Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Подвиг

Лейтенант Василий Челпанов летал на связном самолете «По-2». Он возил для полка почту, детали для боевых машин, раненых, доставлял боевые приказы и распоряжения — словом, выполнял трудную и незаметную «черновую» работу. Его маленький шустрый «кукурузник» поднимался с аэродрома в любое время дня и ночи.

Подстать самолету был и летчик. Небольшого роста, подвижный и быстрый, лейтенант в воздухе чувствовал себя прекрасно, машину пилотировал мастерски, взлетал и садился в темноте, при дожде и снегопаде.

Летчики нашего полка часто подтрунивали над ним.

— Скажи, Челпанов, почему не выпускаешь тормозные щитки, когда идешь на посадку?

Все знали, что тормозных щитков «По-2» не имеет — посадочная скорость самолета очень невелика.

— Нет, ты лучше расскажи, как сбил «фоккера» и взял в плен фашиста, — говорил другой под дружный смех летчиков.

В полку этот случай знали все. Челпанов вылетел на аэродром истребителей, расположенный в нескольких километрах от линии фронта, для установления связи и организации взаимодействия. В воздухе его поймал фашистский [26] истребитель «Фокке-Вульф-190», решивший, видимо, одним махом покончить с маленьким связным самолетом. Набрав высоту, гитлеровец устремился в атаку. Но «кукурузник» вдруг пропал: Челпанов заметил невдалеке небольшую речушку и «прижал» самолет к самой воде, летя ниже крутых, обрывистых берегов. Сделав несколько кругов, фашист заметил самолет и снова ринулся в атаку. Челпанов начал делать неожиданные виражи, развороты над самой землей, нырял в овраги и лесные просеки. Разница в скоростях самолетов была очень велика. Гитлеровец боялся врезаться в землю и поэтому на малой высоте не успевал прицеливаться или же выпускал за атаку всего одну-две очереди.

«Бой» длился долго. Фашист до того увлекся, что не заметил, как Челпанов завел его далеко за линию фронта на свою территорию. Закончился этот поединок тем, что немецкий летчик растратил боеприпасы, потерял ориентировку, израсходовал горючее и был вынужден совершить вынужденную посадку в нашем тылу, где его взяли в плен. Во время воздушной погони Челпанов был ранен: осколком снаряда слегка царапнуло пятку. Это ранение также служило предметом неистощимых острот.

Сам лейтенант, хотя и понимал, что насмешки беззлобные, переживал и сердился. Ему казалось, что работа, которую он выполняет, второстепенная, и он стоит в стороне от боевой жизни полка. А между тем Челпанова в полку уважали и любили.

Раз лейтенант не выдержал и обратился к командиру с просьбой дать ему возможность переучиться и летать на пикирующем бомбардировщике.

— Ты же не достанешь ногами до педалей! — пошутил командир.

— Достану!

— Ну, хорошо. Поговорю с командиром дивизии. Если разрешит, в свободное время сам вывезу тебя на учебном самолете.

Полк скоро получил передышку. [27] Начались учебные полеты. Командир вызвал Челпанова.

— Докладывал я комдиву о твоем желании, — сказал он. — Разрешил полковник. Так что готовься к полетам.

И вот Челпанов на боевом самолете. Успехи его были поразительны. Уже после нескольких полетов по кругу и в зону лейтенант вылетел самостоятельно. Взлетал и садился он отлично, пилотировал самолет уверенно, в строю держался, как на привязи.

Очень скоро Челпанов вошел в семью бомбардировщиков равноправным членом и активно включился в боевую работу.

Полк получил задание — вести разведку ближних и дальних тылов противника. Летали одиночно по маршруту Орел — Карачев — Брянск. Фотографировали аэродромы, шоссейные и железные дороги, сосредоточения войск. Возвращались обычно на большой высоте. Летали и на «свободную охоту». Так назывались вылеты на разведку ближних тылов противника. Маршрут обычно экипаж выбирал сам. В задачу входило: разведать и сфотографировать сосредоточение или передвижение войск противника, бомбить и штурмовать его.

Вылеты были опасными и в то же время очень интересными. Если самолет-одиночку ловили фашистские истребители, то уйти уже было трудно. Но зато какое чувство справедливой мести, бывало, испытываешь, когда, найдя большое скопление войск врага, неожиданно обрушиваешься на него.

...Самолет, круто планируя, заходит на штурмовку колонны автомашин с пехотой. Стреляет летчик. Веер пуль — разрывных, бронебойных, зажигательных, трассирующих — осыпает колонну врага. Там, внизу, все смешалось. Вспыхивают автоцистерны с горючим, валятся в кювет машины, на полном ходу выскакивают из кузовов автомашин гитлеровцы, падают, разбегаются по полю... За гибель наших людей! За сожженные города и села!

Летчик выводит самолет низко над землей и идет над колонной. Теперь стреляет стрелок-радист.

Та-та-та! Та-та-та! — трещат очереди пулемета. Пули настигают бегущих, рвутся в моторах автомашин, зажигают ящики с боеприпасами. [28]

Еще заход... Еще... Колонна рассеяна. Теперь враг не скоро ликвидирует пробку на шоссе. Да и не дадут ему сделать этого наши самолеты.

Часто фашисты упорно сопротивлялись. Бешено били зенитки, трассы пулеметов образовывали густую сеть. Казалось, из нее не вырваться. Обычно самолет, прилетевший с такого задания, был сплошь изрешечен пулями и осколками...

Лейтенант Челпанов очень быстро стал одним из лучших разведчиков полка. В то время гитлеровцы, готовясь к наступлению на Елец, подтягивали резервы, перегруппировывали силы. Летный состав полка работал много. Часто экипажи делали по три, четыре, а иногда и по пять вылетов в день. Между нами возникло даже своеобразное соревнование: кто больше уничтожит эшелонов, кто привезет наиболее ценные сведения о противнике.

Чтобы вылететь лишний раз, отказывались от обеда. Бомбы подвешивали всем экипажем за несколько минут. Особенно дружно работал экипаж лейтенанта Челпанова. Сам он успевал везде: помогал подвешивать бомбы, чистил пулеметы, заправлял самолет горючим. И ни разу не возвращался с задания без ценных сведений о противнике. По его данным немедленно направлялась группа бомбардировщиков или штурмовиков.

Зимой 1942 года гитлеровцы предприняли наступление. Сосредоточив крупные силы в районе Орла, они пытались вбить клин в расположение наших войск. Острие этого клина было направлено на Елец. Начались ожесточенные бои. С утра до вечера на нашем аэродроме стоял гул. Самолеты поднимались в воздух и шли на запад — туда, где кипело сражение. Фронт придвигался. Гитлеровцы подтягивали все новые и новые резервы.

Беспрерывно уничтожать с воздуха вражеские резервы — такую задачу поставило перед полком командование. На счету лейтенанта Челпанова было более сорока вылетов, когда он получил задание бомбить и штурмовать колонну войск противника в районе населенного пункта Ливны.

Лейтенант полетел и не вернулся.

Его ждали до вечера. Запрашивали соседние аэродромы, но получали неизменный ответ: «Бомбардировщик с хвостовым номером три в районе аэродрома не пролетал и не садился». [29]

Когда район был освобожден от врага нашими войсками, полк перебазировался на аэродром Ливны. Однажды в штаб пришел старик, житель деревни, расположенной километрах в десяти от аэродрома. Старик хотел видеть командира. Его привели в кабинет подполковника, где только что закончилось совещание летного состава.

Вот что рассказал нам этот старик.

...В деревню всю ночь прибывали фашистские войска. Штук двадцать танков и полсотни машин остановились прямо на шоссе. Пехота расположилась в домах. Каждая изба была забита до отказа. Но мест не хватало, и гитлеровцы, отобрав у жителей все теплые вещи, устраивались на ночь прямо в кузовах машин. Одного из жителей деревни, не желавшего отдать маленькое ватное одеяло, которым был укрыт ребенок, застрелили. Труп за ноги вытащили из избы. Выбросили на мороз и голого, кричащего ребенка...

Голос старика дрожал. Он жадно затягивался папиросой, которую предложил ему кто-то из нас, не замечая, что табак уже сгорел и дымится мундштук.

...Утром, когда фашисты еще спали, над деревней появился самолет. Он промчался над домами и пропал. Через минуту самолет снова появился и сбросил бомбы на вражескую колонну. Одна из бомб разорвалась рядом с головным танком на шоссе. Танк загорелся и перевернулся, загородив дорогу. Фашисты переполошились. В панике они выбегали из домов, стреляя на ходу и не понимая в чем дело. Многие из них вскакивали в автомашины, заводили моторы и пытались удрать, но никак не могли объехать лежащий на дороге танк: машины буксовали в глубоком снегу. В этот момент самолет еще раз сбросил бомбы в самую гущу гитлеровцев. Полетели в разные стороны осколки металла и дерева, трупы врагов. Тогда пилот снизился и начал методически обстреливать колонну. Пули настигали фашистов всюду: в канавах, в воронках, под машинами и в поле. Но два пулемета непрерывно вели огонь по самолету, и он неожиданно вспыхнул. Летчик развернул машину. Ревя моторами, самолет на огромной скорости врезался в колонну, разметав в стороны ее остатки...

Старик замолчал. Несколько минут в комнате стояла гнетущая тишина. Он медленно расстегнул тулуп и достал из-за пояса покоробившийся от огня кожаный планшет. [30]

— Потом на снегу, недалеко от того места, где сгорел самолет, я нашел вот это...

Командир раскрыл планшет. В нем лежала аккуратно свернутая полетная карта-десятикилометровка и небольшая любительская фотография. С нее открыто улыбался Челпанов. Он был снят рядом со своим командиром звена лейтенантом Половниковым — человеком богатырского сложения и высокого роста.

Фотография была на редкость удачной. Половников с серьезным лицом доказывал что-то Челпанову, подняв кверху указательный палец. Челпанов смотрел снизу вверх на этот палец, чуть приоткрыв рот. Его лицо выражало столько добродушия, жизнерадостности, мальчишеского задора, что каждому, смотревшему на фотографию, хотелось улыбнуться.

— Который же из них? — тихо спросил старик.

Командир показал. Старик долго рассматривал карточку.

— Маленького роста был человек, — сказал он наконец, — а сердце имел большое. Русское сердце. [31]

Он осторожно погладил фотографию рукой, зачем-то подул на нее и, бережно положив на зеленое сукно стола, встал и снял шапку. Все, находившиеся в комнате, последовали его примеру.

Через месяц мы узнали, что лейтенанту Василию Челпанову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Вступление в партию

Боевая работа авиационного полка начинается до рассвета. Только посереет небо, на аэродроме уже суета. К самолетам подъезжают специальные автомашины. Они заправляют бомбардировщики водой, маслом, бензином. Гудят моторы. Это техники и мотористы проверяют их перед вылетом. Надо устранить все, даже самые мелкие неполадки, чтобы при выполнении боевого задания летчик был уверен в исправности моторов, безотказной работе приборов, оборудования.

Летчики, штурманы, стрелки-радисты в это время готовятся к вылету: получают боевое задание, уточняют его, изучают сигналы взаимодействия, маршрут полета.

Еще солнце не выглянуло из-за горизонта, а самолеты уже один за другим взмывают в воздух, уходят на запад. Через несколько часов они возвратятся с боевого задания, снова заправятся горючим, пополнят боеприпасы, подвесят бомбы и опять поднимутся в воздух.

Так до вечера, пока стемнеет.

А бывает иначе: густая облачность закрывает голубое небо, сеет мелкий, надоедливый дождь. В такую погоду не полетишь. Тогда летчики сидят под плоскостями самолетов или собираются на командном пункте. Одни пишут письма родным или знакомым, другие «режутся» в домино, третьи мастерят портсигары и мундштуки из прозрачного плексигласа, четвертые читают газеты, книги. И, конечно, все нещадно ругают «небесные силы» за то, что те не дают хорошей погоды.

Такой день выдался и сегодня.

С утра было ясно. Мы получили боевое задание и начали готовиться к вылету. Но скоро по небу побежали редкие кучевые облака. Их становилось все больше и больше. Края у облаков не резко очерченные, а рваные, [32] расплывчатые — первый признак дождя. Через полчаса небо заволокли сплошные низкие облака. Погоды хорошей сегодня не жди.

Скоро с метеостанции возвратился лейтенант Косыгин.

— Окклюзия, — безнадежно сообщил он.

Окклюзия на языке метеорологов — стык холодного и теплого фронтов в области циклона.

— Ну, раз окклюзия, дело наше — табак, — сказал Афанасьев. — Остается только перекур. Пошли, товарищи!

Мы расположились подальше от самолетов на траве. Лейтенант Гостев вынул из кармана домино.

— Забьем, что ли?

Никто не откликнулся.

— Споем лучше, — предложил Афанасьев.

— Давай, — согласилось сразу несколько человек. — Запевай, Аким, нашу, авиационную.

Пристроившись поудобнее, Афанасьев запевает. Голос у него не сильный, но чистый, приятный и верный.

Посмотри, изорванные в клочья,
Облака за горизонт спешат.
И тревогой налитые очи
Жизнь страны любимой сторожат...

Афанасьеву подтягивает штурман нашего экипажа Гостев. К ним присоединяется еще несколько голосов. Мелодия ширится, плывет, как и эти бесконечные облака над землей.

Мой командир экипажа, старший лейтенант Ус, не принимает участия в пении. Усевшись в сторонке, он сосредоточенно чистит пистолет. Я подхожу к нему.

— Можно, товарищ командир, вопрос один?

— Да.

— Хочу заявление в партию подать.

Командир внимательно смотрит на меня.

— Твердо решил?

— Твердо.

— Добро. Ждал я этого давно. Серьезный шаг в жизни. Ответственность на тебя ляжет большая. Пример другим должен подавать. Ну и недостатки свои с корнем вырвать. А они есть. Скажут тебе товарищи на собрании.

Он помолчал.

— Рекомендацию я тебе дам. К командиру эскадрильи [33] обратись, он хорошо знает тебя, — закончил старший лейтенант.

После ужина, когда все улеглись спать, я присел к свежеоструганному столу, подвинул ближе «бензинку» — снарядную гильзу с заправленным фитилем — и стал писать заявление.

Черновик прочитал Афанасьеву: «Прошу принять меня в ряды Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков). Обязуюсь быть дисциплинированным, храбрым, честно служить своей социалистической Родине, громить врага, не жалея своей крови и жизни для достижения победы».

Он раскритиковал:

— Не так пишешь, голова. Первая фраза пойдет. Добавь только слово «славной». Дальше не годится. «Обязуюсь»... ты что, договор на соцсоревнование заключаешь, что ли? И вообще, слишком длинно. Пиши так: «Буду честно, не щадя своей жизни, служить любимой Родине». И точка.

Я согласился. Переписал заявление, заполнил анкету и осторожно, чтобы не помять, положил их в планшет. Погасили «бензинку» и улеглись рядом на нарах.

— Примут, как ты думаешь? — спросил я Афанасьева.

— Примут.

— А тебя как принимали? Расскажи.

— Мне, брат, не везло. В финскую это было. Вечером собрание назначили, а днем полетели мы на задание, и пуля угодила мне в ногу. С полмесяца в госпитале провалялся. Вернулся в полк, а комиссар говорит: «Пиши новое заявление». Оказывается, бомба финская прямо в штаб угодила и сгорели мои документы. Написал. А тут приказ — перебазироваться на другой аэродром. Бои беспрерывно шли, не до собрания было. Только через месяц или даже больше приняли.

— А спрашивали на собрании что?

— Биографию. Вопросы разные задавали. И ругали тоже.

— За что же?

— Политически еще слабо развит, говорили, с дисциплиной не все в порядке... Да ты спи! Вставать завтра рано, — спохватился он и повернулся на другой бок.

Поворочавшись, я убедился, что не засну. Тихонько [34] оделся и вышел из землянки. Ночь стояла тихая, безлунная. После дождя воздух наполнился нежным запахом, будто расцвели ночные фиалки.

«Совсем как у нас на Украине, — думал я. — Что там сейчас? Чужой солдат хозяйничает и уничтожает созданное нашим трудом. А я? Много ли я сделал? Нет у меня боевых заслуг. Завтра спросят биографию. А что рассказывать? Написал вот, на полстраничке уместилось. Окончил десятилетку, пошел в институт. Затем армия. Авиационный полк. Воздушный стрелок-радист. Вот и все... «Убил ты хоть одного врага, сбил самолет противника?» — спросят. Нет. Но я готов выполнить задание, которое даст мне Родина, партия. Я готов...»

За спиной раздался кашель.

— Чего не спишь, полуночник? Смотри, вон небо уже сереть начало, скоро подъем.

Я узнал голос командира эскадрильи и поспешил в землянку.

На другой день, после полетов, состоялось партийное собрание. Председательствовал командир эскадрильи майор Сулиманов. Прочитали мое заявление, анкету. Рассказал я свою биографию.

При обсуждении первым выступил Афанасьев.

— Стрелок-радист он грамотный, старательный. Боевые задания выполняет хорошо, ничего не скажешь. Но есть у него еще некоторая путаница в голове. Увлечений много, и меняются они часто. Неуравновешенность какая-то. Вот раньше о море мечтал, потом говорит: «Летать хочу». А теперь: «Товарищи наши на переднем крае с фашистами дерутся, а я сел в самолет, поработал на радиостанции — и вся война...»

Мне было досадно. К чему он здесь все это выкладывает? Ведь я с ним, как с товарищем, поделился.

Афанасьев словно угадал мои мысли.

— Скажешь ему — обижается, — продолжал он. — А обижаться нечего. Раз ты стрелок-радист, всей душой свою специальность боевую любить должен. В этом и состоит твой долг перед Родиной. А в общем, предлагаю принять кандидатам, — неожиданно закончил старшина.

Выступали другие. Говорили о том, что я слабо участвую в общественной работе, мало изучаю стрелковое дело и радиосвязь. [35]

Последним выступил командир эскадрильи.

— Бывает так, — сказал майор. — Летает человек, воюет исправно, в бой рвется. Говорят про него: храбрец, жизнь за Родину не задумываясь отдаст, самое место ему в партии. А присмотришься — поверхностное это. Лихость этакая, удальство. Опыта боевого нет и знаний не хватает. И не хочет он этот опыт и знания приобретать. Я, мол, и так достаточно знаю, все постиг и все могу. Один, без товарищей, в бой пойду, не струшу. Такому рано в партию.

Другой, наоборот, тихий, скромный, незаметный. Но приглядись к нему: дело свое знает, сноровистый. И Родину любит не меньше других. Его и за книгой увидишь, и с людьми побеседует, газету почитает, разъяснит что надо. Значит, серьезный человек, расти будет. Партии нужны такие. И те и другие есть у нас в полку, — продолжал майор. — Далеко за примерами ходить не надо. Возьмите летчика лейтенанта Артюхина. Над колоннами врага летает так низко, что, как сам говорит, «винтами фашистам головы рубит». А не учитывает того, что на такой высоте самолет легко сбить даже из автомата или винтовки. Это никому не нужное и даже вредное лихачество.

А вот другой товарищ — сержант Власов. Нелюдимым кажется, медлительным, а руки золотые и голова на плечах разумная. Исправный и толковый стрелок-радист. Ценить и уважать таких надо...

Я сидел, принимая каждое слово на свой счет, слушал и волновался. Думал: говорит он это, чтобы не приняли.

Но ошибся. За нового кандидата в члены партии проголосовали единогласно.

— Поздравляю! — первым подошел ко мне после собрания Афанасьев.

Я с жаром пожал протянутую руку.

Все отправились в землянку. Я отстал и свернул к аэродрому. Хотелось побыть одному, привести в порядок свои чувства, мысли.

Теперь я коммунист. Какие новые обязанности налагает на меня это высокое звание? Товарищи сегодня правильно говорили: «Ты должен быть примером во всем, быть всегда впереди». Это значит, надо быть таким, как коммунисты — командир эскадрильи майор Сулиманов, как мой товарищ старшина Афанасьев или таким, как [36] лейтенант Леонтьев. Они первые в учебе и в бою. Они хорошие товарищи и требовательные командиры, умеют организовать коллектив и повести его за собой.

После первого боевого вылета я присматривался к лейтенанту Леонтьеву. Тогда он совершил героический поступок, посадив боевую машину, подбитую врагом, на своей территории, спас экипаж и самолет. Он в числе первых получил боевой орден. Я заметил, что лейтенант ничуть не зазнался. Наоборот, стал как-то ближе, род нее для каждого из нас. Лейтенанта избрали парторгом полка. И не зря. Он — чуткий и отзывчивый товарищ, первый советчик, воспитатель.

Я еще долго ходил по аэродрому, думая о той большой перемене, которая произошла сегодня в моей жизни. В мыслях было одно: теперь я — рядовой славной партии Ленина. У меня высокие обязанности, и я постараюсь выполнить их с честью.

Через несколько дней в политотделе дивизии мне вручили кандидатскую карточку, на обложке которой было написано: «Всесоюзная Коммунистическая Партия (большевиков)».

Я спрятал билет в левый карман гимнастерки, ближе к сердцу.

Высота — восемьсот метров

Однажды утром сразу после подъема к нам в землянку заглянул связной командира полка.

— Командира эскадрильи срочно на командный пункт! — крикнул он.

Майор вернулся минут через пятнадцать строгий, торжественный.

— Полетим на Орел. Будем бомбить аэродром, — сообщил он.

Мы пододвинулись ближе к командиру и вытащили из планшетов карты. Орел был камнем преткновения во всех наших полетах. Какое бы задание мы ни выполняли, путь обязательно лежал мимо него. Город надежно прикрывала зенитная артиллерия врага. На трех его аэродромах базировалось около сотни истребителей и почти столько же бомбардировщиков. Мы имели сведения, что недавно сюда прибыли новые авиачасти. Истребители врага [37] всегда барражировали{1} над Орлом в большом количестве.

Каждый знал, что предстоит бой и очень жаркий. Командир уточнял задание:

— Выйдем к аэродрому, что левее города километров на десять. Эскадрилью будут прикрывать четыре истребителя. Две другие эскадрильи нашего полка бомбят остальные аэродромы Орла. Задача — уничтожить как можно больше техники и вывести аэродромы из строя. Надо, чтобы после налета фашистские самолеты не смогли подняться в воздух. Бомбометание — с высоты восемьсот метров. Огонь зенитных средств ожидается сильный, поэтому придется непрерывно маневрировать...

Задание всем ясно. Мысли направлены к одному — как лучше его выполнить. Нужно твердо запомнить сигналы, маршрут полета, порядок сбрасывания бомб и взаимодействия с истребителями.

Лейтенант Коломенский что-то с жаром доказывает своему штурману, проводя тупой стороной карандаша невидимые линии на карте. Флагманский штурман аккуратно прикладывает целлулоидную линейку к пятикилометровке, вычерчивая маршрут. Командир эскадрильи отвечает на вопросы.

Наконец все готово к вылету. Мы ждем только команды.

— Чего приуныл? — обращается лейтенант Леонтьев к Косыгину. — Не сомневайся, задание выполним, все хорошо будет.

— Тебе, парторг, по штату положено настроение поднимать, — съязвил Косыгин. — А ведь, верно, сам думаешь: «Вернусь ли сегодня, или собьют немцы?» Так ведь?

— Не совсем так, — подумав, ответил Леонтьев. — Видишь ли, надо твердо верить в то, что живым останешься и задание выполнишь. Я, например, всегда верю. Настроение перед боем должно быть хорошее. Верно, товарищи? — обратился он к летчикам.

— Конечно, правильно, — первым отозвался Афанасьев. — Это самое паршивое дело в бой идти, думая о том, что убьют. Вот у меня в жизни был интересный случай... [38]

Но рассказать этот случай ему не пришлось. Последовала команда на вылет.

До линии фронта шли спокойно. Ревели моторы, самолеты чуть покачивались, неся тяжелый груз. Девятку самолетов, идущих клином, замыкали четыре «яка».

Линию фронта прошли на высоте тысячу метров. Выше — почти сплошной шатер густых, кучевых облаков. Кое-где попадались просветы, и неожиданно открывалось бездонное голубое небо.

Ударила зенитная артиллерия. Я насчитал двенадцать разрывов. Невольно вспомнились слова командира эскадрильи: «Страшен первый залп зенитной артиллерии. Он неожиданный. Потом вероятность быть сбитым меньше, потому что самолеты маневрируют. И вести огонь по ним труднее». Действительно, теперь снаряды рвались и вверху, и внизу, и даже где-то далеко-далеко впереди.

Потом зенитный огонь прекратился. Эскадрилья шла на запад, оставляя позади десятки километров нашей земли, занятой сейчас врагом.

Резко поворачиваем вправо. Скоро цель. Вот впереди, в туманной дымке, проступают очертания большого города. Снова вспыхивают разрывы зенитных снарядов. Их много: белых, черных. Белых больше. Это стреляет малокалиберная артиллерия, скорострельные пушки. Далеко впереди разорвался снаряд — пристрелочный. В воздухе повис большой клуб красновато-бурого дыма.

Сейчас там, внизу, наверное, лихорадочно мечутся фашистские солдаты-зенитчики, определяя высоту полета наших самолетов, скорость, дистанцию, устанавливают данные на прицелах, поворачивают кольца снарядов.

Словно лавируя между подводными камнями, идет эскадрилья в разрывах снарядов. Сулиманов, как опытный лоцман, уверенно прокладывает путь. К разрывам снарядов присоединяются пулеметные трассы. Кажется, что в небе нет места, которое не простреливалось бы.

Вспыхивает мотор на машине, идущей справа от нас.

Коломенский... Неужели? Сообщаю об этом своему командиру.

Но летчик скользит на крыло и затем выравнивает машину метров на двести ниже. Теперь пламени не видно.

— Молодец, сбил пламя! — кричу командиру.

Подбит и самолет лейтенанта Ровенского. Очевидно, перебита гидросистема шасси, так как колеса наполовину [39] вышли из гондол. Но самолет держится в строю. Зато Коломенский отстал: видимо, «тянет» на одном моторе. Приподнимаюсь, чтобы лучше рассмотреть его самолет и протягиваю руку к кромке люка. Сильный удар по кисти отбрасывает руку к правому борту самолета. Кровь бьет фонтаном. В первую минуту от нестерпимой боли темно в глазах. Рукав комбинезона разрезан, словно ножом. Торчат куски ваты, сразу пропитавшиеся кровью. В левом борту самолета осколочная пробоина, узкая и длинная... «Перебита кость или не перебита?» Превозмогая боль, осторожно шевелю пальцами. «Не перебита», — утешаю себя.

Неожиданно смолкает огонь зенитной артиллерии. Справа от нас целый рой самолетов. Это — фашистские истребители. Атаковать сверху эскадрилью нельзя — мы идем под самой кромкой облаков. Истребители заходят снизу. В бой уже ввязались три наших «яка». Четвертый не отходит от машины Коломенского.

Мы уже над целью. На аэродроме ровными рядами выстроились вражеские самолеты. Перед вылетом нам показывали фотоснимок, сделанный с самолета-разведчика. Ничего не изменилось на аэродроме: фашисты не рассредоточили самолеты и не замаскировали их. Очевидно, не ожидали, что советская авиация решится днем бомбить хорошо прикрытый да еще расположенный далеко за линией фронта аэродром.

Сбрасываем фугасные бомбы и сразу же разворачиваемся. Надо сделать еще один заход. Фашистских истребителей не видно. Второй заход делаем спокойно. Стрелка высотомера стоит на цифре «800». Командир точно выполняет приказ. Припав к пулемету, не упуская из виду вражеских истребителей, я слежу за разрывами. Сотни мелких бомб несутся вниз, прямо на стоянку самолетов. Бомбы ложатся в шахматном порядке. Две из них попали прямо на стоянку самолетов, одна — в штабель бомб, сложенных тут же. Взрыв сильный. Дым и пламя взлетают так высоко, что даже самолеты подбрасывает взрывной волной.

И тут начинается что-то невообразимое — под нами появляются истребители врага. Кажется, все слилось в огненный клубок — не разберешь, где свой, где чужой. В шлемофоне — обрывки команд по радио на русском и немецком языках, сильный треск. Я [40] стреляю из пулемета по самолетам, появляющимся в хвосте, твердо зная, что свой истребитель ни за что не зайдет в хвост бомбардировщику. Таков закон боя, и каждый из нас твердо усвоил его. Бью короткими очередями: надо экономить боеприпасы. Впереди еще десятки километров до линии фронта. Раненая рука онемела. Боль тупая и вполне терпима, да и не до боли сейчас. Кажется, и без руки все равно стрелял бы.

И вот команда — на обратный курс. Задание выполнено. Только бы отбиться от истребителей. Но это не так легко: теперь их стало больше. Один проходит так близко от нашего самолета, что чуть не задевает его крылом. От злости я стискиваю зубы и отчаянно ругаюсь — стрелять нельзя, не довернешь в сторону фашиста пулемет... Серая мгла окутывает самолет. Входим в облака и через несколько секунд выходим выше их — слой облаков очень тонкий. Над нами яркое ослепительное солнце, а внизу, словно океан, бурлят, пенятся облака. Истребители противника остались под облаками. Считаю наши самолеты. Трех нет. Кого же? Коломенский — раз. Второй, наверное, Ровенский, а третий? Нет «единички» Сулиманова? Сердце больно сжимается. Неужели сбили командира эскадрильи?

Еще раз вмимательно осматриваю самолеты. Действительно, в строю нет машины Сулиманова. Значит, нет и моего лучшего друга старшины Афанасьева... Настраиваю радиостанцию. Радисты запрашивают моего командира о дальнейших действиях.

— Передай, что пойдем над облаками. В случае атаки истребителей будем пробиваться вниз, — говорит старший лейтенант Ус.

Пробивать облачность пришлось очень скоро. Два фашистских истребителя, взмыв свечой вверх из облаков, стали набирать высоту для атаки.

Я хорошо знал этот прием: со стороны солнца на огромной скорости обрушиться на бомбардировщиков, расстроить боевой порядок, а потом бить их по одному.

Мы не стали ждать атаки. Нырнули в облака. Но фашисты поняли наш маневр. Они разделились на две группы. Под облаками нас уже ждали четыре «Фокке-Вульфа». Началась игра в «кошки и мышки». Наш самолет то нырял в облака, меняя курс, то отстреливался от наседающих истребителей. Так продолжалось до самой линии [41] фронта, и мы вышли из этой «игры» победителями, не потеряв больше ни одного самолета. Только над своей территорией я снова почувствовал сильную режущую боль в руке и страшную слабость. Хотелось растянуться прямо здесь, в кабине, и не двигаться.

На аэродроме старший лейтенант подрулил прямо к командному пункту полка, где стояла карета скорой помощи. Мне помогли вылезти из кабины и сразу усадили в карету.

Вечером я лежал на чистой койке в маленькой комнате полковой санитарной части. Рана была перевязана, и чувствовал я себя превосходно. Навестить меня пришли старший лейтенант Ус и лейтенант Гостев. Штурман сообщил новости.

Лейтенант Ровенский благополучно приземлился на своем аэродроме. Никто из экипажа не ранен, хотя весь самолет изрешечен осколками. Майор Сулиманов, едва перетянув линию фронта, совершил вынужденную посадку в расположении своих войск. Старшина Афанасьев жив, здоров, передает привет.

Труднее всего пришлось Коломенскому. Снаряд зенитной артиллерии разорвался прямо в кабине. Вышел из строя мотор. Осколком летчику вырвало кусок мякоти голени правой ноги. Но Коломенский удержал машину в горизонтальном положении. На одном моторе, беспрерывно атакуемый истребителями, он пилотировал самолет до самой линии фронта и сел на ближайшем аэродроме, где базировались наши истребители. Когда подбежали к машине, летчик был без сознания.

Фотоснимки показали результаты бомбометания нашей эскадрильи. Взорвано и сожжено шесть бомбардировщиков противника, два штабеля с бомбами, выведена из строя взлетно-посадочная полоса аэродрома. В воздушном бою сбито два вражеских [42] истребителя. Две другие эскадрильи полка также успешно выполнили боевое задание. Бомбили они, пикируя с большой высоты. Истребители врага, отвлеченные налетом нашей эскадрильи, их не атаковали.

Через неделю, еще будучи в госпитале, я узнал, что приказом Верховного Главнокомандующего нашему полку присвоено наименование «Орловский».

Дальше