Танк на пьедестале
Был у меня друг. Говорю: был, потому что его уже нет. Жил он в Шале. Мы встречались, изредка переписывались. Это — Макурин Николай Ермилович.
Все началось с Мамаева кургана. В день открытия памятника-ансамбля в 1967 году, осмотрев весь мемориальный комплекс, я вспомнил о танке, который, по рассказам участников боев, превратился в памятник и стоит на кургане. Где же он? Обратился к милиционеру. Услышали мой вопрос ребята-школьники.
— Про какой танк, дяденька, вы говорите? Про танк Канунникова?
Объяснил, что меня интересует танк, который в 1943-м первым встретился с защитниками Сталинграда.
— Мы знаем. Пойдемте, мы вас проводим, — обрадованно предложили двое мальчиков.
Пошел следом за ними, Игорь и Саша повели меня от скульптуры «Родина-мать зовет!» прямо на северо-запад по узенькой тропинке.
— А вы, дяденька, не из экипажа Канунникова? — спросил Игорь.
— Вот придумал, — помог мне Саша, — весь экипаж погиб на Курской дуге, только один механик-водитель Макурин жив.
— Без тебя знаю, — отмахнулся Игорь. — Про Макурина тоже говорили, что погиб, а он ведь жив. Может, и дяденька в живых остался.
Я внимательно слушал ребят. Они все знали. Рассказывали о том бое, в котором отличился танк Канунникова, о встрече войск двух фронтов в январе сорок третьего и о том, что к ним в школу приезжал сам Макурин Николай Ермилович.
— Мы его в пионеры приняли, — сообщил Игорь. — А вы не видели Макурина? — спросил меня Саша.
— Нет, — ответил я.
Ребята наперебой сообщали все, что знали о знаменитом механике-водителе.
— Живет он на Урале, в Свердловской области, в поселке Шаля, — сказали они мне.
Вот так на Мамаевом кургане началось мое знакомство — пока заочное — с земляком.
Мы подошли вплотную к танку. Стоит он у подножия Мамаева кургана. Стоит грозно, во всеоружии, будто только что вышел из боя и поднялся на пьедестал, чтобы оглянуться окрест.
Две таблички, припаянные к его башне и постаменту, гласят: «Танк Т-34 №18 «Челябинский колхозник» бывшей 121-й танковой бригады, которой командовал Нежвинский. Командир танка Канунников, механик-водитель Макурин, командир башни Колмогоров, радист Семеновых».
«Здесь 26.1.43 г. в 10.00 произошла встреча этого танка, шедшего с запада впереди танковой бригады полковника Нежвинского, с частями 62-й армии, оборонявшей Сталинград с востока: соединение 121-й танковой бригады с частями 62-й армии разделило немецкую группировку на две части, что способствовало ее уничтожению».
Мне вспомнился январь сорок третьего. Мы, находясь на берегу Волги, чутко прислушивались к гулу боев, который доносился с запада.
Каждый защитник Сталинграда знал, что там, в районе Вертячего, Калача наши еще в ноябре сорок третьего замкнули кольцо окружения врага. Сталинградцы, геройски сражаясь, трепетно ждали встречи с теми, кто теснил фашистов с запада.
И дождались. Произошло это в конце января. Во главе наступающих сталинградцы увидели танк Т-34.
Надпись на башне «Челябинский колхозник» точно указывала, откуда танк №18. И у меня появилось желание подробнее узнать родословную этой машины. Из Волгограда поехал в Челябинск. И там в областном партийном архиве были сконцентрированы все документы, которые указывали на то, что колхозники области собрали достаточно средств, на которые и закупили у тракторного завода танки и передали их Бронетанковому управлению Красной Армии.
А в новогоднюю ночь сорок третьего боевая колонна машин «Челябинский колхозник» была погружена на железнодорожные платформы и доставлена в самую горячую точку войны — в район Сталинграда. Через двадцать шесть дней уральские Т-34, разорвав оборону врага, взошли на Мамаев курган. И первым среди них был танк № 18.
Поездка в Челябинск прояснила родословную танка. Теперь оставалось узнать об экипаже боевой машины. И поэтому после Челябинска я поехал в Шалю — познакомиться с Николаем Ермиловичем Макуриным, расспросить, как он, солдат из Шали, дошел до волжского берега.
Начиналась его служба на Украине в тридцать седьмом году. Хоть годов ему в ту пору было чуть более двадцати, однако рабочий стаж солидный имел. Владел любым инструментом — и топором, и ломиком, и кувалдой. Мог слесарить, в токарном деле не промах и в электросварке толк знал. Словом, мастеровой был человек. Поэтому в танковый экипаж определили: сначала мотористом, потом механиком-водителем стал. А танк какой был — махина! Весом 50 тонн. Пять башен имел, одиннадцать пулеметов. Дом на гусеницах.
— Служил вроде справно, — вспоминал Николай Ермилович, — а когда пришел черед увольняться, снова на Урал потянуло, не мог жить без своей Шали.
Не успел обзавестись костюмом — все в гимнастерке да в брюках галифе ходил, как снова пришлось в армейский строй становиться — война. И как-то нескладно получилось: всех дружков-приятелей сразу на фронт отправили, а его, Николая Макурина, в Челябинск привезли, повели на завод, где танки делают, и определили в механики-водители. А душа на фронт рвалась.
Бывало, как выедет на танкодром, даст машине полную нагрузку, пропустит ее через препятствия — хороша техника, с ней бы вместе в бой. Так нет, танк — на фронт, а он снова в цех и на танкодром. Рапорты начальству подавал, доказывал, что, мол, раненые с войны возвращаются, пусть они в испытателях походят. Четыре рапорта подал. Начальство на каждом писало: «Отказать!». И все-таки отпустили Макурина с завода. Но опять же не на фронт, перевели в учебную часть и назначили инструктором — учить молодых солдат танковому делу, вождению машин.
Год обучал новобранцев. Уходили его подопечные на войну, писали с фронта письма, благодарили за науку, а он продолжал писать рапорты, которые командир роты аккуратно складывал в стопку. И когда стала она весьма солидной, вызвали Макурина в штаб и сказали: «Отправляйся-ка на завод, а оттуда вместе с танками — на фронт».
В сентябре сорок второго прибыл Николай Макурин в Котлубань, в то место, которое в сводках Совинформбюро именовалось «северо-западнее Сталинграда».
Везучим считал себя Макурин: танк горел, друзей убивало, а его пули да осколки стороной обходили. Однажды, когда направил свою боевую машину на вражеское орудие, чтобы раздавить его, что-то вдруг грохнуло, аж броня зазвенела, и танк, вздрогнув, заглох. На мину напоролся или снарядом шибануло — танк омертвел. Когда выбрался наружу, все понял: отрубило опорный каток и искромсало гусеницу.
А экипаж как? Что-то командир не подает голоса. Снова залез в танк.
— Ребята, живы аль нет?
В ответ — стон. Пробрался в башню и увидел окровавленное лицо командира танка Леонида Буренкова.
— Убило его, — еле слышно произнес радист Всеволод Овсянников. — И мне худо.
— Ты, Сева, оставайся здесь, а я командира вытащу, — сказал Макурин.
С Буренковым долго возился: отяжелело мертвое тело, а когда продвинул его в люк, над башней просвистели пули.
Макурин оставил командира на броне, нырнул в танк и занял место в башне. Теперь он увидел, как у орудия, которое было примерно в полукилометре, копошились фашисты.
— Ну, держитесь, фрицы, — шептал Макурин, — гусеницами не достал, снарядом доконаю.
И ударил из пушки. Потом из пулемета. И снова из пушки.
— Теперь мы квиты, — сорвалось с уст Макурина, когда увидел, что и орудия нет, и с прислугой покончено.
Командира похоронили под днищем танка. Из кармана Буренкова вынули пробитый насквозь комсомольский билет.
Овсянникову стало еще хуже, бинты взбухли от крови. Стали соображать, где наши и куда следует ползти...
И вдруг случай: загудели автомашины. Макурин приподнялся и отчетливо увидел двигавшийся в их сторону автомобиль.
— Кажись, наши. Из Котлубани едут, значит, точно наши.
Проголосовал. Машина остановилась.
— Кто такие? — спросил офицер, приоткрыв дверь кабины.
Объяснил. Офицер вышел из машины.
— Сержант Макурин? Не ошибаюсь?
— Точно. Я и есть Макурин.
— А я Терещенко Михаил. Помните?
Не припоминал Макурин.
— Курсантом был у вас... В Челябинске. Вы меня на механика-водител и выучили.
Вспомнил Макурин. Такой курсант был у него. Парень, кажется, с головой. Машину быстро освоил, хорошо водил ее.
— Ну, а нынче кем будешь?
— Политрук роты.
— Во как! — удивился Макурин. — Слышь, Сева, из моей «академии» не только механики-водители вышли, но и политруки. Оцени, друг!
Эта встреча у подбитого танка благополучно разрешила все вопросы. Овсянников был доставлен в медсанбат, а Макурин — в роту политрука Терещенко, где стал механиком-водителем танка ротного командира.
— И снова пошли мы в Сталинград, — продолжал вспоминать Николай Ермилович. — Поверьте, хотелось скорее к Волге пробиться. Особенно ходко пошли в январе. На новеньких танках. Все из Челябинска, с моего завода прибыли.
А январь свирепым был. В необозримой приволжской степи бушевала метель, гоняя снежные вихри. Туго пришлось войску Паулюса, не рассчитывали фашисты долго воевать под Сталинградом, думали захватить город до наступления холодов — летом. Но не вышло: надолго завязли у стен Сталинграда, а в ноябре оказались в кольце.
Нам мороз тоже был не в радость, но все-таки мы привыкли к его суровому нраву. Да и одежда с обувью — валенки, полушубки, меховые жилеты — вполне защищала нас от пронизывающих ветров. А немцев в их шинельках да ботиночках мороз до костей пробирал. На пленных, обмороженных да скрюченных, страшно было смотреть.
— Зимушка что надо, — вспоминал Макурин, — как у нас, на Урале. Броню голыми руками не тронь — пальцев не оторвешь, навсегда к металлу прилипнут. А мотор на морозе еще звонче работал, будто песню пел. Радовался, что Мамаев курган близко.
Мамаев курган был километрах в четырех, когда танковая рота лейтенанта Канунникова, врезавшись острым кинжалом в оборону врага и разрубив ее, устремилась вперед. Направляющим шел командирский танк, за рычагами которого сидел старшина Макурин. Огонь и натиск ошеломили фашистов. Изгнанные из сравнительно теплых окопов и блиндажей и подгоняемые свирепым ветром, они забивались в балки, густо изрезавшие волжскую степь. И некоторые сдавались в плен. Уже почти у самого кургана перед макуринским танком появилась группа немцев с поднятыми вверх руками. Пришлось притормозить.
— Кто такие? — спросил на немецком лейтенант Канунников. Вплотную к танку подошел немец офицер и доложил, что он командир пехотной роты, а с ним его подчиненные.
— Сколько вас? — спросил лейтенант.
— Двенадцать, — ответил обер-лейтенант.
— Это вся рота?
— Так точно! — произнес немец. — Остальные убиты. В начале января нас было в шесть раз больше.
Танки все шли и шли вперед. Препятствия брались с ходу. Танковый строй походил на журавлиный клин, в голове которого был вожак — танк № 18. Тридцатьчетверка мяла все, что попадалось на ее пути, — окопы, траншеи, давила вражеские орудия и пулеметные точки.
— Осторожнее, старшина, — шутил командир, — так ненароком и самого Паулюса придавишь.
— Попадется, и его припечатаю, — отвечал Макурин и еще пристальнее вглядывался в белоснежную даль. Казалось, Мамаев курган медленно плыл навстречу танкам, готовый принять их на свою израненную грудь...
Вскоре на кургане в рост появились люди. Они сначала шли, потом побежали. С каждой минутой их становилось все больше и больше. Макурин плотнее прильнул к триплексу. Люди бежали навстречу танкам.
— Наши! — услышал механик-водитель голос Канунникова.
Макурин открыл люк. Командир тоже поднялся над башней.
Курган гудел многоголосым «Ура!». Т-34 застыл у самого подножия кургана. Танкисты выскочили из машины и тотчас очутились в объятиях защитников Сталинграда. Такое произошло 26 января 1943 года, в час, когда рассеченная на части и зажатая в железном кольце вражеская армия Паулюса судорожно металась по сталинградской земле, а сам фельдмаршал вместе со своим штабом закрылся в подвале городского универмага. Близилась развязка. Она наступила через несколько дней. Паулюс со своим штабом сдался в плен 31 января, а 2 февраля в Сталинграде воцарилась тишина — бои прекратились. Враг, располагавший 330-тысячным войском, был разгромлен. А танк №18 навечно остался на кургане. На том самом месте, где он встретился с воинами 62-й армии, его подняли на пьедестал.
В одну из годовщин битвы Макурин и я, приехав с Урала в Волгоград, условились пойти вместе на Мамаев курган. Как сказал Николай Ермилович: «Сходим-ка на свиданьице с моей тридцатьчетверочкой».
Рано утром я вошел в его гостиничный номер. Макурин в раздумье: сидит на краешке кровати босой, а перед ним стоят ботинки и черные валенки.
— Гадаю, — говорит, — какая обувка сегодня сгодится. На дворе, кажись, уже февраль...
Действительно, было 2 февраля. И он продолжал рассуждать:
— Помню, тот февраль, в сорок третьем, злым был, кусачим...
Я поторопил его. Посоветовал обуваться в ботинки: не так уж было морозно.
— Ваша правда. Обуюсь-ка в ботинки, а пимы на всякий случай с собой прихвачу.
Вот так он и вышел из гостиницы — с пимами под мышкой. Что и говорить, предусмотрительный человек. И действительно, на кургане, где метель уж очень завихрилась, а мороз добрался до его обмороженных пальцев ног, шустро переобулся. И был весьма доволен.
Пришли мы к танку, а там людно. Экскурсовод, молодая девушка, ведет рассказ про тридцатьчетверку, которая самой первой ворвалась на Мамаев курган, и про экипаж танка, назвав и Николая Макурина.
— Скажу, что вы здесь, — шепчу Ермилычу.
— Не надо. Зачем перебивать девушку? Она красиво говорит. И все ладом.
И все-таки в конце рассказа экскурсовода я сообщил, что Макурин Николай Ермилович здесь.
Что тут началось! Окружили его, зааплодировали и даже хотели было качать, но он упросил не делать этого. Зато посыпались вопросы. Мне всех не припомнить, но о главном скажу: спрашивали о боевом пути Макурина. Николай Ермилович посетовал на то, что он не шибко умеет про себя рассказывать, и попросил меня ему «подсобить». Ну что ж, я уважил просьбу земляка-уральца.