Лодочник Степаныч

Нелегко было нашему брату корреспонденту проникать в самые огненные точки Сталинграда. Но мы старались быть там. Однако ж труднее всего давалась нам доставка написанного в редакцию. Редакция ведь за Волгой, а по реке не разгуляешься. Она — в сплошном огне. «Лучше пять раз на немца пойти, чем один раз переправиться через Волгу», — говорили те, кому доводилось плыть по вздыбленной, белой от пены реке. Да и сам я это испытал: переправа — сущий ад. Сидишь на катере или в лодке словно мишень на полигоне: в тебя стреляют, а ты недвижимо сидишь — недолет, перелет, а в тебя...

Попал я однажды в такой переплет, что и вспоминать жутко. Был октябрь. Проник я в мартеновский цех завода «Красный Октябрь» — в самое пекло боя, потом написал репортаж о том сражении, и, устроившись на попутной лодчонке, поплыл на левый берег. А когда до берега осталось метров тридцать, начался интенсивный обстрел Волги. Мины шлепались в реку совсем рядом с лодкой. Ее перевернуло, и мы с лодочником оказались в ледяной воде. Благо я еще с детства плавать умел. Но быстрое течение воды да и обмокшее обмундирование тормозили мои усилия. Тревога охватила меня: написанный репортаж, лежащий в полевой сумке, мог погибнуть. Я мгновенно выхватил его из сумки и примостил под фуражкой на самой макушке головы.

Выплыл все-таки. Промокший до ниточки добрался до медпункта. Там меня отогрели, и я благополучно добрался до Средней Ахтубы, до редакции...

А в конце октября выручил генерал Родимцев, командир 13-й гвардейской дивизии. Он выделил нам лодку и лодочника.

— Это вам в благодарность, — сказал комдив, — за то, что вы много пишете о моих гвардейцах. Теперь, надеюсь, еще чаще будут появляться наши имена на страницах фронтовой газеты.

— Товарищ старший политрук, — обратился ко мне боец с чапаевскими усами, — гвардии красноармеец Дерябин прибыл в ваше распоряжение.

— От генерала Родимцева?

— Так точно! Они приказали быть при корреспондентах.

Мы обрадовались: теперь не надо искать оказии, чтобы как-то переправить свои статьи и заметки на левый берег Волги.

Велели лодочнику отдыхать.

— Никак не могу, — ответил он, — надо лодку проверить, кое-где залатать. Вчерась поцарапало малость...

Лодочник ушел, а когда вернулся и доложил, что лодка исправлена и можно плыть, мы обстоятельно поговорили и познакомились.

— Все меня зовут Степанычем. А по документам я — Дерябин Иван Степанович, гвардии красноармеец.

И мы тоже стали величать его Степанычем. По возрасту он нам в отцы годился. Говорил, вот-вот пятьдесят стукнет. По правде, нам нечасто доводилось встречать солдат таких почтенных лет.

— Я и в гражданскую воевал, — не без гордости сообщил нам Степаныч. — На Урале Колчака бил. Екатеринбург от беляков очищал.

Степаныч ничем не походил на пожилого человека, был ловок, подвижен. Среднего роста, широк в плечах, в руках сила чувствовалась — словом, не нуждался в возрастных поблажках.

О таких говорят: до работы охоч. И точно, умел все делать. В этом мы убедились в первый же день. Присел он на наши нары и вмиг недовольствие свое высказал:

— Колышутся, как волжская волна.

Принес топор и учинил нарам ремонт. Заодно и стол укрепил, и полочку для бумаг смастерил — находил себе работу Степаныч, пока мы писали или уходили на передний край. А с приходом темноты, когда на Волге становилось чуть-чуть поспокойнее, отправлялся наш лодочник на левый берег. Гордился этой работой. Знакомым говорил:

— Везу статьи. Они газете нужны, как харч бойцу.

И не только наши корреспонденции переправлял через Волгу Степаныч. То посыльного в штаб тыла прихватывал, то раненого в заволжский госпиталь доставлял. С левого берега тоже порожним не плыл: медикаменты вез, случалось, пару ящиков с патронами в свою дивизию подбрасывал.

Но главным делом Степаныч считал все-таки доставку наших газетных материалов. Тем, кто порой подтрунивал: мол, велика ли поклажа — бумаги, он отвечал:

— Не скажи! В этих бумагах геройство содержится. В них о храбрости бойцов-сталинградцев писано. Вот завтра газету сам командующий прочитает, про героев узнает и награду каждому определит. Моим бумагам, брат, нет цены...

По утрам интересовался, прибыла ли газета, напечатаны ли статьи, которые переправлял.

Возвращался Степаныч с левого берега до рассвета. Малейшая его задержка беспокоила нас: не случилась ли беда? Степаныч был в нашей жизни тем звеном, которое связывало нас с редакцией, с домом, со всей Родиной. Он вез нам указания и приказы редактора, а когда письма доставлял, заставлял нас плясать. Без Степаныча мы становились сиротами.

Курсировал Степаныч исправно. Но однажды, кажется, было 4 ноября, наш лодочник не прибыл до рассвета. Забеспокоились мы. Прошел час, второй, третий — Степаныч не появлялся. А на Волге грохотало: каждую минуту султаны воды поднимались над ней. Да и погода бушевала: шел дождь, свистел пронизывающий ветер. Степаныч сказал бы: «Нам в самый раз. Пущай немца дрожь проймет...»

А каково Степанычу сейчас? Может, лодка под снаряд попала или султаном ее накрыло? Кто знает?

Появился Степаныч только поздним вечером. И в каком виде! Голова и половина лица — в бинтах, промокший до ниточки.

— Что стряслось, Степаныч?

— Жив я, — отвечал. — Просушиться бы...

Мы раздели Степаныча догола, положили на нары и водкой стали растирать его продрогшее тело.

— Пожалейте водочку, — умолял Степаныч. — Не тратьте на мою кожу. Мне бы внутрь...

Дали и внутрь. Уснул. А когда согрелся под шинелью, открыл глаза и рассказал обо всем, что произошло.

— Когда туда плыл, под немецкую бомбу попал. Почти у самого левого берега тряхнуло меня. Из лодки выкинуло. Кто-то подобрал, вытащил из реки. На берегу я вроде очнулся. Голова гудит. Кровью все лицо умыло...

Повели Степаныча в госпиталь. А он запротестовал: надо пакет передать в газету...

Исполнили его желание. Потом только в госпиталь доставили.

— Доктор обглядел меня и сказал: «Ничего страшного». Я обрадовался. Рассказал про свою задачу, что надо мне обратно в Сталинград — корреспонденты ждут. Доктор оказался понятливым, вошел в мое положение и быстренько повытаскивал из головы и лица осколочки — малюсенькие такие, кажись, штук восемь. И делу конец. Спрашиваю у доктора: «Все цело ли? В мозги не попала фрицева металлургия?». Рассмеялся и ответил: «Жив будешь... Голова в полной исправности. Царапины касательные...»

Но не отпустили Степаныча из госпиталя, уложили в кровать. А он взял да и сбежал.

— Здоров я, — оправдывался, — царапины одни — велика ли важность. Заживут...

— А лодку не повредило? — спросили мы.

— Шут ее знает... Без вести пропала. У берега искал ее — след простыл.

Тогда Степаныч пошел в штаб тыла дивизии, до замкомдива подполковника Андрияца дошел, у которого и выпросил новую лодку.

— Пробивной ты мужик, Степаныч!

— Пробьешься, коль нужда имеется. Объяснил товарищу подполковнику свое безлодочное положение, доложил, что сам генерал Родимцев меня к корреспондентам приставил — и весь сказ.

— И все-таки, Степаныч, придется в госпиталь тебя отправить.

— Отчего так?

— Весь окутан бинтами. Демаскируешь штаб: тебя немцы за версту увидят.

Понял Степаныч, что в нашей шутке есть та доля правды, которая велит ему возвращаться за Волгу для продолжения лечения. И он не сопротивлялся. Мы проводили его до переправы и пожелали скорого возвращения.

Через две недели, как раз в день нашего контрнаступления, Степаныч прибыл и доложил о своем полном излечении.

— Слышите, — крикнул он с порога блиндажа, — какой грохот стоит! Всеми стволами бьет артиллерия. Наша взяла!.. Пущай теперь фрицы поежатся...

Правду говорил Степаныч. Наши войска, доселе насмерть стоявшие у волжского берега, пошли в контратаку на врага. Сначала ударила артиллерия, затем вперед двинули танки, стрелки. Веселее стало нам в Сталинграде. Это всегда так: когда наступаешь — на сердце легче.

А Степанычу все одно туго было. Волга ему новый сюрприз уготовила. Ударили морозы, отчего по воде поплыли бесформенные льдины. Повоюй-ка с ними. Зазеваешься — вмиг расшибут.

И огонь ничуть не утихал. Волга по-прежнему оставалась полем боя. А у Степаныча теперь было два врага — немцы да шуга. Холод и сырость до костей пробирали.

— Все стерпеть можно: и слякоть, и окаянные льдины, — говорил Степаныч, — но бомбежку не терплю. Особенно не приемлю визга бомб. Будто голову буравом сверлит...

Говорят, беда одна не ходит, следом вторую жди. У Степаныча так и вышло. Немец налетел на Волгу и кинул целую кассету бомб. Одна в степанычеву лодку угодила: отрубила нос. А его взрывной волной смахнуло за борт. В воду плюхнулся, но, к счастью, за краешек льдины пальцами уцепился и вскарабкался на нее. Повезло, что льдина не раскололась, а крепко держалась на воде.

И еще повезло, что обрубленную корму лодки тоже к льдине прибило, — и там весло. Потянулся и достал его Степаныч.

Повеселел: можно и на льдине плыть.

По теории, конечно, можно, а поди попробуй. Ты ее к берегу хочешь направить, а она норовит по течению плыть. Поперек станешь — другие льдины налетают и таранят.

Только сноровка да риск выручали Степаныча. Там, где не было льда, старался плыть на своем «айсберге», а когда затор получался, перескакивал с одной льдины на другую. Так и пробирался по зыбкой ледяной тропе в задубевшей шинели и пудовых намокших валенках.

Пристал к берегу и упал прямо на сырую землю. То ли ноги не держали, то ли страх, который доселе где-то внутри таился, вдруг наружу вылез и свалил Степаныча.

Подумать жутко: у смерти в гостях побывал, а живой остался!

Больше Степаныч не переправлялся через Волгу — реку сковало льдом. Мы распрощались с ним. Степаныч отправился в свою родную 13-ю гвардейскую дивизию.