На Прут!

В ночь на двадцать первое августа на плацдарм прибыли новые части. Дрогнула и сразу стала разваливаться немецкая оборона. На следующий день наше соединение вошло в прорыв.

Набирая скорость, стремительно вклинивались в расположение [242] врага танковые колонны. Плотно закрыты люки танков; прижавшись плечом к броне, сжимая в руках автоматы, всматривались в недалекие рощицы автоматчики десанта.

Вперед, только вперед! Мимо опрокинутых пушек врага, мимо развороченных блиндажей, мимо сгоревших вражеских Капков, мимо трупов в серо-зеленом обмундировании... Вперед!

То и дело в поле у дороги разрывались вражеские снаряды.

Но вот и заминированный участок позади; пройдены последние немецкие траншеи; уже менее обгорелая земля под ногами, чище воздух — линия вражеской обороны осталась далеко позади.

В облаках желто-бурой пыли, мимо необъятных кукурузных полей, мимо небольших рощиц шли танки бригады. Из открытых люков башен выглядывали командиры, исчезла напряженность в позах десантников, не так крепко прижимались солдаты к броне. Штабные машины с трудом поспевали за танками.

Холмистая местность сильно затрудняла наблюдение. Только дойдя до вершины холма, видишь, что делается внизу под ним или на скатах следующего. Отступающий противник, конечно, использовал особенности местности, и наши танки частенько попадали под огонь вражеских арьергардов. Но боя немцы не давали; огрызнувшись, они уступали дорогу.

Громить их — значит уклоняться от маршрута.

— Пусть уходят, — махнул рукой командир бригады. — Далеко не уйдут, доберемся.

В два часа ночи передовые танки 3-го батальона капитана Колбинского, проскочив через косогор, хотели было спуститься по небольшой ложбинке к реке, но были встречены сильным артиллерийским огнем. Не успел еще штаб бригады оттянуть в сторону свои автомашины и рации, как батальон Колбинского был готов атаковать противника. На вершине холма лихо развернулись пушки приданного нам ИПТАПа{6}. За танками Колбинского, в промежутках между ними, выросли темные, молчавшие до поры до времени самоходные орудия.

— Готов к атаке! — доложил по радио Колбинский. — Разрешите командовать огнем артиллерии?

— Командуйте! — ответил комбриг.

Мы, офицеры штаба, находясь неподалеку от орудий ИПТАПа, следили за тем, как развернется бой.

— Сейчас мы увидим очень умный и красивый маневр. Колбинский умеет воевать с толком, — сказал Луговой, стараясь сохранить [243] внешнее спокойствие. Однако майор явно волновался.

— Комбат Колбинский командует: «Артиллерии приготовиться, смотреть цель!» — передает радист.

— Как — смотреть?! — встревожился Луговой.

В это время сильные фары танков осветили долину реки, до отказа забитую обозами, пехотой и артиллерией противника. Лишь одно мгновение горели фары. После яркого света, казалось, стало еще темнее.

— Капитан Колбинский приказал: «Артиллерия, огонь!» — едва успевал передавать радист слова команды.

Полыхнул залп, дружный, резкий, как будто кто-то с силой разорвал большой кусок коленкора, за ним второй, третий... Внизу взметнулись рваные языки пламени.

— Прекратить огонь! — командует Колбинский. — Танки, вперед!

Танки рванулись вниз. Мы больше ничего не видели, слышался только рев танковых моторов, гром, лязг, скрежет. Батальон Колбинского настиг врага.

— Вот, пожалуйста! — радостно сказал Луговой, когда мы шли к своим машинам, — я же говорил, Колбинский очень умно проводит бой. Дал артиллеристам взглянуть на цель, чтоб не садили в «белый свет». Атака? Смелейшая атака. Разве это не «наглядное пособие»?

Назавтра, приехав в 3-й батальон с приказом перехватить железную дорогу, связывающую Молдавию и Румынию, я застала Колбинского в горе: только что погиб один из любимых его командиров танка.

— Парень-то какой был! — говорил Колбинский. — Золото, а не парень! Я ему рекомендацию в партию перед боем написал. Дважды горел, в каких серьезных переплетах был — все берегла его судьба! С первых дней войны на фронте, а вот сейчас, на исходе войны, погиб...

С задачкой-то вы, лейтенант, запоздали, железную дорогу я и сам догадался покалечить. Доложите комбригу: железнодорожное полотно в нескольких местах взорвано. Связь на протяжении полутора-двух километров уничтожена, столбы сбиты. И лейтенанта на этом деле потерял... — вздохнул Колбинский. — А как он красиво столбы валял! Сам сел на рычаги, да как пошел!.. — Глаза у Колбинского загорелись. — Только, смотрим, столбы так и летят, подшибет он столбик, тот на танк завалится, о башню ударится — и в сторону. А потом черт его вынес из танка... И вытянулся же во весь рост. Будка там железнодорожная была, будку ту хотел, что ли, проверить, а может, и сломать, кто его знает. Только видим мы издалека, будто ветром [244] сдуло парня с танка. Перестрелка открылась. Пока подоспели, он уже умер. Сволочь какая-то в будке засела и подстрелила такого офицера!..

— Поймали стрелявших?

— Да нет. Танкисты мои у них визитных карточек не спрашивали, когда ту будку с землей смешивали, — отозвался комбат. — Ну ладно, давайте, что у вас там еще есть.

Сообщила ему новый маршрут. Колбинский еще раз вздохнул и склонился над картой. Затем он отдал команду, танки вытянулись в колонну и стали медленно удаляться, а комбат все смотрел туда, где экипаж одиноко стоявшего в поле танка хоронил своего командира. Когда, отдавая последний салют, из танка застучал пулемет, Колбинский молча достал пистолет и, медленно подняв его, послал вверх три пули.

— Мать у него есть, — прощаясь со мной, сказал комбат. — Выйдем из боя, напишу ей. Матерям я всегда сам пишу. И ребятишкам... Пусть сохранят на всю жизнь память — письмо об отце-воине.

Солнце склонилось к далекому горизонту, когда, выйдя на вершину большого холма, мы увидели зеленую долину в венце окружающих ее холмов. Переплетаясь с блестящей лентой реки и черной полосой железнодорожного пути, долину перерезало шоссе. Вытянувшись на несколько километров по шоссе, в излучине реки раскинулось большое село и железнодорожная станция одной из жизненных магистралей Молдавии — Чимишлия. Сквозь сплошную зелень садов виднелись только крыши низких домиков. Солнечный луч скользнул по окраине села и, как бы приоткрыв завесу, осветил скрытую под сенью мирных яблонь батарею противника и фашистские танки.

— Товарищ полковник, дайте-ка я внесу поправочку в пейзаж, — подошел к комбригу командир приданного нам артиллерийского полка подполковник Дедух.

— Что сделаете? — не понял полковник.

— Да пейзаж поправлю. То ж не дело тем фашистам, как навозным жукам, по такой красоте ползать. Разверну полк, да как ударят мои орлы!.. От буде добре! — разгладил он пышные усы.

— Поправите, говорите?! — то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал комбриг, поднося к глазам бинокль и всматриваясь в даль. — Подождите еще.

Дедух принялся обиженно теребить свои усы. Все эти дни он был «безработным»: его опережали танкисты — было от чего и сердиться и теребить ни в чем не повинный ус.

Между тем наши танки подошли к Чимишлии. Справа развернутым [245] строем, стреляя с ходу, мчались танки Колбинского, слева, закрывая выход из долины, вел свой батальон гвардии майор Ракитный. Бой как на ладони. Как в кино, все видно. Но в кино это идущие в атаку танки — и только, а здесь за броней каждого танка знакомые, близкие лица товарищей.

Танки Ракитного шли неторопливо: то один, то другой останавливался на несколько секунд, и тогда пушку окутывал белый клубок дыма — это танкисты стреляли с коротких остановок. Такой огонь, конечно, более эффективен.

Третий батальон был немного дальше от города, чем батальон Ракитного, и Колбинский вел свои танки, казалось, на продельной скорости. Должно быть, комбат задумал занять город с ходу. Но Колбинский не видел того, что видели мы: притаившуюся, еще не открывшую огня вражескую батарею.

— Ориентируйте Колбинского: справа из-под яблонь ему угрожает артиллерия противника. Пусть спустится в низинку, поближе к шоссе, — приказал комбриг.

Но в это время из-за домов, из зелени сада и из кустиков у самой железной дороги, к которой почти подошел Колбинский, полыхнула огнем немецкая артиллерия.

Первые танки будто споткнулись, один окутался клубами черного дыма, другой, слегка накренившись набок, немедленно открыл огонь.

Остальные машины остановились в замешательстве, но через мгновение они стали расползаться, отстреливаясь на ходу и маскируясь за стогами сена и в небольшой рощице. Три танка отделились и, быстро свернув в низинку, не простреливаемую из села, помчались вперед с явным намерением обойти неприятельскую батарею и ударить ей во фланг.

На направлении Колбинского огонь усилился, немцы, видимо, решили упорно защищать важный для них узел железнодорожной и шоссейной магистралей. Ракитный между тем почти беспрепятственно достиг села и вел бой на окраине.

— Теперь давайте, Дедух! Надо помочь Колбинскому, — коротко распорядился комбриг.

Оглушенные дружным залпом артиллерийского полка, мы убедились, что «орлы» Дедуха умеют работать и быстро и точно. Окутав зеленые яблони серой пеленой, взметнулся густой черный столб дыма: одним фашистским танком стало меньше.

— От так покрасивее пейзажик-то, — констатировал Дедух.

Поддержанные огнем артиллеристов, сразу с двух сторон ворвались в Чимишлию батальоны Колбинского и Ракитного, а уже через полчаса и штаб бригады въезжал в село.

Еще стлался над селом дым боя, еще чадили горящие вражеские [246] машины, а на шоссе навстречу нашим танкам вышло все население. Нас засыпали цветами, цветы бросали под колеса машин, под гусеницы танков.

На перекрестке дорог, где остановился наш штаб, старый дед недоверчиво щупал погоны на плечах комбрига.

— Не было у советских таких, вот какие были у них.

Нарисовав на земле квадраты и прямоугольники, дед-молдаванин все еще недоверчиво покачивал головой: он никак не представлял себе советских офицеров в погонах.

Недоумение старика разрешил подполковник Оленев:

— Дед, а дед, ты видел когда-нибудь партийный билет?

— Коммунистический-то? Видел, — ответил дед, — у старшего внука видел.

— Тогда смотри. Видишь, советские мы. — И Оленев показал деду партбилет.

Дед протянул к нему руки, дотронулся до красной книжечки, и вдруг сморщилось его лицо, и старик заплакал. Мы стояли тесным кружком и молча смотрели на плачущего деда. А дед, поклонившись во все стороны всем нам низко, в пояс, обнял Оленева:

— Пришли, хорошие мои... пришли, родимые... Думал, не доживу, не свижуся...

Потом приосанился и важно пригласил нас к себе в хату.

— Режь всю птицу, гостей угощать будем! — приказал он внуку.

Пытаясь предотвратить поголовное истребление дедовой птицы, мы запротестовали, но было уже поздно: мальчишка свернул головы двум курицам, составлявшим птицеферму деда. Дед подрыл угол хаты и вытащил оттуда тщательно завернутую в бумагу и тряпицу фотографию — обыкновенную семейную фотографию: старый дед посередине, рядом курносый мальчуган и девочка с тоненькими косичками. За спиной деда молодая женщина чуть склонила голову, касаясь пышной короной кос плеча лейтенанта с кубиками и пушечками на петлицах.

— Старший внук, — похвалился дед, — тоже большевик. Перед самой войной в отпуск приезжал — тогда и снимались.

На кровати лежала девочка с тоненькими косичками — та самая, что на фотографии. Мать ее фашисты угнали в Германию. Когда мать вели по дороге, девочка бросилась к ней, но эсэсовец сбил ребенка с ног и топтал детские ножки тяжелыми сапогами, приговаривая: «Ни бигить, ни бигить!» Девочка долго смотрела на старую фотографию, потом подняла на нас не по-детски серьезные глаза: [247]

— Теперь скоро папа приедет, и мама тоже, и ноги поправятся.

Собрав все сладости, что нашлись в карманах у меня и товарищей, я положила их перед девочкой. Тонкая ручка обняла меня за шею...

Ночью, заняв круговую оборону, бригада приводила в порядок свои силы. Завтра решительный день — выход на Прут. На карте, куда я в течение двух дней наносила время каждого, даже самого короткого боя, дату освобождения села, отражена вся жизнь танковой бригады в тылу врага. Расхождений с приказом почти не было: шли точно по указанному графику.

В батальоне Колбинского, куда я приехала уточнить некоторые данные о состоянии батальона, Лыков и заместитель Колбинского старший лейтенант Новожилов пригласили меня поужинать. Вид у танкистов усталый, лица закопченные, обветренные — не даром достался боевой двухсуточный марш. После сытного ужина у меня слипались глаза, и я с трудом напрягала слух, стараясь внимательно слушать рассказ Лыкова о прошедших боях. Мы сидели около ремонтируемого танка; танкисты работали медленно, сказывалась усталость. Взглянув на любого из них, казалось, физически ощущаешь, как сама собой склоняется у человека отяжелевшая, ставшая будто свинцовой голова и то, какого напряжения стоит заставить ловко работать натруженные руки.

Работали молча, только металлическое позвякивание инструмента нарушало тишину, да разве кто-нибудь глухо выругается с досады на неотвертывающуюся гайку.

— Клец! — раздался голос Колбинского. — Где он притих? Уж не заснул ли? — Колбинский сидел на башне своего танка, недалеко от нас.

— Нет, товарищ капитан, — откликнулся из-за танка Клец, — каток сымаю. Ну и тяжел! От, товарищ капитан, добре було б, когда б вы столько каши давали, як цей каток!

— Так ты б от той каши враз на тот свет отправился, — в тон Клецу откликнулся Колбинский. — Маленький ты, утроба не выдержит.

— Когда кашу не выдержит, та бис с ней, с утробой. А помру, так пойду не иначе як у рай. Там же такой приказ: кто хочь один каток сымет, тот уже кандидат только в рай — кряхтя, не переставал болтать Клец. — А я скильки их попеременял та всякой другой работы поделал.

— Не, и не мечтай, в рай таких болтунов не берут, — там тыхие та скромненькие, куда тебе, Клецу, — усмехнулся в темноте Колбинский. [248]

— Та шо вы возражаете? Вам же сподручнее, шоб меня в рай допустили.

— Почему? — удивился Колбинский.

— А от. Погуляю это я у раю, а как вам сто лет стукнет, так буду у ворот поджидать. Придете вы в рай да покличете: «Де тут мой архангел Клец?» — а я вже тут. Скажете вы: «Ну-ка, Клец, сделай мне в момент то-то и то-то, бо на земли, помнится мне, ты хороший работник був». Я крылами помахаю, бо там в спецодежду крылья входят, враз слетаю, куда нужно, — и все готово. От здорово!

— Здорово! А ну, давай проверим: архангел мой Клец, шоб через пять хвылин цей танк був на ходу, а люди отдыхали, — шутливо приказал комбат.

— Ой, товарищ капитан, тут на два часа работы, — взмолился Клец.

Вокруг засмеялись. Танкисты оживились, работа пошла бойчее.

— Так вот, архангел, — сказал Колбинский, спрыгнув со своего танка и подходя к Клецу, — машина через два часа должна быть на ходу. Там летучка подошла, позови себе на помощь ремонтников и действуй. А экипаж пусть спит: им через несколько часов в бой идти. Лыков, — позвал комбат и, заметив нас, подошел. — Выставь, Степан, караулы из автоматчиков, а экипажам прикажи спать. И сам ложись. Охрану ночью проверит Кузьмич. Он уверяет, что его на старости лет бессонница мучает. — При упоминании о Кузьмиче в голосе Колбинското послышались теплые нотки.

— Это он нарочно о бессоннице говорит, Кузьмич-то, — вставил Новожилов, — будто в самом деле эти дни так просто прогуливался, а сам все время шел с головной походной заставой.

— И откуда только берется что у человека! До войны уж куда гражданским человеком был: парторг театра где-то в Средней Азии. Не молодой ведь, с пятого года, старше всех нас. Мы с ног валимся, а он: «Отдохните, сынки», — и у самого усталости ну ни в одном глазу, — говорит Лыков.

— Член партии он старый, а партия знаешь как закаляет. Я вот ежели на самолюбии, так все равно что Чкалов, — тот без бензина летал, а я могу без снарядов из пушки стрелять. А он на партийности держится, — убежденно отвечает Женя Новожилов.

— Это посерьезнее и повернее твоего самолюбия-то, — поддел его Степан.

Наверное, вопрос о новожиловском самолюбии был притчей [249] во языцех в батальоне, и Лыков ждал вспышки, но беседа затронула слишком серьезную тему, и Новожилов не обратил внимания на подначку.

— Я и сам это говорю, — тихо согласился Женя и, немного подумав, добавил:

— Хороший он человек, наш Кузьмич: простой, свой, душевный.

Еще затемно штаб выехал вперед вслед за Колбинским — головным батальоном бригады. На рассвете танки вышли на вершину последней перед рекой высоты — вернее, на крутой берег широкой поймы. Внизу, под обрывом, приютились домики села Леушени, в полутора километрах левее — большой мост через Прут. И мост, и широкий заливной луг, отделявший нас от реки, и деревушка внизу — все приобрело серо-зеленую окраску от несметного числа вражеской пехоты.

На какую-то долю минуты мы забыли обо всем: и взгляды наши, и мысли, и сердца приковал к себе Прут — государственная граница нашей Родины. Как всегда в минуты решающих свершений, когда происходит что-то очень ответственное в моей жизни, я мысленно обратилась к маме: «Вот, родная, мы и дошли до границы. И дальше пойдем...»

— Поздравляю вас, товарищи офицеры и солдаты, граждане Союза Советских Социалистических Республик, с выходом на государственную границу Родины! — отчеканивая каждое слово, сказал комбриг.

В ответ раздалось такое громогласное «ура», что комбриг даже руками замахал:

— Что вы! Фашисты услышат, нам с ними еще драться надо. А впрочем, пусть слышат. Сейчас они и не то услышат и увидят. Капитан Колбинский, вы обойдете Леушени справа и завяжете бой на берегу. Удар наносить вдоль реки в сторону моста. Батальон Ракитного пойдет на мост. Майора Ракитного предупредить: пока Колбинский не завяжет бой, к мосту не выходить. Около моста будет порядочная свалка. Ею и должен воспользоваться Ракитный, чтобы захватить мост с ходу.

— Останешься здесь, — приказал мне Луговой, — Ракитный подойдет через полчаса. Передашь приказ и пойдешь с ним к мосту. Если батальону потребуется помощь, донесешь в штаб лично. Предупреди и Ракитного: о бое за мост, о захвате или уничтожении его по радио — ни слова. Противник не должен, узнать, что лишается единственной переправы.

Недолго пришлось мне ждать в открытом «виллисе» на развилке дорог среди высокой кукурузы. Вскоре появилась в долине пыльная, ревущая десятками моторов колонна. Едва успела остановить стремительно выскочившие из-за поворота танки [250] охранения. Следом за ними на головной машине батальона подошел Ракитный. Получив задачу, он просиял.

Я стояла в машине, показывая вытянутой рукой направление. В двух-трех метрах, обдавая меня комьями сухой земли и горячим воздухом, разворачивались, занося правый борт, танки, и командиры уже издали приветливо махали рукой. Следом за последней машиной понесся и мой «виллис».

Ракитный остановил батальон на обрывистом берегу, перед мостом. Справа, оттуда, где находился Колбинский, до нас доносился шум боя. Донесся он и до суетившихся у моста гитлеровцев, и если до сих пор их переправа шла более или менее организованно, то близкие выстрелы танковых пушек, как хлыстом, подстегнули неприятельских солдат. Все смешалось. Побросав оружие, давя друг друга, ничего не разбирая на своем пути, бежали солдаты гитлеровской армии к спасительному мосту — дороге на тот берег, берег еще союзной им Румынии. Давка была на мосту, давка у моста.

— Свистопляска какая-то! — пожал плечами Ракитный. — Попробуем пробиться. Мост надо взять как можно скорее.

— И зачем им суетиться, зачем суетиться? — пожал плечами лейтенант Маркисян. — Все равно уходить некуда; не сейчас, так через час сдаваться придут. Такой народ непонятливый, сдавались бы сразу — и им спокойней, и нам волынки меньше.

Взвод лейтенанта Маркисяна был послан комбатом в обход Леушени, но, не найдя удобного спуска с высокого обрыва, Маркясян был вынужден присоединиться к Ракитному.

Ракитный собрал командиров.

— Левее спуск, — сказал майор. — Попробуем захватить мост с ходу. В такой давке, если удастся проскочить на мост, можно добраться до Румынии раньше, чем немцы разберутся, в чем дело. Идти на максимально возможной скорости. При подходе к мосту дать две-три длинные пулеметные очереди.

Обезумевшие от страха солдаты противника не обращали внимания ни на танки, ни на пулеметные очереди: должно быть, решили, что это их собственные танкисты пулеметным огнем пробивают себе дорогу. Все новые и новые толпы бежали к мосту. Они были уже не перед танками, а вокруг них.

У моста батальон был вынужден остановиться перед сплошной колышущейся серо-зеленой массой.

— Назад! — приказал Ракитный. — Назад!

Танки отошли в сторону. Ракитный открыл люк.

Окинув быстрым, испытующим взглядом подбежавших офицеров, он вызвал добровольца идти на мост.

Первым вышел гвардии лейтенант Мишаков. Из-за широкой [251] спины своего командира выглядывал девятнадцатилетний механик-водитель Чижиков — Чижик, или «Полтора аршина от земли», как еще называли его танкисты. Очень хотелось Чижику, чтобы его танк пошел на мост в бой — первый серьезный в его, Чижиковой, жизни бой. Ясные большие голубые глаза старались поймать взгляд комбата. Нарушить дисциплину и вмешаться в разговор командиров он не мог. Но ведь ни в каком уставе не возбраняется смотреть, только смотреть... и умоляющие глаза его были красноречивее слов.

— На мост пойдет взвод Мишакова, — решил Ракитный. — Лейтенант Протченко! — обернулся майор к другому офицеру. — Вы атакуете толпу у моста, гоните в сторону, пусть бегут обратно к Леушени, вдоль реки, куда хотят, хоть к дьяволу! Войско это надо разогнать. В такой свалке мост не то что атаковать, даже разглядеть невозможно. Мишакову быть в готовности. Как только Протченко очистит дорогу, вырваться на мост и на максимальной скорости проскочить его. На том берегу в первую очередь надо обезвредить саперов противника.

Лейтенант Протченко очень скоро довел до сознания гитлеровцев, что на мост их все равно не пустят. Они отхлынули от моста и бросились прочь. Справа вдоль реки катилась встречная лавина, атакованная батальоном Колбинского. Как волны, ударились друг о друга гонимые справа и слева толпы врага, и, как волны, мелкой рябью рассыпались они по лугу, разбегаясь веером в общем направлении — к реке.

Тогда на мост пошел первый танк.

Ведомый маленьким механиком-водителем танк, не снижая скорости, прошел первый пролет... второй... До чего же длинный мост!..

Покусывая нижнюю губу, Ракитный, не отрываясь от бинокля, изучал берег за рекой, оглянулся, окинул взглядом свои танки и снова посмотрел на мост, как бы что-то взвешивая; на лбу майора залегла изогнутая складка.

— Эх, пехоты маловато! — вздохнул майор. — За пятьдесят солдат пехоты с простыми винтовками отдал бы сейчас целый взвод танков с их тяжелыми пушками.

Я прямо-таки вытаращила глаза: «Чтобы командир танкового батальона готов был отдать взвод танков за пехоту?..»

Между тем танк Мишакова дошел уже до середины моста. Вдруг сильнейший взрыв потряс воздух. Полетели вниз балки, бревна, и вместе с ними, скрытый в пыли и дыму, танк рухнул в воду. На секунду оцепенев, забыв об опасности, танкисты бросились к реке. Искалеченный мост, как большой зверь с переломанным хребтом, неловко повернувшись, лежал в реке. Взволнованный [252] взрывом, плескался Прут, а среди обломков, к нашему удивлению и несказанной радости, плавал экипаж затонувшего танка. Оставив люки открытыми, танкисты смогли вынырнуть на поверхность. Плавать умели трое, а маленький Чижик беспомощно барахтался в воде, пытаясь ухватиться за обломки, но под руку попадалась всякая мелочь, и Чижик уже раза два скрывался под водой.

На берегу сняв сапоги, бросился в холодную воду лейтенант Маркисян. Не успел Чижик и трех раз хлебнуть воды, как его уже поддерживала твердая рука.

Радостное «ура» спугнуло выскочивших из-за кустов немцев. Шарахнувшись, они затрусили куда-то в сторону.

Захватить мост нам не удалось, но и противник, взорвавший его, тем самым отрезал путь отхода своим войскам. Вражеские солдаты перестали метаться по мокрому лугу. Как по команде, они повернулись и, подняв руки, пошли прямо на нас — сдаваться.

Однако сдавались далеко не все, и в этом нам пришлось очень скоро убедиться. Батальон Ракитного занял оборону неподалеку от взорванного моста, а лейтенант Маркисян повел взвод к Леушени навстречу своему батальону.

Три танка шли по мокрому лугу. Попадающиеся навстречу группы немецких солдат безропотно уступали им дорогу. Вдруг откуда-то из низинки у моста раздались глухие звуки выстрелов, и. почти одновременно один из танков Маркисяна неловко нырнул в неожиданно разверзшуюся перед ним воронку от разрыва вражеского снаряда. Мы не успели и ахнуть, как Маркисян, а за ним и другие его танки уже вели ответный огонь.

— Танки! По звуку слышите? Танки бьют по Маркисяну! — воскликнул Ракитный.

— Надо же помочь ему! — не удержалась я.

— Мы не можем. От нас они скрыты. А Маркисян их видит. Да еще как видит-то! Смотрите, смотрите!

Из низинки медленно поднимался знакомый столб черного дыма: горел вражеский танк.

Короткий бой затих так же внезапно, как и возник. Немцы замолчали. Выпустив еще два снаряда, Маркисян прекратил огонь и, открыв люк, высунулся из танка.

Он был настолько поглощен тем, что происходит в низине у моста, стараясь что-либо разглядеть при помощи бинокля, что не обращал никакого внимания на вражеских солдат, шныряющих в высокой кукурузе.

— Что за мальчишество торчать в открытом люке? Мало [253] ли что может случиться, — недовольно пробормотал Ракитный. Как бы в подтверждение опасений гвардии майора, из кукурузы неожиданно выскочил немец, взмахнул рукой, и... дальше сознание зафиксировало все одновременно: и немца, упавшего на землю и уползающего в спасительную кукурузу, и хлопок разорвавшейся гранаты, и Маркисяна, тяжело навалившегося грудью на броню и медленно сползающего внутрь танка.

— Ранен! — воскликнула я и побежала к танкам.

— Назад! Вернись! Сумасшедшая! — донесся окрик Ракитного.

Но в эту минуту я забыла о том, что я и офицер связи, что мне необходимо поскорее возвращаться в штаб, что у меня много своих обязанностей. Как в бытность свою санинструктором, спотыкаясь, падая и вновь поднимаясь, бежала я к танку, где лежал раненный на моих глазах лейтенант, нуждавшийся, должно быть, в срочной помощи. Уже около танков из кукурузы навстречу мне выскочил долговязый немец. Мы чуть не сбили друг друга с ног. С секунду постояли, ошалело смотря друг на друга, потом — должно быть, от неожиданности потеряв всякое чувство реальности — я не нашла ничего лучшего, как погрозить ему кулаком.

Он тоже, видимо, растерялся не меньше меня и, подняв руки, что-то залопотал.

— А-а, пошел ты прочь! — отмахнулась я и бросилась к танку.

Люк был все еще открыт. Я сунула в него голову — и отпрянула, встретившись с черным глазком пистолета, направленного мне в переносицу.

— Товарищи, так это же я, свои!..

— Лезь скорее сюда, — донеслось из танка.

Маркисян получил множественные осколочные ранения спины и шеи. Танкисты бинтовали его какими-то тряпками.

— Аптечку давайте, йод, бинты, — командовала я, срывая нескладную повязку.

Кое-как общими усилиями забинтовали лейтенанта.

— Вам в госпиталь надо, — сказала ему.

— Что вы! Какой там госпиталь! Мне Колбинский голову оторвет за это ранение. При вас обещал ему воевать с головой. А сам... И дернул меня черт высунуться. И задачу не выполнил... Теперь новую получил по радио. Командир роты передал: сидеть здесь в кукурузе в обороне и не подпускать никого к Леушени с этой стороны.

— То есть как это не выполнили? А «пантера»? — вмешался кто-то из членов экипажа. — «Пантеру» то у немца сожгли. У него [254] теперь здесь ни шиша не осталось. Все батальону полегче будет.

— «Пантеру» сожгли, — согласился Маркисян. — А я вот по-дурацки покалечился. Да что там говорить — продержусь. Был бы рапен, а то тьфу, царапина. У них там, видно, порядок полный. Слышь, даже стрельбы особой нет.

У Колбинского действительно был полный порядок. Не найдя достаточно пологого спуска с крутого обрыва, чтобы обойти Леушени с тыла, Колбинский решил идти прямо на деревню. Узкие улочки Леушени, дворы, сады и заливной луг вокруг были забиты сплошной колышущейся массой, состоящей из людей и техники противника.

Для того чтобы обеспечить спуск батальона огнем, комбат оставил наверху взвод танков. Во главе этого маленького отряда на танке командира взвода остался Кузьмич.

Три танка стояли над самым обрывом, даже не скрытые кукурузой, — три верных стража, под охраной которых батальон мог спокойно совершать свой опасный спуск к деревне, занятой многочисленными врагами. Снизу немцам, должно быть, было страшно смотреть на эти три танка, которые так спокойно пришли, поворчали немного, устраиваясь удобнее, и остановились, всем своим видом показывая, что пришли навсегда и ни уступать, ни уходить не собираются.

Темные на фоне голубого неба, с черными зрачками чуть опущенных пушек, направленных на врага, танки стояли, как три современных богатыря, но не на распутье, а у цели — могучие, непобедимые, угрожающие. Немцы пытались обстрелять их, но стреляли, видимо, наспех. Окутанные дымкой близких разрывов, танки оставались невредимыми и в ответ на хлопотливые, частые выстрелы противника изредка солидно ухали пушками. Внимание противника так было занято маленьким отрядом Кузьмича, что Колбинский сумел подвести батальон к самой Леушени и ворваться в деревню. Танки с ходу проскочили через село и завязали бой на противоположной его окраине.

В это время в село по дороге въехал на своей штабной машине капитан Лыков. Первое, что он увидел, были четыре больших штабных немецких автобуса. Дом, у которого они стояли, горел. Степан выскочил из машины и поймал за рукав вынырнувшего откуда-то Клеца.

— Вывози наверх автобусы! — крикнул он старшине и бросился к ближайшей машине.

В кабине сидел, сжав голову руками, солдат. Лыков даже стрелять не стал, просто выбросил немца за шиворот из кабины и сел за руль. [255]

Когда автобус был уже наверху и надежно скрылся в кукурузе, капитан сбежал вниз за вторым и, едва не опрокинувшись на крутом повороте, вывел и его. Наверху уже были остальные машины, выведенные Клецом и подоспевшим офицером связи бригады капитаном Невским. Лыкову еще раз пришлось пешком вернуться в Леушени за своей машиной: шофер слишком послушно стоял там, где оставил его капитан. А когда вернулся, в захваченных автобусах хозяйничали какие-то заблудившиеся немецкие солдаты. Вскрывая ящики, они беспечно разбрасывали бумаги, разыскивая для себя что-то более интересное. От неожиданности Степан остановился как вкопанный.

— Товарищ капитан, — услышал он над самым ухом срывающийся голос Клеца, — товарищ капитан, Кузьмича убили!..

— Где он? — обернулся Лыков.

— Там, у танков. Как же так, товарищ капитан! Кузьмича-то?! — горестно, прижимая к груди руки, причитал Клец.

— Молчи! — прикрикнул на него Лыков. — Смотри, — сказал он, указывая на раскрытую дверь автобуса.

— Тю-ю!.. — удивился Клец. — За яким бисом их сюда занесло?

— Займись ими, я к Кузьмичу, — бросил, убегая, Лыков. Но, пробежав не более десяти шагов, почти столкнулся с Максимовым. Капитан сам шел ему навстречу и был, безусловно, жив. — Кузьмич, дорогой, — обнял Лыков, — жив?!

— Вытри мне лицо чем-нибудь, — попросил Максимов.

Только сейчас, выпустив его из объятий, Лыков увидел, что лицо Кузьмича залито кровью.

— Да ничего страшного, пустяки, царапины. Вишь ты, пуля попала в фуражку, прямо в звездочку, — брызгами свинцовыми и поцарапало, — заметив испуг на лице Степана, объяснил Максимов.

Сухим платком немного подсохшая кровь не стиралась. Степан схватил флягу, взболтнул и, отвинтив крышку, намочил платок.

— Что у тебя там? — заинтересовался Максимов.

— Водка.

— Жаль добро-то переводить.

— Ничего, на наш век хватит, а водка для протирания даже лучше — дезинфекция.

На умытом лице Кузьмича действительно оказались лишь неглубокие царапины.

— Ну, теперь показывай свои трофеи, — потребовал Кузьмич.

У трофейных штабных автобусов никого не было. Несколько [256] поодаль, скрывшись за небольшим деревцем, стоял Клец, не спуская глаз с открытой двери одного из автобусов.

— Где немцы? — спросил Максимов.

На лице Клеца в течение какой-нибудь секунды сменилась целая гамма чувств: испуг, удивление и такая сияющая радость, что Кузьмич почувствовал себя вознагражденным за пережитую неприятность и свое ранение.

Наконец Клец обрел дар речи.

— Ой, товарищ капитан, шо ж вам лоб не перевязали?

— Перевяжу еще. Немцы где? — повторил вопрос Максимов.

— Та там, у автобусе. Якось ящик железный ковыряют.

— А ты что стоишь? Я тебе что приказал? — вскипел Лыков.

— Та вы же казали: займись ими, — добродушно ответил Клец, — от я и занимаюсь. Думаю, як бы их так взять, шоб воны, бисовы души, с переляку машину не попортили. Воны ж сейчас дуже нервные. От я все винтовки ихние взял, шо вони коло автобусу покидали. Зараз и до них черед дошел.

Клец вытащил гранату и, зажав ее в руке, подошел к открытой двери автобуса и легко впрыгнул внутрь.

— Сдавайтесь, хлопцы. Шукать билын не треба. Мы зараз все найшлы, — раздался его голос. — От добре! Выходь наружу.

Из автобуса вывалилось пять оторопелых немцев. За ними показалась сияющая физиономия Клсца.

— От, я ж казав, — обратился он к Лыкову, — с ихним братом надо интеллигентно: битте — пожалуйте в плен. А воны, паразиты, и сами рады до плену, да, может, не знали, де той плен помещается, поки меня не побачили.

У пленных вид был скорее напуганный, чем радостный, как утверждал Клец, но они уже не интересовали ни Максимова, ни Лыкова. Капитаны бросились подбирать разбросанные бумаги. Оказывается, Лыков захватил автобусы оперативного отдела штаба немецкой армии; среди найденных документов был ряд важных и ценных. Железный ящик был полон немецких, румынских и венгерских денег.

— От бисовы диты! — возмутился Клец, увидев, чего искали плененные им немцы. — Их часть небось бой ведет смертельный, самим, може, до смерти пять минут оставалось, а воны за гроши хватаются. Ну як фашистам с нами воевать, когда воны своих солдат так грабить приучили, шо те товарищей своих в бою бросають та казенные гроши граблют. А наши солдаты за полковую или другую какую казну так жизнь бы положили, а врагу не отдали — не то щоб себе карманы грошами набивать. Э-э, нет, как наш солдат воюет, никто не умеет. Усэ у нас с ворогом [257] воюет, даже от — маненькая звездочка жизнь хорошему человеку спасла, — с нежностью погладил Клец раздробленную, сплющенную звездочку на фуражке Максимова.