Выстоять и победить
Когда мы укрепляли оборону на занимаемом рубеже весной, никто из нас — от командующего армией до рядового бойца — не знал, что летом 1942 года нам предстояли новые тяжелые испытания. В мае советские войска потерпели крупную неудачу под Харьковом. 5 июля ценой больших потерь врагу удалось прорвать нашу оборону на стыке Брянского и Юго-Западного фронтов и выйти к Дону. Завязались ожесточенные бои в районе Воронежа. Хотя противник и добился территориального успеха, осуществить план окружения и разгрома советских войск на воронежском направлении он не смог. Армии Брянского фронта во взаимодействии с подошедшими стратегическими резервами остановили дальнейшее продвижение врага, своими контрударами втянули в затяжные бои его очень крупные силы.
7 июля немецко-фашистское командование повернуло 6-ю, а затем и 4-ю танковые армии на юго-восток и начало развивать наступление вдоль правого берега Дона. Группа немецких армий «Юг» должна была по замыслу гитлеровского командования окружить и уничтожить основные силы Юго-Западного и часть сил Южного фронта. Для этого фашистский генералитет планировал нанести удары по сходящимся направлениям на Кантемировку: один из района Воронеж, Острогожск, другой — из района Артемовска в общем направлении на Старобельск, в стык правого фланга 12-й армии с 37-й.
Все более тревожные вести стали поступать к нам о положении на Юго-Западном фронте и от соседа справа — 37-й армии. Выход группировки врага в район Каменки создал реальную угрозу тылам не только Юго-Западного, но и Южного фронта. 1-й танковой армии противника удалось прорвать оборону 37-й и обойти правый фланг 12-й армии. [102]
В ночь на 7 июля войска Юго-Западного и правого крыла Южного фронтов по приказу Советского Верховного Главнокомандования начали отходить на новый рубеж. Неимоверно трудно было соединениям правого крыла Южного фронта, насчитывающим не более 20 тысяч человек, противоборствовать значительным силам из группы армий «А», которые намного превосходили их по численности и технике. Группа имела самолетов почти в восемь, а танков — в девять с лишним раз больше, чем наш Южный фронт. Но несмотря ни на что, в небывалых по ожесточенности боях, в ни с чем не сравнимых испытаниях человеческих сил крепло мужество советских воинов, надламывался в сражениях наступательный дух фашистских полчищ.
В ходе боев, продолжавшихся во время отступления, ни одно подразделение 12-й армии не попало в окружение. Именно в это трудное время проявились сила воли, несгибаемость духа, мужество, твердость командиров и политработников. У нас много написано мемуарной литературы — хорошей, достоверной и необходимой для военно-патриотического и интернационального воспитания новых поколений. Но мне кажется, что авторы многих мемуаров как-то скороговоркой пишут о трудных днях отступления, все больше обращаясь к изложению событий, связанных с успешным наступлением советских войск. А между тем и периоды наших неудач на фронтах Отечественной войны тоже были эпопеей, порой трагической, но исполненной высокой героики и мужества. Ведь именно так было под Москвой и Ленинградом, в героической Брестской крепости и у стен Сталинграда, на Кавказе и на Курской дуге.
В тяжелых оборонительных боях мужали бойцы и командиры, приобретая опыт борьбы с превосходящим нас в силах противником. Мы не уставали повторять своим подчиненным, что только упорство и ратное умение дадут нам возможность сберечь силы, только мужество всех — от красноармейца до командарма — может сохранить, притом достаточно боеспособной, казалось, обреченную армию. Тревожные известия, приходившие от соседей и подчиненных командиров, не вызывали ни у кого растерянности. Обстановка требовала от каждого командира и политработника сочетания в своих действиях и решениях трезвого расчета с умением дерзать и непреклонностью в достижении поставленной цели. Не всегда, конечно, получалось так, как нам хотелось бы, но наши бойцы, отходя с боями (мы были в этом абсолютно уверены), не падали духом, верили, что наступит перелом в ходе войны, верили в будущую победу. [103]
Генерал А. А. Гречко и его штаб почти всегда безошибочно определяли направление главного удара противника, разгадывали его замыслы и, как правило, встречали врага на заранее подготовленном и выгодном для нас рубеже, били немцам во фланг, как мы тогда говорили, «рубили по пальцам», заходили в их тыл, брали пленных и боевую технику.
Мы, конечно, отдавали себе отчет в том, что наступающий противник, значительно превосходящий нас в живой силе, имеет больше возможностей навязать нам свою волю. Но и у нас было не меньше возможностей для проявления инициативы, творчества, дерзости, для того, чтобы измотать врага, надломить наступательный дух его полчищ. Мысленно я обращался к военной истории, анализируя боевые действия и 74-й дивизии, и армии в целом.
Вечером у коптилки, сработанной из снарядной гильзы, листаю «Избранное» М. В. Фрунзе и наталкиваюсь на фразу: «Каждый из нас на своем личном опыте знает, как инициативный, хотя гораздо более слабый противник путает все расчеты врага, расстраивает его планы и одерживает победу»{19}.
Утром делюсь своими мыслями с Василием Андреевичем Бегмой, зачитываю подчеркнутые красным карандашом слова.
— Разве это не о нас в теперешнем нашем положении сказано?
— Правильно, Евдоким, тысячу раз правильно: сказано как будто для нас, — соглашается член Военного совета и приглашает: — Пойдем помаракуем. Я тоже ночью почти не спал, у меня тоже появились кое-какие мысли.
Я уже знал, что мараковать нам долго не придется. В. А. Бегма отдаст самые необходимые, самые важные распоряжения и укатит ликвидировать какое-нибудь узкое место. А их возникало ежедневно и ежечасно бесчисленное множество...
Василий Андреевич Бегма до войны работал секретарем Ровенского обкома КП(б)У. Крупный, русоволосый, голубоглазый, он был потомком запорожских казаков. Симпатии он вызвал у всех с первого взгляда, и сам относился к людям с любовью и душевной щедростью. В любой ситуации член Военного совета с ходу находил общий язык и с рядовыми бойцами, и с равными себе, и со старшими по воинскому званию и служебному положению. Это был веселый, я бы [104] сказал, светлый человек, и его авторитету среди бойцов, командиров и политработников мог позавидовать любой.
С командующим армией и его заместителями В. А. Бегма работал дружно, в обстановке взаимного уважения и доверия. Генерал А. А. Гречко и член Военного совета В. А. Бегма часто делились друг с другом самыми сокровенными мыслями, оценивая те или иные события, факты, явления. А поводов к размышлениям у обоих было много. Почему случилось так, что мы, зная о неизбежности войны и готовясь к ней, все-таки оказались застигнутыми врасплох? Как мы могли допустить, что так успешно начавшееся сражение под Харьковом закончилось крупной неудачей? И многое, многое другое...
Но главное заключалось не только в этом.
Андрей Антонович и Василий Андреевич могли поспорить, могли не согласиться друг с другом, но никогда не утрачивали взаимной доброжелательности. Но главное заключалось не только в этом. Важнее всего, пожалуй, было то, что командарм и член Военного совета безгранично доверяли друг другу в решении задач управления армией.
Отдает, например, генерал Гречко приказ о боевых действиях армии. Член Военного совета В. А. Бегма внимательно вслушивается, прикидывает, что главным звеном этого боя будет контратака 74-й стрелковой дивизии, и тут же обращается к командарму:
— Андрей Антонович, если вы не возражаете, я поеду в семьдесят четвертую...
Хотя и редко, но случалось, что были со стороны командующего и возражения. Это в тех случаях, когда он сам хотел быть на этом участке.
Особенно много член Военного совета занимался вопросами обеспечения армии продовольствием, боеприпасами, приемом пополнения личного состава. Генерал А. А. Гречко не только высоко ценил В. А. Бегму, но и всегда заботился о нем, следил, чтобы тот, горячий и неуемный, не рисковал без нужды жизнью.
— Где это Василий Андреевич запропастился? — частенько с тревогой спрашивал командарм, когда член Военного совета надолго задерживался в войсках.
Многому научился я у Василия Андреевича Бегмы, и работа с ним оказала большое влияние на всю мою дальнейшую деятельность на фронте уже в качестве члена Военного совета армии. Многое мне дали и наблюдения, касающиеся совместной работы члена Военного совета и командарма. Трудясь, что называется, душа в душу, они умели соблюдать [105] по отношению друг к другу величайший такт. Во всей своей дальнейшей жизни политработника я многократно убеждался в том, что наше умение найти общий язык с командиром на принципиальной партийной основе является едва ли не первым условием успешной деятельности обоих.
Как обычно бывает в жизни, встреча с хорошим человеком прерывается неожиданными обстоятельствами. Так случилось и на сей раз.
Однажды В. А. Бегму вызвали в Москву. Вернувшись через четыре дня, он сообщил, что ему придется расстаться с нами. В ЦК ВКП(б) он получил задание высадиться с десантом в Ровенской области и организовать там партизанскую борьбу.
С большим сожалением мы расставались со своим замечательным соратником, добрым другом, опытным, справедливым и требовательным воспитателем. Проводы Василия Андреевича были по-фронтовому сердечными и теплыми.
До конца войны В. А. Бегма успешно руководил партизанским движением в Ровенской области, был отмечен многими правительственными наградами, получил звание генерала. После войны Василий Андреевич работал секретарем обкома партии, а затем возглавлял Комитет партийного контроля при ЦК Компартии Украины.
... Итак, мы отступали. Отходя, дрались за каждый населенный пункт, каждую высоту, каждый ручеек...
В тяжелейших условиях мы научились не только в порядке отступать, но и маневрировать свободными от боя войсками, отводили их в тыл, готовили новую встречу врагу, и ему вновь и вновь приходилось организовывать наступление. Это изматывало силы противника, снижало темпы его продвижения. Мне вспоминается случай, когда в результате одного из боев на реке Маныч был наголову разгромлен полк фашистов. В плен попало свыше ста немецких солдат и офицеров, в том числе и командир одного батальона — майор. — Наше наступление, — сказал на допросе этот гитлеровец, — это какой-то кошмар. Вот уже больше месяца мы находимся в беспрерывных боях. У меня в результате потерь дважды сменился весь состав батальона. Отступая, русские уничтожают наших солдат больше, чем теряют сами. Если и дальше так будет продолжаться, в Германии не останется солдат...
Боевая активность даже в отступлении дает не только непосредственный военный эффект, то есть не только ослабляет [106] врага, но и оказывает могучее влияние на укрепление морального духа войск, на сохранение боевого настроя, поддерживает в каждом веру в победу, порядок и дисциплину в частях и подразделениях.
«Вы можете быть вынуждены к отступлению, вы можете быть отбиты, но, пока вы в состоянии влиять на действия противника, вместо того чтобы подчиняться ему, вы все еще до некоторой степени превосходите его. И — что еще важнее — ваши солдаты, каждый в отдельности и все вместе, будут чувствовать себя выше его солдат»{20}. Справедливость этих слов «пролетарского генерала» Карла Маркса доказана всей военной историей, подтверждена и опытом Великой Отечественной войны.
Именно боевая активность частей 12-й армии, как и многих других, срывала планы врага, сеяла среди его солдат растерянность и неуверенность, а с другой стороны — обеспечивала в наших рядах порядок, давала возможность бойцам окрепнуть духом, преодолевала в них некоторую подавленность и усталость, усиливала их уверенность в победе и бодрость.
Небывалую стойкость и мужество советских воинов в трудные месяцы отступления Красной Армии вынуждены были признать даже наши враги. Через неделю после начала войны — теперь это известно всему миру — начальник генерального штаба сухопутных войск Германии Гальдер сделал запись в своем дневнике: «Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека»{21}. А один из руководителей немецкой разведки — генерал Типпельскирх свидетельствует, что советские войска показывали совершенно невероятную способность к сопротивлению и тяжелые испытания не смогли сломить их стойкость{22}.
Еще и по сей день западные военные теоретики ломают головы над тем, почему Гитлеру не удался блицкриг, почему рухнули расчеты вышколенных гитлеровских стратегов и как случилось, что германские милитаристы, опираясь на военный потенциал не только Германии, но и оккупированных стран Европы, в первые же недели войны сбились с победного шага, захромали и начали скулить о загадочности характера советского солдата. Буржуазные фальсификаторы истории пытались и пытаются извратить вопрос о причинах [107] и истоках несгибаемой стойкости наших воинов. Они пространно рассуждают о «загадочной славянской душе», «примитивности скифских потомков», якобы не дорожащих ценностями жизни и самой жизнью, о фанатизме, прививаемом будто бы советским воинам комиссарами.
Они не хотят признать, что мужество и самоотверженность бойцов Красной Армии — явление социальное, порожденное и обусловленное социалистическим общественным строем, советским образом жизни, что эти качества — явление не стихийное, а осознанное.
Сколько раз в дни отступления отдельные части и подразделения, а порой и мелкие группы в 5–8 человек вступали в единоборство с врагом и сражались до последних сил, шли на самопожертвование во имя того, чтобы на иных участках другие части и соединения или такие же малочисленные группы могли выполнить более важную, главную задачу! Сколько раз мне самому приходилось сколачивать из бойцов и командиров, которые вырвались из окружения, сводные подразделения и группы! И уже в первые минуты очередного боя у бойцов и командиров появлялся новый прилив силы. Очень часто они шли в бой, теснили врага, отчетливо сознавая, что, чем дальше им удастся продвинуться вперед, тем меньше у них шансов, если не случится чуда, удержаться на последнем рубеже или выйти из боя. На чудо, конечно, никто не надеялся, но каждого согревала убежденность, что в смертельной схватке с врагом правое дело всегда возьмет верх над злом, над силами, которые замахнулись на чужую землю, на Советскую власть. И потому в сознании бойцов не было места безнадежности. Творящее историю мужество не знало такого приниженного чувства.
Суровая боевая действительность помогла мне выработать свои критерии в оценке творчества, инициативы, самостоятельности подчиненных командиров и политработников. Я часто приходил к мысли (и пытался ее внушить подчиненным мне командирам и политработникам), что в работе с людьми важно знать, что от кого можно и нужно потребовать, чтобы никого морально не ослабить. Общеизвестно, что люди далеко не одинаковы. Надо уметь у каждого оцепить сильные и слабые стороны, уметь опереться на силу человека и, пусть это покажется кое-кому странным, прощать или не замечать незначительные человеческие слабости.
Это на первый взгляд причудливо своеобразное, но пронизанное подлинной диалектикой жизни отношение к людям позволяло нам всегда и очень быстро создать в штабе и в политотделе армии ту здоровую атмосферу во взаимоотношениях [108] с командирами дивизий и полков, которая никакими уставами, инструкциями и директивами не предусмотрена, но которая имеет первостепенное значение для развертывания инициативы, творческих способностей, воодушевления всех — от рядового до командарма. А это в то время было и трудной и жизненно необходимой задачей. В начале войны у нас было немало гибко мыслящих, самостоятельных в своих решениях командиров разных рангов. Многие из них перед нападением фашистской Германии на СССР привели подчиненные войска в боевую готовность до получения соответствующих распоряжений свыше и организованно вступили в бой.
Но, как уже неоднократно и справедливо писалось об этом, в начальный период войны сказались и излишняя централизация управления, боязнь некоторых командиров взять на себя ответственность за принятое решение, упование на приказ свыше. Как свидетельствует Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, «даже в ночь на 22 июня в некоторых случаях командиры соединений и объединений, входивших в эшелон прикрытия границы, до самого последнего момента ждали указания свыше и не держали части в надлежащей боевой готовности, хотя по ту сторону границы был уже слышен шум моторов и лязг гусениц»{23}.
На совещаниях с руководящим составом штаба армии, с командирами дивизий мне частенько приходилось напоминать рожденную многолетним опытом мудрую формулу: «Упрека заслуживает не тот, кто, несмотря на принятие всех мер, не достиг успеха в бою, а тот, кто, боясь ответственности за неудачу, упустил время, не использовал всех возможностей для выполнения поставленной задачи».
Были случаи, когда Военный совет армии строго взыскивал за упущения и просчеты с командиров дивизий и полков, которые даже достигали успеха в бою, но иногда бывал снисходителен к командирам, которых при решении каких-то задач постигла неудача. Нельзя было, как говорится, рубить сплеча: следовало каждый раз разбираться в условиях, причинах, порождающих то или иное явление. Я и сейчас убежден, как важно для руководителя любого ранга критиковать и поправлять не только тех, кто допускает ошибки, но и тех, кто упускает возможности для достижения успеха, не видит благоприятно сложившейся ситуации, упускает момент, используя который можно добиться победы. [109]
Но беспечность, безволие, халатность, беззаботность никогда и никому не прощались. Если мы видели, что трудность возникла в результате того, что командир не использовал всех своих возможностей, следовали очень суровые выводы. Перед интересами дела все в таких случаях отходило на задний план.
Во время отступления Военный совет и политотдел 12-й армии, пропагандируя каждый успех в боях по сдерживанию противника, добился преодоления у некоторых командиров и бойцов боязни окружения. Они научились, сталкиваясь с врагом, не оглядываться назад, не терялись при открытых флангах, хотя, конечно, не обходилось и без критических ситуаций.
Армия была постоянно стиснута двумя мощными клиньями 1-й немецкой танковой армии. Особенно серьезной стала угроза окружения наших соединений в районе севернее города Шахты. Однако и на этот раз удалось ускользнуть от противника, в несколько раз превосходящего нас в силах. Поздно ночью, когда командир 74-й дивизии подполковник И. М. Баленко доложил о занятии соединением нового оборонительного рубежа, члены Военного совета долго всматривались в карту с нанесенной обстановкой. Генерал А. А. Гречко, как бы размышляя про себя, сказал:
— Видимо, не так уж грамотны немецкие генералы, как трубит об этом геббельсовская пропаганда...
Не удалось противнику окружить войска 12-й армии и на подступах к Ростову. Несмотря на имеющееся у немецко-фашистского командования превосходство, в боях на южном крыле советско-германского фронта, продолжавшихся с 28 июня по 24 июля 1942 года, оно не реализовало свои планы. Окружить основные силы Юго-Западного и Южного фронтов враг не смог, однако он добился значительных успехов: занял Донбасс, вышел в большую излучину Дона и создал непосредственную угрозу Сталинграду и Северному Кавказу.
С 25 июля 1942 года, после вторичного падения Ростова, войска Южного фронта под командованием генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского занимали оборону на левом берегу Дона, от Верхне-Курмоярской до устья реки. На фронте шириной 320 километров оборонялись семь малочисленных армий, насчитывавших около 112 тысяч человек, 121 танк и 130 самолетов разных типов. В состав 12-й армии входили три стрелковые дивизии — по 1300–1600 штыков каждая. [110]
Имевшиеся в составе фронта 17 артиллерийских полков не могли эффективно использоваться из-за крайнего недостатка боеприпасов и потерь материальной части во время переправы через Дон. В 37-й армии, например, артиллерийские полки во время отступления потеряли всю материальную часть. Снабжение продовольствием было нарушено, и войска получали его за счет местных ресурсов. Очень мало было боеприпасов и горючего.
Против войск Южного фронта в первом эшелоне действовали 17, 1 и 4-я танковые армии. Всего в группе армий «А» насчитывалось 167 тысяч солдат и офицеров, 1130 танков, 4540 орудий и минометов, до 1 тысячи самолетов{24}. Общая обстановка на фронте осложнялась еще и тем, что противнику с ходу удалось захватить ряд плацдармов на левом берегу Дона.
Все это свидетельствует о том, какой сложной была обстановка на Южном фронте, насколько неравными были противостоящие друг другу силы.
25 июля враг при поддержке мощных сил авиации и артиллерии начал наступление в районах захваченных им на левом берегу Дона плацдармов. Против малочисленных и ослабленных во время отступления частей 12-й армии действовали моторизованная дивизия «Великая Германия», 16-я моторизованная и 13-я танковая дивизии и два танковых полка.
В ходе непрерывных атак гитлеровские войска в течение дня 25 июля пытались форсировать Дон и прорвать оборону 12-й армии. Все атаки противника были отбиты с большими для него потерями. Артиллеристы, умело маневрируя огнем, сорвали попытки немцев форсировать Дон с ходу.
Правда, войска нашей армии тоже понесли значительные потери от артиллерийского огня и ударов авиации противника. Однако от соседей справа (37-я армия) и слева (18-я армия) стали поступать тревожные вести. После напряженных боев фашистам удалось расширить плацдармы в полосе обороны 37-й армии и войти в район Нижнего и Верхнего Соленого, а в полосе 18-й армии — в район Батайска, Койсуга.
Командующий фронтом, усилив эти армии двумя дивизиями, приказал им восстановить положение и отбросить противника за Доп. Но силы были слишком неравными. [111]
Несмотря на мужество и самоотверженность бойцов и командиров, войска обеих армий не смогли задержать дальнейшее продвижение противника. Уже в первый день наступления немецко-фашистских войск резко осложнилось положение на всем Южном фронте. И снова 12-я армия оказалась зажатой между двумя мощными клиньями противника, снова над ней нависла угроза окружения. Гитлеровское командование принимало все меры к тому, чтобы взять в кольцо советские войска южнее Ростова. Начальник оперативного отдела гитлеровской ставки генерал Хойзингер требовал «из предмостного укрепления Ростова не нажимать слишком сильно на юг, чтобы не принудить противника к отступлению, прежде чем он будет окружен продвигающимся вперед левым флангом группы армий»{25}.
Учитывая реально сложившуюся обстановку, командующий Южным фронтом генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский в целях улучшения оперативного положения приказал в ночь на 28 июля отвести войска левого крыла фронта на рубеж, проходивший по южному берегу реки Кагальник и Манычскому каналу. Но к этому времени противник усилил свои войска свежими резервами и обрушил на наши части и соединения новые мощные удары. В этих условиях они далеко не всегда могли организованно отойти на указанные рубежи. Штабы фронта и некоторых армий часто теряли связь со своими войсками и не всегда имели точные данные о положении подчиненных частей. За двое суток танковые силы врага значительно продвинулись на сальском направлении.
К концу дня 28 июля между армиями фронта образовались большие разрывы, оборона была нарушена. Войска, особенно правое крыло фронта, будучи не в состоянии сдерживать натиск значительно превосходящих сил гитлеровцев, продолжали отступать на юго-восток.
В эти дни мне довелось встретиться с Родионом Яковлевичем Малиновским. Похудевший и осунувшийся, с серым от бесконечной усталости лицом, в пыльной одежде, командующий фронтом все-таки сохранял свойственные ему бодрость и подвижность. Но нельзя было не догадаться, какое тяжелое бремя лежало сейчас на душе генерала Малиновского. [112]
Сдержать танковые дивизии врага нечем. Против тысячи с лишним фашистских танков у командующего Южным фронтом — чуть более ста, против тысячной армады самолетов — 130 машин. А войска фронта получили приказ прикрыть огромную территорию, отстоять богатства Кавказа. И без того молчаливый, Родион Яковлевич, говорили, теперь часами не произносил ни слова, погруженный в тяжелые раздумья.
— Отступать? — повторял он иногда сокрушенно один и тот же вопрос. — Но до каких пор? Ведь у нас появится достаточно сил, чтобы остановить врага! Пока мы пытаемся перешибить плетью обух... А это затея бесперспективная. Необходимы свежие силы... И мы их обретем...
... Нелегко было на душе у каждого из нас. Мы, отступая, покидали дорогие нашему сердцу родные места. Бескрайняя знойная степь, изрезанная балками и косогорами, наполненный запахами чебреца и полыни воздух, длинные обозы эвакуированных, гурты скота и лошадей, направляющиеся на юго-восток страны...
Глядя на все это, я вспомнил и свои родные места, где уже хозяйничали фашисты.
Никогда человек не переживает так глубоко чувство долга перед Родиной, как в те часы размышлений над ее судьбами, когда он мысленно повторяет путь, пройденный своим народом, видит и ощущает себя его частицей.
По-моему, в жизни каждого человека, если он, конечно, не отщепенец, нет чувства более горячего и глубокого, чем любовь к своей Отчизне. Родина! Какое емкое и близкое каждому человеку слово... Попробуй измерь его верстами, охвати мыслью, окликни эхом. Но, как и у каждого человека, у меня есть уголок земли, который особенно мил и дорог сердцу. В средней полосе России, в ранее Орловской, а теперь Липецкой области, там, где сливаются реки Красная Меча и Дон, расположено довольно большое, дворов на четыреста, село Лутошкино. Это мой отчий край.
Кто помнит старую Орловщину, тот знает, что она, как и другие центральные черноземные области, не отличалась достатком. Ветхие, как правило осиновые, покосившиеся и почерневшие от времени избы, покрытые гнилой соломой, две-три ракиты у оврага, кое-как превращенного в пруд, несколько тощих березок. Кругом распаханные поля. В зимнюю стужу избы прикрывали от шальной степной вьюги соломой, картофельной ботвой, и тогда вид орловской деревни [113] был еще более убогим и удручающим. В домах — земляные полы, черные и сырые; здесь же вместе с хозяевами ютятся только что родившиеся телята, ягнята и другая живность.
Хотя Лутошкино мало чем отличалось от других сел, его жители считали себя по сравнению с другими счастливчиками.
Село наше окружали не только поля и пойменные луга, но и многочисленные дубравы, богатые своими природными дарами. А ягоды, грибы, орехи — важная добавка в нехитрой и обычно весьма постной крестьянской еде.
Но главное, конечно, было не в этом. Важнее было то, что в трех километрах от села на железнодорожной ветке Елец — Лебедянь располагалась станция Лутошкино. С одной стороны, это связывало моих односельчан с окружающим миром, и в их жизнь проникали элементы городского образа жизни, а вместе с тем и передовые идеи. С другой стороны, это давало возможность моим односельчанам продавать сельскохозяйственные продукты, выручая тем самым лишнюю копейку. Конечно, часто матери отрывали от своих детей крынку молока, пучок редиски, ведро яблок или ягод, чтобы иметь хоть какой-нибудь доход. И хотя все мы не сытно ели и скромно одевались, облик Лутошкина и его жителей был предметом зависти поселян тех мест, от которых, как говорится, неделю на тройке скачи — до ближней железнодорожной станции не доскачешь.
Близость к железной дороге в некоторой степени способствовала оживлению деревенского ремесла. Кузнецы ковали бабки для клепки кос, делали сверла, поковки для телег, саней, плотники — топорища, колеса для телег, гнули дуги, шорники — искусно выделывали хомуты, уздечки, надышники и другие предметы конской упряжки.
Наш дом стоял в так называемой новой части деревни — садовой.
В начале века помещичьи усадьбы повсеместно приходили в упадок, и местный помещик Толмачев — то ли для того, чтобы поправить свои дела, то ли опасаясь строптивого нрава моих земляков — продал часть своего жилья и земли крестьянам.
В выкупленном у помещика саду мой отец и еще несколько односельчан поставили свои избы. Наша была особой, сложенной из громадных булыжников и битого кирпича, которые мои отец и мать, оба обладавшие завидным здоровьем, добыли и натаскали из разрушенных конюшен барина. У нас было даже две комнаты. Хотя пол был земляной, печка больше дымила, чем грела, зимой по утрам в [114] ведре замерзала вода, наше жилье для некоторых было даже предметом зависти.
Отец мой, Егор Семенович, в деревне был фигурой колоритной. Вид у него был внушительный: высок, плечист, с черными как смоль волосами. Односельчане относились к нему с большим уважением не только потому, что он едва ли не один в селе считался грамотеем — умел читать и писать, но главным образом за то, что смело заступался за селян, обиженных более сильными и особенно разбогатевшими односельчанами. Те держались от него на почтительном расстоянии.
Отцу по его натуре было тесно в деревне, да и семью нельзя было прокормить одним крестьянским трудом. Поэтому глубокой осенью он уходил в город на отхожий промысел и жил там до ранней весны.
Любил отец потолковать с крестьянами о житье-бытье в городе. Там, оказывается, как и в деревне, сладко жилось только господам. Для простолюдина — то же, что и в деревне: голод, несправедливость, унижение.
— Что же делать-то, Егор? — спрашивали односельчане. — Куда же смотрит царь-батюшка?
— Не знаю пока, — отвечал Егор Семенович. — Время покажет...
Жизнь вывела его на дорогу открытой борьбы против прогнившего царского режима. Во время одной из поездок в Москву мой отец познакомился с сыном помещицы Толмачевой — прогрессивно настроенным штабс-капитаном царской армии, впоследствии перешедшим на службу в Красную Армию. Он посоветовал отцу связаться с необходимыми людьми, которые распространяли среди крестьян правду о жизни.
Теперь отца уже ждали односельчане. В каждую побывку под видом прогулок он собирал людей в лесу и увлекательно рассказывал, как живет рабочий класс в больших городах, о том, что по всей России растет недовольство монархией, жестокостью царя и что, если рабочие и крестьяне всех наций и народов ударят одним могучим кулаком по царизму, он неизбежно рухнет.
Слухи об этих сходках дошли каким-то образом до местных властей. Наверное, уже тогда моему отцу грозил арест. Но грянула первая мировая война, и его призвали в армию. Вскоре он был арестован за революционную деятельность среди солдат. По свидетельству сына купца Иншакова, прапорщика той же воинской части, в которой служил отец, его судил военный трибунал. [115]
Однако из сибирской ссылки отец в конце 1914 года бежал и однажды пришел в Лутошкино. Мне шел тогда уже пятый год, и я хорошо помню, как отец, худой, грязный, в измызганной солдатской шинели, едва узнанный нами, ребятишками, поздней ночью появился дома. Побыл он с нами только до утра. На рассвете в избу грубо вломились жандармы, приказали отцу собираться и теперь уже навсегда увели его от нас.
Во время ареста отец держался спокойно, неторопливо оделся, поцеловал мать, каждого из нас, а мне сказал:
— Смотри, Еня, ты старший в доме из мужчин. Береги мать, сестер и брата.
В это время моя мать работала сторожихой в школе. Я до сих пор с ужасом думаю: как мы выжили? Одна женщина с четырьмя детьми мал мала меньше. Видно, мать наша, Агриппина Андрияновна, была очень сильной, волевой и собранной женщиной.
Арест отца был воспринят нашими односельчанами по-разному. Одни сочувствовали, другие даже помогали: кто крынку молока принесет, кто буханку хлеба, кто мешок картошки. Но были и такие, кто злорадствовал.
Помню, весной, когда мы играли возле дома, а мать копала что-то на грядке, мимо проходил местный богатей. Вместо того чтобы поздороваться с матерью, он сквозь зубы процедил:
— Ну что, Гриппина, допрыгался твой умник?.. — Глядя на нас, кулак добавил: — А это каторжное отродье не передохло за зиму. Ух!
Так еще в раннем детстве мне преподнесли первый предметный урок классовой борьбы.
В неласковых, но дорогих моему сердцу краях я, мыкая с овдовевшей матерью, братом и сестрами горе, окончил все-таки среднюю школу и школу уголовного розыска. Отсюда в 1933 году был призван в армию...
... И вот девятый год моей службы и второй год войны.
Обстановка требовала новых решительных мер, чтобы остановить наступление противника. Ставка Верховного Главнокомандования решила объединить усилия всех войск, находившихся на Северном Кавказе. С этой целью 28 июля Южный и Северо-Кавказский фронты преобразовались в один — Северо-Кавказский. Командующему Северо-Кавказским фронтом, которым был назначен Маршал Советского Союза С. М. Буденный, в оперативном отношении подчинялись [116] Черноморский флот и Азовская военная флотилия. Заместителями командующего стали генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский и генерал-полковник Я. Т. Черевиченко, начальником штаба фронта — генерал-лейтенант А. И. Антонов. Я хорошо знал этих талантливых военачальников. Думается, что они в данной ситуации не могли оказать решающего влияния на ход событий.
Мне представляется, что это был один из очень драматических эпизодов войны. Глубокий прорыв немецких войск на кавказском и сталинградском направлениях резко обострил стратегическую обстановку на советско-германском фронте. Противник стремительно продвигался на Кавказ и к Сталинграду. Соединения Красной Армии отступали с тяжелыми боями, оставляя врагу богатые промышленные и сельскохозяйственные районы.
В чем же состояло своеобразие обстановки?
Мы отступали и в 1941 году. Но отступали с упорными боями и к осени сумели закрепиться и нанести противнику ряд чувствительных ударов. Это лишило фашистские войска ореола непобедимости, вселило в сознание советских воинов уверенность в неизбежном разгроме захватчиков. Но неудачи в Крыму, в районе Харькова, под Воронежем, поспешное отступление из Донбасса, мощные танковые удары противника на Дону отрицательно повлияли на морально-психологическое состояние наших войск, на их боеспособность. Появились случаи, пусть и немногочисленные, трусости, паникерства, нарушения дисциплины и воинского порядка.
На войне моральный дух падает, возможно, не столько во время неудачного сражения, сколько во время отступления — последствия этого сражения. Ежедневно под мощными ударами противника приходилось преодолевать большие расстояния. И эти расстояния поглощали боевую технику, личный состав, сеяли гнетущее настроение среди людей. Вовремя не подвезли бензин — оставили танк, пала лошадь — подорвали пушку, какой-нибудь новобранец натер ногу — отстал от своей части.
Временные неудачи на фронтах, чрезвычайный динамизм боевых действий и всей обстановки захлестнули командиров и политработников. Как-то исподволь, под влиянием событий многие вопросы партийно-политической работы отошли на второй план. Особенно много недочетов появилось в агитационно-пропагандистской работе. Такие испытанные формы, как митинги, короткие, но боевые собрания личного состава, задушевные беседы с бойцами, применялись, лишь когда позволяла обстановка, от случая к случаю. [117]
«Мы отступаем, нам не до того» — так примерно рассуждали некоторые командиры и политработники.
Зачастую политработники, пропагандисты и агитаторы использовались не по назначению. Многие из них заменили вышедших из строя в боях командиров. Погиб командир батальона. Кем заменить? Агитатором полка. В каждом отдельном случае казалось все правильным. А в общем положение складывалось так, что почти некому было вести агитацию и пропаганду. Кое-кто забыл одно из основных правил партийно-политической работы: чем сложнее обстановка на фронте, тем усиленнее она должна проводиться.
Партия принимала решительные меры по улучшению массово-политического воспитания воинов. 12 июня 1942 года ЦК ВКП(б) принял постановление о дальнейшем организационном укреплении руководящих партийных органов армии и флота, об улучшении стиля работы Главного политического управления РККА и Главного политического управления ВМФ.
Начальником Главного политического управления РККА был назначен кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК ВКП(б) А. С. Щербаков. ЦК ВКП(б) создал при Главном политуправлении Совет военно-политической пропаганды, который был призван обобщить опыт партийно-политической работы в войсках, разрабатывать и давать рекомендации, предложения по ее улучшению.
Решение Центрального Комитета партии было обсуждено тогда на совещании политработников Южного фронта. С глубокими содержательными докладами на совещании выступили члены Военного совета фронта Корниец и Ларин. Они проанализировали причины слабой действенности, некоторой запущенности партийно-политической работы и наметили конкретные меры по выполнению указаний ЦК партии. Совещание политработников провел вскоре и Военный совет 12-й армии; в дивизиях и полках прошли собрания партийного актива, в батальонах — партийные собрания.
В Главном политическом управлении Красной Армии было создано управление агитации и пропаганды, в которое вошли существовавшие ранее самостоятельно отдел пропаганды и агитации, отдел печати, отдел культурно-просветительных учреждений. Начальник этого управления стал заместителем начальника Главного политического управления Красной Армии. Этим поднималась роль работников пропаганды. Основными фигурами в массово-политической работе становились заместители командиров по политчасти и агитаторы, [118] способные просто и доходчиво нести в массы воинов правдивое, пламенное слово партии, вдохновлять личный состав на ратные подвиги. В политотделах армии были созданы группы лекторов в составе 3–5 человек. Должность агитаторов вводилась в полках и дивизиях. В эти тяжелые для Родины дни агитаторами взводов, рот, батарей стали тысячи лучших, наиболее самоотверженных воинов.
В деле активизации пропаганды и всей партийно-политической работы большую роль сыграли выступления перед агитаторами М. И. Калинина, Е. М. Ярославского и других видных партийных руководителей. «Когда задаешься вопросом, — говорил М. И. Калинин, — что главное в агитационной работе на фронте, ответ может быть только один: главное — это личный пример отваги и доблести, овладения военной техникой, главное — это умелая и самоотверженная работа наших агитаторов, политработников, всех коммунистов»{26}.
Агитировать словом и делом... Какой большой смысл заключен в этих словах! Как необходимо это умение, это качество коммунисту-политработнику! Если он не в состоянии сочетать в своей деятельности слово и дело, ему перестанут верить, перестанут равняться на него. Если же политработник, владея призывным словом, обладает еще и личным мужеством, за ним бойцы пойдут в огонь и в воду.
Политработник 74-й стрелковой дивизии Н. П. Седых прибыл в один из батальонов.
— Ну как тут у вас, комбат? — обратился он к старшему лейтенанту К. П. Остапенко.
— Трудно, но рубеж держим, — отозвался тот.
Бойцы батальона только что отразили атаку превосходящих сил пехоты противника. Все замерли в ожидании новой атаки. На поле боя валялись трупы фашистов, догорали два бронетранспортера, неподвижно замерло несколько мотоциклов. Но и цепи подразделения поредели. Комиссар батальона погиб, ранен в левую руку комбат.
— Люди дерутся самоотверженно, — продолжал старший лейтенант К. П. Остапенко. — Но фашисты наглеют. Вот смотрите! — Комбат передал комиссару Н. П. Седых пачку листовок, с самолета. В листовке примитивно, безграмотно и нагло фашисты предлагали сложить оружие. Листовку при этом предлагалось использовать в качестве пропуска.
— И много таких «пропусков» набросано? — спросил Седых. [119]
— А посмотрите вокруг. Все поле усеяно...
Седых — опытный, бывалый фронтовик. Он дошел до Тихорецка от самого Прута, отлично знал повадки врага.
— Давайте-ка так: каждому бойцу листовки на штык — и в атаку. Пусть фашисты думают, что мы идем сдаваться...
Наколов белые листовки на штыки, воины молча и намеренно вразброд пошли к вражеским позициям. Вместе с бойцами в цепи шагали старший лейтенант К. П. Остапенко и комиссар Н. П. Седых. Вражеская мотопехота сосредоточилась в глубоком, протянувшемся на несколько километров овраге. Только что подъехали полевые кухни, и фашисты обедали. В нескольких местах раздавались звуки губных гармоник. Расчет Седых оказался точным. Немцы действительно сочли, что идут их добровольные пленники. Несколько солдат с долговязым офицером во главе поднялись на кромку оврага во весь рост. Размахивая парабеллумом, офицер на ломаном русском языке кричал:
— Иван! Польожить винтовки! А то мы будем стреляйт!
Когда цепи приблизились на совсем близкое расстояние, Седых скомандовал:
— Бей, ребята, гадов! Коли фашистов! Ура-а!
Для гитлеровцев это прозвучало как гром с ясного неба. Но время ими было упущено. Бойцы с яростью набросились на фашистов и гранатами, штыками, автоматными очередями стали уничтожать их. Оставшиеся вражеские солдаты в панике бежали. Захватив богатые трофеи, в том числе две полевые кухни, наши бойцы вернулись на исходные позиции.
На следующий день в армейской газете была напечатана статья «Комиссар Н. П. Седых», рассказывавшая о подвиге политработника.
Да, личный пример — сильное средство в политико-воспитательной работе! Недаром командиры, комиссары, политработники, коммунисты прибегали к нему всякий раз, когда складывалась сложная и опасная обстановка. Они, не раздумывая, становились впереди строя и шли в бой, увлекая за собой воинов.
Д. Фурманов как-то писал, что надо уметь вести войну не только штыком, но и умным, свежим словом, знанием, умением самому все понимать и другому объяснить как надо. Когда я размышляю над этими словами большевистского комиссара, мне на память приходит бесчисленное множество агитаторов низового звена, агитаторов-заводил, неистощимо бодрых, наделенных особым даром общения с людьми, таких, как герой А. Т. Твардовского Василий Теркин. Они всегда на виду у бойцов, вместе с ними отражали атаки [120] врага и сами шли в атаку, а в короткие минуты затишья могли одной меткой фразой, веселой шуткой, язвительным словечком в адрес фашистов поднять настроение товарищей. Один из полков 201-й стрелковой дивизии попал в окружение. Фашистские танки перерезали подразделениям последний путь, заняв хутор Комарицкий. Выход один: выбить немцев из хутора. Во второй половине дня батальон капитана Селезнева, в котором насчитывалось не более 80 человек, предпринял атаку, но безуспешно. Противник встретил наших бойцов мощным пулеметным огнем и танковой контратакой. Пришлось отойти на прежний рубеж, потеряв 12 человек. Настроение у воинов, конечно, упало. Враг со всех сторон атаковал взятое в кольцо подразделение.
— Не взять нам этого хутора. У него там танки, а у нас только штыки, да и те жидкие, — послышался чей-то растерянный голос.
— Не выбраться, видно, нам из этого окружения, — подхватил другой.
И тут в разговор вмешался взводный агитатор:
— Что вы, братцы! Враг — лев, если смотреть на него глазами зайца. — Бойцы оживились. А агитатор продолжал: — Это днем им помогли пулеметы и танки. А ночью что ни танк, то металлический гроб. Ни черта ведь они не видят. Вот ночью поднажмем, и фрицы в одних подштанниках удирать будут...
И действительно, ночной контратакой батальон смял гарнизон, занимавший хутор, и вырвался из окружения.
Главное политическое управление с полным основанием сообщало в ЦК партии в августе 1942 года о том, что «в Красной Армии выявились тысячи агитаторов, которые показывают пример большевистской работы среди красноармейцев. Они агитируют и живым словом, и личным показом стойкости, умения и мужества»{27}.
Однако грозная обстановка, сложившаяся на фронте, вызвала большую тревогу у партии и у всего советского народа. 28 июля народный комиссар обороны И. В. Сталин обратился к войскам с приказом № 227.
В приказе с суровой прямотой была охарактеризована опасность положения, создавшегося на южном крыле советско-германского фронта. В нем указывалось, что «бои идут в районе Воронежа, на Дону, на юге, у Северного Кавказа, [121] немецкие войска рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с нефтяными и другими богатствами»{28}. Приказ решительно осуждал настроения тех, кто считал, что территория Советского государства велика и что можно и дальше отступать в глубь страны, до выгодных для обороны рубежей. «Пора кончить отступление, — говорилось в приказе. — Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждый метр советской территории, цепляться за каждый клочок советской земли и отстаивать его до последней возможности... Отступать дальше — значит загубить себя и вместе с тем нашу Родину. Ни шагу назад без приказа высшего командования. Таков призыв нашей Родины»{29}.
Участники боев в грозные 1941–1942 годы знают, что еще до появления приказа № 227 были документы ГКО и Ставки, направленные на воспитание армии и народа в духе твердой уверенности в нашей победе над немецко-фашистскими захватчиками. «Враг будет разбит! Победа будет за нами!» — этот лозунг Коммунистической партии с первого дня войны стал боевой программой деятельности каждого советского человека, каждого воина. В повышении стойкости личного состава действующей армии большую роль сыграла работа по разъяснению и выполнению постановления Государственного Комитета Обороны от 16 июля 1941 года, приказа Ставки Верховного Главнокомандования № 270 от 16 августа 1941 года. И все же, размышляя над теми тревожными и опасными для нашей Родины событиями, я думаю, что приказ № 227 сыграл большую роль в войне, потому что воины Красной Армии сумели напрячь все силы и выстоять в смертельной схватке с врагом. Осознанная необходимость отвести смертельную опасность, которая нависла над нашей Родиной, укрепила их моральные силы, повысила их стойкость в оборонительных боях.
Требования приказа в кратчайший срок были доведены до сознания каждого красноармейца и офицера армии. Для проведения этой работы политотдел армии направил в соединения и части большое количество офицеров штаба, политработников, коммунистов, которые вместе с командирами непосредственно в подразделениях знакомили бойцов с этим документом. В частях и подразделениях восстанавливались [122] партийные и комсомольские организации, проводились собрания, на которых обсуждались вопросы укрепления воинской дисциплины и борьбы с паникерами.
Большую роль в выполнении всех этих задач играл мой заместитель — полковой комиссар Григорий Саркисович Акопян. По-восточному горячий и эмоциональный, он, будучи человеком чрезвычайно интеллигентным, умел всегда сохранять рассудительность, хладнокровие, скромность и обладал высокими партийными качествами. Он четко организовывал работу политотдела, сам очень много времени проводил в войсках, бывал в различных переделках, показав себя мужественным и храбрым бойцом. Я никогда не видел Акопяна отдыхающим. В любое время заявись в политотдел или в часть, где он находился, — полковой комиссар на ногах. Но работникам политотдела было с ним нелегко. Приедет, бывало, политотделец из войск, еле на ногах стоит, а Акопян заслушает его доклад, позаботится, чтобы человека накормили, и тут же скажет:
— Слушай, дорогой, поезжай в сто первую дивизию. Там, понимаешь, вчера под Сальском был случай паники. Это недалеко, километров сорок. Разберись. А окончится война — обещаю отдых...
С большой теплотой вспоминается мне работник политотдела армии батальонный комиссар Степан Карпович Чубаров. Направляя его в войска старшим группы, я был уверен, что инспектор политотдела будет заниматься не проверкой партийно-политической работы, а самой работой. Было немало случаев, когда Чубаров возглавлял контратаки, восстанавливая порядок и организованность в опасные минуты боя. С большим сожалением я расставался со своим инспектором после его ранения. Из скольких трудных ситуаций он выходил невредимым, а ранен был прямо в политотделе армии. Под вечер я, направляясь в блиндаж командарма, который находился в 500 метрах от землянки политотдела, увидел, как чуть в сторонке пролетали немецкие самолеты. Занятый своими делами, я не обратил на них никакого внимания. Однако, когда до блиндажа командарма оставалось метров двадцать, за спиной у меня стали рваться вражеские бомбы. Как раз в районе расположения политотдела. Одна из бомб угодила прямо в блиндаж. От взрывной волны и обвалов пострадало три человека, в том числе и С. К. Чубаров.
На партийных и комсомольских собраниях наиболее достойных воинов принимали в партию и комсомол; коммунисты [123] и комсомольцы давали клятву заменить выбывших из строя, быть примером в выполнении приказа Родины «Ни шагу назад!».
Как-то мне довелось быть на партийном собрании в артиллерийском дивизионе. Я опасался, что после многих дней тяжелых отступательных боев услышу выступления подавленных и надломленных людей. Но это было заблуждением. Артиллеристы и не думали падать духом. На собрании шел деловой, активный и бодрый разговор о том, как лучше бороться с немецкими танками. Коммунисты шутили, делились опытом, призывали равняться на отважных воинов, журили нерадивых.
«Нет, — подумал я тогда, — неистощима Русь на людей талантливых и бесстрашных. Надо быть Гитлером, чтобы возомнить себя способным победить такой народ».
Пример того, как надо выполнять приказ Родины «Ни шагу назад!», показывал и сам командарм.
Во время жарких схваток генерал А. А. Гречко всегда находился там, где шли решающие для армии бои. Мне вспоминается бой на поросшем лозой левом берегу реки Кагальник. Рвались в атаку фашистские танки. Пыль, поднятая разрывами снарядов и гусеницами танков, взвилась в небо, закрыла солнце, и свет его померк, растворился в дымном мареве. Тяжелые крестоносные машины, хищно припадая на выемках к земле, двигались вперед медленно, но неумолимо, все больше и больше, казалось, вырастая в размерах. Трудно, очень трудно сохранить хладнокровие перед этой стальной лавиной и мощью вражеского огня. Но командарм спокойно стоял на позициях артиллерийского полка, отражающего атаку. Он не вмешивался в распоряжения командиров, только стоял, не пригибаясь под осколками вражеских снарядов, и смотрел в бинокль, и всем было ясно: как только он покинет позицию, танки, пожалуй, сомнут пушки. Но высокий генерал в пыльной гимнастерке не ушел до конца боя, и батарейцы тоже устояли, хотя многие пушки были разбиты.
Генерал А. А. Гречко, конечно, был уже не таким лихим конником, как в 20-х годах. Но в известной степени он оставался им, хотя и не скакал с поднятым клинком навстречу опасности. Просто, повторяю, Андрей Антонович был всегда на решающем участке боевых действий армии, даже если это было и очень опасно. Так было, например, в августе 1942 года, когда 12-я армия прикрывала забитую эшелонами дорогу Армавир — Туапсе. У станции Белореченская на реке Белая «юнкерсы» разбомбили шоссейный мост. [124]
В считанные часы саперы навели переправу, на которую устремились отходящие войска. В горах выпали дожди, широкая быстрая река вздулась, переправа стала самым узким местом фронта. С утра до вечера над ней свирепствовали воздушные бои, ее песчаные берега были усыпаны обломками сбитых самолетов. На искалеченной бомбежкой и ливнями дороге стояли тысячи повозок, военных автомашин, сотни свезенных сюда тракторов и комбайнов.
Командующий 12-й армией А. А. Гречко стоял на высоком, обрывистом берегу и простуженным голосом отдавал короткие распоряжения:
— Раненых переправлять вне очереди!..
Даже бесконечное отступление не могло сломить волю генерала. Командарм не спал третьи сутки. Когда к вечеру фашистские танки прорвались к реке, Андрей Антонович организовал оборону и продолжал руководить переправой. Только после того как последняя автомашина перебралась на левый берег, генерал приказал взорвать понтонный мост и, поскольку в его «виллис» попал снаряд, сам уехал на полуторке, груженной ящиками с минами.
Сдержать командарма или уговорить его держаться подальше от опасности было невозможно. Однажды член Военного совета армии бригадный комиссар Я. В. Гольдштейн в легкой форме пытался внушить генералу А. А. Гречко, что не дело командующего быть в самом пекле боя, рискуя жизнью.
— Я без надобности ничего не делаю, — спокойно ответил командарм. — А наши жизни будут что-то стоить только при условии, если мы отстоим Родину. Так-то, Яков...
В 1942 году Южный фронт получал пополнение, как правило, из республик Закавказья, Средней Азии и Казахстана. Появились новые проблемы работы среди воинов, плохо владеющих русским языком.
Командующий армией, Военный совет потребовали от командиров и политработников развернуть массово-политическую работу, устную агитацию и пропаганду, улучшить воспитательную работу среди воинов нерусской национальности. Центральный Комитет ВКП(б) обязал ЦК компартий республик Закавказья, Средней Азии и Казахстана, а также обкомы партии Башкирской, Калмыцкой, Татарской автономных республик мобилизовать 200 тысяч лучших коммунистов из руководящего партийного и советского актива для работы в качестве агитаторов в политотделах армий и [125] политуправлениях фронтов. Для укрепления политического аппарата партийные организации Северного Кавказа и Закавказья направили в войска более 6 тысяч коммунистов. Подразделения и части, непосредственно находившиеся в боевых порядках, были усилены коммунистами и политработниками из тыловых частей.
Большую роль в усилении политической агитации сыграли армейские и фронтовые газеты. В газетах публиковались сообщения о зверствах фашистов на временно оккупированной территории, о диких издевательствах оккупантов над мирными советскими людьми. Они вызывали у воинов ненависть к врагу и неукротимое стремление ему мстить. В книге «Битва за Кавказ» Маршал Советского Союза А. А. Гречко писал, что «это было верной линией в пропагандистской работе»{30}.
Фронтовые газеты печатали письма, обращения советских воинов к своим боевым друзьям, родным, землякам, в которых они давали торжественную клятву советскому народу с честью выполнить свой воинский долг. Вот некоторые из этих драгоценных строк.
«Вступая в бой, я, как коммунист, заверяю командование, что буду драться храбро, умело и с достоинством, не щадя своей крови и самой жизни для полного уничтожения коричневой чумы. Прошу только одно: после разгрома фашизма, если я погибну, сообщить моим родным, что я погиб за дело Ленина, по адресу: БССР, Гомельская область, Жлобинский район, Малевичский с/с, дер. Новики, Андросовой Татьяне Ивановне.
Я заверяю командование, что не оставлю поле боя в случае, если буду ранен, покуда не оставят меня силы.
Боец-коммунист Иван Яковлевич Андросов».
Готовясь к атаке, красноармеец Степан Васильевич Волков на маленьком листке из блокнота наспех написал слова клятвы — биться до последнего вздоха с проклятыми фашистскими захватчиками! В бою он забросал гранатами и уничтожил немецкий дзот и в этот момент был сражен пулей врага.
Над могилой героя бойцы прочитали его клятву, которая была 12 февраля 1942 года опубликована в «Правде», а в августе напечатана в армейской газете.
«Товарищи бойцы, командиры и политработники!
Идя в атаку, я обязуюсь до последнего вздоха биться за честь и независимость своей матери-Родины. Сам я беспартийный. [126] Но если в бою прольется моя кровь, считайте ее кровью коммуниста. Смерть и всеобщее презрение фашистским палачам, осквернившим нашу священную землю!
Дорогие братья по оружию! Если я погибну в этом сражении, назовите меня коммунистом.
Да здравствует великий советский народ!
Передайте привет жене Марусе и дочери Тане.
С. Волков».
Командарм внимательно следил за такого рода публикациями, поощрял их и называл «обжигающими набатными свидетельствами самой жизни».
В трудные дни августа 1942 года, когда войска 12-й армии отступали под давлением превосходящих сил врага, на одном из заседаний Военного совета А. А. Гречко вдруг заговорил о письмах-завещаниях воинов, опубликованных в армейской газете.
— Эти письма, — сказал Андрей Антонович, — символ и залог будущей победы, которую еще надо добывать ценою жертв и длительной борьбы. Они — живые свидетельства того, что фашизм, несмотря на все свои временные военные успехи, захват земель, зверства и террор, в сущности не одержал ни одной победы над советским человеком, не сломил его дух. Эти письма — свидетельство проигранных им битв. Мы часто употребляем термин «морально-политический фактор в войне». И я не погрешу против правды, если скажу, что частенько этот термин из уст некоторых командиров и политработников звучит как голая абстракция. А в этих письмах просто, достоверно, самыми ясными, самыми простыми словами выражена любовь к Родине и ненависть к врагам, вера в будущую победу, презрение к смерти, необыкновенное величие духа и самоотверженность людей, которые, идя на смерть, думают не о себе, а о своих близких, боевых друзьях, Родине, партии. Вот он, морально-политический фактор Красной Армии, советского народа...
Неоценимую помощь политработникам оказывала издаваемая массовым тиражом «Библиотека красноармейца», в которую входили лучшие произведения советских писателей. Большим успехом у личного состава пользовались произведения советских писателей М. Шолохова, А. Толстого, Б. Горбатова, Н. Тихонова, А. Фадеева, Е. Кононенко, К. Федина и других.
Ненависть к фашистам воспитывали фронтовая, армейские [127] и дивизионные газеты. Вот несколько заголовков, взятых наугад: «Убей детоубийцу!», «Умри, но стой!», «Истребим гитлеровских грабителей — кровожадных захватчиков и убийц!». Броские и злободневные, статьи привлекали внимание бойцов и командиров, а глубокая партийность, актуальность, правдивая и взволнованная подача материалов делали газеты авторитетными и популярными.
В конце июля и начале августа боевые действия Северо-Кавказского фронта развивались в сложной и быстроменяющейся обстановке. Используя преимущества в подвижности, вражеские армии вышли на рубеж Пролетарская, Сальск, Белая Глина и стали быстро продвигаться в направлении на Ставрополь и Кропоткин. Чтобы избежать окружения, нашим войскам был отдан приказ отойти за реку Кубань.
Не сумев окружить наши дивизии на правобережье Кубани, немецко-фашистское командование решило повернуть основные силы 1-й танковой армии на юго-запад, в направлении Майкопа и Туапсе, и во взаимодействии с 17-й полевой армией уничтожить советские войска в районе Краснодар, Новороссийск, Туапсе. На этот раз главный удар врага пришелся на 12-ю армию.
Против наших ослабленных частей и соединений и 1-го отдельного стрелкового корпуса противник сосредоточил 16-ю моторизованную дивизию, моторизованную дивизию «Викинг» и 13-ю танковую дивизию 3-го танкового корпуса. Фашисты имели огромное превосходство: в людях — в 4 раза, в танках — абсолютное, в артиллерии и минометах — десятикратное.
Несмотря на это, воины армии не только отступали в порядке, но и совершали дерзкие контратаки.
Например, в ночь на 5 августа сводным отрядом, состоящим из батальона Урюпинского военного училища и одного полка 318-й стрелковой дивизии, был нанесен удар по противнику, занявшему Ново-Михайловскую. К утру 6 августа фашистские захватчики были выброшены из населенного пункта и разгромлены на его восточной окраине.
6 августа после мощной авиационной и артиллерийской подготовки противник овладел городом Армавир и продолжал наступление на Майкоп. 12-я армия вела ожесточенные бои. Но силы были слишком неравными. 9 августа танковые части противника ворвались в Майкоп, захватили Белореченскую и предприняли яростные атаки на туапсинском направлении, пытаясь прорваться к побережью Черного моря. [128]
Это направление стало самым основным и самым опасным на Северо-Кавказском фронте. С выходом противника в район Туапсе 47-я армия и все войска фронта, находящиеся в районе Краснодара, оказались бы в окружении.
Принятые Ставкой Верховного Главнокомандования и командованием Северо-Кавказского фронта меры по укреплению туапсинского направления благоприятно сказались на ходе боевых действий. Со второй половины августа советские войска начали оказывать врагу все более организованное сопротивление. [129]