В авиацию

Коренастый немолодой мужчина, в военной форме, с двумя прямоугольниками на петлицах, — военком Кировского района Ленинграда — испытующе посмотрел на меня, потом взял со стола исписанный листок бумаги.

— Ваше заявление? Во флот проситесь? Плавали раньше? — задавая один за другим вопросы, военком чуть насмешливо щурил глаза. Казалось, он хотел сказать: «Знаю, вижу тебя насквозь. Мальчишество. Начитался приключенческих романов и мечтаешь о море».

— Н-нет... Не плавал. Но хочу служить только во флоте.

Я хотел объяснить все четко, по-военному, держа руки по швам. Но от волнения запинался, говорил что-то невнятное и, к своему ужасу, отчаянно жестикулировал.

Нет, я не умел рассказать о своих мечтах...

Море... Всегда, кажется, оно было в моих мыслях. Часто бессонными ночами думал о нем. Стоило закрыть глаза — и вставали пенные гребни волн, матросы, бесстрашно взбирающиеся по вантам; я слышал свист ветра в снастях судна, отрывистые команды. Видел ледоколы, прокладывающие путь к полюсу; безбрежную, сверкающую под ослепительными лучами солнца гладь южных морей, коралловые атоллы, затерянные в океанах необитаемые острова...

Мальчишеские мечты! Пусть мальчишеские. Но они превратились в цель. В 1939 году я пошел учиться в Ленинградский институт инженеров водного транспорта, и, [4] успешно выдержав экзамены, был принят на судоводительский факультет. Правда, учиться не пришлось. Началась война с белофиннами. На фронт ушли многие мои товарищи.

Проходил набор добровольцев. Я тоже подал заявление и вот теперь стоял перед военкомом, проклиная свою стеснительность.

— Комсомолец?

— Да.

— Ну, если комсомолец, должен понимать. Сейчас нам нужны кадры грамотных авиационных специалистов. Этого требует Родина, партия, интересы народа. Предлагаю идти во флот, но не в морской, а воздушный. В бомбардировочную авиацию.

Нет! Не понимал меня этот человек!

Словно прочитав мои мысли, он улыбнулся и предложил:

— Садитесь.

Я присел на край стула.

— Ведь я летчик-испытатель по специальности, — задумчиво проговорил военком. — С Чкаловым вместе учился. Потом бомбардировщики испытывал. Да вот в прошлом году врачи запретили летать — сердце пошаливает. И пришлась, как моряки говорят, на земле якорь бросить. А тянет в воздух. Увлекательное дело авиация, скажу вам по совести, — в голосе его зазвучали теплые нотки, — особенно бомбардировочная. Вы, например, если дадите согласие, будете учиться в школе, получите специальность, а потом летать... Летать! Научитесь стрелять и бомбить цели, овладеете радиосвязью. В бомбардировочной авиации много специальностей. Можно стать летчиком, штурманом, стрелком-радистом или механиком, техником — выбирайте, что хотите. Самолеты сейчас новые, скоростные, оснащенные замечательным оружием, приборами. Это все чрезвычайно интересно! Вы ведь любите моторы, машины?

— Очень.

— Я так и думал. Поразмыслите над моим предложением. А завтра сообщите, согласны или нет...

Военком встал, давая понять, что разговор окончен.

Я потоптался на месте, потом неуклюже повернулся и пошел к двери. Мысли смешались. Рассеянно, невпопад [5] отвечал я на жадные вопросы товарищей, ожидавших очереди у дверей.

Родине нужны авиационные кадры... Что ж, пойду в авиацию! Буду летать. Главное — быстрее на фронт.

В полку

Но летать пришлось не скоро. Я был направлен в школу младших авиационных специалистов, которая готовила мастеров авиационного вооружения. Мы, курсанты, обслуживали боевые вылеты полка, стоявшего у нас на аэродроме. Конечно, это было далеко от непосредственного участия в боях, но все же... Особенно нравилось мне помогать техническому составу подвешивать бомбы на самолеты. С интересом прислушивался я и к разговорам летчиков. Посадив самолет после боевого вылета, они возбужденно делились впечатлениями: говорили о «виражах», «зенитках», «боевом курсе», «разворотах» и о многом другом, большей частью непонятном. Переспрашивать я стеснялся, но слушал, не упуская ни одного слова. Летчики, штурманы, стрелки-радисты казались мне людьми необыкновенными.

Уже тогда появилась у меня новая мечта — летать на самолете. Я жалел, что не попросился в школу летчиков, штурманов или стрелков-радистов.

Мысленно я сравнивал море с безбрежным воздушным океаном, а морские корабли — с парящими в голубой выси самолетами. Воздушный флот. Да, это — флот. И с морским у него много общего. Так же как и на корабле, на самолете есть штурман. Он прокладывает курс, по приборам ведет самолет ночью, в тумане, за облаками. Летчик, как капитан корабля, управляет машиной в воздухе. На военном судне есть артиллеристы, радисты. А на самолете эти специальности сочетает в себе один человек — воздушный стрелок-радист. Военный корабль — это машина, которой управляют сотни людей. Бомбардировщик — это тоже грозная машина, а вот власть над ней имеют всего несколько человек — экипаж самолета...

Весной 1940 года меня направили в полк на должность мастера авиационного вооружения. Война с белофиннами в то время закончилась, и полк занимался боевой учебой. Летные дни сменялись занятиями в классе и на аэродроме. Часто объявлялись учебные тревоги. Тогда мы [6] подвешивали на самолеты бомбы, устанавливали пулеметы, и полк поднимался в воздух — летел на полигон бомбить «противника».

Меня назначили в экипаж старшего лейтенанта Уса. Это был высокий худощавый человек, замкнутый и неразговорчивый. Он был очень некрасив. На тонкой шее — большая голова. Лицо изъедено оспой. Резко выделялся нос, длинный и тонкий, загнутый книзу, как у хищной птицы. По внешнему виду казалось, что он очень желчный и раздражительный. Но когда я ближе узнал командира, то убедился — человек он был добрый и справедливый.

Старшему лейтенанту я обязан многим. Он учил меня работать быстро, аккуратно и, что особенно подкупало, учил не нотациями, а личным примером. Помню однажды после объявления боевой тревоги я подвешивал на самолет бомбы. Раскрыл тару, подтащил пятидесятикилограммовые «фугаски» к самолету, стал устанавливать лебедку. Командир издали наблюдал, а потом подошел ко мне.

— Времени много тратите, — сказал он. — Можно и без лебедки подвесить. Смотрите.

Он легко подхватил бомбу, взялся правой рукой за стабилизатор и, поддерживая бомбу левой рукой, направил по стойке держателя. Сухо щелкнул замок — бомба была подвешена.

Я попробовал сделать так же — не получалось: одной рукой держать бомбу было трудно.

— Двумя надо, — коротко заметил старший лейтенант.

— А вы же одной?

Вместо ответа он доказал левую руку. Глубокий шрам прорезал ладонь, пальцы скрючены.

— Под Выборгом, — коротко пояснил командир.

В этот день я подвесил бомбы быстрее, чем это сделали мои товарищи, работавшие на других самолетах.

В другой раз старший лейтенант помог мне быстро пристрелять пулеметы.

— Сноровка нужна в каждом деле, — учил он. — А у нас, в бомбардировочной авиации, тем более. Во время войны некогда будет долго возиться с пристрелкой или подвеской бомб. Вылеты на бомбометание рассчитаны до одной минуты. [7]

Стрелок-радист старшина Афанасьев внешне совсем не был похож на командира. Стройный, гибкий, всегда веселый, он как-то сразу завоевывал симпатию. Всякая работа спорилась в его руках: будь то рытье укрытий для самолетов, чистка пулеметов или настройка радиостанции. Любил старшина шутку, а еще больше песни. Вечерами его часто можно было видеть в кругу товарищей с гитарой. В общежитии звенели раздольная русская песня или веселые, забористые частушки.

Афанасьев был буквально влюблен в свою специальность. Приемом и передачей на радиостанции владел в совершенстве, стрелял отлично. К нам, техникам, мотористам и оружейникам, относился слегка иронически. Каждый раз, когда самолет после полета заруливал на стоянку, старшина легко выпрыгивал из кабины, и, отстегивая парашют, шутил:

— Ну, как здесь дела на земле? Не «болтает»?

Однажды, почистив пулеметы, мы с Афанасьевым лежали [8] под крылом самолета и неторопливо перебрасывались фразами. Он рассказывал, как еще в средней школе увлекался радиоделом, сам сконструировал коротковолновый радиоприемник. И тут же принялся чертить палочкой на земле простейшую схему приемника.

Мне это было знакомо. Я также занимался радиоделом и хорошо понимал все, о чем говорил старшина. Один раз даже поправил его.

— Тебе бы, парень, надо на стрелка-радиста учиться, — заметил Афанасьев.

Я начал длинно и путано рассказывать, как мечтал раньше о море, а сейчас мечтаю о полетах.

Старшина слушал внимательно, покусывая травинку, изредка поглядывая на меня. Когда я закончил, неожиданно предложил:

— Приходи-ка вечерком в радиокласс. А потом, если из тебя выйдет толк, можно будет попросить командира, чтобы перевел в стрелки-радисты.

Я с радостью согласился.

В тот же вечер я старательно выстукивал телеграфным ключом точки и тире. Афанасьев сердился:

— Не так нужно. Ты послушай, как звучат цифры и буквы. Вот, например, цифра «два»: «Я-на-гор-ку-шла».

Я прислушивался. Действительно, зуммер издавал звуки, очень похожие на слова, которые скороговоркой произносил Афанасьев. Многие цифры и буквы сразу запоминались на слух. Буква «ф» звучала, как «тетя Катя», цифра «семь» — как «дай, дай закурить».

Часа через два Афанасьев отключил батарею и объявил:

— На сегодня хватит. Не особенно важно, но все-таки ничего...

Уже через месяц я сравнительно сносно принимал и передавал радиограммы, мог настроить передатчик и приемник.

Как-то утром, когда начались учебные полеты по кругу и в зону, старшина сказал мне:

— Успехи у тебя в теории неплохие. Теперь нужно попробовать воздух. Попроси командира эскадрильи, может быть разрешит полетать в учебном самолете, в кабине радиста. Объясни, в чем дело.

Подумав немного, добавил:

— Сходи сейчас. [9]

Воздух

Самолет шел на посадку. Метрах в пятидесяти, за полотнищами, выложенными в виде огромной буквы «Т», его «поддуло» ветром, он чиркнул о землю правым колесом, чуть не задев ее плоскостью, взвился, как норовистый конь, и, коснувшись земли тремя точками, побежал по аэродрому подпрыгивая. Зарулив к старту, летчик подошел к командиру эскадрильи с рапортом. Я узнал лейтенанта Косыгина.

— Как садишься, лейтенант? Плохо садишься! — сердито перебил его капитан Сулиманов.

Обычно спокойный и уравновешенный, капитан в минуты раздражения переходил на «ты», начинал говорить быстро, резко, с восточным акцентом.

— Ветер был?

— Был, товарищ капитан.

— Почему не учел ветер? Почему крен не дал? Почему «козла» делал?

— Виноват, товарищ капитан, не рассчитал.

— Не рассчитал? — все сильнее раздражался командир. — Машину угробишь, людей угробишь, потому что учиться не хочешь!

Лейтенант молчал, чувствуя свою вину.

— Сделаете еще пять полетов по кругу с инструктором, — уже спокойнее, отчеканивая каждое слово, сказал командир. — Летать самостоятельно не будете до тех пор, пока не научитесь отлично садиться. Если еще раз совершите такую посадку, от полетов отстраню!

Капитан резко повернулся и заметил меня.

— Вам что?

«Не вовремя», — мелькнула мысль. Но отступать было поздно.

Волнуясь, стараясь быть как можно более кратким, я изложил свою просьбу и старался угадать по его лицу — разрешит или не разрешит?

Но капитан не разрешил.

— Зайдите ко мне вечером, — коротко бросил он и посмотрел вверх, отыскивая глазами взлетевший самолет...

И вот я в кабинете командира эскадрильи. Кивнув на стул, он продолжал что-то доказывать по телефону. Я понял, что капитан говорит со штабом полка. Украдкой рассматривая [10] его, я стал вспоминать все, что знал и слышал об этом человеке.

Во время войны с белофиннами он командовал звеном бомбардировщиков. На левой стороне груди золотом с эмалью поблескивал орден Красного Знамени. Рассказывали, что в один из боевых вылетов самолет капитана был сильно задет снарядом зенитной артиллерии. Он приказал по радио ведомым пристроиться к командиру эскадрильи и, выйдя из строя, все же зашел на цель, сбросил бомбы и только тогда, на одном моторе, с поврежденным рулевым управлением, сам раненный в руку, повернул назад, перешел линию фронта и хорошо посадил самолет на ближайшем аэродроме.

Я знал, что командир строг. Он редко шутил и улыбался, требовал точности, порядка во всем и не прощал случаев недисциплинированности и небрежности. Однажды одному из механиков капитан сделал замечание за то, что у него разбросан инструмент. А в другой раз, когда у этого же механика обнаружил грязные части мотора, объявил десять суток ареста.

Командир был немногословен. Приказания отдавал краткие, четкие и не любил, чтобы его переспрашивали.

В душе я побаивался его.

«Окончит разговор, — думал я, — и начнет распекать за то, что суюсь не в свое дело».

Но так не случилось. Положив трубку на рычаг аппарата, командир несколько секунд смотрел на меня молча, а потом стал расспрашивать, откуда я родом, кто мои родители, где учился.

Я отвечал сначала односложно, но постепенно разговорился. Минутная стрелка прошла уже половину циферблата больших стенных часов, а я все еще рассказывал о своих мечтах, о море, об учебе в школе младших авиационных специалистов.

Опять зазвонил телефон. Капитан что-то коротко ответил и положил трубку.

— Продолжайте.

Но мне почему-то уже не хотелось говорить. Все сказанное казалось ненужным, и я досадовал, что отнял у командира столько времени.

— Хочу летать, хочу быть стрелком-радистом, — коротко закончил я.

Капитан помолчал. [11]

— Не буду говорить: молодец, мол, правильно. Другое скажу: трудно придется, может быть сначала очень трудно. Но надо так: раз решил, это должно быть прочно. — Он вопросительно посмотрел на меня. Я кивнул головой.

— Самолеты наши вы уже знаете, — продолжал капитан. — Это — богатая боевая техника. Она дана в руки экипажа. Вы хотите быть членом экипажа. Значит, надо любить эту технику всей душой, хорошо выполнять задания. Это большая честь быть членом экипажа бомбардировщика. Помните об этом...

Командир встал из-за стола, прошелся по комнате.

— Послезавтра будете летать, — сказал он. — Задание получите у начальника связи. А затем начнете регулярно посещать занятия группы стрелков-радистов. Когда подготовитесь, сдадите зачеты. После этого будем говорить о зачислении вас в экипаж.

Из кабинета я вышел окрыленный и, кажется, спускаясь по лестнице, разговаривал сам с собой, потому что встретившийся техник остановился и удивленно посмотрел мне вслед...

Наконец наступил день полетов. Встал я раньше всех, первым сел в автомашину, первым и выскочил из нее, когда приехали на аэродром. Летчики, штурманы, стрелки-радисты, зная, что сегодня я впервые поднимусь в воздух, подтрунивали надо мной, спрашивали, написал ли я завещание, советовали запастись валериановыми каплями...

Начало было великолепным. Я с интересом смотрел вниз на убегающую землю, смешные кубики домов, стараясь определить, какие из них наше общежитие, столовая, летное здание, и не мог — домики были похожи друг на друга.

Через несколько минут начались злоключения, о которых и сейчас вспоминаю со стыдом. Я никак не мог наладить связь с землей по радио. Кричал до хрипоты в микрофон, с яростью крутил ручки приемника и, к своему ужасу, убеждался, что среди хаоса звуков не могу найти свою станцию.

Потом стало еще хуже. Самолет, сделав четыре круга над аэродромом, пошел в зону пилотирования. И началось... Боевые развороты, спирали, скольжение, полет на одном моторе, крутое планирование... Меня бросало от [12] борта к борту, прижимало к сиденью, поднимало к потолку. Земля вдруг почему-то принимала форму вогнутой чаши, качалась, оказывалась сбоку самолета. Я сидел весь в холодном поту, борясь с подступающей тошнотой.

Только перед посадкой мне удалось поймать свою наземную радиостанцию. Оказалось, что и усилий-то для этого не нужно было: наша станция забивала все остальные, следовало только уменьшить громкость, чтобы звук стал разборчивее. Я очень обрадовался, услышав монотонный голос, устало повторявший позывные нашего самолета, — наземному радисту, видно, надоело меня вызывать. Ответить я не успел — самолет заруливал на старт.

Но мои злоключения на этом не кончились. На старте не оказалось ни одного радиста. Мы должны были летать по очереди, но товарищи, видимо, решили сыграть со мной шутку и все ушли. Предстояло вновь подняться в воздух. Чувствовал я себя прескверно. Однако сказать об этом инструктору побоялся, да он и не обращал на меня внимания. На этот раз я кое-как установил связь, но больше ни на что не был способен. Меня до того укачало, что я потерял интерес ко всему и думал только о том, как бы скорее очутиться на земле. А ведь предстояло еще два полета!

В довершение всех несчастий в последнем полете, неуклюже повернувшись, я зацепился за что-то кольцом парашюта и раскрыл его. Гладкий шуршащий шелк быстро расползся по кабине, надулся парусом, грозя выскочить в верхний люк и вытащить меня за собой. Пришлось мне лихорадочно собирать его, торопливо запихивать в чехол, стягивать резинками.

После окончания полетов я с трудом вылез из кабины, твердо уверенный, что меня больше и близко не подпустят к самолету. Но командир эскадрильи понимающе посмотрел на мою постную физиономию, выслушал сбивчивый рапорт и сказал:

— Бывает. В следующий раз будете чувствовать себя в воздухе лучше. Сегодня я нарочно отправил всех радистов со старта, чтобы полетали побольше.

И строже добавил:

— А с парашютом надо обращаться осторожнее.

Вечером меня утешал Афанасьев:

— Ничего. Со мной тоже так было. В первые полеты [13] очень плохо себя чувствовал. И уж, грешным делом, подумывал забрать в охапку все эти телефоны-микрофоны и дать отбой. Но ребята отговорили. И правильно сделали. Я до сих пор им благодарен.