Живите долго, Марк Исаевич!

Я уже говорил, что когда бываю в Волгограде, непременно иду в зал Воинской Славы, что на Мамаевом кургане. Иду медленно и читаю: может, знакомую фамилию встречу... Только на букву «А» ушло больше сорока минут. Вот сколько полегло здесь людей... Вспомнил разговор одного моего знакомого, в прошлом человека военного. Сказал он мне: «Не так надо было воевать в Сталинграде, не так. За Волгу следовало отступить и там стоять насмерть. И река бы помогла. Жертв таких не было бы. Затем окружить и потопить все войско Паулюса в Волге...» Не знаю, может, в этой мысли есть что-то резонное, но каждый сталинградский дом стоил нам многих и многих жизней...

Так вот, шел я медленно и вдруг слышу возглас — звонкий, будто хлесткой плетью щелкнувший, насквозь прорезал тишину скорбного зала:

— Это я!.. Смотрите!.. Вот... Ей-богу, я...

Спешу на голос. Сухонький, невысокого роста, с черными усиками человек берет меня за руку и подводит вплотную к каменному знамени... Это было восемнадцатое мозаичное знамя.

— Читайте третью строчку снизу, — дрожащим голосом просит он.

Читаю: «Гвардии старшина Шамаев М. И. «.

Вынимает из внутреннего кармана пиджака паспорт и снова просит прочитать. Читаю: «Шамаев Марк Исаевич...» Все совпадает.

А он не унимается:

— Живой же я... Почему среди мертвых?..

Обступили нас посетители зала. Поздравляют, пожимают ему руку.

Пожилая женщине крестится.

— Это же хорошо — вы живой!..

— Радуйтесь...

— Пляши, отец!.. Заново родился...

Вот именно... Однако плясать в этом святом зале не полагается. Я делаю ему предложение: пойти в гостиницу в мой номер, посидеть и спокойно разобраться.

Он охотно соглашается. Автобусом мы доехали до гостиницы «Волгоград», а там вышли, и Марка Исаевича словно ветром сдуло. Он такой быстрый, что я не успел оглянуться, как его не стало.

Стою. Озираюсь по сторонам — ищу пропавшего без вести. И вдруг вижу: бежит — прямо из гастронома. С бутылкой в руках.

— А как же, — говорит, — рождение полагается отметить...

Ну что ж, раз полагается, отметили — пропустили по рюмочке армянского коньяка за здравие, и я было собрался задать первый вопрос, конечно, из области боевой биографии моего гостя, как он, опережая меня, опять подает мне паспорт.

— Поинтересуйтесь, пожалуйста, моей национальностью.

Мне и в голову не приходило такое. Я взглянул на него, мол, с какой стати буду этим интересоваться.

— Нет-нет, вы посмотрите, в паспорте точно сказано. Я прочитал: «тат».

— Ну и что? — спрашивает. — Вы много татов видели в своей жизни?

— Вас первого, — признаюсь.

— То-то же. Меня все первым видят. Наш комбат гвардии капитан Усенко, а я, к вашему сведению, в 13-й гвардейской служил, у комдива Родимцева Александра Ильича, так вот, комбат, когда я ему назвал свою национальность, удивленно спросил: «Кто, кто?». Я ответил: «Тат». Он: «Зачем сокращаешь? Полностью надо произносить: та-та-рин! Понял?» Я пожал плечами: «Я не татарин, а тат». — «Это что еще за нация такая?.. Никогда не встречал...» Тогда я ему популярнее объяснил, что таты — это горские евреи. Комбат оживился: «Как наш начштаба полка Вайнштейн. Так бы и говорил. Ну ладно, пусть будет тат...»

Комбат Усенко о чем-то задумался, внимательно посмотрел на тата Шамаева и спросил: «Быстро ходить и бегать, чтоб одна нога тут — другая там, можешь?» Шамаев ответил: «Зайца могу догнать». Комбат рассмеялся, видно, подумал: парень — остряк! И еще вопрос: «А с памятью как?» — «Вроде в норме... Вон когда школу окончил, а таблицу умножения не забыл...» Гвардии капитан Усенко по-командирски отрубил: «Будешь при мне ординарцем!».

Так и решилась судьба Шамаева: стал, как он мне сказал, большим начальником — старшим, куда пошлют. Но это шутка. А если кроме шуток, то в сталинградской кутерьме быть ординарцем не только ответственно, но и очень опасно: постоянно в бегах, в пути — под пулями, осколками и прочей убийственной пакостью. Куда только ни доводилось пробиваться и пролазить Шамаеву, чтобы донести до рот и даже до взвода приказы комбата. Иной раз через такие щели проползал, что и мышь не осмелилась бы проскользнуть. У реки Царица, что в центре города, ухитрился сквозь канализационную трубу продраться, а на вокзале под такую бомбежку попал, что еле ноги унес, если бы не выскочил оттуда, был бы навеки погребен, ибо вокзальные стена и потолок рухнули... Что и говорить, не просто давался Шамаеву комбатовский приказ: одна нога тут — другая там... Однако ж выдержал все невзгоды. Помогли, как он считает, его характер — не роптать и не хныкать! — и особенно верткий организм. Что ж, поверим Марку Исаевичу. Ну, а что же явилось все-таки причиной, что он оказался в каменном списке погибших?

— Три месяца я прослужил ординарцем при капитане, — продолжил рассказ мой гость. — Потом случилось несчастье в 6-й роте — погиб старшина. Командир роты обратился к гвардии капитану Усенко с просьбой назначить меня на эту должность. Так и произошло. Стал я старшиной 6-й роты. И скажу я вам, что должность эта тоже не сахар. На твоем горбу все: и пища, и боеприпасы, и обмундирование — словом, хозяйство роты. И раненые. Нет у санинструктора роты бинтов — ко мне с претензией: доставай, ты старшина!

Вот я и вертелся как белка в колесе. А вертеться надо было на виду у фрицев, под их прицелом. Так однажды — в конце октября это было — в Сталинграде тогда особенно тяжело стало: немец так надавил на нас, — это вы ведь знаете, сами тут были, — что нам чуть-чуть каюк не пришел. А с той стороны, с левого берега, никакой подмоги: живи как можешь! Но солдат же кормить надо. Чем? Тут я сообразил: немец швыряет в Волгу мины — и на поверхности воды в момент обстрела появляется тьма-тьмущая рыбы. Готовый харч! Короче, подобрал себе двух бойцов, добыл лодку — и на ловлю.

Ситуацию, которую нарисовал мне Марк Исаевич, могу точно подтвердить, сам видел, как лодочники гонялись за косяками глушеной рыбы. Уловы часто спасали нас, сталинградцев, от голодухи. Работа рыбаков была истинным подвигом: шла же пальба, от взрывов Волга покрывалась вздыбленной водой, и каждую секунду ловцы подвергали себя смертельной опасности. Это был поединок жизни со смертью!

И вот однажды в такую смертельную пляску и попала лодка старшины Шамаева, кстати, уже с солидным уловом... А дальше он ничего не помнит. И только, когда пришел в себя, — а было это в саратовском госпитале, — он спросил: «Лодка... Ребята... Где они?» Ответа не было — никто ничего не знал. В части же списали старшину — погиб смертью храбрых...

В госпиталях, когда у раненых дела шли на поправку, они обычно вспоминали товарищей, с которыми воевали, и, конечно же, ситуацию, после которой их унесли с поля боя, по-мужски балагурили, шутили. «Ну ты-то, Марк, где попал под фрицев снаряд?» Шамаев всегда отвечал кратко и весело: «На рыбалке!..» Такой ответ вызывал у друзей по палате разные толки: «Значит, ты, друг Маркуша, не воевал, рыбачил... Может, не фриц покалечил, а сом-великан или зубастая щука?»

— Точно, она, щука, только двуногая...

И палата от души хохотала. Веселый человек, этот сын гор...

Мы еще выпили по рюмке армянского, и я сказал моему новому знакомому на прощание:

— Живите долго, Марк Исаевич!