немцев участвовать в восстановлении разрушенных ими городов? Вот тебе письмо этого ротного в «Правду». Но перед тем как ехать к нему, сам хорошенько разберись в сути дела, посоветуйся в отделе пропаганды...
Обстоятельства сложились так, что сначала я попал к Семенову.
Вместе со старшим инструктором комсомольского отделения 11-й гвардейской армии гвардии майором И. С. Медниковым добрался в дивизию, оттуда в полк, затем в батальон и, наконец, в траншеи стрелковой роты. Командира роты удивило, что его письму придали такое значение и на передовую в связи с этим прибыл работник политуправления. Мы обстоятельно поговорили. Затем, разумеется, я познакомился с комсоргом роты, раздал свежие газеты, рассказал о последних новостях. Для красноармейцев в окопах офицер «сверху» — всегда интересный собеседник: знает, наверное, [95] больше, чем ротное или батальонное начальство, насчет конца войны может сказать поточнее.
Только-только мы разговорились по душам, как прозвучала команда «К бою!». Роту атаковали фашистские танки; за ними наступала пехота. Совсем рядом ударила наша противотанковая пушка, которую я поначалу и не заметил. Артиллеристы подбили один танк, но тотчас их огневую позицию гитлеровцы накрыли минометным огнем. Расчету пришлось залечь. Второй вражеский танк, используя момент, устремился к нашим окопам, а следом — пехота. В эту минуту противотанковая пушка снова открыла огонь. Единоборство ее с фашистским танком длилось считанные секунды. Фашистские танкисты не выдержали, начали пятиться, укрылись за ближайшими строениями. Пехоту обратили в бегство наши стрелки.
В стрелковой роте потерь вроде бы не было. Только артиллерийский расчет заметно поредел — всего двое возле пушки: сержант и ефрейтор. Вдруг вижу, тянутся из тыла еще два артиллериста. Подошли к своей пушке и остановились виновато. Сержант и ефрейтор отвесили обоим по затрещине.
— Вы что, ребята? — кинулся я к ним. — А ну, прекратить безобразие!
— Какое же тут безобразие? — искренне удивился сержант. — Никакого безобразия нету, товарищ майор. Эти хлопцы из молодого пополнения, первый бой у них. Сперва хорошо держались, а как стали рваться мины, драпанули... Нам же воевать вместе с ними, вот и обучаем их, воспитываем.
— Воспитывать, сержант, надо, да только не с помощью кулаков, — горячился я.
— Ну, что вы, товарищ майор! Мы же по-свойски. У человека где ум находится? Вот тут. — Сержант стукнул себя по лбу. — А как струхнешь, он сразу вниз опускается. Вот мы его оттуда и выталкиваем на прежнее место. Всего и делов.
Пришлось объяснить им, что рукоприкладство в Красной Армии — преступление.
«Воспитуемые» виновато поглядывали на «воспитателей» и помалкивали.
Тем временем бой возобновился, опять ударили немецкие минометы, из-за строений выполз танк. Орудийный расчет вновь закрутился вокруг своей пушки. На этот раз молодые артиллеристы назад не оглядывались. [96]
И когда вражеская атака снова захлебнулась, сержант одобрительно похлопал по плечу одного из новичков...
На следующий день я побывал у командующего артиллерией фронта Героя Советского Союза генерал-полковника артиллерии Н. М. Хлебникова. Мне очень хотелось рассказать ему, как одна противотанковая пушка расправилась с двумя танками. И я рассказал. Не умолчал и о том, как сержант и ефрейтор «воспитывали» молодых.
Николай Михайлович выслушал меня внимательно, задумался на минуту и ответил так:
— Сержант и ефрейтор главное усвоили — драться надо с врагом при любых обстоятельствах. Василий Иванович Чапаев наверняка их похвалил бы. Я это могу твердо утверждать, так как воевал под его началом в гражданскую войну. Ступайте-ка вы, майор, снова в тот полк и поблагодарите от моего имени этих молодцов. Проследите за представлением обоих к наградам. И сделайте что-нибудь приятное для их матерей. Ну... письмо что ли подготовьте, а я подпишу. Да не забудьте к письму добавить посылочку с фронта.
Все так и было сделано.
Два дня спустя я снова встретился с артиллеристами, передал благодарность генерала Хлебникова. Спросил сержанта Алексея Федосеева, здоровенного, рыжеволосого парня лет двадцати двух, какой подарок хотел бы он сделать своим родителям.
— Если можно, пошлите маме отрез на платье, — ответил сержант.
— А отцу?
— Батя еще в сорок первом под Москвой погиб...
Ефрейтор Александр Николаев, одногодок Федосеева, был, оказывается, легко ранен в том бою и находился уже в медсанбате. На мой вопрос ответил, что он — сирота, отца и мать в двадцать пятом году зарубили басмачи, воспитывался в детском доме.
— Там у нас была няня — тетя Лиза, — продолжал ефрейтор. — Вот она и стала для меня вместо мамы. С войны я перво-наперво к ней поеду. Уже два года мне об этом пишет, зовет... Раз уж такой приказ вышел, хорошо бы, товарищ майор, послать ей чего-нибудь к чаю, леденцов, например.
Долго не мог я заснуть в ту ночь. Разговор с Николаевым заставил вспомнить собственное детство. [97]
Ведь и я — воспитанник детского дома, и меня вырастили такие люди, как та тетя Лиза. В посылочку, отправленную ей, мы положили не леденцы, а трофейный шоколад...
Менее впечатляющей оказалась поездка в другой полк, из которого, как читатель помнит, последовало предложение о формировании специальных комсомольских рот. Помощник начальника политотдела 39-й армии майор Г. С. Власов по пути в 91-ю гвардейскую стрелковую дивизию убеждал меня в том, что в полку инициаторам этой идеи уже все разъяснено. Он был прав. Действительно, командование полка во всем разобралось, но вот комсомольские активисты в батальонах и ротах понятия не имели о причинах отказа политуправления фронта поддержать идею комплектования подразделений, состоящих только из членов ВЛКСМ. До них дошло одно — вышестоящее начальство не поддержало инициативу. Собрали комсоргов подразделений, и я дал необходимые разъяснения, которые, кажется, всех удовлетворили. Но один вопрос был задан. А как же быть в таком случае с оценкой формирования в 1941 году рот из политбойцов? Я объяснил, что в тех исключительно тяжелых условиях командование Красной Армии сознательно шло на эту чрезвычайную меру, на риск потери лучшей части личного состава, стремясь такой дорогой ценою остановить отступление наших частей, дать всем красноармейцам наглядный пример стойкости и упорства в боях с превосходящими силами фашистов. Сейчас иное время, другая обстановка на фронтах, мы сильнее врага. Это объяснение приняли.
Полк находился в обороне, и мы с майором Власовым имели возможность побывать во многих подразделениях. В роте, где комсоргом был сержант Михаил Прищепа, я увидел двух мальчишек. Им было лет по двенадцать, не более. Мне рассказали, что эти ребята пристали к полку еще во время боев в Белоруссии, а сейчас удрали сюда из тылов полка. По этому поводу завязался разговор. Я рассказал бойцам, как решается в стране проблема устройства безнадзорных детей. Тысячи ребят определяются в детские дома, в рабочие и крестьянские семьи. Начали работать суворовские училища. По Московскому военному округу помнил некоторые данные и назвал их: в Калининском суворовском училище из 500 воспитанников около половины сыновья [98] погибших в боях, а остальные — дети фронтовиков и партизан.
Кто-то задал вопрос: а нельзя ли полковых ребят определить в суворовское училище? Я ответил, что доложу начальнику политуправления эту просьбу. Забегая вперед, скажу, что Никита Васильевич Егоров быстро решил этот вопрос. Еще до начала тяжелых боев за Кенигсберг эти и другие ребята были отправлены в глубь страны и устроены в детские дома и в суворовские училища.
На участке обороны роты накануне сдались в плен несколько немецких солдат. Они предъявили листовки национального комитета «Свободная Германия». В связи с этим меня попросили рассказать, что это за комитет, где и кем он образован, каковы его цели. «Комитет, — сообщил я, — создан в 1943 году немецкими антифашистами у нас в стране. Он помогает нам проводить агитацию среди солдат вермахта, разъяснять им необходимость сдаваться в плен во избежание неотвратимой гибели. В Восточной Пруссии отмечено уже несколько случаев перехода линии фронта немецкими солдатами с листовками в поднятых руках».
Вот и все, собственно, что осталось у меня в памяти об этой поездке. Из политуправления позвонили, и надо было срочно возвращаться. Назревали большие события...
Первоначально решением Ставки Верховного Главнокомандования уничтожение земландской группировки немецко-фашистских войск и овладение городом-крепостью Кенигсбергом было возложено на 1-й Прибалтийский фронт под командованием генерала армии И. X. Баграмяна. Для решения этой задачи ему передавались из состава 3-го Белорусского фронта 11-я гвардейская, 43-я, 39-я армии, 1-й танковый корпус. Еще в первой декаде февраля генерал Баграмян переместил свой командный пункт под Кенигсберг. Туда же перебазировались штаб фронта и политуправление.
И как раз там 18 или 19 февраля нас настигло горестное известие о смертельном ранении командующего 3-м Белорусским фронтом генерала армии И. Д. Черняховского.
Командующим 3-м Белорусским фронтом Ставка назначила Маршала Советского Союза А. М. Василевского и все войска, действовавшие в Восточной Пруссии, подчинила ему. 24 февраля 1-й Прибалтийский [99] фронт был преобразован в Земландскую группу войск и включен в состав 3-го Белорусского фронта. И. X. Баграмян был назначен командующим Земландской группой войск с правами заместителя командующего фронтом.
Вскоре Н. В. Егоров собрал начальников отделов, рассказал, чего он ждет от каждого из нас по политическому обеспечению предстоящей операции, и совершенно неожиданно для меня объявил, что, мол, задачи комсомола командующий фронтом считает нужным обсудить дополнительно, с его личным участием. Позднее я узнал, что эта инициатива исходила от члена Военного совета М. В. Рудакова. При этом имелось в виду, что в обсуждении примут участие все члены Военного совета и заместители командующего.
Необходимо, мне думается, хотя бы очень коротко рассказать здесь о том, как проходило обсуждение и какие оно имело последствия.
Иван Христофорович Баграмян обратил наше внимание на то, что война приближается к концу, но сопротивление врага возрастает, он дерется в своем логове яростно и наши войска несут большие потери. Сейчас очень важно беречь людей, а у нас осмотрительности не всегда хватает. Больше и лучше надо использовать технику. Артиллеристы, танкисты, летчики, саперы должны надежнее поддерживать пехоту в бою.
Обращаясь непосредственно ко мне, командующий сказал:
— Подумайте над всем этим хорошенько, посоветуйтесь с присутствующими здесь генералами.
Генералы не стали дожидаться, когда я обращусь к ним за советами. Начали высказывать свои мнения тут же. И не только мне, не только комсомольским организациям, но и друг другу. Так, М. В. Рудаков повел речь об улучшении качества пропаганды примеров мужества и стойкости комсомольцев в боях.
— На днях, — говорил он, — мне доложили о подвиге бронебойщика Николая Свиридова, который всего четырьмя выстрелами подбил два фашистских танка и в последовавшей затем рукопашной схватке уничтожил еще восемь гитлеровцев. Командование дивизии отмечает отличное знание Свиридовым своего оружия, его мужество и отвагу. Вот эти составляющие подвига и надо разъяснять молодым бойцам, а не ограничиваться лишь голыми цифрами, как это мы часто делаем... [100]
Командующий артиллерией Н. М. Хлебников со знанием дела охарактеризовал укрепления Кенигсберга и настоятельно рекомендовал сосредоточить усилия комсомольских организаций на моральной подготовке личного состава к преодолению неизбежных трудностей на всех этапах штурма.
— Вот, вот, — подхватил его мысль И. X. Баграмян, — все средства надо использовать для этого. И перед боем, и особенно в бою. Комсорги должны видеть каждого! Задержался за укрытием боец — напомни ему, что он должен делать. Увидел смелые и умные действия — похвали и доложи командиру. Где надо, пошути. В других случаях — напомни о долге и чести. В этом деле комсомольским активистам хорошо могут помочь бывалые младшие командиры. Мне вот Николай Михайлович, — кивнул он в сторону Хлебникова, — рассказывал как-то о старшине Пеплове. Если не ошибаюсь, этот старшина прошел со своей гаубицей от Москвы до Кенигсберга, около 5 тысяч километров, и лично сделал более 10 тысяч выстрелов по врагу. Для молодых бойцов слово такого человека дорого стоит, оно способно воодушевить, поднять даже слабого духом на решительный штурм укреплений врага. Комсомольские организации должны воспользоваться этим.
В заключение командующий заявил, что Военный совет надеется на примерность комсомольцев в предстоящих тяжелых боях, ждет от каждого из них высокой боевой активности.
Указания командующего войсками и Военного совета мы положили в основу всей своей работы, довели их уже в феврале до помощников начальников политотделов армий по комсомольской работе. По этому же вопросу организовали в начале марта по армиям семинары помощников начальников политотделов дивизий по комсомолу и комсоргов полков; для комсоргов первичных организаций прошли такие семинары при политотделах корпусов. Каждый работник комсомольского отдела выступал на семинарах, побывал на комсомольских собраниях в частях, обсуждавших опыт первых боев в Восточной Пруссии и обязанности комсомольцев в подготовке к штурму Кенигсберга. Учитывая особый характер предстоящих боев — штурма мощных крепостных укреплений, — комсомольский отдел уделил большое внимание подбору комсомольцев в формируемые командованием специальные штурмовые отряды [101] и группы. Разумеется, эту большую подготовительную работу инициативно организовывали все отделы политического управления, политические органы армий и соединений, политработники в частях. Только такой подход к делу мог обеспечить успех.
Иван Христофорович Баграмян пришел и на совещание комсомольских работников, которое мы провели в последние дни подготовки к штурму Кенигсберга, еще раз подав тем самым добрый пример командирам соединений и частей. Да и у меня, в моей последующей практике, этот его приход оставил след на многие годы.
После совещания Иван Христофорович сказал мне:
— Доклад у вас, Маринов, получился хороший. Но почему вы все время ставили в пример только тех комсомольцев, которые награждены орденами? У нас многие фронтовики отмечены медалями. Это тоже высокая и почетная награда. Советую вам подумать, что может сделать комсомольская общественность для повышения авторитета боевой медали. Зачастую как бывает: наградят человека медалью и не спешат вручить ее или делают это слишком уж буднично, незаметно для окружающих. Воздействие боевой награды и на самого награжденного, и на окружающих возрастает во много раз, если она вручается сразу, и не походя, а в торжественной обстановке. Важно, чтобы командир, да и комсомольская общественность тоже нашли слова благодарности отличившемуся бойцу. Рядовые и сержанты, награжденные медалями, — наш постоянный резерв для выдвижения на офицерские должности. Они хорошо знают повадки врага, многому научились в боях и других могут поучить. Молодые бойцы, повидав их в деле, охотно идут за ними, верят в их силы, доверяют им свою жизнь...
Мне довелось встретиться с Маршалом Советского Союза Баграмяном спустя четверть века, и разговор снова зашел о боевых медалях. Вспомнив нашу давнюю беседу, Иван Христофорович сказал:
— Вы только подумайте, как гордо звучат их названия: «За отвагу», «За боевые заслуги». Когда такая медаль украшает грудь человека, сразу ясно: доблестно, храбро воевал солдат! Низкого поклона заслуживают люди, отмеченные такой наградой.
Почти те же слова услышал я из уст Маршала Советского Союза А. М. Василевского: [102]
— Знаете, когда я встречаю человека с боевой медалью на лацкане пиджака, всегда волнуюсь. Это же солдат! Его руками, его кровью добыта наша великая Победа над фашизмом!
И в самом деле, мы должны поклониться каждому такому человеку. Каких огромных усилий над собой, какого самопожертвования потребовала от него война! Легко ли первым подняться в атаку? Легко ли идти навстречу губительному вражескому огню? А человек, награжденный боевой медалью, непременно прошел через это.
О многом говорят цифры, которые хочется назвать сейчас: за годы Великой Отечественной войны вручено более 34 миллионов медалей «За отвагу», «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За победу над Японией», за оборону наших городов и освобождение городов соседствующих с нами стран. 34 миллиона!
По-моему, есть все основания утверждать, что наиважнейшей частью комсомольской работы в боевой обстановке, на всех уровнях, от комсорга роты до политуправления фронта, является пропаганда по горячим следам примеров солдатского героизма, мужества, стойкости. Так мудро поступил И. X. Баграмян, ориентируя нас именно в этом направлении накануне штурма Кенигсберга.
Светлело лицо бойца, действия его становились еще увереннее, когда он в ходе боя получал переданную по цепи записку от комсорга с благодарностью за мужественные действия и уведомлением, что командир роты решил сообщить о его отваге родителям, доложить по команде. Чутко реагировали на это и другие бойцы, оказавшиеся рядом с отличившимся. Я не раз слышал их по-солдатски прямодушные высказывания:
— Все сделаю, но в следующем бою добьюсь и для себя такой же чести.
— Не могу сам хвалиться, как воюю, а вот если бы командир написал домой об этом, порадовались бы там, да и я порадовался бы...
Комсомольский отдел политуправления Земландской группы войск тоже внес свой вклад в это благородное дело. Недавно я заново перечитал в архиве наши докладные записки, наши публикации в красноармейской [103] газете «Вперед на врага». Как много напомнили они о героическом штурме Кенигсберга!
...Комсомольца младшего сержанта Карманова окружили 15 гитлеровцев. Он принял неравный бой, отстреливался до последнего патрона, потом яростно отбивался гранатами. Уничтожил семерых фашистов. И сражался до тех пор, пока не пришли на выручку товарищи.
...Комсомолец старший сержант В. И. Медведев огнем из танковой пушки уничтожил 7 орудий противника с их расчетами, 18 грузовых машин, 26 подвод с боеприпасами, 50 фашистских солдат и офицеров.
...Отличный стрелок комсомолец Николай Титов лично уничтожил 33 гитлеровца. По поручению комсомольской организации обучил снайперскому искусству нескольких молодых бойцов. Все вместе за две недели боев они вывели из строя более восьмидесяти солдат противника.
...Разведчик комсомолец Николай Верясов много раз совершал вылазки в тыл противника. Взял несколько «языков», захватил ценные оперативные документы. Награжден орденом Красного Знамени, орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Родителям Верясова отправлено благодарственное письмо, текст которого обсужден на комсомольском собрании.
...Минометный расчет младшего сержанта Ахмета Айгистова отважно воюет уже третий год. Все номера расчета: Николай Виноградов, Садвоказ Жамышляев, Мажит Худайбердинов, Иван Пильков, Хазраткул Ерматов — и сам командир награждены орденами и медалями. Мастерство, смелость, тесная боевая дружба позволяют им разить врага, а самим оставаться невредимыми.
...Гвардеец Михаил Шевченко со своим станковым пулеметом был поставлен командиром прикрывать стык двух наших батальонов. Немецкая пехота беспрерывно атаковала именно в этот стык. Шевченко собрал все свои моральные и физические силы и весь день вел неравный бой. Истребил более ста фашистов.
На основе этих материалов строились наши выступления перед воинами, писались листовки и газетные статьи. Однако, перечитывая эту обширную информацию сегодня, я с сожалением отметил: до чего она скупа, как мало заботились мы тогда о том, чтобы и до потомков донести мысли, думы, чувства героев! Трудились [104] в поте лица, но исходили только из дня сегодняшнего. Даже имя и отчество героя не всегда записывали. Теперь-то эти просчеты наши ясны, но упущенного уже не вернуть...
Резанула по сердцу запись, без каких бы то ни было комментариев: «На 18 февраля 1945 года в частях 39-й армии — после упорных и ожесточенных боев с внезапно перешедшими в наступление гитлеровцами — осталось в строю 6702 комсомольца. Выбыли из строя за 5 дней боев с 13 по 18 февраля 5182 комсомольца. Представлено к боевым наградам за отличие в боях 6583 члена ВЛКСМ»{12}.
Впрочем, какие тут нужны комментарии? Все ясно и без них. Ясно и больно. Ведь в числе этих тысяч сколько вчерашних школьников, мальчишек, только что вышедших из детства. Комментарием в данном случае могут служить прекрасные строки Александра Межирова:
Невысокого ростаДа, были и такие, которым вроде бы не довелось совершить «никакого геройства». Но по разным причинам. Одни слишком быстро сложили голову в бою. У других служба так пошла. Но любая честная солдатская служба — сама по себе уже подвиг. Всякий, кто в тяжелое для Отчизны время подставил ей свое плечо, достоин ее наград.
Заботой политического управления, и в том числе его комсомольского отдела, был и этот вопрос. К примеру, весной 1945 года установили, что в 5-й гвардейской артиллерийской бригаде не имели боевых наград 34 сержанта и 132 красноармейца, воевавших с 1941 года. Притом половина из них имели ранения. По нашему [105] докладу по этому вопросу командование фронта восстановило справедливость: многие воины были награждены.
Однако приходится все же признать, что и на 1-м Прибалтийском, и на других фронтах правое это дело сплошь и рядом отодвигалось куда-то на второй план, откладывалось со дня на день. Справедливость восстанавливалась уже после Великой Отечественной войны специальными решениями Центрального Комитета партии и Советского правительства.
Накануне штурма Кенигсберга в трех наших армиях (39, 43 и 50-й) состоялись слеты истребителей танков. Готовились и проводились они совместными усилиями штабов и политорганов при самом активном участии комсомольских работников, которые помогали выдвигать участников, готовили необходимые материалы для докладов. Пригласили мы на эти слеты не только тех, кто уже отличился в минувших боях, но и тех, кому предстояло впервые помериться силами с «тиграми», «пантерами» и иным гитлеровским зверьем. Всего собрали на слет 435 человек. Перед истребителями танков выступили с обстоятельными докладами командующие артиллерией армий, рассказали, как должны действовать против танков артиллеристы, бронебойщики, стрелки, минеры. Но, пожалуй, еще большее значение имели выступления самих этих мастеров своего дела. Таких, как Богосян, подбивший 18 вражеских танков, Кущев — 13, Жуков — 12, Рогожин — 10, Хатенко — 9, а всего своим опытом поделились 54 лучших воина. Бойцы нового пополнения усваивали их бесценный опыт.
Аналогичные слеты представителей иных военных специальностей проводились в дивизиях и частях. А в политуправлении группы собрали девушек. Тут были и медсестры, и санинструкторы, и связистки, и поварихи, и хлебопеки, и регулировщицы движения на военно-автомобильных дорогах, и снайперы, и разведчицы, и пулеметчицы, и авиаспециалисты самого разного профиля. Этот перечень позаимствован из регистрационного списка участниц слета.
Хочу привести некоторые краткие выдержки из их выступлений.
Старший сержант Бардышевская — снайпер: «В 1941 году я добровольно ушла на фронт медсестрой. Потом по примеру моей замлячки Людмилы Павличенко [106] стала снайпером. Сейчас на моем боевом счету 86 уничтоженных фашистов. Горжусь тем, что имею персональную снайперскую винтовку от Центрального Комитета комсомола. И впредь буду воевать, не жалея сил и жизни».
Лейтенант Иванцова — комсорг полка связи: «Я никогда не забуду девушек из краснодонской подпольной комсомольской организации — Любу Шевцову, Ульяну Громову и других. Членом этой организация была и я. Считаю своим долгом отомстить за гибель моих товарищей. Все свои силы отдаю тому, чтобы воспитывать у комсомольцев нашего полка мужество, стойкость, ненависть к врагу. Любые задания командования мы готовы выполнить».
Сержант Ермолинская — регулировщица: «Мы, дорожники, помогаем своевременно доставлять на передний край боеприпасы, продовольствие, горючее и все другое, что там требуется. Работаем день и ночь, под бомбежкой и артобстрелом, в любую погоду. Приходится иногда отбиваться от диверсантов. Среди нас имеются убитые, немало раненых. Но что поделать — война же. Важное значение своей службы регулирования понимаем и впредь будем нести ее так же исправно, как несли до сих пор».
Старшина Багдасарова — санинструктор стрелковой роты: «Очень обидно, когда кто-либо сомневается в наших солдатских качествах. Я дважды ранена и один раз контужена. Уже вот здесь, в Восточной Пруссии, выносила тяжело раненного и попала под артиллерийский обстрел. От контузии потеряла сознание. Но едва пришла в себя — сразу вспомнила о раненом. Благополучно доставила его в медсанбат. В тот же день вынесла с поля боя еще троих раненых».
В политуправлении и штабе фронта очень внимательно отнеслись ко всему, что услышали от участниц этого слета. В меру возможного помогли удовлетворить специфические бытовые нужды девушек, позаботились о решительном пресечении отдельных случаев грубого, бестактного обращения с ними. Все эти вопросы были рассмотрены на совещаниях командного состава в частях. И еще об одном надо сказать — проверка состояния работы с девушками-воинами впредь включалась начальником политуправления во все наши планы. [107]
Я уже рассказывал, что 19 февраля сложилась тяжелая ситуация в полосе 39-й армии. Гитлеровцы мощно контратаковали ее одновременно с двух направлений — из осажденного Кенигсберга и с Земландского полуострова. Они пытались деблокировать Кенигсбергский гарнизон, и частично им это удалось.
Добрую половину личного состава армии составляли тогда бойцы, которым довелось участвовать лишь в победоносном нашем наступлении. А тут вдруг — осечка, враг наступает, несем большие потери. Многие приуныли. Начались обычные в подобных ситуациях разговоры: «А фашисты-то еще сильны. Гляди, как бы чего хуже не было».
Надо было помочь командирам и политработникам 39-й армии переломить такие настроения. В этом неотложном деле приняли участие все отделы политуправления Земландской группы. Не составил исключения и комсомольский отдел. Мы выехали в 39-ю армию почти в полном составе. Организовали выступление перед молодыми бойцами закаленных в боях ветеранов, переживших и горечь отступления, и трудности обороны. Сами выступали в ротах, батареях, на комсомольских собраниях с сообщениями об успехах советских войск под Берлином и на других участках фронта, рассказывали и о том, как чувствуют себя гитлеровцы, окруженные в Кенигсберге (такими материалами нас снабдил отдел по работе среди войск противника).
При осложнениях боевой обстановки мимолетное малодушие одиночек возможно всегда. На это надо смотреть трезво и реагировать в зависимости от обстоятельств. Иногда и шутки достаточно. Припоминается такой случай.
8 апреля 1945 года разговаривал я с бойцами штурмовой группы, изготовившейся атаковать форт Кениг-Фридрих-Вильгельм. Подступы к этому полуовальному мощному укреплению были прикрыты плотным артиллерийским и пулеметным огнем, да еще ров с водой на пути шириной в 35 метров. Гарнизон форта, по данным разведки, насчитывал несколько сот человек. Все это заставляло сильно задуматься каждого бойца.
Поначалу беседа у меня явно не ладилась. Говорил вроде бы верные вещи, а ребята думали о своем: как же преодолеть все это и остаться живым? Войне-то уже конец виден. [108]
Рядом со мной сидел боец лет восемнадцати. Воспользовавшись паузой в моем рассказе, спрашивает:
— Товарищ майор, а что вам из дому пишут?
Я на миг даже растерялся от такого неожиданного вопроса. Но тут же нашелся и ответил:
— О многом пишут. Больше всего интересуются, когда же мы разгромим врага. Домой ждут. Даже сын, Всеволод, которому всего четыре года исполнилось, с нетерпением ждет.
— Надеетесь вернуться?
— Твердо.
— А у меня, — вздохнул парень, — вряд ли этот номер пройдет.
— Почему? Сколько ты времени на фронте?
— Да вот уже вторая неделя пошла.
— Ну раз пошла уже вторая неделя, все будет в порядке, — сказал я под дружный смех бойцов. И посоветовал, в том же шутливом тоне: — Ты только каску надвигай поглубже.
Смотрю, и он в ответ улыбнулся, а это уже хороший признак. Дальше и беседа пошла как-то веселее. Рассказал я ребятам, что действия штурмовых групп будут поддержаны авиацией, мощным артогнем, танками. Все брошено на помощь штурмовым группам. Бойцы слушали внимательно и, чувствовалось, стали спокойнее.
После моей беседы комсорг группы раздал ребятам красные флажки и объяснил, кто и где в форте должен установить свой флажок. Один из флажков достался совсем молоденькому бойцу. Тот взял ярко-красный кусок материи, прикрепленный к неошкуренной тонкой тополевой палке, бережно стал пристраивать под ремень. Вдруг я услышал недовольный голос:
— Это несправедливо — одного и того же под пули подставлять. Он уже один свой флаг поставил. Этот надо дать другому... Лучше всего — мне.
Говорил это рослый, крепко сложенный, средних лет боец. Он встал, подошел к комсомольцу.
— Дай-кась, говорю, флажок твой, Вася, мне. Уступи. Я ж в отцы тебе гожусь. Установлю надежно, не беда, что беспартийный.
До сих пор помню фамилию этого бойца — Руссиянов. А вот имя его позабыл.
Штурм форта прошел успешно. Бойцы и командиры [109] действовали слаженно, уверенно, мужественно. После боя я узнал некоторые подробности.
Молодой красноармеец Вячеслав Гремайло шел в атаку рядом с отцом. Отца сразила вражеская пуля. Сын пошел дальше. Огнем своего автомата и гранатами он истребил более десятка гитлеровцев. Остался в живых и тот молодой паренек, что сомневался, доведется ли ему вернуться домой, пройдет ли «такой номер», а Руссиянов одним из первых установил красный флажок.
После падения форта штурмовая группа, в которой я остался и на следующий день, продолжала упорно и яростно драться в городе — за каждую улицу, каждый дом. На захваченных зданиях одна за другой появились надписи: «Этот квартал заняли гвардейцы Толстикова», «Мы дрались под Москвой», «Вот мы и в Кенигсберге», «Добьем фашистского зверя в его берлоге!», «Помним о погибших товарищах», «Смерть фашизму!», «Гвардейцы — вперед!». А на массивном цоколе одного из домов красовался уже и настоящий плакат со стихотворным текстом:
Русские будутБои закончились 9 апреля капитуляцией фашистского гарнизона Кенигсберга. Сейчас уже не помню, по какой причине, но я оказался в центре города на площади Кайзер-Вильгельм-плац и увидел разделанный в пух и прах нашим артиллерийским огнем и авиационной бомбежкой Королевский замок. Это былая гордость пруссаков выглядела теперь жалко, символизировала крушение фашистских планов, возмездие за преступления, совершенные гитлеровской Германией. Впечатляющая картина...
Но вернемся к событиям января 1945 года. В этом месяце состоялся XIII Пленум ЦК ВЛКСМ, принявший решение «Об улучшении политико-воспитательной работы комсомольских организаций среди молодежи». Мы в комсомольском отделе политуправления восприняли решения этого Пленума как призыв ко всем нам подняться над повседневностью. Не отрываться от [110] нее — нет! А только подняться чуть выше наших повседневных дел, чтобы шире был обзор, яснее перспектива. Предстояло серьезнее заняться политической учебой, больше практиковать беседы и доклады для молодежи об истории и великих делах большевистской партии, о комсомоле, об истоках наших побед в Великой Отечественной войне, о жизни страны, дружбе народов Советского Союза, пролетарском интернационализме. Это диктовалось необходимостью дальнейшего повышения боевой активности комсомольских масс.
Казалось бы, все ясно. Но иные комсомольские работники рассуждали так: «Закончится война, вот тогда мы и займемся всем этим». Дело осложнялось еще и тем, что некоторые командиры придерживались такой же точки зрения.
Однажды на совещании командно-политического состава в 11-й гвардейской армии я покритиковал комсомольского работника политотдела одной из дивизий за то, что он в течение полугода не прочитал ни одной книжки, не поразмыслил ни над одной журнальной статьей. В перерыве ко мне подошел командир этой дивизии и сказал обиженным тоном:
— Прошу тебя, майор, оставить нашего комсомольского вожака в покое. Он превосходно ведет себя на передовой, отлично стреляет из автомата и пулемета. Не делай из него ученого. Нам воевать надо...
Пришлось возразить. Об «учености», мол, в данном случае и говорить не приходится. Речь идет всего лишь о пополнении элементарных политических знаний, необходимых комсомольскому вожаку. Ведь он же все больше отстает в своем развитии и потому не ощущает потребности, да просто боится отвечать на вопросы комсомольцев, выступать перед ними по острым общественно-политическим вопросам. Умение бить врага из автомата не освобождает от необходимости четко ориентироваться в текущих политических событиях. В комсомольском руководителе это должно сочетаться.
В привитии комсомольским кадрам вкуса к решению задач по усилению идейно-воспитательной работы большую помощь оказал нам начальник отдела пропаганды и агитации Николай Иванович Филатов. Доброго, отзывчивого, хорошо знающего свое дело полковника Филатова мне не пришлось уговаривать, он охотно [111] подсказал наиболее животрепещущие темы для наших бесед и докладов в войсках, сам принял участие в их разработке.
В феврале работники комсомольского отдела приступили уже к реализации намеченной программы. Все без исключения! Понимали, что на нас будут равняться комсомольские работники политотделов армий и дивизий.
Сам я подготовил доклад об источниках силы и мощи Красной Армии. Исходя из известных положений В. И. Ленина, рассмотрел основные этапы боевой истории наших Вооруженных Сил и задачи, поставленные перед нами Верховным Главнокомандующим.
Первой проверке мой доклад подвергся на семинаре комсомольских работников 39-й армии и, кажется, выдержал ее. Вопросов было много. Большое впечатление произвели на слушателей зачитанные мною телеграммы В. И. Ленина командующим и членам реввоенсоветов армий и фронтов. Немалый интерес был проявлен к истории военной присяги и Красных знамен.
После этого семинара с политическими докладами один за другим стали выступать работники комсомольских отделений политотделов армий, помощники начальников политотделов соединений. Лед тронулся.
В ту пору, когда бои переместились на вражескую территорию, наибольшую остроту приобрело разъяснение личному составу простой, но принципиальной истины: мы пришли в Германию не для того, чтобы мстить, а для того, чтобы вырвать фашизм с корнем. Умом это постигалось относительно легко, а сердцем не всегда.
Сердца бойцов переполняла ненависть к гитлеровцам. Ведь немецко-фашистские захватчики принесли столько горя каждому. Скажем, в 252-м гвардейском стрелковом полку 83-й гвардейской дивизии 11-й гвардейской армии выяснилось, что фашисты убили и замучили близких родственников у 158 бойцов и командиров. А еще у 56 человек семьи были угнаны на принудительные работы в Германию, у 162 бойцов близкие остались без крова, у 293 — разграблено все имущество.
Продвигаясь с боями по Восточной Пруссии, воины все время встречались со своими соотечественниками и гражданами других стран, измученными в фашистской [112] неволе, выслушивали их прямо-таки душераздирающие рассказы о пережитом.
Эти рассказы публиковались в нашей фронтовой газете «Вперед на врага». Вот некоторые из них, помещенные в номере газеты от 7 апреля 1945 года.
«Нас привезли в Кенигсберг и поместили в здании местной биржи труда, — рассказывала на митинге Елена Волошук. — Потом всех выстроили во дворе. Приехали немцы и немки. Кто на машинах, кто на телегах. Стали нас рассматривать, прицениваться, сколько стоит каждый. Кто совсем отощал, браковали, а те, кто поздоровей, быстро расходились... Никогда не забыть мне, как мучительно расставались сестры, матери с дочерьми. У хозяина, к которому я попала, амбары ломились от продуктов, молоко рекой лилось, а нас морили голодом».
«Нас бросили в лагерь, что находился недалеко от Кенигсберга, в бараки, обнесенные колючей проволокой, — говорила другая несчастная женщина Марфа Ясиновская. — От голода, вшей, грязи начались болезни. Одни умирали, других убивали. Убили проклятые изверги и моего сына Мишу».
Уничтожение невольников стало для фашистов обыденным явлением. Гитлеровцы беспощадно истребляли советских людей, которые не умели или не хотели скрывать своей радости по мере приближения Красной Армии. Бойцы одной из частей составили, например, письменное свидетельство, также опубликованное в нашей фронтовой газете от 7 апреля 1945 года: «Мы случайно наткнулись на них. Их было семь русских людей. Все семеро лежат перед нами... зверски замученные фашистами».
Бурно обсуждались в красноармейской среде непрерывно поступавшие на фронт сведения об ущербе, нанесенном фашистскими оккупантами нашим городам и селам. В одной из рот меня буквально засыпали вопросами:
— Откуда мы возьмем средства для восстановления разрушенного?
— Чем и как расплатится за это Германия?
— Как восстанавливаются школы и другие детские учреждения?
Нелегко было ответить на эти вопросы. Но и оставить их без ответа тоже было нельзя. Рассказал, что в нашем ближайшем тылу — на территории Латвийской [113] ССР — к марту 1945 года удалось восстановить 1200 предприятий, что в Ленинграде возобновилось производство на сотнях заводов и фабрик, разрушенных противником. А трудящиеся Минской области, сами страшно разоренные фашистами, собрали для детей фронтовиков 500 пудов хлеба, 1000 пудов картошки, различную одежду, постельные принадлежности. И в Литовской республике студенты Каунасского университета позаботились о детях фронтовиков — собрали в фонд помощи им 29 тысяч рублей.
Клокочущую ненависть к фашистским преступникам надо было реализовать в боях. Только в боях! Политорганы проделали огромную работу по вопросу о гуманном отношении наших войск к местному населению и пленным. Командиры и политработники каждодневно разъясняли личному составу требования партии: не допускать ни малейших отступлений от законности, высоко нести честь и достоинство воина Страны Советов, беречь трофейное имущество как достояние Советского Союза.
Великая Отечественная война еще теснее сплотила народы нашего многонационального Советского государства. В каждом подразделении плечом к плечу стояли против врага представители разных национальностей. Всенародная забота об укреплении их боевой дружбы нашла яркое отражение в коллективных открытых письмах на фронт, которые мы получали из всех союзных республик. Каждая республика потребовала от своих сынов-фронтовиков самоотверженно защищать общее для всех нас Отечество — Советский Союз. Под каждым таким письмом стояли миллионы подписей.
Передо мной письмо бойцам-армянам от армянского народа. Документ этот и сегодня нельзя читать без волнения:
«Армянская земля не даст места ни одному трусу и малодушному. Знай, армянский народ ничего не забывает и ничего не прощает. Он возводит в своем сердце бессмертный памятник героям, а изменников проклинает навеки».
А вот письмо трудящихся Азербайджана. Оно выдержано в несколько иных тонах, но смысл тот же: [114]
«Милые сыновья наши, свет наших очей! Храбрость и отвага, верность присяге, решимость отдать свою кровь и жизнь за Родину всегда были благороднейшими чертами нашего народа! Мы давно знаем, что умереть героем — это значит жить вечно...»
Политорганы, политработники, партийные и комсомольские организации частей и подразделений многое сделали для того, чтобы каждый боец услышал голос народа своей республики. Вместе с тем у нас нашлись и иные, так сказать, собственные средства для сплочения бойцов разных национальностей.
В марте 1945 года политуправление Земландской группы войск выпустило листовку о трех сержантах-минометчиках: татарине Н. Гиниатулине, казахе Т. Кудайкулове и русском С. Шубине. Они воевали в одном расчете уже два года. Когда был ранен старший сержант Нургали Гиниатулин, его спас старший сержант Сергей Шубин — под сильным огнем добрался к раненому и вынес его с поля боя. Бывало и так, что Нургали выручал из беды Сергея. А вместе они старательно помогали овладеть специальностью минометчика третьему в расчете младшему сержанту Тагаю Кудайкулову, и в конце концов он стал в совершенстве владеть минометом. За стойкость и умелые боевые действия все трое были награждены орденами Славы III степени и медалями «За отвагу». В листовке выражалось пожелание, чтобы этот боевой расчет так же дружно действовал и впредь, по-братски оберегая друг друга, и в полном составе встретил недалекую уже победу.
Начальник политуправления генерал-майор Н. В. Егоров поручил мне собрать в войсках отклики комсомольцев на эту листовку. Вот некоторые из них, сохранившиеся в моих записях:
«Когда рядом с тобой в бою такие верные друзья — на душе полный порядок. По своему отделению знаю» (сержант Лихолатов Петр).
«У всех нас — украинцев, русских, белорусов, грузин, казахов — один, общий счет к фашистам. Сообща били гитлеровцев, вместе и добьем фашизм в его зверином логове» (красноармеец Шевченко).
«Мне отец пишет: «Ты — солдат не только Казахстана, ты — солдат народов всей страны». Всегда помню об этом» (лейтенант Рахматуллин).
«Листовка желает ребятам увидеть скорую победу. [115]
Такие, как они, непременно увидят ее» (снайпер Охотская).
Никита Васильевич Егоров прочел довольно обстоятельную справку комсомольского отдела об откликах на листовку, доложил содержание нашей записки командующему войсками Земландской группы и затем поручил полковнику Н. И. Филатову и мне подготовить для политотделов дивизий рекомендации о том, как раскрывать эту важнейшую политическую тему в устной и печатной пропаганде с обязательным использованием конкретных фактов из жизни своего соединения. В рекомендациях подчеркивалось, что генерал армии Баграмян требует продолжать активное изучение этого вопроса в войсках, так как на пополнение войск фронта в большом количестве прибывают воины различных национальностей. Так мы и поступили...
Не могу не сказать тут и о тысячах комсомольцев, выполнявших очень важную на фронте обязанность чтецов-агитаторов. Мы стремились, чтобы чтец был в каждом стрелковом отделении, боевом расчете, экипаже. Без этого практически невозможно было обеспечить своевременное ознакомление личного состава с жизнью страны, положением на фронтах, международной обстановкой.
Чтецы прежде всего знакомили бойцов с сообщениями Совинформбюро — это главное. Если позволяла обстановка, иные газеты прочитывались вслух строка за строкой — от начала до конца. И содержание наших листовок доводилось до бойцов, как правило, таким же способом. И многие замечательные художественные произведения донесли на передовую чтецы-агитаторы.
Из многих знакомых мне комсомольцев-чтецов больше других запомнился младший сержант Сергей Югов. В конце марта 1945 года работал я в частях 124-й ордена Красного Знамени, ордена Суворова II степени Мгинской стрелковой дивизии. Когда стало темнеть, зашел вместе с помощником начальника политотдела по комсомольской работе дивизии старшим лейтенантом В. Р. Пановым в один из блиндажей. Там уже горела самодельная фронтовая лампа — из гильзы от артснаряда — и вокруг огонька тесно уселись все его обитатели. На нас поначалу никто не обратил внимания — настолько внимательно слушали младшего сержанта, расположившегося у самой лампы. [116]
«Дорогой Ефим, — услышал я глуховатый его голос. — Пишу тебе, кровинушка моя, дитятко родное, о беде нашей. Погибли от рук фашистов братья твои Миша и Андрей, и потому мне нет теперь возможности жить. Одно держит на этом свете — надежда свидеться с тобою, Ефимушка, обнять тебя, родного, а там уж как бог положит...»
Как выяснилось в дальнейшем, младший сержант читал письмо, полученное от матери одним из бойцов его отделения Ефимом Сорокиным. Разумеется, с разрешения адресата. Он сидел тут же, закрыв лицо руками, и чтец обратился к нему:
— Ефим, может быть, ты хочешь сказать что-нибудь нам, боевым своим товарищам?
Сорокин отрицательно покачал головой:
— Не могу я. Перескажи за меня, что я тебе говорил.
— Хорошо, — согласился младший сержант. — Так вот, ребята, уже здесь, в Восточной Пруссии, Ефим уничтожил девять гитлеровцев, а теперь за братьев и страдания мамы своей обещает удвоить это число. У каждого из нас тоже есть свой личный счет к фашистам. Давайте пожелаем друг другу успеха в предстоящих боях и дадим слово маме Ефима, что будем оберегать его, как можем, а фашистов бить беспощадно. Вопросы есть?
Вопросов к чтецу не было. Бойцы поглядывали на меня, мол, давай-ка, товарищ майор, выскажись по существу дела.
Я посочувствовал Ефиму Сорокину и сказал, что согласен с очень конкретными практическими выводами младшего сержанта Сергея Югова. А от себя добавил, что бои на Земландском полуострове предстоят упорные, фашисты будут сопротивляться отчаянно — им отступать некуда. Но у нас здесь силы большие: мы имеем превосходство в танках, в артиллерии, в авиации, в живой силе.
Поэтому везде в войсках, от фронта до дивизии и до вашего полка, тщательно готовятся к завершающему удару по фашистам. Напряженно учатся люди, отрабатываются надежные приемы и способы прорыва укреплений противника. И все это делается для одной цели — обеспечить успешное решение боевой задачи с наименьшими потерями. Страна ждет от нас полного [117] разгрома гитлеровцев в Восточной Пруссии, и мы должны оправдать эти ожидания.
Мне давно уже хотелось рассказать о том, что неотъемлемой частью комсомольской работы на фронте было разучивание песен в ротах и взводах. На передовой песня делала истинные чудеса: снимала нервные перегрузки, вдохновляла бойцов на подвиги, незримой питью связывала фронтовика с родным краем, с родным домом.
Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу кто-то сказал однажды: «Никакая симфония не остановит танк, никакая песня не прервет полет бомбардировщика с бомбами». Шостакович резонно возразил: «...что такое мелодия «Интернационала» в сравнении с тем же танком и самолетом? Простой напев, не более. Однако этот напев, впервые прозвучавший в конце прошлого века, вошел в жизнь миллионов людей. Никакая сила не может заглушить его, приостановить его влияние на ход мировой истории. Эта песня прошла через несколько войн и революций, ее запрещали, в нее стреляли, с нею шли в бой и на казнь, с ней побеждали врага на всех широтах земли. Этот гимн коммунистов мира бессмертен! Он сильнее армады танков или самолетов.
Великая Отечественная война родила столь же прекрасные, вдохновенные мелодии, выразившие несгибаемый дух советского народа»{14}.
Политические органы, фронтовые комсомольские работники хорошо понимали это. Мы выступали инициаторами семинаров запевал, гармонистов, певцов, включали разучивание песен в программы сборов комсоргов. Нередко новая песня проникала в роты и батареи прямо с концерта приехавшего к нам артиста. Бойцы, приглашенные на концерт, тут же разучивали ее под руководством самого исполнителя.
Иные песни и рождались-то на переднем крае. Вот один лишь пример. Старший лейтенант А. Каплин написал стихи о кавалеристе Петре Дернове, отличившемся в Восточной Пруссии:
Залегли гвардейцы перед дзотом,Теперь эти строки многим, наверное, покажутся слишком уж непритязательными, но тогда композитор В. Кручинин, оценив искренность, душевность стихов, положил их на музыку. Затем появился приказ по части: «Командиру 4-го эскадрона со своим личным составом разучить песню, посвященную Герою Советского Союза П. Дернову, считая ее песней 4-го эскадрона». И что вы думаете, песня эта жила очень долго, а может быть, где-то живет и поныне.
Армейский комсомол глубоко признателен советским композиторам за их вклад в общее наше дело, в нашу Победу. Не забыты и не забудутся заслуги А. В. Александрова, М. И. Блантера, Б. А. Мокроусова, М. Г. Фрадкина, В. П. Соловьева-Седого, И. О. Дунаевского, В. Г. Захарова. Их творения — «Священная война», «Святое ленинское знамя», «Песня о Советской Армии», «До свиданья, города и хаты», «В лесу прифронтовом», «Песня о Днепре», «Вечер на рейде», «Заветный камень», «Соловьи», «В землянке», «Ой, туманы мои, растуманы» сопровождали советского воина повсеместно, звучали и у нас во время боев за Кенигсберг и Земландский полуостров.
— Прививайте любовь к боевой песне, поощряйте ее исполнение, создавайте сами песни о своих дивизиях, полках, батальонах и ротах, о героях-командирах и бойцах.
Я слышал подобные слова, обращенные к комсомолу, в грозном 1941 году от Александра Александровича Жарова, Бориса Леонтьевича Горбатова, от широко известного в наших Вооруженных Силах дирижера и композитора Семена Александровича Чернецкого. Запомнился мне и совет писательницы Елены Кононенко, который она дала, выступая в сентябре 1941 года на семинаре комсоргов частей Московского гарнизона:
— Цените ротных и взводных запевал, поднимайте, как знамя, как штык, боевую песню, которую всегда любили и умели петь наши русские воины. Песня [119] помогала чудо-богатырям Суворова. Песня помогала чапаевцам громить белогвардейцев. Песня поможет бойцам Красной Армии в борьбе с немецко-фашистскими бандитами. Песня — большое комсомольское дело...
Безусловно, права была писательница — огонек песни и тех, кто несет ее в массы бойцов, надо поддерживать. На нашем фронте было известно — в любой артчасти запевалы в почете, бойцы знают и поют песни. И в этом была большая заслуга командующего артиллерией Николая Михайловича Хлебникова. Песню он ценил, понимал ее большое значение для улучшения душевного состояния бойца. Мы не раз слышали от него такие слова:
— Мне еще, дорогие товарищи, сам Василий Иванович Чапаев голос ставил и пояснял относительно песни все тонкости. У нас в Чапаевской дивизии тогда все бойцы и командиры пели — от него самого и до кашевара. Песня не раз выручала нас не хуже кавалерийской шашки.
Николай Михайлович и ознакомление с вновь прибывшей частью начинал с вопроса — какие песни популярны среди бойцов, и терпеть не мог, если тот, кому задавался вопрос, не мог на него ответить. Молодой задор и энергия командующего артиллерией, его горячая вера в возможности песни делали свое дело — в артиллерийских частях с песней был порядок, командиры и политработники знали и ценили запевал. При таком отношении и комсомольские организации делали многое в пропаганде военно-патриотических песен.
Вспоминая о комсомольской работе на фронте, нельзя не отдать должное испытанным кадрам комсомольских работников. Помощники начальников политотделов армий и дивизий по комсомолу, комсорги полков и батальонов показывали личный пример в боях, умели повлиять на окружающих горячим, искренним словом, разъяснить неясное, убедить в необходимом. Сколько доброго сказано о них командирами полков и дивизий, командующими армиями, политическими работниками. Комсомольских вожаков было тысячи. И о каждом есть что вспомнить.
Вот капитан Максим Игнатьевич Седых — помощник начальника политического отдела 192-й стрелковой [120] Оршанской Краснознаменной дивизии. Типичная для тогдашних фронтовых комсомольских работников биография: родился в 1918 году, член партии с 1941 года, образование — семь классов и курсы младших политруков. Начал войну рядовым, быстро набрался боевого опыта, его назначили комсоргом роты. В 1942 году направили в училище. Через несколько месяцев получил звание младшего политрука и опять вернулся на фронт. Теперь уже в качестве комсорга полка. Затем стал парторгом батальона, заместителем командира батальона по политической части. В лихой момент возглавил группу разведчиков и добыл «языка», в котором была тогда острая нужда. Трижды ранен в боях.
Я бывал в 192-й дивизии и имел возможность лично убедиться, каким уважением пользовался там Седых. Приехал однажды помочь ему провести семинар комсоргов батальонов. Седых доложил, что до начала семинара надо бы выдать в одном из батальонов комсомольские билеты большой группе бойцов, отличившихся в последнем бою и только что принятых в комсомол. Поехали в этот батальон вместе. Собрали нужных нам людей метрах в 300 от передовой, за небольшой высоткой. Я поздравил воинов с вступлением в комсомол, поблагодарил от имени политуправления фронта за то, что хорошо воюют. И тут же начался артобстрел. Попробовали переждать его, рассредоточившись. Не получилось: огневые налеты противника следовали один за другим. Седых подал команду: всем разойтись по своим подразделениям. Комсомольские билеты выдавали на огневых позициях, обходя окоп за окопом. Максима Седых здесь хорошо знали, запросто окликали, задавали массу вопросов. В окопах он был своим человеком.
Седых обладал ценнейшим для комсомольского руководителя качеством — умел быстро установить контакт с бойцами, расположить их к себе, заразить своим оптимизмом, увлечь за собой. Его ждали в окопах, с ним охотно делились и радостями, и печалями, с доверием относились к его советам, не сомневались, что он непременно выполнит любое свое обещание. К его мнению внимательно прислушивались и начальник политического отдела дивизии, и в вышестоящих политорганах — это был надежный источник достоверной информации о настроениях и запросах бойцов, о [121] помехах исправному несению службы, о неполадках в быту. Опыт Максима Игнатьевича Седых, его отзывчивость, его принципиальность многократно ставились в пример и на служебных совещаниях командно-политического состава, и на наших комсомольских семинарах.
Памятен такой случай. В один из полков 192-й дивизии самовольно прибыла из тыловой части медсестра Таня В. Такие поступки, конечно, не поощрялись. Последовало решение: вернуть беглянку к прежнему месту службы. И вернули бы, не обратись она к Седых. Только ему Таня решилась рассказать, чем вызван ее поступок. Оказывается, прямой начальник девушки стал с некоторых пор слишком уж настойчиво проявлять к ней свои симпатии. А Тане-то он был совсем не симпатичен. Девушка решительно отвергла его ухаживания, после чего подверглась всяческим ущемлениям по службе.
Седых решительно встал на защиту комсомолки. Доложил о ней мне, просил вмешаться. Мы проверили поступившую информацию. Она подтвердилась. Член Военного совета фронта генерал-лейтенант М. В. Рудаков разрешил оставить девушку в дивизии, а бывший ее начальник был строго наказан.
Седых прошел вместе со 192-й стрелковой дивизией длинный и тяжелый боевой путь. Его личное мужество в большом и малом, безупречное выполнение своего воинского и партийного долга были оценены по достоинству. Об этом свидетельствуют награды: орден Красного Знамени, ордена Отечественной войны I и II степени, два ордена Красной Звезды, боевые медали. Да еще восемь благодарностей Верховного Главнокомандующего.
К слову замечу, что эта мера поощрения фронтовиков очень высоко ценилась ими. Приказы Верховного Главнокомандующего с объявлением благодарности войскам, отличившимся в боях, командиры торжественно объявляли перед строем либо доводили до каждого бойца в окопах. И каждому непременно вручалась выписка из такого приказа. Многие фронтовики посылали эти выписки домой как свидетельство признания их боевых заслуг. Во многих советских семьях они бережно сохраняются и поныне. С любовью хранит эти выписки и Максим Игнатьевич Седых.
Не могу не сказать тут хотя бы несколько слов о человеке, который отлично проявил себя и как боевой [122] офицер, и как талантливый организатор фронтовой молодежи, И. С. Медникове — старшем инструкторе, а затем начальнике комсомольского отделения политотдела 11-й гвардейской армии. Командующий войсками этой армии генерал-полковник К. Н. Галицкий в моем присутствии так охарактеризовал его начальнику политуправления Н. В. Егорову:
— Дельный и очень нужный нам политический работник. Умеет понимать людей...
Добавлю, что все, кто сталкивался с ним, ценили его жизнерадостность, желание помочь товарищам, высокую компетентность в комсомольских делах.
Объективности ради я со своей стороны должен сказать добрые слова и о предшественнике Медникова — гвардии майоре Н. С. Боеве, о начальниках комсомольских отделений в других армиях: гвардии майоре Н. В. Акимове (2-я гвардейская армия), майоре Г. С. Власове (39-я армия), майоре М. В. Иваненко (43-я армия), капитане С. С. Ткачеве (3-я воздушная армия), а также о майоре В. К. Сухоплясове — помощнике начальника политотдела 1-го танкового корпуса. Комсомольская работа в боевой обстановке была их подлинным призванием. Они передавали богатый свой опыт десяткам других комсомольских вожаков. Я тоже учился у них.
А теперь о нашей фронтовой комсомольской гвардии — комсоргах рот, батальонов и полков. О тех, кто всегда находился на переднем крае, как правило, первым поднимался в атаку и последним отходил, если был на то приказ. Потому и потери среди них были особенно велики. Все комсомольцы-фронтовики знали, конечно, об этом, но я, честное слово, не могу припомнить случая, чтобы кто-нибудь из них отказался заступить на многотрудный пост комсорга.
Само собой разумеется, что предлагался он только лучшим воинам, хорошо проявившим себя на поле боя. Этот критерий был главным. Вот некоторые характеристики на комсоргов рот и батальонов, позаимствованные мной из наших докладных записок, датированных 1945 годом. Конечно, они схематичны, не раскрывают всех качеств этих замечательных ребят, но все-таки это тоже — «информация к размышлению». [123]
«Комсорг 3-й минометной роты 79-го гвардейского стрелкового полка 26-й гвардейской стрелковой Восточно-Сибирской Городокской Краснознаменной дивизии С. Я. Ходарев. На фронте с сентября 1944 г. За время январских боев 1945 г. в Восточной Пруссии огнем из миномета уничтожил расчеты двух немецких пушек и 16 солдат пехоты. В бою ведет себя смело, инициативно. Из 11 комсомольцев его роты за эти бои награждены 9. Сам тоже награжден орденом Красной Звезды. Постоянно заботится о пополнении организации лучшими воинами: в феврале 10 красноармейцев были приняты в комсомол»{15}.
«Комсоргом 7-й стрелковой роты 3-го стрелкового батальона 169-го гвардейского стрелкового полка 1-й гвардейской стрелковой Московско-Минской ордена Ленина, Краснознаменной, ордена Суворова дивизии назначен санинструктор гвардии старший сержант Е. Г. Маликов. На фронте он с мая 1944 года. В боях на подступах к Кенигсбергу вынес с поля боя 20 раненых бойцов и 3 офицеров. Оказавшись в окруженном доте, отбивался вместе с другим 23 бойцами в течение 8 часов. Награжден медалью «За отвагу». Принят кандидатом в члены партии»{16}.
«Комсорг роты гвардии старший сержант Петр Смирнов во время контратаки гитлеровцев первым поднялся навстречу врагу и увлек за собой в рукопашный бой всю роту. Противник был отброшен с большими потерями. Старший сержант контужен, но остался в строю»{17}.
«Комсорг стрелковой роты старший сержант Паншин по своей инициативе возглавил атаку, ворвавшись в окоп противника, уничтожил в рукопашной схватке трех гитлеровцев»{18}.
«Комсорг батареи Александр Свищев забросал гранатами фашистов, ворвавшихся на огневые позиции, и тем спас от неминуемой гибели огневой расчет орудия. Будучи ранен, продолжал исполнять обязанности наводчика» {19}.
«Комсорг стрелкового батальона гвардии младший лейтенант Михаил Литасов при отражении вражеской [124] контратаки скосил из автомата 15 фашистов. Будучи раненным и расстреляв все патроны, продолжал уничтожать гитлеровцев гранатами. Погиб в бою»{20}.
«Расчет орудия во главе с комсоргом артиллерийского дивизиона Павлом Максимовым уничтожил два фашистских танка и три бронетранспортера. Когда был тяжело ранен наводчик, комсорг заменил его»{21}.
По данным политотдела 11-й гвардейской армии, там только с 20 января по 5 февраля 1945 года за мужество и стойкость в боях были представлены к государственным наградам 278 комсоргов — больше половины от общего их числа. Но и потери среди комсоргов оказались настолько значительными, что возникла необходимость срочно провести там семинары для вновь назначенных товарищей{22}.
Когда я доложил об этом члену Военного совета М. В. Рудакову, он не вдруг откликнулся на мое предложение о проведении семинаров, несколько минут сидел молча, переживая услышанное. Наконец заговорил:
— Вы вот что... обязательно пригласите на эти семинары и тех комсоргов, которые не раз побывали в бою и награды получили. Расскажите о бывших комсоргах, выдвинутых на командные должности, на штатную политическую работу... Психологию когда-нибудь изучали?
Я ответил, что изучал, и даже очень усердно. В юридическом институте, где учился до войны, психология была одним из основных предметов.
— Ну тогда вы должны понять меня. Нельзя воспитывать людей лишь на примерах самопожертвования. Надо использовать и другие примеры. Пускай сами увидят тех, кто геройски вел себя на поле боя и живет, и к тому же с наградой за славные дела...
Комсомольский отдел политуправления доложил в ГлавПУР И. М. Видюкову о группе комсоргов, совершивших подвиги. Он предложил представить их к награждению Грамотами ЦК ВЛКСМ. Кроме того, нашим комсоргам направили поздравительные письма с ряда заводов и фабрик. Работники ЦК ВЛКСМ проинформировали нас — присланные материалы будут [125] использованы в газете «Комсомольская правда». Позднее корреспондент этой любимой на фронте газеты беседовал с некоторыми нашими комсоргами и опубликовал о них очерки.
С повышенной требовательностью подходили политорганы к кадрам полковых комсоргов. Это диктовалось прежде всего положением полка в структуре наших Вооруженных Сил. Полк — основная тактическая и административно-хозяйственная единица армии. Далеко не каждому из офицеров доверяют командование полком. «...Командир полка — основная фигура в армии, и в мирное и в военное время, основной организатор боя, — писал Маршал Советского Союза И. С. Конев. — Нет таких всеобъемлющих начальников, как командир полка. Он командир-единоначальник, в его руках собрано буквально все, что относится непосредственно к бою и военному быту, к обучению и воспитанию людей, к поддержанию дисциплины»{23}.
И заместитель командира полка по политической части, и начальник штаба подбирались с особой тщательностью. И парторг и комсорг — тоже. Потому что полк предназначается для выполнения боевых задач не только в составе соединения, но и вполне самостоятельно.
Комсорг полка должен был обладать всеми качествами профессионального армейского политработника. И в начале Восточно-Прусской операции мы имели именно таких комсоргов если не во всех, то уж во всяком случае в подавляющем большинстве полков.
Но в ходе наступления потери были и в этом звене комсомольских кадров. Притом немалые. На место выбывших из строя выдвигались люди менее подготовленные. Нужно было помочь им крепко стать на ноги. Формы и средства помощи использовались всякие.
Кажется, в марте меня пригласил к себе командующий артиллерией фронта генерал-полковник артиллерии Н. М. Хлебников. Достал из ящика письменного стола фотографию симпатичного лейтенанта и сказал:
— Это комсорг самоходного артполка Дмитрий [126] Федотов. Отважный парень, В полку все без исключения комсомольцы имеют награды за мужество и стойкость в боях — медали или ордена. И сам лейтенант заслужил два ордена Красной Звезды. Замечательно воюет! Будучи ранен, не ушел в медсанбат, а остался в строю. Такой поступок дорого стоит.
Я доложил генералу, что комсомольский отдел знает и ценит Дмитрия Степановича Федотова — мы представили его к награждению Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ.
— Это хорошо, — одобрил Николай Михайлович. — Он заслужил и такую награду. Только я сейчас не о нем пекусь, а о комсоргах других артполков. Очень прошу, изучите вы хорошенько опыт работы Федотова, разберитесь, в чем его сила, и давайте постараемся, чтобы все комсорги полков работали так же. Вы используйте для этого свои возможности, а я приму меры по своей линии — командиров артполков настропалю. Как смотришь на такое предложение?
Предложение это мы, разумеется, приняли и, как могли, реализовали. Опыт Федотова обсуждался на семинарах комсомольских работников, нашел отражение на страницах фронтовой газеты.
Прославился у нас на фронте и комсорг стрелкового полка гвардии капитан Петр Охрименко. Войну он начал красноармейцем. Боевое крещение получил под Полтавой. Защищал Сталинград, участвовал в освобождении Белоруссии и Прибалтики. Фронтовая газета «Вперед на врага» писала о нем 21 января 1945 года: «Вражеский снаряд вывел из строя наш орудийный расчет. У пушки остался один наводчик. Он был ранен, но не прекратил огня. Охрименко кинулся на помощь. «Тигр» был всего в 200 метрах...»
Нет нужды пересказывать здесь слово в слово всю газетную статью. Достаточно, мне думается, сообщить, чем кончился этот поединок: благодаря своевременной помощи комсорга полка раненый наводчик успел перебить вражескому танку гусеницу, а вторым выстрелом поджечь его.
Рассказала фронтовая газета и о другом подвиге Петра Охрименко, когда он лично уничтожил экипаж тяжелого немецкого танка: воспользовавшись беспечностью противника на вынужденной остановке, сумел подползти вплотную к нему и бросить гранату в открытый люк. За героизм, проявленный в боях, комсорг [127] был награжден орденами Ленина, Отечественной войны II степени и Красной Звезды.
Отличался Охрименко и незаурядными организаторскими способностями, ярко выраженным талантом агитатора. Мне довелось однажды стать свидетелем его импровизированной беседы с бойцами, только что прибывшими в полк.
Было их человек 50. Сидели на лесной опушке в ожидании приказаний — молчаливые, хмурые. Охрименко подошел, представился и начал сразу с места в карьер:
— А ну, ребята, расскажите, чего говорили вам родные и близкие, провожая на фронт. Нам, фронтовикам, любопытно знать, о чем думают, чего хотят от нас советские люди... Начинай хоть ты, — кивнул он в сторону здоровенного парня.
— Почему же это мне начинать? — удивился тот.
— Да ведь кому-то же надо. А ты вишь какой... представительный.
Парень заулыбался и начал смущенно:
— Я что... я из Минска... А провожала меня мама и, как водится, плакала... Отца и сестренку вспоминала — расстреляли их фашисты проклятые. Наказывала воевать как следует. Ну и, конечно, говорила насчет того, чтобы живым и здоровым вернулся, а значит, берег себя.
Кто-то из новичков засмеялся.
— Ничего смешного нет, — вступился за парня Петр. — Правильные слова сказала мать. Беречь себя на фронте надо, но так, чтобы и гитлеровцев уничтожать изо дня в день. Дело говорю, ребята...
В разговор незаметно как-то стали втягиваться другие.
— А меня сестра провожала со своими заводскими подружками. У нас отца нет — погиб на фронте, а мать фашистская бомба настигла. Так что от сестренки и ее подружек имею наказ бить и бить фашистов, отомстить за наше сиротство...
— А я учителем работал в начальной школе, меня из моего четвертого класса ребята провожали. Пожелания свои изложили в стихах. Могу прочесть...
И пошло, и пошло — потекла беседа. Я слушал ее и думал об Охрименко: какой молодец! Сам с ребятами познакомился и их познакомил друг с другом. А заодно и подбодрил новичков: рассказал им об успехах [128] наших войск здесь, под Кенигсбергом, и о положении под Берлином, который вот-вот должен пасть.
И закончил он эту беседу удачно: наши, мол, отцы и деды шли за матушку-Россию на смерть, несмотря на все несправедливости царского строя. Как же нам теперь не постоять за честь и свободу Родины, за нашу родную Советскую власть? Двадцать восьмой год существует она, а сколько уже сделала для каждого из нас!..
Вечером 1 мая меня вызвали на совещание к генералу Егорову. Никита Васильевич, обычно весьма сдержанный, на этот раз прямо сиял. Он сообщил собравшимся, что над рейхстагом водружено Красное знамя.
Нет необходимости, да и не в моих возможностях описать нашу радость...
Но война все еще продолжалась. Хотя здесь, в Восточной Пруссии, мы свою задачу выполнили — земландская группировка противника была ликвидирована 26 апреля. Правда, враг все еще удерживал в своих руках косу Фрише-Нерунг, бои по ее освобождению шли до 8 мая.
Ночью 9 мая я возвращался в политуправление из Эльбинга (Эльблонга). Спать не хотелось. Перед глазами стояли измученные лица русских, белорусских и украинских девчат, которых мы только что отправили специальным транспортом на Родину.
Миновали Кенигсберг и свернули с автострады на шоссе в сторону Тапиау (Гвардейска). Время от времени нас останавливали армейские патрули и, проверив документы, разрешали ехать дальше. Вокруг стояла непривычная тишина.
И вдруг она как бы взорвалась. Небо осветилось лучами прожекторов, засверкали трассирующие снаряды и пули. Нарастала мощь артиллерийской канонады. Казалось, наши войска отбивают мощный воздушный налет врага.
Водитель Петр Науменко затормозил, и мы с ним, как по команде, скатились в придорожную канаву. Но что это? Рядом застучали пулеметные очереди, затарахтели автоматы. Раздались радостные крики «ура».
Через несколько минут мы узнали об окончании войны. Это известие пришло сюда неведомыми путями, по отлично действовавшему на протяжении всей войны так называемому «Солдатскому телеграфному вестнику», [129] и задолго до официального сообщения Московского радио.
Радость наша была безмерна. Мы обнялись и расцеловались с Петром. Должен сказать, что Петр Науменко входил в наш небольшой коллектив комсомольского отдела политуправления полноправным членом. Это был надежный и верный боевой товарищ, не раз выручавший нас из беды в многочисленных поездках. Он не терялся под обстрелом, держал «виллис» в отличном состоянии, водил его мастерски и, кроме этого, умел везде и в любой обстановке раздобыть горючее. За ним мы знали два больших увлечения — любовь к детям и ко всему, что было связано с его специальностью кузнеца.
Петру было уже под 50. Коренаст, крепко сложен, в руках большая сила человека, многие годы работавшего в кузне с кувалдой и металлом. От природы молчалив, чуть глуховат, разговор всегда вел неторопливо, уважительно к себе и собеседнику. Разумеется, в поездке всегда старался завести речь о своей кузне под Полтавой. Искренне жалел меня за то, что я не был ни разу в сельской кузнице, не дышал ее дымком, не держал в руках кувалду. Вставляя вперемешку с русскими сочные украинские слова, объяснял он мне, «що таке боек, шаблон, обжимка, пережимка, зубило, наковальня и иныний ковальский инструмент». С особой любовью говорил он о лошадях, их привязанности к людям и сообразительности. «Коня, — внушал он мне, — за своего друга треба почитать. Он это отношение за версту чует и соответственно к тебе свое расположение или неудовольствие выказывает. Еще в детстве, — пояснял Петр, — мой дид вчив мене словам, яки ножный конь разумие. Перед тем как подковы ставить, я обязательно заговаривал с конем. И ни разу сбою не було».
Шла война, а Петр, словно не замечая ее, любил говорить о прошлом, о том, как трудился в своей кузне.
Науменко возил в машине громадный брезентовый мешок с велосипедными спицами. Обнаружив бесхозный велосипед, он тут же снимал с колес спицы и прятал в свое бездонное хранилище. Этим делом он занимался с первого дня пребывания в Восточной Пруссии. Однажды его задержал комендантский патруль за недозволенные действия по отношению к населению. [130] Науменко встретил на дороге едущего на велосипеде немца, ссадил его с машины, снял спицы и был задержан. Пришлось нам его строго наказать. Когда Петра спрашивали, зачем ему эти спицы, он пояснял: «Вот вернусь домой в кузню, и все, что собрал, пойдет в ход. Дома все разграблено фашистами, и такого металла днем с огнем не сыщешь. — И в заключение добавлял: — А больше мне ничего не надо». И действительно, когда мы провожали его осенью 1945 года домой, он увозил с собой лишь один заветный мешок со спицами.
Что касается немецких ребятишек, то они чувствовали в нем доброго человека и лезли к Петру с просьбой — дать им поесть. Что там говорить, немцы, не успевшие удрать из Восточной Пруссии, жили впроголодь. Снабжение только налаживалось. Науменко тщательно собирал оставшийся у нас хлеб и раздавал ребятам. Когда кто-нибудь из бойцов упрекал его в мягкотелости к детям фашистов, которые принесли нашей стране столько горя и страданий, Петр пояснял: «Вот этих фашистов, которые... — далее следовало крепкое выражение, — мы уничтожаем в боях или судим в трибунале. Пощады тут не будет. А их малы дети не винны, их ростити и наставляти на верный шлях треба».
Однажды Науменко удивил нас всех. Дело было так. У одного из водителей, только что начавшего службу в Восточной Пруссии, фашисты еще в 1942 году погубили всю семью: расстреляли жену и двух детей. Горе и ненависть кипели в душе этого человека. Увидев на местном кладбище пышные надгробья местных фашистских фюреров, он решил вместе с тремя своими товарищами прийти сюда ночью и разорить могилы преступников. Узнав об этой затее, Науменко долго уговаривал бойцов не делать этого. И лишь убедившись в бесплодности своих усилий, прибежал ко мне и поднял тревогу. Неприятное происшествие удалось предотвратить.
Утром 9 мая во всех частях фронта и конечно же в штабе прошли митинги и опять прогремели — теперь уже не стихийные — салюты в честь долгожданной Победы. Все мы вспоминали товарищей, погибших в боях, и давали клятвенное обещание помнить [131] о них всю жизнь. Жить мы рассчитывали долго-долго, потому что война-то кончилась, а до старости было еще далеко.
Закончилась весна Победы, настало первое мирное лето, и вот 14 июня 1945 года — новая радость: за боевые и трудовые заслуги в годы войны Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодежи награжден орденом Ленина. Во всех частях прошли митинги, состоялись комсомольские собрания, посвященные этому событию. Военный совет обратился к комсомольцам и молодежи фронта с благодарственным письмом. Были в нем и такие прочувственные строки:
«В жестоких боях с немецкими оккупантами вы показали беспримерную отвагу и мастерство, дерзко били врага в калининских и смоленских лесах, на землях Белоруссии, Прибалтики и Восточной Пруссии. Вы прошли славный боевой путь от Калинина до Кенигсберга.
Мы гордимся, что комсомольская организация нашего фронта воспитала 180 Героев Советского Союза и среди них таких, как Александр Матросов, Маншук Маметова, Анатолий Угловский, Юрий Смирнов. Их имена являются символом благородного служения Родине, на их примере будут воспитываться многие поколения молодых советских людей»{24}.
В ответ на это обращение комсомольцы и молодые воины заверяли партию и командование, что будут и впредь крепить могущество Красной Армии, воинскую дисциплину и организованность.
Поступила телеграмма из Центрального Комитета ВЛКСМ. В ней говорилось: «Сердечно поздравляем комсомольцев и молодежь Первого Прибалтийского фронта с высокой правительственной наградой комсомола орденом Ленина. Уверены, что и впредь комсомольцы фронта будут высоко держать знамя орденоносного комсомола, выступая в роли первого помощника командования, партийной организации фронта».
А через несколько дней после этого позвонил по телефону М. В. Рудакову первый секретарь ЦК ВЛКСМ Н. А. Михайлов и сказал:
— Маринов до войны был секретарем горкома комсомола в Ленинграде. Нас интересует, нет ли у [132] него желания вернуться на комсомольскую работу вне армии.
Михаил Васильевич вызвал меня, спросил мое мнение на этот счет. Я не успел еще ответить ему, как вошли командующий И. X. Баграмян и его заместитель Н. М. Хлебников.
— Вот, Иван Христофорович, беседуем с Мариновым по поводу его возможного ухода из армии на гражданскую работу. Из Москвы звонили, — доложил Рудаков.
— Вы с какого года в армии? — спросил меня Баграмян.
— С конца тридцать девятого. По партийной мобилизации.
— В том-то и дело, по партийной мобилизации, — с нажимом повторил мои слова Баграмян. — А ее — эту партийную мобилизацию — никто не отменял, Служите в армии, как служили, и о другом не помышляйте.
Николай Михайлович Хлебников высказался попроще:
— Не дури, Саша. Ты, мил человек, стал уже кадровым офицером.
Этим все и закончилось.
В последующие годы я не раз встречался с этими замечательными военачальниками и всегда с благодарностью вспоминал при этом их добрый совет.
В 1974 году в Военном издательстве вышла в свет книга Н. М. Хлебникова «Под грохот сотен батарей». Он ликовал:
— Наконец-то удалось рассказать о пережитом в огне трех войн, участником которых был. — И уже иным тоном, как бы извиняясь, добавил: — Штурму Кенигсберга и ликвидации земландской группировки сумел уделить всего страниц тридцать. Сам понимаешь, для комсомольских дел, как всегда, места не хватило...
Достал из портфеля экземпляр книги, с любовью посмотрел на красивую суперобложку, открыл титульный лист. Там я прочитал очень дорогую для меня надпись: «Нашему фронтовому комсомольскому руководителю Саше. Н. Хлебников. 20.1.75 г.»
— Это я к тому, — сказал Николай Михайлович, — что о комсомоле помню и даю слово написать о его боевых заслугах... [133]