Воздушный стрелок-радист

Но неожиданно моя учеба прервалась. Началась Великая Отечественная война. Шли кровопролитные бои. В воздухе день и ночь гудели самолеты. Сначала где-то далеко на западе, а потом все ближе и ближе. Земля испуганно вздрагивала от разрывов. Черные клубы дыма низко стлались над степью, поднимались над зубчатой кромкой леса. Тяжело ухали орудия, часто стучали малокалиберные зенитки, стрекотали пулеметы...

Недалеко от аэродрома, на железнодорожной станции, горели постройки и бензосклады. Высоко в безоблачное небо вздымались языки пламени. А над ними, словно пчелиный рой, кружились вражеские самолеты, высматривая цели, чтобы сбросить на них смертоносный груз.

Часто фашисты бомбили и наш аэродром. Обычно группа «Юнкерсов» появлялась рано утром. Самолеты становились в круг и, пикируя один за другим, сбрасывали бомбы. Наши самолеты были замаскированы в земляных укрытиях, так что налеты приносили мало вреда. Все же ощущение во время бомбежек было далеко не из приятных. Особенно действовал на нервы пронзительный вой сирен, установленных на вражеских самолетах. Однако скоро к ним привыкли, а потом даже научились определять, где разорвутся бомбы.

В то время каждый из нас мечтал сбить самолет врага. На окраине аэродрома мы установили турель с пулеметом, снятым с разбитого самолета, замаскировали свою огневую точку и по очереди дежурили возле нее. При появлении «Юнкерсов» дружно вели огонь. Однако, как ни старались, сбить самолет не могли. Определенная польза от нашей стрельбы все же была: видя пулеметные трассы, фашистские летчики спешили быстрее сбросить бомбы и убраться восвояси. Вражеские самолеты уже не висели подолгу над аэродромом.

В начале войны на наш аэродром села эскадрилья истребителей, которая вела непрерывные бои с первого дня [14] вероломного нападения фашистов. Многие самолеты имели повреждения. Мне приказали осмотреть и привести в боевую готовность вооружение на самолете майора, командира эскадрильи. Я принялся за работу. Майор сам помогал мне. Мне нравилось его лицо. Черные волосы тронуты сединой, у глаз лучики морщин. Глубокая складка между бровями прорезала широкий лоб. Взгляд усталых, воспаленных глаз строг. Видно, этот человек не спал ночь, может быть, не одну. Комбинезон прожжен в нескольких местах. Под ним я заметил два ордена и несколько медалей. Майор спешил и работал с ожесточением, сбивая в кровь руки и не обращая на это никакого внимания. Капот мотора был пробит осколками в нескольких местах, пушка и два пулемета не стреляли — гарь, копоть образовали на металле плотную корку, заклинив детали. Лишь два пулемета работали хорошо.

— Нужно почистить, — сказал я.

— Снимай! — коротко приказал майор.

Мы сняли два пулемета и пушку. Быстро разобрали их и принялись оттирать пороховой нагар. Это удавалось плохо и раздражало майора.

— Пусть части полежат в бензине минут пятнадцать, потом легко отчистятся, — предложил я.

— Некогда, — сказал он.

В это время над аэродромом появились фашистские истребители. Их было много.

— Закрывай капот! — быстро скомандовал майор.

— Как? А пулеметы? — со страхом спросил я.

— Живей!

Он быстро впрыгнул в кабину и запустил мотор. Самолет прямо со стоянки понесся по аэродрому, набирая скорость. Трижды на взлете отказывал мотор, но каждый раз, зачихав, снова начинал тянуть, словно понимал; какие надежды возлагает на него летчик.

Маленький, юркий истребитель быстро набрал высоту. Через несколько минут мы услышали частые пулеметные очереди. Бой был неравным. Пока подоспели [15] на помощь наши самолеты, смельчака атаковали уже четыре стервятника. Но он, изловчившись, зашел в хвост одному из них, и «Мессершмитт» вспыхнул. Недолго длилась схватка. Фашистам удалось поджечь самолет. Летчик не выпрыгнул с парашютом, он бесстрашно направил горящую машину ов гущу врагов, продолжая стрелять по фашистским самолетам...

Я так и не узнал его фамилии. Сильный, смелый, презирающий смерть — таким он запомнился мне навсегда. Часто в трудные минуты образ этого летчика вставал перед глазами и словно требовал: «Не бойся врага, бей его крепко, не давай пощады...»

Настали и для нашего полка дни боевой страды. Старшина Афанасьев сбил два фашистских истребителя, но и сам получил тяжелые ранения. Экипаж капитана Сулиманова разбомбил крупное скопление танков противника, поджег два эшелона с боеприпасами. Старший лейтенант Дельцов со штурманом Козленко сразу завоевали себе славу замечательных разведчиков. Они делали в день по три-четыре вылета, доставляя в штаб ценные сведения о противнике, успешно фотографируя сосредоточения вражеских войск и техники. В один из вылетов они выдержали неравный бой с вражескими истребителями и совершили вынужденную посадку на территории, занятой врагом. Через неделю отважные разведчики перешли линию фронта и привели с собой пленного гитлеровца, а спустя день снова вылетели на боевое задание.

Много приходилось работать и нам: техникам, механикам, авиаспециалистам. Часто не только днем, но и по ночам мы ремонтировали моторы, чистили оружие, готовили боеприпасы, подвешивали бомбы. Но я мечтал летать. Попробовал напомнить командиру эскадрильи о его [16] обещании, но тот только рукой махнул в ответ. Я понимал — ему не до меня.

В полку были большие потери. Самолетов, пригодных к боевой работе, осталось меньше половины. И вот приказ — выехать в тыловой город для переформирования и получения материальной части. Началась боевая учеба. Полк получил новые самолеты. Это были скоростные пикирующие бомбардировщики.

Самолет имел скорость около пятисот километров в час, мог поднимать в воздух тысячу килограммов бомб, которые подвешивались в бомболюки, мотогондолы и под центропланом. Новые машины были оснащены пятью пулеметами, могли быть в воздухе более трех часов.

Прибыли летчики, штурманы, стрелки-радисты. Комплектовались новые экипажи. Я снова обратился к командиру с просьбой зачислить меня стрелком-радистом. На этот раз он согласился и временно назначил меня в экипаж лейтенанта Артемьева. В свободное время я тренировался в приеме и передаче на радиостанции, изучал материальную часть. Особенно полюбил я кабину стрелка-радиста. Это теперь была моя кабина. Все здесь радовало глаз: вороненые пулеметы, новенькие приемник и передатчик, переговорное устройство, кислородный аппарат, блестящие, покрытые никелем выключатели — тумблеры, бронеплита, установленная наклонно над крупнокалиберным пулеметом, стреляющим вниз и назад. В кабине я мог просиживать часами, пробуя, как работает аппаратура, легко ли поворачивается в турели пулемет, хорошо ли закреплен прицел.

Через месяц я отлично сдал зачеты на воздушного стрелка-радиста и был включен в экипаж старшего лейтенанта Уса. Командовал эскадрильей по-прежнему Сулиманов, ставший теперь майором. Начальником связи эскадрильи был назначен вернувшийся из госпиталя Афанасьев, Уже через месяц я чувствовал себя в воздухе превосходно. Мог ориентироваться на местности, четко работал на радиостанции, неплохо стрелял по воздушным и наземным целям. И, конечно, с нетерпением ожидал приказа о вылете на фронтовой аэродром. Все мы жили в то время одной мыслью — быстрее принять участие в боях.

Приказ был получен скоро. По боевой тревоге полк поднялся в воздух. Сделав прощальный круг над аэродромом и набрав высоту, самолеты взяли курс на запад. [17]

Первый боевой вылет

Передо мной, сколько может видеть глаз, — заснеженное поле фронтового аэродрома. В блеклом, быстро меркнущем зимнем небе появляются черные точки — с боевого задания возвращается эскадрилья. Самолеты идут на посадку. Только один почему-то не торопится, тревожно кружится над аэродромом. Пилот радирует на землю о том, что не выпускаются шасси. Следует команда по радио — садиться «на живот» в стороне от посадочной полосы. Вот уже, вздымая снежный вихрь, самолет коснулся земли. И мгновенно запылал мотор, охваченный прозрачными языками пламени. Все, кто был на аэродроме, устремляются к самолету. Через несколько минут огонь потушен. Санитары вытаскивают из кабины стрелка-радиста. У него бессильно запрокинута голова, в лице — ни кровинки. А рядом, несмотря на тридцатиградусный мороз, сбросив шлемофоны и расстегнув воротники, пилот и штурман, еще не остыв после боя, возбужденно рассказывают о воздушном поединке...

На следующее утро мы получили задание — разбомбить скопление эшелонов на железнодорожной станции, удаленной от линии фронта.

Мороз крепкий. Высунешь голову из кабины — струя воздуха обжигает лицо, моментально мертвеет кожа, то и дело приходится оттирать нос и щеки перчаткой.

Идем плотным строем. Во главе эскадрильи — командир полка подполковник Соколов. В первом звене слева от него — майор Сулиманов, справа — наш самолет.

Флагманский стрелок-радист старшина Казаков держит связь микрофоном с истребителями прикрытия и передает команды группе самолетов. Мое задание — держать связь телеграфом с аэродромом вылета. Связь устанавливаю быстро, передаю, что группа легла на курс, и, перестроившись на волну ведущего, начинаю слушать.

Внизу, под самолетом, белоснежный искрящийся ковер. Слева по курсу, в долине, — небольшая деревенька. Над спичечными коробками домиков неподвижно застыли в морозном воздухе тоненькие струйки прозрачно-голубого дыма. Их много. Деревенька проснулась. Люди затопили печи. И, наверное, смотрят сейчас на наши самолеты, машут руками, желая удачи... [18]

Подходим к аэродрому истребителей. Нашу группу должны сопровождать два «яка». Я вижу их, медленно ползущих по аэродрому, похожих на больших шмелей. Командир передает команду истребителям — догонять группу и, не дожидаясь их взлета, берет курс на цель.

Вот и линия фронта. Изломанные линии траншей хорошо заметны с воздуха. Масса воронок. Некоторые из них овальные — это воронки от артиллерийских снарядов, другие с разорванными краями — от мин. Исковерканная полоса земли, шириной в несколько километров, кажется мертвой. Но это не так. Там, внизу, глубоко зарывшись, сидят сотни людей. Может быть, в эту минуту они ожидают сигнала, чтобы ринуться на врага.

Над линией фронта нас встречает тишина. Со стороны гитлеровцев — ни одного выстрела, вероятно, не хотят открывать расположение зенитных батарей. Теперь уже все стрелки-радисты высовываются из кабин по пояс, внимательно осматривая безоблачное небо. Наших истребителей почему-то не видно.

До самой цели летим спокойно. Наконец, под нами станция. На путях стоят два эшелона, третий дымит на подходе, за несколько километров. Командир принимает решение бомбить станцию звеньями: два звена сбрасывают бомбы на эшелоны, стоящие на станции, третье — на тот, что подходит. Казаков передает команду по радио, и эскадрилья перестраивается. Впереди, ниже нас вспыхивают разрывы зенитных снарядов — заградительный огонь.

— Прицеливайся тщательнее и главное не спеши, — говорит штурману старший лейтенант Ус.

Зенитные разрывы вспыхивают ближе. Черные клубы дыма появляются между самолетами и долго плывут в воздухе, медленно тая. Один снаряд разрывается совсем близко от нас. Хорошо видно пламя разрыва. Бьют крупнокалиберными. Противник начинает пристреливаться. Снизу бегут к самолетам разноцветные трассы: белые, красные, зеленые. Это с эшелонов трассирующими пулями стреляют пулеметы. Чувство неприятное: кажется, возьми левее — и прошьют насквозь.

Отрываются бомбы. Я смотрю, как, качая головками, стайки их стремительно несутся вниз.

— Есть! — радостно кричу летчику.

Бомбы разорвались на путях между эшелонами. Некоторые [19] из них угодили прямо по вагонам. Вспыхивает яркое пламя, дым пеленой застилает станцию.

Далеко позади появляются два истребителя. Они быстро приближаются.

«Наши истребители догнали», — думаю я.

Когда эскадрилья последний раз разворачивается, истребители неожиданно появляются над строем. Я вижу обрубленные концы крыльев, черные кресты на плоскостях и свастику на хвосте.

— Стреляй! — во весь голос кричу штурману.

— Спокойно, без паники! Стрелять прицельно! — раздается властный голос командира.

«Мессершмитты» расходятся в разные стороны.

По радио звучат команды:

— Пристраивайтесь быстрее. Отражать атаки всем.

Я торопливо выстукиваю на ключе: «...Встречены двумя истребителями противника».

Теперь уже никто не обращает внимания на зенитные разрывы. Взгляды всех прикованы к истребителям со свастикой. Они атакуют отставшее от строя звено лейтенанта Леонтьева. Один «Мессершмитт» стреляет издалека — видно, боится огня наших пулеметов. Он отворачивает в [20] сторону и набирает высоту, чтобы ринуться в атаку. Другой нахальнее: он атакует снизу самолет командира звена, не обращая внимания на огонь, который ведут радисты.

Два самолета быстро сближаются. Мне очень хорошо видно их в боковое окно кабины. Власов почему-то не стреляет.

— Стреляй же, стреляй! — кричу я, словно радист может меня услышать.

Первым стреляет фашист. Я вижу, как трассы от его пулеметов уходят под живот самолета Леонтьева. Чуть позже открывает, наконец, огонь Власов. Очередь длинная, он стреляет в упор, прямо «в лоб» гитлеровцу. «Мессершмитт» «клюет» и стремительно «несется вниз, оставляя за собой черный шлейф дыма.

— Сбил! Сбил! — радостно кричу я.

— Не кричи, — спокойно говорит летчик. — Внимательно следи за вторым.

Но и самолет Леонтьева подбит — за ним тянется широкая белая полоса. Видно, повреждена водяная система.

Командир полка сбавляет газ, давая возможность Леонтьеву пристроиться к группе. Самолет его прямо под нами, но высоту, видимо, набрать не может. Теперь он под прикрытием огня пулеметов всей эскадрильи.

Второй «Мессершмитт» заходит сверху, атакуя наше ведущее звено. Штурманы стреляют дружно, и гитлеровец близко не подходит. Еще одна атака, на этот раз снизу и сбоку. Я ловлю в прицел самолет и нажимаю гашетку. Вздрагивает, как живое, тело пулемета. Очередь. Еще. Еще. Фашист отворачивает.

«Трусишь!» — радостно бьется мысль.

Наконец «Мессершмитт» уходит. Леонтьев далеко внизу. Я быстро настраиваю радиостанцию и слышу его позывные! Власов передает, что самолет идет на вынужденную посадку в районе населенного пункта Н. Я представляю себе Власова — невысокого плотного крепыша, собранного и неторопливого. Сейчас, наверное, летчик высматривает площадку, чтобы посадить самолет. Может быть, даже ее нет, и самолет сядет на изрытое снарядами поле, а Власов спокойно работает на радиостанции...

Знакомое поле аэродрома. Теперь уже я не чувствую мороза. Сдвинул на лоб очки, расстегнул меховой комбинезон. Жарко. К самолету командира собирается весь летный [21] состав. Говорим все сразу, перебивая друг друга. Первый вылет мне кажется очень удачным. Ведь сбит истребитель противника, подорваны эшелоны на железнодорожной станции. Впрочем, не все так думают. Командир полка суров, неразговорчив. Выйдя из самолета, он на ходу сбрасывает парашют и спешит на радиостанцию. Леонтьев благополучно совершил посадку, самолет цел.

Вечером наш связной самолет привез экипаж Леонтьева. Все жмут руку Власову, поздравляют со сбитым самолетом. Он застенчиво улыбается.

Прилетел командир дивизии. Немолодой высокого роста полковник подробно расспросил каждою из нас и начал разбор. Мелом на большом листе фанеры начертил схему нашего полета, отметил успешное бомбометание в первом заходе. Остальное, по его словам, было плохо. Он убедительно, на фактах, доказал, что строй самолетов при атаках истребителей у нас был неправильным, стреляли мы не прицельным огнем, а только старались отпугнуть противника, не умеем определять расстояние до цели по прицелу.

— Серьезная ошибка группы в том, что она ушла на задание, не взяв истребителей прикрытия. Если бы не это, вы не потеряли бы одного самолета, вылет был бы более успешным, — закончил он.

Я сидел весь красный, боясь поднять глаза. Мне казалось, что большинство обвинений относится ко мне.

В заключение комдив потребовал от нас в свободное от полетов время овладевать теорией, изучать опыт летчиков, штурманов, стрелков-радистов, накопленный за время войны.

— Надо идти по пути роста, неустанно совершенствовать боевое мастерство, — сказал он.

Эти слова, не один раз слышанные раньше, сейчас прозвучали по-новому, как боевой приказ.

Учеба

В один из первых боевых вылетов погиб экипаж лейтенанта Джибладзе. Случилось это так. Перед бомбометанием к группе бомбардировщиков пристроились два истребителя. Один из них подошел совсем близко, и все успели рассмотреть, что это «як» с красными звездами на [22] крыльях. Истребитель набрал высоту и, неожиданно перейдя в пикирование, выпустил длинную очередь по самолету Джибладзе. Бомбардировщик сразу же завалился на крыло и стал падать. Он взорвался, врезавшись в землю. Никто из экипажа не успел выпрыгнуть.

Все это произошло так быстро, что только некоторое время спустя я понял: на захваченном нашем самолете летал вражеский летчик.

Истребитель резко взмыл вверх и круто развернулся. К нему пристроился другой самолет. Теперь было хорошо видно, что этот другой — «Мессершмитт».

Потом началась полная неразбериха. Строй рассыпался. Бомбы были сброшены беспорядочно и мимо цели. Радисты и штурманы вели огонь из пулеметов по истребителям противника, но он не мог быть сколько-нибудь эффективным — самолеты мешали друг другу. У меня при стрельбе произошла задержка. Я решил перезарядить пулемет. В кровь посбивал себе руки, ругался и скрипел зубами, но почему-то ничего не получалось.

На земле произошла вторая беда. Пытаясь устранить неисправность, я неожиданно выстрелил из пулемета. Пуля угодила прямо в стойку хвостового колеса, пробив ее насквозь.

— Мальчишка! Тебе за мамину юбку держаться, а не из пулемета стрелять! — рассердился командир. — Самолет вывел из строя, убить кого-нибудь мог. Под суд за такие дела отдавать надо!

Я стоял молча, потупив голову, и чуть не плакал.

Через полчаса летный состав собрался у самолета командира эскадрильи. Расселись на ящиках из-под бомб. Не слышно было обычных шуток, оживленного разговора.

Сулиманов говорил отрывисто, резко:

— Бдительность совсем теряли, паника поддавались. Не сделали выводов из первого боевого вылета. По приказанию командира полка завтра учиться будем, по маршруту полетим, на полигоне бомбить и стрелять будем. А сейчас всем теорией заниматься...

Начались занятия. Командир учил летчиков, как правильно перестраиваться в воздухе при ведении огня из пулеметов: если истребители противника атакуют группу наших самолетов снизу, звенья смыкают строй и перестраиваются так, чтобы ведомые были выше ведущего; если же атаки ведутся сверху, то ведомые становятся ниже. [23]

При таком порядке самолеты не мешают друг другу, сектор обстрела увеличивается, можно всем одновременно вести огонь.

Нас, стрелков-радистов, старшина Афанасьев учил определять расстояние до цели на глаз и по прицелу. Потом занялись изучением пулемета и правил воздушной стрельбы.

— Некоторые теорию знают хорошо, а на практике даже самой простой задержки не могут устранить в воздухе, — начал старшина. — Грош цена таким стрелкам...

Намек был слишком прозрачным...

Афанасьев придирчиво спрашивал о возможных задержках, заставлял нас тут же по нескольку раз показывать, как быстро их устранить.

— Шабаш, — наконец сказал он, когда совсем стемнело. — Можно идти ужинать.

Мы направились в столовую.

— Придумали учиться сейчас, — недовольно ворчал по дороге сержант Киселев. — Бензин жечь, боеприпасы расходовать. Воевать надо, а не академии открывать. Лучше бы эти бомбы и патроны на врага расходовали.

— Шарики у тебя не в ту сторону вертятся, — оборвал его старший сержант Тихонов. — Голову тебе быстро снимут, если не будешь уметь стрелять или не узнаешь самолет врага, как это было с Джибладзе.

— Так этот же гад на нашем самолете летает! Как же его узнаешь?

— Надо узнавать. Не так уж трудно. Разве будет наш истребитель заходить на группу своих самолетов сверху? Он сзади должен идти и в стороне. А мы все рты пораскрывали...

— Тихонов правильно говорит, — вмешался в разговор Афанасьев. — Учиться надо все время. Для этого бензина и боеприпасов не жалко. Зато уж врага будем бить крепко, наверняка. И хитростью нас никакой не возьмешь.

Ранним утром следующего дня начались учебные полеты. Летели на этот раз не на запад, а на восток. Часто меняли курс, высоту, маневрировали. Бомбы сбрасывали на полигоне с пикирования. В круг попали только бомбы экипажа командира эскадрильи. Остальные бомбили неважно. Я видел разрывы даже в лесу. Затем стреляли по наземной цели — настоящему «Юнкерсу-88». Немецкий [24] летчик посадил подбитую машину недалеко от нашего аэродрома. С самолета сняли все оборудование, моторы, вооружение, остался один разбитый планер. С земли огонь стрелков корректировали по радио.

— Неправильно упреждение берешь, — передавали мне. — Пули ложатся впереди цели.

Я учел ошибку.

— Теперь хорошо, — услышал я. — Делай короче очереди.

Едва самолеты сели и техники заправили их горючим — снова команда на вылет. Поднимаемся в воздух. Стрелка высотомера медленно ползет по шкале. Четыре тысячи, пять тысяч метров. Я надеваю кислородную маску. Дышать становится легко. Под нами проплывает знакомый, примелькавшийся ландшафт: широкие поля, перемежающиеся с лесными массивами, извилистые речки, неглубокие овраги. Идем вдоль шоссейной дороги. Сверху она кажется узенькой ленточкой. На ней движущиеся точки, похожие на муравьев. Я считаю их и передаю на землю радиограмму о движении колонны «противника». Семь тысяч метров. Дальше по шкале стрелка ползет очень медленно. Нужно несколько минут, чтобы она продвинулась на одно деление. Семь тысяч двести метров. Это уже потолок для нашего самолета с бомбовой нагрузкой.

Маршрут пройден. Командир переводит самолет в крутое планирование. От резкой перемены давления в ушах невыносимо ломит. Я вспоминаю советы нашего полкового врача и, набрав в легкие побольше воздуха, что есть силы кричу. Боль уменьшается.

— Что случилось? — тревожно спрашивает командир.

— Уши ломит, — отвечаю ему.

— Тьфу, сумасшедший! Этак перепугать до смерти можешь!

Снова заходим на полигон для бомбометания, а затем на стрельбу. Еще несколько минут полета, и мы на аэродроме. Ноги с трудом слушаются, в голове звон, уши словно заложило ватой. Я знаю, что скоро это пройдет. С наслаждением снимаю комбинезон. Хочется растянуться на земле, полежать. Но отдыхать нельзя — надо чистить пулеметы.

Потом разбор полетов. Командир опять недоволен, хотя говорит, что на этот раз мы бомбили и стреляли значительно [25] лучше. Он указывает на ошибки и дает задание на завтра.

И снова учебные полеты. Вечером, усталый, наскоро проглотив ужин, я спешу в землянку. Здесь любители домино уже «режутся» в «козла». Рядом с играющими, разложив на планшете листки бумаги, Власов пишет письмо. А на нарах, поджав под себя по-турецки ноги, продолжают спор неразлучные друзья — Тихонов и Киселев.

— Вот ты стрелял сегодня плохо, значит и фашиста в бою сбить не сможешь, — наставительно замечает Тихонов. — А говоришь: академию открыли. Выходит, нужна академия. И тебе больше, чем другим, надо учиться.

— А ты чем лучше? Стрелял-то тоже не ахти как! — язвит Киселев.

Я уже не слушаю. Веки слипаются, и сон одолевает меня.