Комиссар полка

Летный день окончен. Последний самолет, блеснув серебром крыльев в лучах заходящего солнца, сделал разворот, заходя на посадку. Выключены моторы. Из кабин усталые вылезают летчики. К машинам спешат техники.

Я отстегиваю парашют. В ушах гудит, к ногам как будто тяжелые гири привязаны.

Уже потемнел и застыл в спокойном величии лес. Даже легкий ветерок не колышет крон деревьев. Примятая за день трава, выпрямилась в прохладном /воздухе и источает нежный, чуть слышный аромат. Хочется растянуться на земле, жадно вдыхать эти лесные запахи, не думать о войне, об утратах.

Но отдыхать некогда. Завтра предстоит такой же жаркий день. Я снимаю пулеметы и, расстелив остро пахнущий бензином и маслом брезент, разбираю и чищу их. Надо успеть почистить, пока не стемнело.

Неподалеку разговаривают двое.

— Да разве я со злобой на него... Нерасторопный парень. Говорю ему: подай гаечный ключ, а он мне торцовый сует. А ведь сто раз показывал ему. Как тут не выругаешься?

— Руганью не возьмешь. На то ты и техник, дело знаешь. Ведь старательный же он парень, правда?

Я узнал неторопливый густой бас комиссара.

— В экипаже дружба нужна. Это — главное, — продолжал комиссар. — Не похлопывание друг друга по плечу, не начальственный окрик, а настоящая боевая дружба. Вот такая, о которой в газете вчера написали. О танкистах. Читал, наверное?

— Не читал. Некогда. Работы по горло. День и ночь у самолета.

— Совсем плохо. Газеты читать надо. А танкисты геройский [43] подвиг совершили. Экипаж ночью из-под носа у фашистов свой подбитый танк увел, да еще на буксире немецкий прихватил...

Комиссар полка подполковник Алимов прибыл к нам недавно. Невысокого роста, приземистый, плотный, в старой, видавшей виды кожанке, он по внешности скорей был похож на председателя колхоза, чем на политработника. Мне он с первого взгляда не понравился. После того как командир полка представил его личному составу, я подумал: сейчас комиссар речь держать будет.

Но подполковник только назвал свою фамилию, сказал, что рад служить в прославленном полку и надеется вскоре ближе познакомиться со всеми.

И вдруг на следующий день командир полка объявил, что группу самолетов на боевое задание вместо него поведет комиссар.

— Подполковник Алимов командовал эскадрильей. После тяжелого ранения переведен на политическую работу, — заметив наши недоуменные взгляды, пояснил командир.

Вылет в этот день был самым обычным. Нас не атаковывали истребители противника, зенитная артиллерия обстреливала в меру. Но воля ведущего чувствовалась. Флагманский стрелок-радист подавал группе команды четко и своевременно. Комиссар вел «девятку» плотным строем. Перестраивались хорошо, бомбили метко. Мы убедились, что подполковник — опытный, умелый летчик. Мне в душе было немного неловко за свою скоропалительную оценку.

Вскоре я познакомился с комиссаром ближе. Произошло это так. Все время я пытался разыскать свою мать. Много раз запрашивал Центральное справочное бюро по эвакуации, но получал неизменный ответ: «В списках эвакуированных не числится».

После освобождения моего родного города написал по старому адресу. И вот неожиданно получил письмо от матери. Сообщала, что жива, здорова. Эвакуироваться не смогла и хлебнула много горя в оккупации. Мы стали с матерью регулярно переписываться. Однажды она написала: «Спасибо вашему комиссару за хорошее письмо. Я рада, что тебя уважают товарищи, что живете и воюете вы, дорогие мои, дружно, хорошо. Спасибо вам. А еще от всей души спасибо твоим друзьям за [44] посылочку, которую они прислали. Желаю вам, родные, живыми быть и врага быстрее разбить».

— Что же вы, товарищи, не сказали мне ничего? — спросил я.

— Видишь, как оно получилось, — смущенно оправдывался Афанасьев. — Беседовал с нами как-то комиссар и намекнул, что неплохо бы письма и посылки коллективные послать некоторым родителям. Вот мы и послали твоей матери, да еще старикам Власова в Сталинград. Мы там сахар, консервы положили. В общем, мелочь разную...

Удивленный и растроганный до слез, благодарил я своих друзей...

Стало совсем темно. Уже на ощупь я поставил пулеметы, проверил, правильно ли их закрепил, закрыл люк кабины, и присел на землю немного отдохнуть. Не заметил, как подошел ко мне комиссар.

— Дело есть, — сказал он. — Пойдем вместе в столовую, поговорим.

Несколько минут мы шли молча.

— Непорядок у вас в экипаже, — сердито начал он. — Техник этаким царьком себя чувствует, грубит подчиненным. Моторист и оружейный мастер — молодые солдаты. Газет не читают. И тебя, как коммуниста, это не волнует... Непорядок, — повторил он. — Вот тебе поручение. Проведешь беседу с техническим составом. Расскажи о положении на фронтах, о боевых делах советских воинов. И о героях нашего полка расскажи. Подшивку газет в штабе возьми...

Через несколько дней я проводил первую беседу. Сначала никак не мог настроиться: говорил несвязно, повторялся. Но потом, когда речь зашла о людях нашего полка, я воодушевился. Рассказал о подвиге Челпанова, лейтенанта Леонтьева, командира звена Коломенского и многих других летчиков. На примерах показал, что во многом успешному выполнению боевых заданий способствует четкая работа технического состава.

Комиссар похвалил меня. После этого он часто давал мне поручения. Я проводил беседы, помогал штабным работникам оформлять наградные листы и даже начал записывать в специальной книге боевые дела полка.

С приходом Алимова жизнь полка заметно оживилась. Афанасьев организовал кружок художественной самодеятельности и готовил какую-то музыкальную интермедию. [45]

В эскадрильях теперь регулярно выходили «боевые листки». Их вывешивали на фанерных щитах прямо на стоянках самолетов.

Словом, в свободное от боевой работы время, жизнь в полку стала полнокровнее и содержательнее.

Недоигранная партия

Шел июль сорок третьего года. Сосредоточив в кулак огромное количество живой силы и техники, враг начал Орловско-Курское наступление, решив во что бы то ни стало сломить нашу оборону, взять в клещи советские войска и снова выйти к Москве. Теперь все знают, чем окончилась грандиозная битва. Советская Армия не только остановила наступление гитлеровцев, во наголову разбила их и сама перешла в решительное контрнаступление.

Но тогда было трудно. Разгорелось ожесточенное сражение. Ежедневно в воздушных боях участвовали сотни и тысячи самолетов. Днем и ночью фашистская авиация бомбила передний край обороны. Но несравненно сильнее были наши бомбовые удары. Советские бомбардировщики обрушивали на голову фашистов сотни тысяч тонн металла, штурмовики и истребители расстреливали колонны войск и техники. Рев авиационных моторов сливался с грохотом рвущихся снарядов, мин и свистом «катюш».

Нам ставили задание в день по шесть-семь раз. Мы должны были бомбить то скопления пехоты, то танки противника на исходной позиции, то его артиллерийские батареи.

С раннего утра до позднего вечера мы находились на полевом аэродроме, расположенном у опушки леса.

Так и сегодня. Уже с рассвета мы на аэродроме. Постепенно проходит сонливость.

Летчики, штурманы, стрелки-радисты и техники расположились на траве, еще мокрой от росы, в ожидании знакомой и всегда волнующей команды: «По самолетам!». Все в полной готовности: в комбинезонах и унтах, только без шлемофонов.

Штурман нашего экипажа лейтенант Гостев любит поспать. И сейчас, подложив под голову парашют, закрыв лицо шлемофоном, он сладко похрапывает. Я с командиром [46] старшим лейтенантом Усом играю в шахматы. Шахматы — его слабость. Когда его приглашали на партию распространенного у нас «козла», он неизменно отказывался.

— Вот шахматы — другое дело, — говорил старший лейтенант. — Это та же война, только на доске, а не в воздухе: недооценил противника, сделал неправильный ход — собьют.

Помню, как-то раз он предложил мне сыграть партию в шахматы. Я играл белыми и избрал свое излюбленное начало — ферзевый гамбит. Партию выиграл без особого труда. Командир нахмурился.

— Давай еще, — предложил он.

Выиграл я и вторично, хотя командир играл осторожнее. Третью партию старший лейтенант играть отказался, а на следующий день я видел, как он вынул из кармана несколько сборников шахматных партий и, расставив фигуры, начал разбирать комбинации. Командир готовился дать реванш. Через неделю он выиграл у меня партию. С тех пор я стал его неизменным партнером.

Сегодня старший лейтенант был особенно в форме. Играл сосредоточенно, обдумывая каждый ход. То и дело он тер себе виски и шарил по карманам в поисках папирос, забывая, что уже месяц, как бросил курить. Партия достигла наивысшего напряжения, когда в воздух взлетела ракета. Шипя и рассыпая огненные брызги, она очертила в голубовато-прозрачном утреннем воздухе дугу и сгорела, не долетев до земли.

Мы бросились к самолетам.

Садясь в кабину, командир успел крикнуть технику:

— Мирошниченко, возьми доску, да фигуры смотри не сдвинь! Прилетим — доиграем. Ход мой.

Вылет был успешным. Несмотря на сильный зенитный огонь и атаки истребителей, мы буквально «накрыли» бомбами небольшой лесок, где сосредоточилось около тридцати танков противника. В воздушном бою нам удалось сбить фашистский истребитель. Произошло это так. Когда истребитель, зайдя в хвост, атаковал наш самолет, мы стреляли со штурманом одновременно. Я хорошо видел, как, загоревшись, вражеский самолет «завалился» на крыло и понесся вниз. Летчик не выпрыгнул, и самолет, почти отвесно ударившись о землю, взорвался.

Я сказал Гостеву: [47]

— Ты сбил.

— Нет ты.

В конце концов решили «разделить фашиста пополам».

Осколком снаряда нам пробило бензиновый бак в центроплане. Бензин широкой струей стекал по плоскости и распылялся в воздухе. Мельчайшую бензиновую пыль задувало в открытую кабину. Она каплями оседала на приборах, комбинезоне, лице. В кабине стало душно. Я все время следил за воздухом, высунувшись из люка. Пробоина была недалеко от выхлопного патрубка мотора: самолет мог загореться. Но, к счастью, этого не произошло. А если не загорелся сразу, то теперь, на обратном пути домой, когда перешли линию фронта, это было уже не так страшно. Мотор «барахлил», и мы далеко отстали от строя. Первое время нас прикрывали два «Лавочкина», но вот и они, покачав на прощанье крыльями, ушли: где-то поблизости был расположен их аэродром.

До нашей базы оставалось тридцать восемь километров.

Я передал очередную радиограмму и, переключив переговорное устройство на внутреннюю связь, спросил командира:

— Прилетим домой — доиграем партию?

— Обязательно. А пока смотри за воздухом.

Я снова высунулся из люка и обвел взглядом чистый горизонт. Самолетов нигде не было. Почему-то я задумался о дружбе, той боевой дружбе, которая особенно крепка в бомбардировочной авиации. Здесь действительно — «один за всех, и все за одного». Растеряется летчик в бою, не сманеврирует правильно при обстреле зенитной артиллерией или при атаках истребителей — самолет могут сбить. Плохо ориентируется штурман, не сумеет вывести самолет на цель и метко сбросить бомбы — экипаж не выполнит задачу. А радист? От стрелка-радиста тоже зависит многое. Его называют «щитом экипажа». Он обязан первым увидеть в воздухе вражеские истребители, вовремя предупредить командира и умело отбить атаки. Радист держит в своих руках все нервы боевой машины, по которым передается в бою воля командира. Три человека, имеющие разные обязанности, спаянные настоящей боевой дружбой, составляют одно целое.

Есть ли в нашем экипаже такая дружба? Да, есть! Командир экипажа — наш старший товарищ. Я не называю его по имени и не говорю ему «ты», но тем не менее [48] мы друзья. Я знаю, что где-то в Челябинске живут сейчас его жена и дочь, эвакуированные из Харькова. Старший лейтенант радуется каждой весточке из дому, Я искренне радуюсь вместе с ним, когда на его имя приходит письмо.

Ему было известно, что я потерял связь с матерью и не знал, осталась она в оккупированном Донбассе или успела выехать на восток. Командир несколько раз тайком от меня писал по различным адресам, наводя о ней справки. И как искренне он поздравлял меня, когда после освобождения Донбасса оказалось, что мать жива, я мы стали переписываться.

Я знаю, он строг. Нарушения дисциплины не простил бы мне никогда, несмотря на то, что привязан ко мне больше, чем к другим.

Штурман не похож на командира. Это балагур, весельчак, любитель песен и музыки. Первое время мне казалось, что командир недолюбливает штурмана и не особенно верит в его познания и опыт: Гостев совсем недавно пришел в полк из военной школы. Но вскоре он проявил себя знающим и вдумчивым штурманом. Во всех вылетах Гостев сбрасывал бомбы точно на цель, умел быстро произвести нужные расчеты. Гостев страдал малярией. Иногда перед вылетом неожиданно начинался приступ. Тогда под палящими лучами солнца он кутался в меховой комбинезон и мучительно трясся, стуча зубами. На предложения командира лечь в госпиталь неизменно отвечал шуткой:

— Холодно, это не беда. Буду дрожать до тех пор, пока согреюсь.

Когда у штурмана начинался приступ, командир заботливо накрывал его своей шинелью, доставал из кармана хину, которую всегда носил при себе, и протягивал таблетку.

Нет, дружили мы крепко. Эта была настоящая боевая дружба, без которой нельзя в бою.

...Самолет шел на небольшой высоте. Теперь до аэродрома рукой подать. Я уже предвкушал, как сниму жаркий ватный комбинезон и унты. Хорошо бы сейчас окунуться в холодную воду, поплавать!

Справа по курсу нашего самолета показался истребитель. Я доложил командиру и стал наблюдать за ним. Самолет развернулся и нырнул в облака. Теперь никаких сомнений [49] не оставалось — это был враг. Заметил или не заметил?

Но фашист заметил наш бомбардировщик. Через несколько секунд он появился из облаков и понесся на нас сверху. Опасность была велика. Достаточно одной зажигательной пули, и самолет, пропитанный бензинам, вспыхнет, как факел.

— Стреляй! — исступленно крикнул я штурману.

Но он уже вел огонь. Стрелял и фашист. Клубочки черного дыма вырывались из тупого носа [50] «Фокке-Вульфа». А через секунду случилось самое страшное. Я почувствовал, как жаркое пламя ударило мне в глаза, опалило выбившиеся из-под шлемофона волосы. В кабине поднялся огневой вихрь. Ничего не видя, я закрыл обожженное лицо руками и инстинктивно полез головой вниз, под бронированную плиту. В телефонах отчетливо раздавался почему-то очень слабый голос командира:

— Терпи... сейчас... посажу...

Самолет резко ударился о землю. Меня швырнуло назад, к передатчику. Что-то больно ударило по голове. В глазах потемнело, и я потерял сознание.

Очнулся от нестерпимой боли. Лицо пылало. Почерневшая кожа на кистях обеих рук свисала клочьями. Огня в кабине уже не было, но дым ел глаза, першил в горле, не давал дышать. Меня поразила тишина.

Я рванулся, чтобы выскочить в верхний люк. Что-то не пускало меня из кабины. Сделал еще рывок и мешком вывалился на землю. Первое, что увидел — огромный костер вдалеке.

«Что это? — напряженно работала мысль. — Ах да, это фашистский самолет. Значит, сбили все-таки! Туда и дорога!» Горел и наш самолет. Яркие огненные брызги падали вокруг, образуя маленькие костры.

— Командир! Штурман!

На крик никто не отозвался. Бросился туда, где бушевал огонь. «Открыть колпак! Быстрее открыть колпак!» — стучало в мозгу... Тугое и плотное, как ртуть, пламя ударило в глаза, ослепило, сбило с ног... «Нужно встать... нужно встать...» — работало сознание, но сил не было. Красный туман поплыл перед глазами, огромный диск солнца, приблизившись вплотную, дыхнул жаром. Почему так печет солнце? Прячась от него, я старался зарыть во вспаханную самолетом землю руки, лицо. Земля, словно поняв меня, расступилась, и я полетел в бездонную пропасть.

И еще помню: белая, белая комната, кровать. Что это? Где я? Неожиданно с беспощадной отчетливостью перед глазами встала картина: горящий самолет и двое в кабине его. Открыть колпак! Хочу встать и не могу. С трудом поднимаю отяжелевшие веки и вижу лицо командира эскадрильи. Губы шепчут:

— Командир... штурман... Живы?

Майор молчит. [51]

— Значит... партия осталась недоигранной?

Сулиманов смотрит удивленно.

Начался бред.

Снова в полку

— Прошу выписать меня из госпиталя!

Вместо ответа начальник госпиталя обернулся к дежурному врачу, стоявшему у спинки кровати.

— А вы что скажете, Алексей Николаевич?

— Ему надо полежать еще недели полторы.

— Я уже совсем здоров. И чувствую себя очень хорошо.

Врач нахмурился, начальник улыбнулся.

— Вот, всегда так, Алексей Николаевич. Кормят хорошо, курить дают, покой полный. А чуть подлечатся: «Выписать, выписать!» Словно к теще на именины спешат, а не на франт.

Они отошли от койки, так я не ответив на мою просьбу. А вечером я получил документы и направление на пересыльный пункт.

За два дня до этого мне стало известно, что наш полк базируется на аэродроме километрах в тридцати от линии франта, и я решил добираться прямо в полк. Был риск, что задержат где-нибудь в дороге или не застану свою часть на этом аэродроме, но тем не менее я отправился. Очень хотелось быстрее попасть в свою семью. Именно семьей стал для меня полк, и я спешил туда, как к себе домой.

Рано утром, усталый и продрогший, я прибыл в ближайший к аэродрому населенный пункт. Чтобы не блуждать долго в поясках аэродрома, обратился к первому встречному. Это была женщина лет пятидесяти.

— Вам аэродром? — окинула она меня подозрительным взглядом. — Сейчас я узнаю у соседа. — И скрылась в дверях дома.

Через минуту, на ходу расстегивая кобуру, из дома поспешно вышел высокий мужчина в военной форме, со знаками различия авиационного техника-лейтенанта.

— А ну, покажи документы! — строго потребовал он.

Я вынул красноармейскую книжку, справку о ранении и направление на пересыльный пункт. [52]

— Гм... — неопределенно промычал техник, вертя в руках бумаги, — а документики-то... того... — Он сунул их себе в карман гимнастерки и скомандовал: — Шагай впереди, да не вздумай бежать, а не то... — он выразительно посмотрел на пистолет.

Я поплелся по дороге, провожаемый угрюмыми взглядами людей, высыпавших из домов. Слышал, как знакомая уже мне женщина говорила соседям:

— Шпион, должно. Аэродром спрашивал...

Аэродром оказался близко — сразу за шоссейной дорогой. По всему было заметно, что готовятся к вылету. Возле стоянок суетились техники, к самолетам подъезжали бензозаправщики. На старте стояла группа офицеров. И я, к великой своей радости, еще издали узнал командира эскадрильи майора Сулиманова. Не разбирая дороги, я почти бегом направился прямо на старт.

— Влево сворачивай! — скомандовал шедший за мной техник.

Майор заметил меня и пошел навстречу. Не дослушав рапорта, крепко обнял.

— Молодец, что вернулся. Только вот худой стал очень. — И, покосившись на мои забинтованные руки, добавил: — А из госпиталя, наверное, сбежал?

— Да нет, не совсем...

— Снова отправим, — строго заметил он, но, видя мое растерянное лицо, рассмеялся. — Я пошутил, не бойся.

— А вам что? — спросил майор переминающегося с ноги на ногу техника.

— Да вот... Документы у него не в порядке... Аэродром спрашивал.

Техник вынул мои документы и протянул их Сулиманову.

Тот раскатисто рассмеялся, поняв в чем дело.

— Значит, под конвоем прибыл. — Он хлопнул меня по плечу и, повернувшись к технику, добавил: — Правильно сделал, молодец! Бдительность, брат ты мой, всегда нужна.

Самолеты начали выруливать на старт.

Вместе с техником шел я к опушке маленькой рощицы, где помещался штаб полка и землянки летного состава. Он ворчал:

— Голова, сразу бы сказал, из какого полка. [53]

— Да ведь я же не знал, здесь ли полк или нет, — оправдывался я.

— Спросил бы. А теперь надо мной смеяться будут. Вместо шпиона, скажут, своего под пистолетом привел. Ты хоть не рассказывай ребятам, а то прохода не дадут.

Я пообещал.

Возле землянки, прямо на земле, сидел Афанасьев. На ящике из-под мелких осколочных бомб, стоявшем перед ним, лежал кусок ватмана. На нем не особенно ровно было выведено «За родину!». Увидев меня, Афанасьев быстро встал и, прихрамывая, пошел навстречу.

После первых приветствий, объятий и беглых вопросов мы присели на ящик, служивший старшине столом, предварительно убрав бумагу.

— Не повезло нам, старик, — сказал Афанасьев. — [54] Инвалиды теперь. Видишь, я хромаю. Летать не разрешают. Как твое самочувствие?

— Я-то ничего, Аким. А вот наши... Днем и ночью вижу командира, штурмана. Кошмары снятся. Такое чувство, будто виноват, что не сумел спасти...

— Да, брат, бывает... — сочувственно отозвался старший а.

Новости в полку были печальные. Погиб лейтенант Артюхин. Он увлекся штурмовкой колонны врага и не заметил, как его взяли в клещи истребители. Лейтенанта Половникова и старшину Придатченко тяжело ранило осколками снаряда зенитной артиллерии. Оба умерли в госпитале.

— А воевали знаешь как? — с жаром рассказывал Афанасьев. — Здорово воевали!

Командиру звена Сорокину осколками оторвало четыре пальца правой руки. Но он сбросил бомбы на цель, привел машину на аэродром и посадил.

— Как посадил! Классно! — восхищался Афанасьев. — Герой Советского Союза теперь. Но летать больше не придется.

В полку еще трем товарищам присвоено звание Героя Советского Союза. Командир эскадрильи капитан Дельцов и его штурман капитан Козленко трижды водили группу на бомбометание крупного скопления танков. Уничтожили много вражеской техники. Несмотря на сильный зенитный огонь и атаки истребителей, все самолеты вернулись на аэродром. Третий герой — лейтенант Леонтьев. За месяц он совершил сорок восемь успешных вылетов на глубокую разведку. Далеко в тылу врага его поймали шесть истребителей. Машину зажгли, а экипаж выбросился на парашютах. Спасся один летчик. Раненый, он сумел пробраться к партизанам и только недавно был переправлен через линию фронта. Сейчас он лечится.

Многие из полка награждены орденами и медалями.

— И ты награжден орденом Красной Звезды, поздравляю, — спохватившись, добавил Афанасьев.

Я поблагодарил и многозначительно посмотрел на гимнастерку Афанасьева, на которой сверкал новенький орден Красного Знамени. Я тоже поздравил товарища.

Снова заговорили о боевых делах.

— Вот Косыгин... Помнишь, как в прошлом году было: то напьется, то еще какой-нибудь номер выкинет. Всегда [55] его ругали. А теперь не узнаешь лейтенанта. Куда девались озорство, бесшабашность. Командир ставит его в пример и даже ходатайствует об утверждении в должности командира звена... Сержант Власов сбил еще один истребитель, представлен к награде. У парня преподавательский талант. Он проводит теперь занятия с молодыми радистами, прибывшими в полк. Так объясняет — заслушаешься. Умеет привить любовь к своей специальности... Мы закурили, помолчали.

— Ну, а как фашисты не тревожат вас на аэродроме? — поинтересовался я.

— Вчера только беспокоили, — рассмеялся Афанасьев. — Да дурные какие-то попались. Видно, перевелись у них асы, а может быть, шарик за шарик заскакивать стал. В середине стоянки стояли два больших деревянных катка, зимой снег укатывали на взлетной полосе. Приняли их, должно быть, за цистерны с бензином. Прилетели вчера шесть «фоккеров» и целых четверть часа шпарили из пушек и пулеметов по этим каткам. И удивлялись, наверное, почему не горят? Несколько раз заходили, пока не израсходовали снаряды. А мы теперь щепок столько насобирали, что на всю зиму хватит топить землянку... Заговорился я, — нахмурился вдруг Афанасьев. — Достанется мне сегодня. Через час газета должна быть готова, а вот не получается что-то.

Я предложил помочь, и мы вдвоем склонились над бумагой. Подправив заголовок, я начал рисовать самолет.

— Тебе, оказывается, надо не летать, а стенгазеты выпускать, — шутил Афанасьев. — Придется нам организовать художественно-творческую артель инвалидов.

Вечером я был у командира полка. Подполковник сам прикрепил к моей гимнастерке орден, крепко пожал руку, поздравил.

— Товарищ подполковник, разрешите летать? — попросил я.

— Нет, — сказал он. — Летать не будете до тех пор, пока не заживут руки и не поправитесь. А дело мы вам найдем. Мне докладывали о вашем художественном таланте. Будете выпускать стенгазету, «боевые листки». Кроме того, поможете адъютанту эскадрильи составлять боевые донесения. Ясно?

Мне было ясно только одно — летать пока не разрешают. [56]

На следующий день я носился по аэродрому от самолета к самолету, расспрашивая летчиков и заполняя графы боевых донесений.