Островок в парке старинном
Самолет неожиданно вырвался из сплошного месива влажного воздуха, мокрого разлапистого снега и тумана, выравнялся, пронесся немного над землей и приземлился возле командного пункта — в самом начале бетонки. Через некоторое время так же неожиданно появился и сел второй, третий, четвертый.
А ведь только несколько минут назад сам генерал Утин — командир корпуса — посоветовал им по радио: «Если не сможете зайти на бетонку, садитесь на фюзеляж». И попросил: «По возможности садитесь на летное поле». Он и не думал требовать нормальной посадки на бетонку. Ведь ни одному летчику корпуса до сих пор не приходилось садиться в таких условиях. Поэтому генерал считал, что лучше пожертвовать боевыми самолетами, которые можно будет, кстати, восстановить, чем летчиками...
Узкая полоска бетонки. Каких-нибудь тридцать метров ширины. Только она обеспечивала боевую деятельность фронтовой авиации на этом участке, снабжение боеприпасами и горючим танковых и артиллерийских частей. [129]
Но сейчас даже противоположная сторона бетонки (всего-то тридцать метров!) скрывалась в мутном месиве.
Самолеты приземлялись, проносились мимо встревоженной группы людей у командного пункта и тут же скрывались в свинцово-серой мгле.
— Полтора часа были в воздухе. Вернулись без подвесных... — начал было говорить Земляченко, но его перебил Утин.
— Значит, бой вели, там сбросили баки... Как они сумели сесть?!
Полтора часа назад эта четверка истребителей вылетела на прикрытие переправы через Днестр. Переправу только-только навели, плацдарм за рекой пока еще совсем крохотный, и этот жиденький мостик нужно сохранить во что бы то ни стало. Аэродром располагался очень далеко от плацдарма, от Днестра — ближе базироваться негде. Подходящих полевых площадок, конечно, хватало, но весенняя распутица, жирный украинский чернозем, сдобренный изрядным количеством влаги, сделали их совершенно непригодными для посадки самолетов. Только здесь была, хоть и плохонькая, бетонированная полоса. Поэтому и приходилось базироваться на этом оставшемся в глубоком тылу аэродроме, летать отсюда с подвесными баками...
Положение для авиации сложилось тяжелое, и, как это ни странно звучит, виной тому было стремительное наступление Красной Армии.
После ликвидации Корсунь-Шевченковского котла (и туда-то летать было чересчур далеко!) войска 2-го Украинского фронта подтянули резервы и 5 марта 1944 года возобновили наступление. На этот раз удар наносился по уманьско-христиновской группировке противника. [130] В результате пятидневных боев четырнадцать фашистских дивизий было разгромлено, 10 марта заняты Умань и Христиновка, а войска фронта двинулись дальше на запад. Летчики не успевали наносить на карты постоянно меняющуюся линию боевого соприкосновения: 12-го был форсирован Южный Буг, 16-го — взят железнодорожный узел Вапнярка, а 18 марта наши войска форсировали Днестр.
Конечно, авиационные полки тоже перелетели на запад и сели на этот аэродром с миниатюрной бетонкой. Но все равно до Днестра оставалось еще слишком много километров...
Звено сделало круг над аэродромом, городком и взяло курс на юго-запад. Под крыльями поплыли черные, залитые водой поля, редкие дороги, забитые автомашинами, пушками, бронетранспортерами, покинутыми фашистами при слишком поспешном «выпрямлении линии фронта», как они любили говорить в своих сводках.
Любоваться, собственно, было нечем. Внизу черные поля с сероватыми пятнами воды и грязно-желто-зеленой фашистской техникой. А вверху такое же серое, мрачное небо...
Проходили минуты полета. Внизу промелькнула река. «Южный Буг», — отметил про себя каждый из четырех летчиков. За Бугом все стало меняться. Меньше становилось луж на полях, суше дороги. Вскоре на них и пыль заклубилась за движущимися на запад машинами. И в небе наступили перемены. В облаках появились голубые разводья. Да и сами они стали тоньше, светлее. А потом и вообще сплошная пелена уступила место отдельным кучевым облакам. В воздухе заметно потеплело, Это ощущалось даже в закрытых кабинах самолетов. [131]
Сам характер местности тоже менялся. Из равнинной она превратилась в холмистую, изрезанную глубокими балками и оврагами. А вдали уже оказались и засверкали под солнцем громадные петли быстрой и многоводной реки. Приближалась цель…
— Я, Десятый, прибыл на работу! — доложил Архипенко командиру дивизии, который находился здесь, на пункте наведения.
Да, истребители прибыли работать. Работать так жe, как работали саперы, наводя и укрепляя переправу, как работали артиллеристы, вытаскивая из грязи свои орудия на фронтовых дорогах, как работали все рода войск на переднем крае.
И вот Архипенко доложил командиру дивизии, который находился здесь, на пункте наведения, о прибытии на работу. Командовал дивизией сейчас не Нимцевич. Нимцевича еще в декабре 1943 года перевели куда-то в тыл, а дивизию принял его заместитель Гopeгляд. Высокий, красивый, молодой, он нравился летчикам и как внимательный, чуткий командир и как боевой летчик. И после вступления в командование дивизией он летал на задания. В одном из вылетов, 17 декабря 1943 года, их группа встретила под Новгородкой сорок Ю-87 под прикрытием «мессеров» и «фоккеров». Они тогда сбили пять «лаптежников», одного МЕ-109 и одного ФВ-190. И сам Горегляд сбил «юнкерса», что еще больше укрепило его авторитет.
— Вас понял, Десятый! — отозвался Горегляд. — С юга подходят бомбардировщики!
— Понял, иду.
Внизу изгиб реки. Отчетливо видна тоненькая ниточка переправы. Истребители разворачиваются на юг. [132]
Бомбардировщики как-то сразу появились перед глазами. Они выскочили из-за кучевого облака и уже подходили к реке. Раздумывать некогда. Под угрозой переправа. Только успели подвернуть чуть влево — и тут же врезались в строй «хейнкелей». Какие-то доли секунды — и фашисты остались позади.
— Разворот влево на сто восемьдесят! Сбросить баки! — скомандовал Архипенко, и самолеты четверки стали энергично разворачиваться вслед за группой ХЕ-111. От каждого ястребка на развороте отделилось по громадной «бомбе»: полетели, на землю опустевшие к этому времени подвесные баки.
Неожиданная, дерзкая атака на встречных курсах ошеломила фашистов. Строй их рассыпался. Каждый старался побыстрее освободиться от смертоносного груза и скрыться, уйти на свою территорию. То тут, то там в голом поле вздымались черные султаны земли, клубился дым от разрывов бомб. Евгений выбрал ближайшего «хейнкеля», пошел на сближение. Мотор работает на максимальных оборотах, и длинное светло-серое, почти стального цвета тело стервятника медленно увеличивается в прицеле. Немного впереди справа к «хейнкелю» пристраивается Виктор. По мере сближения с бомбардировщиком все остальное уходит в сторону, скрывается из поля зрения. Все переднее стекло фонаря занимает бомбовоз. Сто пятьдесят, сто метров... Нужно ближе, чтобы бить наверняка. Видно, как экипаж «хейнкеля» припал к пулеметам и готовится открыть огонь, стоит только войти в зону обстрела. Зачем туда идти? И здесь хорошо. Евгений нажимает гашетку. Огненная трасса прошивает левую плоскость и мотор бомбардировщика.
И тут же в наушниках голос Горегляда: Бросьте «хейнкелей»! Они уходят! Сзади вас пятерка «фоккеров»!
Евгений со снижением (не попасть бы под огонь стрелков!) идет вправо, вслед за начавшим разворааться Королевым. Мельком заметил — у «хейнкеля» сильно задымил левый мотор. Следить за ним дальше некогда. Подходит новая группа фашистов, пятерка истребителей ФВ-190. Это запоздавшее прикрытие «хейнкелей»? Или пикировщики? Во всяком случае, их нужно отогнать от переправы, не допустить штурмовки.
Первая атака снова состоялась на лобовых. И снова фашисты не выдержали, отвернули. Они не торопились уходить. Численный перевес придавал им смелости. Завязался быстротечный воздушный бой над самой переправой, над головами наземных войск. Гитлеровцы сразу же увидели, что их перевес довольно-таки мифический. Четверка советских истребителей имела какую-то непонятную способность быть одновременно везде, а чаще всего — в хвосте у «фоккеров». Вот один фашист загорелся и врезался в правый берег реки. Вот Виктор почти вплотную пристроился ко второму «фоккеру», дал короткую очередь. Может, слишком коротка очередь? Не попал? Во всяком случае, стервятник реагировал довольно странно. Он как-то судорожно качнулся с крыла на крыло, будто подавал сигнал: «Я свой самолет», перевернулся и в почти отвесном пикировании упал в воды Днестра возле самой переправы. Каким-то чудом его хвост остался торчать над водой... Бой окончен.
Обратный путь. Обратный и порядок смены пейзажа. Пыль. Влажная земля. Грязь, лужи, Но на подходе к аэродрому встретилось новое препятствие — густой снегопад. [134] Видимость сократилась почти до нуля. Истребители прижались друг к другу, снизились и на бреющем полете выскочили на свой аэродром.
Разошлись на посадку. Как сесть? Сплошная мутно-серая пелена впереди, с боков, сверху... внизу, если идти на бреющем, чуть-чуть просматривается земля. Да и она постепенно покрывается снегом и как бы растворяется в этом молоке...
Группа пришла с задания. Горючее на исходе.
Что же делать? Встревоженные командир корпуса и командир полка выскочили из командного пункта к бетонке. Над ними с разных направлений выскакивали из сплошного месива самолеты с выпущенными шасси, проносились над головой и снова скрывались из виду. И так один раз, второй, третий...
Тогда Утин и разрешил садиться на фюзеляж.
Это слышали все. Садиться на фюзеляж? Ломать самолеты? На чем же тогда летать? Разве наши летчики могли пойти на это, пока работает мотор, самолет слушается рулей?! Нет... Пока горючее есть, нужно держаться...
Стрелки бензиномеров склоняются все ниже, загораются красные лампочки... Хочешь не хочешь, а сейчас придется падать...
В этот момент раздался голос Виктора:
— Ребята! Заход от острова Любви! Выйдем на него, возьмем посадочный курс и точно на бетонку выскочим...
Несколько дней подряд стояла нелетная погода. Низкие облака цеплялись за верхушки деревьев, за стены взорванных гитлеровцами многоэтажных жилых корпусов военного городка на окраине аэродрома. [135] Серое небо вверху, моросящий дождь в воздухе, непролазная грязь внизу... Боевых вылетов нет фронт уходит все дальше и дальше на запад, а здесь только дежурство, вялые разговоры в холодных будочках с громадными щелями, сквозь которые свободно врывается мокрый мартовский ветер, беззлобное подтрунивание над инженером полка по вооружению Кацевалом. Сенсацией бывали газеты и какая-нибудь затрепанная книга.
Разговоры большей частью велись о городке, куда забросила фронтовая судьба.
— Летом тут, наверное, хорошо! — начал Карлов (первая и вторая эскадрильи располагались в одной будочке. Землянок не рыли: все равно скоро дальше лететь). — Парк тут дай боже!
— Видели... Парк здоровый. В столовую ходим, на посадку над ним заходим... — вяло перебил его Виктор. И добавил, лукаво улыбнувшись: — И слышали кое-что!
Да, уж слышали, здеся! — засмеялся Архипен-ко. — Вы б поделились опытом, что ли! А то встретишься с монашкой и не знаешь, о чем говорить!..
— Пришли, понимаешь, сыты, пьяны, нос в табаке и своему командиру ничего не говорят, как и что! Так и не познакомили со своими красавицами! — улыбнулся и Гулаев.
— Красавицы! Ха-ха-ха! Это ж грации настоящие!
Карлов, Никифоров и Задирака сначала смутились, но потом засмеялись вместе со всеми. Собственно, об этом приключении летчики узнали на второй же день, но от нечего делать решили снова послушать рассказ товарищей.
Летчики располагались в поселке возле аэродрома по три-четыре человека в каждой хате. Ходить в столовую на ужин приходилось через парк. В первый же вечер после перелета, еще засветло, вторая эскадрилья отправилась на ужин. Никифоров, Карлов и Задирака поотстали от остальных. На полпути через парк возле какого-то домика их остановили три старушки монашки лет по семьдесят, как они потом говорили (может это им показалось? В молодости все кто старше тебя на пять – десять лет, кажутся глубокими стариками) и пригласили зайти отведать чего бог послал». «Вы же наши освободители! — говорили монашки. — Грех отказываться». Отказаться им действительно показалось неудобным. Да и любопытство взяло свое — интересно ведь посмотреть, как живут монашки, об этом только в книгах приходилось читать. Пошли...
Бог послал неплохой ужин. Очевидно, он был завзятый гурман. Во всяком случае, стол ломился от всевозможных кушаний и закусок, расставленных среди целой батареи бутылок. Ребята переглянулись и молча двинулись к столу — в летной столовой такого не увидишь! [138]
Разговор за столом шел отнюдь не на библейские темы и даже не о дальнейшей судьбе святой православной церкви и женских монастырей (наоборот, монашки говорили, что монастыри нужно разогнать). Летчики вели обычный в своей среде застольный разговор («Я ему как врежу!..», «Смотрю — заходит!..», «Развернулся — и в лобовую!..», «А он, сволочь, в облака...» Впрочем, выражения были значительно энергичнее), монашки восторженно слушали и умильно поглядывали на них замаслившимися от первого стакана самогона глазами. Они всячески ухаживали за летчиками («Кушайте, кушайте!», «Откушайте вот этого...», «Не брезгайте нашим угощением...»), не оставляли их стаканы пустыми, не забывая, однако, и себя («Крепенькие старушки!» — говорил потом Петр Никифоров), просили не стесняться в выражениях, рассказывать еще, с ужасом всплескивали руками, крестились и как бы нечаянно прижимались от страха к рассказчикам!
— Так вот чего тебя, Валь, парк-то интересует! Опять к монашкам потянуло? А я-то думал, с чего это ты вдруг в садовники записался? — притворно удивился Виктор.
— И вы так ни разу больше не зашли к ним? — просил Миша Лусто.
— Ну, Пупок про пончики услышал! — - засмеялся Гулаев. — Вон аж глаза разгорелись!
Что и говорить, водился такой грешок за Мишей, любил он плотно покушать, особенно мучное...
— Пойдешь туда, как же!.. Съели тогда все у них и спасибо не сказали... — со вздохом ответил Никифоров.
— А ты не бойся! Им, здеся, бог быстренько еще чего-нибудь послал!
— Они боятся, что их там благословлять будут. Крестами, какие побольше и потяжелее, требниками... Чем там еще? Паникадилом... — Бургонов думал, что кадило и паникадило одно и то же.
— Да нет... — постарался вернуться к началу разговора Карлов. — Парк знаменитый! Софиевкой зовется. Хозяйка рассказывала, что его когда-то граф Потоцкий в честь своей жены насадил...
— Это тебе хозяйка или монашка рассказывала? Ты припомни. А то после таких волнений и забыть-то недолго... Это почище всяких «шмитов» и «фоккеров», — «участливо» спросил Королев.
— Да ну тебя!.. Дело говорю, а они... Интересно же посмотреть!
— Какого черта там смотреть?! Голые деревья, грязь... [137]
Они все-таки побродили по парку, свернули с привычной тропинки к столовой. Конечно, парк не произвел впечатления на летчиков. Голые деревья, грязь, снег в кустах и по сторонам аллей, запустение. Три года войны, оккупация здорово отразились на этом памятнике садово-парковой архитектуры восемнадцатого века. Все это время никто не ухаживал за аллеями, кустарником, не подчищал и не подстригал деревьев. Уцелевшие скульптуры и фонтаны имели жалкий вид...
И вдруг среди темных деревьев сверкнула девственная белизна какого-то сооружения. Летчики повернули к этому манящему миражу. Деревья неохотно расступались, мираж приобретал все более конкретные формы. Легкие колонны, арочки, до этого видные каждая по отдельности, соединились и образовали прекрасную беседку — настоящее произведение искусства. Она была прекрасна даже на жалком фоне темных, плачущих под мелким моросящим дождем растений. Какова же она должна быть весной, когда буйно распустится листва, среди цветов и разных оттенков зелени! Или жарким украинским летом, когда все кругом дышит зноем, листья деревьев безвольно опущены книзу, воздух не шелохнется в душной истоме и только эта беседка гордо и непоколебимо выдерживает палящие лучи солнца, обещает прохладу, отдых...
Да, прохлада здесь действительно обеспечивалась. Беседка стояла посреди ручья на искусственном островке. К ней через поток был перекинут такой же легкий, ажурный мостик. На него даже страшновато было ступить, таким он казался изящным и хрупким...
— «Остров и беседка Любви»... — прочитал кто-то на чудом сохранившейся табличке возле мостика. [139]
Потом, когда установилась сносная погода, летчики нашли с воздуха эту беседку и увидели, что она находится точно в створе посадочной полосы...
Сейчас, в этих сложнейших условиях, остров Любви был единственным ориентиром, который мог бы помочь сесть на аэродром, сохранить самолеты.
Не так-то легко при такой видимости найти остров Любви... Однако это все-таки легче, чем сразу точно зайти на бетонку и рассчитать посадку.
На остров наткнулись при полете в направлении, почти перпендикулярном по отношению к лежащей где-то севернее бетонке. Пришлось сделать что-то наподобие неправильного виража и выйти на остров с более приемлемым курсом. Это удалось далеко не сразу. Несколько неудачных попыток осталось позади. Но зато потом остались «сущие пустяки»: подвернуть немного, выпустить шасси, посадочные щитки (обычно к этому моменту они давно уже выпущены) и на моторе идти на небольшой высоте, пока не покажется полоса.
Под самыми крыльями мелькают верхушки деревьев (только бы не зацепиться за них!), потом редкие крыши городской окраины, поле, изгородь из колючей проволоки (аэродром!) — и — вот она, бетонка! — можно убирать газ...
Самолеты неожиданно вырываются из сплошного месива влажного воздуха, мокрого снега и тумана, выравниваются, проносятся немного над землей и приземляются возле командного пункта, в самом начале бетонки. Один, второй, третий, четвертый. Все... Самолеты целы и через каких-нибудь полчаса будут готовы к новому боевому вылету... [140]
Коротки минуты отдыха у летчиков в дни напряженной боевой работы. Не успели они пообедать, как в будочку вошел командир полка Фигичев. Он недавно заменил Боброва, переведенного в соседнюю дивизию. При виде Фигичева Евгений всегда вспоминал первый день его командования полком. Сам Фигичев, собственно, был ни при чем. Он только зачитал приказы о награждениях летного и технического состава орденами и медалями, об объявлении благодарности ко Дню Красной Армии. У Виктора к ордену Красной Звезды прибавился орден Красного Знамени, Евгений получил Красную Звезду...
Строй распустили. К летчикам первой эскадрильи подошел с поздравлениями Гулаев.
— Ну, славный, отважный Пупок, нужно по такому поводу салют дать! — Гулаев намекнул на то, что к медали «За отвагу», которой Миша Лусто был награжден раньше, теперь прибавился орден Славы третьей степени. — На ракетницу! Осторожно, она заряжена, — он протянул Мише трофейную ракетницу с большой неудобной ручкой, оставив себе нашу, отечественную.
Они забрались на крышу командного пункта и по команде «три» выстрелили. Свист падающей бомбы прорезал воздух — это летела трофейная звуковая сигнальная ракета. Свист замер вверху, и тут же раздалось «у-вах!» — разорвалась вторая сигнальная ракета. Эти ракеты не были новинкой для летчиков. Однако эффект на этот раз был неожиданным. Выстрелив, Лусто не удержался на ногах, свалился на глазах у всего полка. Слишком уж велика для маленького Миши оказалась отдача у трофейной ракетницы. .. А Гулаев потом признался, что нарочно загнул края гильзы и этим еще больше увеличил отдачу... [141]
Евгений улыбнулся, вспомнив этот эпизод, и снова посмотрел на Фигичева. Что он скажет?
— Ребята, не хотелось мне поднимать вас сегодня после такой посадки, но ничего не поделаешь... Нужно...
У фашистов на этом участке не было достаточного количества наземных войск. Наличные силы не могли ликвидировать плацдарм и сбросить советских солдат в Днестр. А плацдарм — это путь к государственной границе, к Румынии. Его нужно ликвидировать во что бы то ни стало. Ждать подхода подкреплений? Слишком долго. Плацдарм укрепится, расширится. Нужно действовать немедленно. И немецкое командование основную задачу по ликвидации плацдарма возложило на авиацию. По нескольку раз в день над небольшим участком на правом берегу Днестра напротив Ямполя и над переправой появлялись большие группы фашистских самолетов.
Тяжелая задача выпала на долю наших истребителей. «Нужно...» Летчики это знали.
— Эх, остров Любви подвел! Сидели бы сейчас где-нибудь в поле и покуривали, — пошутил кто-то.
— Ладно, хватит, здеся! — перебил Архипенко. — Когда вылетать? — спросил он у Фигичева.
— Через двадцать минут...
И на этот раз истребителям с ходу пришлось вступить в бой. Правда, над плацдармом кружилась только одна «рама» (ФВ-189). Но как раз этот действительно похожий на раму самолет больше всего досаждал наземным войскам. Он почти никогда не бросал бомб, не штурмовал. И все же его боялись: после «рамы» всегда следовал точный артиллерийский обстрел или налет бомбардировщиков.
Вся четверка атаковала фашистского корректировщика. И в этом, пожалуй, была ошибка: гитлеровцы издали увидели атакующих и, используя прекрасные маневренные качества своего самолета стали уходить на юг. [142] Атаки следовали одна за другой не принося успеха. А тут и с пункта наведения передали команду возвращаться назад: нельзя оставлять без прикрытия плацдарм и переправу.
Фашисту все же не удалось уйти. Зная, что он значительно углубился на свою территорию и советские истребители не могут его долго преследовать, он решил сразу оторваться пикированием. Вот тут-то и поймал его в прицел Миша Лусто. Еще одна длинная очередь, и «рама» вспыхнула, накренилась да так и врезалась в землю.
Истребители вернулись к плацдарму. И вовремя: с юго-запада к переправе подходили двенадцать легких пикирующих бомбардировщиков ХШ-126. Разогнать этих «хейншелей», или «костылей», как их чаще называли, было нетрудно. Старые, тихоходные бипланы не могли вести бой с истребителями. Они сразу, даже не доходя до Днестра, сбросили бомбы с горизонтального полета, рассыпались поодиночке и, скрываясь в кучевых облаках, ушли. Как ни удивительно, им помогла их тихоходность. «Костыли» могли разворачиваться почти на одном месте, выходить из, казалось бы, безвыходного положения, когда струя огня и свинца уже тянется от советских истребителей...
Время прикрытия истекло, и истребители получили разрешение идти на аэродром.
Днестр остался позади. Летчики посматривали на бензиномеры, прикидывали, хватит ли горючего. Результаты получались не вполне удовлетворительные. «А что, если снова заход от острова Любви? — невольно думал каждый. — Тогда, наверняка, придется садиться на пузо...» Но... [143]
Десятка! Возвращайтесь ко мне! С юга подходят большая группа бомбардировщиков! — раздался в наушниках голос Горегляда.
— Я Десятка, вас понял. Разворот влево на сто восемьдесят!
Снова под крылом мелькнула блестящая извилистая лента Днестра, впереди раскрывались холмистые дали Бессарабии. А навстречу, как тяжелое облако, приближались бомбардировщики. В одной группе шли сразу восемьдесят «лаптежников». В плотном строю, как связанные, они направлялись прямо к переправе.
Восемьдесят самолетов против четырех!
Соотношение сил весьма неравное. Но фашисты давно растеряли самоуверенных летчиков, которые в прошлом не обращали внимания на группу из четырех истребителей. Теперь они боялись идти напролом. Еще до встречи «юнкерсы» перестроились в три оборонительных круга, взаимно прикрывая друг друга.
Нелегко подойти и к одной такой оборонительной «карусели». Сзади встречают пулеметы стрелков, спереди — пушки и пулеметы летчиков.
А тут сразу три «карусели». И все они касаются друг друга, вращаются навстречу одна другой...
Истребителей сопровождения у гитлеровцев не было. Их командование, очевидно, знало, что советские истребители долго были над линией фронта, израсходовали горючее и боеприпасы, и теперь не рассчитывало на встречу в воздухе. Ведь следующая группа ястребков должна подойти еще нескоро. Значит, можно обойтись без сопровождения.
Отсутствие фашистских истребителей облегчило задачу. Каждый из четырех летчиков мог действовать самостоятельно, не заботясь о прикрытии напарника от истребителей. Это было опасно, но другого выхода не было: гитлеровские «карусели» все время смещались в сторону плацдарма, переправы. Фашисты еще надеялись прорваться туда, уничтожить эту тоненькую артерию жизни...
Нужно было рисковать. И Архипенко подал команду:
— Атаковать всем самостоятельно!
«Как же к ним подойти? — подумал Евгений. — Снизу, на большой скорости? Сразу вплотную к «лаптю», тогда по мне стрелять не смогут!»
Решение принято. Менять его нельзя. Это не на земле. Таков уж закон авиации. Правильный закон. Он спас не одну тысячу жизней летчиков. Основан он на таких положениях: первое решение всегда правильное, так как оно основано на всем предшествующем опыте и принимается мгновенно, почти помимо сознания летчика; даже приняв неверное решение и доводя его выполнение до конца, можно выйти победителем в самой сложной обстановке; если же менять решения, гибель неминуема.
Сейчас решение принято правильное. Но выполнение его было, пожалуй, слишком поспешным. Вместо того чтобы подойти к «юнкерсам» с внешней стороны общей «карусели», Евгений атаковал одного из бомбардировщиков, когда тот шел к центру, к месту переплетения всех трех оборонительных кругов.
В кольце прицела быстро растет силуэт «юнкерса». Занял все кольцо, больше, больше... Закрыл все переднее бронестекло. Отчетливо видно грязное, в подтеках отработанного масла брюхо фашиста, можно различить отдельные заклепки на нем... Вдруг бомба, подвешенная между двух неуклюже торчащих ног атакованного бомбардировщика, оторвалась, пошла вниз. [145] «Испугался с бомбой, на своих сбросил! — зло усмехнулся Евгений. — Пора...» Нажим гашетки, и струя огня вырвалась из носа самолета. «Юнкерс» как-то неуверенно качнулся, пустил струйку дыма, клюнул носом и, охваченный пламенем, завертелся в штопоре. Щит, роль которого до этого момента выполнял сбитый бомбардировщик, исчез, и тут же ястребок прошила очередь, выпущенная с «юнкерса», идущего встречным курсом. На фоне монотонного гула мотора отчетливо прозвучали звонкие разрывы снарядов и сухой треск пулевых попаданий. Сильно затрясло мотор. В кабине появились клубы дыма, а языки пламе
ни стали «нежно», будто ласкаясь, облизывать ноги.
«Горю!.. Скорее на свою территорию!» — молнией пронеслась мысль. И тут же ее сменила другая: «Moтор еще тянет... Успею... Немец рядом!» Летчик будто и не управлял самолетом, а тот сам подстраивался к следующему бомбардировщику.
Все больше дыма в кабине, все длиннее языки пламени, правый глаз заливает кровь из раны на лбу. И все ближе фашист, он бросает бомбу... как и первый, на свои войска. «Пора!» — и снова сноп огня из носа самолета. Ему некуда тянуться. Он тут же исчезает в брюхе «юнкерса». Этот вспыхнул сразу и исчез внизу. И снова после исчезновения щита ястребок прошивает фашистская очередь. Теперь с другой стороны...
На земле догорают четыре «лаптежника», а фашисты все так же крутятся в своей «карусели», все так же пытаются прорваться к переправе или хотя бы к плацдарму. Их действия становятся непонятными. Обычно после первых же потерь гитлеровцы бросают бомбы куда попало, будь то даже собственный аэродром, и удирают. [146]
«Еще держится самолет... Еще немного... Еще атакую — и на свою территорию», — думает .Евгений, пристраиваясь к третьему «юнкерсу».
На этот раз фашист попался какой-то строптивый. Он, правда, тоже сбросил бомбу. Но вместо того, чтобы спокойно ждать, пока горящий советский истребитель, который, вообще-то говоря, давно должен был бы валяться на земле, расстреляет его, он, наоборот, стал маневрировать, давая тем самым возможность своему стрелку вести огонь по атакующему.
Однако никакие маневры не спасли гитлеровца. Разница получилась только в том, что Евгению было гораздо труднее прицелиться и стрелять пришлось не снизу, а сверху. Очередь пришлась не по мотору или бензобакам, а по деревянному винту. Винт, видно, сразу же разлетелся, отвалился редуктор, а за ним и мотор. У «юнкерса» нарушилась центровка, и ои перешел в беспорядочное падение. Один за другим над ним вспыхнули два купола парашютов.
Парашютистов из первых двух сбитых Евгений не видел. Но это его меньше всего волновало. «Третий! — с удовлетворением подумал он. — Можно и уходить... А бой...»
Но боя уже не было. Как только начал падать этот третий сбитый Евгением самолет, все остальные фашисты бросились врассыпную, освобождаясь по пути от своего смертоносного груза.
Четверка истребителей собралась и пошла к переправе. Евгений сразу отстал, шел сзади: мотор окончательно выходил из строя, все ухудшалась видимость из-за дыма, сгущавшегося в кабине. Все время приходилось как бы пританцовывать на сиденье, поднимать ноги, чтобы дать им немного хоть прохлады. В языках пламени все-таки с непривычки было горячо... [147] О чем говорили остальные летчики и говорили ли они вообще, он не знал. После первой же атаки у него отказало радио. Сам он запрашивал Архипенко, Королева, но никто не отзывался...
Внизу промелькнул Днестр. «Теперь не страшно: к немцам не попаду!» Однако радоваться было рано. Самолет успел потерять высоту, о прыжке с парашютом нечего было и думать. Да и цел ли он, парашют? Пламя бьет в кабину снизу. Может, купол наполовину сгорел уже?
Архипенко, Лусто и Королев заходили на посадку на площадку возле пункта наведения. Это было последнее, что увидел Евгений. В следующий момент кабина наполнилась таким густым дымом, что даже приборная доска, расположенная в каких-нибудь пятидесяти сантиметрах, скрылась из виду. Евгений наклонился вперед и, выдерживая скорость по прибору, стал снижаться прямо перед собой. Что там ждет его, он не знал. Может, ровное поле, может, овраг или бугор... Да и на ровное-то поле вслепую посадить истребитель невозможно...
«Сейчас... Сейчас будет, как говорят: нет земли, нет земли — полон рот земли!.. Так... Уменьшить угол планирования... Так...» Это «так» совпало с ударом о землю. Евгений рванул ручку управления на себя, и самолет послушно взмыл в воздух. «Нельзя высоко, свернется...» — Снова ручка от себя, и снова удар. И на этот раз удалось оторвать самолет от земли. Опять ручка от себя... Другого выхода не было. Только «щупая» землю носом своего самолета, он мог надеяться на спасение.
Ястребок больше от земли не оторвался. Некоторое время он полз на передней части фюзеляжа, поднимая хвост и пытаясь перевернуться, потом хвост опустился, и наступила тишина. Позади осталась борозда полуметровой глубины и метров двадцати длиной. [148]
Не успел Евгений забросать землей огонь, как за ним прилетел легкий связной самолет ПО-2, «кукурузник».
— Брось ты, не затушишь! — остановил Евгения пилот с ПО-2. — Огонь-то под капотами, как туда до берешься?
— Ладно... Хоть рацию сниму...
Орудуя шомполом пистолета вместо отвертки, он открыл лючок радиостанции. Оттуда выплеснулось пламя. Все же он сумел вытащить приемник. Передатчик же безнадежно горел...
— Тикай! Взорвется сейчас! — закричал пилот, путая русские и украинские слова.
Евгений оглянулся — пламя подбиралось к бензобакам. Подхватив приемник и парашют, он отбежал к ПО-2. «У-ух!» — рванулся сзади один из бензобаков.
— Поехали...
Лететь пришлось недалеко, всего километра два. На прекрасной полевой площадке (впоследствии она стала аэродромом их полка) возле радиостанции наведения стояли остальные три истребителя. ПО-2 подрулил прямо к ним. Навстречу самолету от радиостанции шел Горегляд. Евгений выскочил из кабины и доложил:
— Товарищ командир! Младший лейтенант Пахомов подбит в воздушном бою, сел на вынужденную. Самолет горит... Потушить не удалось...
— Ладно, ладно. Хорошо поработали... Ранен? — с тревогой спросил Горегляд, показывая на кровь, залившую всю правую сторону лица и гимнастерку Евгения. Он видел, конечно, рану, но этим одним словом спрашивал, тяжелая ли рана, в бою или при посадке она получена, как — чувствует себя летчик. [149]
— Так, царапнуло немного...
— Царапнуло? Ну, сейчас перевяжут. Потом вас с Королевым отвезут домой. Вот только пакет приготовят.
«С Виктором?! Что с ним?» — Евгений повернулся к истребителям и увидел Виктора, который лежал скорчившись под крылом своего самолета и стонал. Оказывается, еще в воздушном бою у него начался приступ аппендицита, но он не бросил товарищей, выдержал до конца боя, посадил самолет и только здесь, на земле, окончательно свалился...
От Архипенко и Лусто Евгений узнал, что наземные войска очень довольны прикрытием. Сейчас для них переправа — вопрос жизни и смерти. Ведь на плацдарме нет никакой техники. Лишь сегодня туда сумели перетащить первую небольшую пушку. И это рассматривается как громадное достижение!
— Так что без нас, — с неожиданной похвальбой продолжал Федор Федорович, подразумевая под словом «нас» себя и свою эскадрилью, — их бы давно здеся всех перебили.
Гордый только что проведенным боем, Архипенко явно преувеличивал. Он участвовал в боях с самого начала войны и прекрасно знал, что успех операции достигается согласованными действиями всех родов войск, а не одной авиации. Конечно, фашисты могли и уничтожить переправу. Но плацдарм уже был захвачен, и не так-то просто его ликвидировать. А вместо уничтоженной саперы быстро навели бы новую переправу, и ничего гитлеровцы с этим не могли сделать. Ведь шел не 1941, а 1944 год! Вчера только Бекашонок в паре с Кошельковым встретился над переправой с восемьюдесятью Ю-87 и четырьмя МЕ-109. Сбили трех «лаптежников», одного «мессера» и благополучно вернулись домой. [150]
Евгений не задумывался над этим.
— Вас уже заправили?
— Какой быстрый! Откуда здеся бензин?! Посидим пару дней, пока привезут. Санаторий с Пупком откроем. Вино, говорят, виноградное здеся есть. Вместо воды пьют!.. А тебя с Королевым сейчас отвезут домой.
Минут через десять Виктор и Евгений сидели в задней кабине ПО-2 и летели на свой аэродром.
Долго пришлось лететь на этом легком тихоходном самолете. Солнце клонилось к закату, а они все еще были в воздухе. Наконец впереди показался городок, внизу промелькнул хорошо знакомый остров Любви.
«Остров Любви... Не сели тогда на пузо. А толку что? Все равно сел. И не рядом с аэродромом, а у черта на куличках, возле линии фронта...» Евгению казалось, что та посадка в пургу была давным-давно, что с тех пор прошла тысяча лет — все отодвинул в далекое прошлое только что проведенный бой. Он сначала даже не подумал о том, что остров Любви, вернее, любознательность, которая привела их в парк, помог сохранить самолеты, дал возможность вылететь еще раз. Иначе, возможно, переправы сейчас бы не существовало...
Медленно, выбирая места посуше, брел домой Евгений. Он уже прошел неширокое поле, отделяющее аэродром от поселка, в котором они жили, и сейчас пробирался вдоль заборов к своему дому. Навстречу бежал, не разбирая дороги, Григорий Сергеевич Королев — отец Виктора. Он только на днях прибыл в полк. До этого воевал в танковых частях, во время атаки был ранен, горел в танке, попал в госпиталь. Там по письмам его и нашел Виктор и добился перевода в свой полк — старика по ранению и по возрасту чуть было не демобилизовали, но он хотел послужить с сыном. С тех пор они жили втроем — Григорий Сергеевич, Виктор и Евгений.
Он уходил с аэродрома в БАО, но там ему сказали, что группа, в которой вылетал его сын, не вернулась с задания в полном составе, и он бежал узнавать подробности.
— Стой, батя! Куда бежишь? — остановил его Евгений (старика все летчики и техники полка звали батей).
Григорий Сергеевич поднял голову, посмотрел на него отсутствующим взглядом, вздрогнул, увидев пропитанный кровью бинт, и спросил как будто с осуждением:
— Вернулся? А Виктор где?!
Евгению даже неловко стало от такого вопроса. Старик вроде обвинял его: «Ты-то вернулся, а Виктор...» В бою все может быть. Хорошо, на этот раз обошлось. А случись что? Как тогда посмотрит, что скажет батя?.. Ведь и сейчас прозвучало — так ему показалось — «лучше бы ты не вернулся»...
— Вон сзади ведут... — только и сказал Евгений.
Он вовсе не думал, что ему или Виктору что-либо угрожает, пока они летают вместе. Но не всегда же они вместе. Вот как сегодня, разошлись по одному в бою... Поэтому он и ответил не очень-то приветливо.
— Ведут?! — Старик бросился вперед.
— Куда, батя? Не спеши! Приведут. Не ранен он, аппендицит у него!
— Не ранен? — Григорий Сергеевич оглянулся, еще раз посмотрел на его забинтованную голову, махнул рукой — «рассказывай!» — и побежал.
В этот же вечер в госпитале Виктору сделали операцию. И, сказали врачи, вовремя. Пришлось даже Ивану Ивановичу выделить несколько порошков сульфидина из тех, что он с большим трудом достал в Кировограде для одного из летчиков, заболевшего воспалением легких. [152] Тогда обошлось без сульфидина и теперь Иван Иванович берег эти порошки пуще зеницы ока.
Отец Королева успокоился, ночью долго не давал Евгению спать, расспрашивая о последнем бое, о боях проведенных с Виктором раньше.
На второй день утром на аэродроме стало известно, что из третьего «юнкерса», сбитого Евгением в воздушном бою, выпрыгнул немец, генерал-майор авиации. Он опустился прямо в окопы нашей пехоты. Сразу разъяснилось непонятное упорство фашистов в начале боя и их поспешное бегство после потери ведущего.