Соединились

Выходом на Прут наше соединение рассекло вражескую группировку на две части. С востока и юга румыно-немецкую группировку теснили войска Третьего Украинского фронта. С северо-запада, со стороны Ясс, вдоль Прута шли части Второго Украинского фронта; им оставалось преодолеть тридцать — сорок километров, чтобы соединиться с нами и окончательно окружить вражеские войска в Молдавии.

Основные силы механизированного корпуса заняли оборону по берегу Прута. Танковую бригаду перебросили километров за двадцать назад от Леушени.

Перед нами стояла непроницаемая стена огромного леса. В лесном массиве, по показаниям пленных, скопилось более двадцати пяти тысяч вражеских солдат и офицеров; у них немало танков и артиллерии. Ночью можно было ждать контратаки. От леса вытянулась длинным полуостровом густая роща. В роще на небольшом холме в центре своих подразделений разместился штаб бригады. Слева стояли танки Ракитного. Под машинами отрыли окопы для автоматчиков. Правее на двух холмах занял оборону Колбинский.

С тех пор как мы вошли в прорыв, никому из нас не удавалось поспать хотя бы два-три часа подряд. Подремлешь на ходу или прислонившись к броне танка — и снова бодрствуешь.

Выспаться не удалось и в эту ночь: мне приказали «сидеть на телефоне» и поддерживать связь с батальонами, в случае необходимости будить командование.

— Роза, Роза, — монотонно вызывал телефонист батальон Ракитного.

На минуту-другую, пока длится вызов, склоняется сама собой голова, и я сразу, как в черную пропасть, проваливаюсь в глубокий сон. Кто-то дотрагивается до моего плеча. Откуда-то из глубины слышу: «Роза отвечает, товарищ лейтенант».

— Сирень, Сирень, — вызывает телефонист Колбинского, и снова тяжелый сон на две-три минуты.

Вдруг со стороны Ракитного, часто захлебываясь, застучал пулемет, послышались длинные автоматические очереди.

— Роза, Роза! — вызывал телефонист.

— Немцы атакуют, — услышала я приглушенный голос комбата, — их очень много. [258]

У Колбинского пока тихо. Стихло все и у Ракитного. Одиноко, надрывно забился пулемет и тоже замолчал.

— Роза, Роза! — вызывал телефонист. — Не отвечает Роза, товарищ гвардии лейтенант. Роза, отвечай, Роза, Роза, Роза!

Я схватила трубку.

— Роза, отвечай же, Роза!

Ракитный молчал.

Все напряженнее ружейно-пулеметный огонь со стороны Ракитного. Ухнула танковая пушка.

Подполковник Оленев, подсевший к нам, прислушивался к шуму боя и поглядывал изредка на спавших комбрига и Лугового.

Пули уже свистели у нас над головами, обрывая листья с деревьев.

— Роза отвечает, товарищ гвардии лейтенант, — доложил в эту минуту телефонист.

Послышались торопливые слова Ракитного:

— Меня обходят. Фашисты, не принимая боя, ползут между танками, обтекают их и уходят в сторону Карпинени. Веду круговой огонь, но их очень много. Ползут и ползут... Дайте шрапнелью прямо по моим танкам, — люди в машинах, а автоматчики под танками. Только скорее, иначе их пройдет слишком много.

— Передайте Дедуху, пусть накроет шрапнелью танки Ракитного, — приказал разбуженный Оленевым Луговой.

Подполковник Дедух выслушал переданное ему по рации приказание:

— Добре, зараз сполню.

Я представила себе, как он разгладил согнутым указательным пальцем пышные рыжие усы, медленно повернулся и отдал команду своим командирам. Твердый голос и четкая команда до странности не вязалась с ленивой фигурой и медлительными, даже сонными движениями подполковника. Может быть, поэтому каждый раз звучавшая, как сухой, короткий выстрел, команда его воспринималась особенно быстро и легко.

— Прикажите Ракитному войти в радиосвязь, — сказал мне комбриг.

Сзади как будто ударили по большой наковальне: правее нашего леска с шуршанием и свистом пролетели первые снаряды. Дедух вызвал к телефону Лугового:

— Шо там Ракитный? Де мои снаряды падають, чи на його голову?

С радиостанции сообщили: [259]

— Снаряды рвутся точно над танками. Ракитный просит еще огня...

— Молодец Дедух! — взял трубку Луговой. — А ну, подбавьте еще.

— В точку?! — не то вопросительно, не то утверждающе прогудело в трубке. — О, це добре!

Танкисты Ракитного потом рассказывали, что престо страшно было сидеть под таким огнем. Осколки градом били по броне. Гитлеровцы не выдержали и поспешно отступили к лесу. Ракитный по радио попросил прекратить огонь.

— Будет? — спросил ровным, казалось даже безразличным, голосом подполковник Дедух. — Це тоже добре. Шо ще надо? Ничого? Бувайте!

— Старый хитрец! — смеялся Луговой. — Говорит, будто стрелял без подготовки. Можно подумать, чай пил с вареньем. А он еще днем пристрелял свои орудия по ориентирам. Усмехается себе в усы: «Шо б без меня, без «бога», робили «трахтористы»?»

Не успел затихнуть бой у Ракитного, как со стороны батальона Колбинского часто заухали танковые пушки.

— Меня атакуют танки. Веду бой. В помощи пока не нуждаюсь, — сдержанно сообщил командир батальона.

Стрельба усиливалась. Через некоторое время до нас донесся сильный взрыв. А минут через пятнадцать к телефону снова подошел Колбинский:

— Докладываю. Атака противника отбита. Думаю, что сегодня больше не повторится. Разрешил людям отдыхать. Прошу отправить одного моего лейтенанта в госпиталь, ранен еще под Леушенью. Сейчас его приведут к вам.

— Надо как-то переправить раненого в корпус, — сказал комбриг, — Где доктор? А впрочем, — он обернулся ко мне, — позаботьтесь о раненом вы. Хоть вы и танкист, а все же медицина — кровное женское дело, да и знакомое вам.

Вот так у меня всегда получается. Была санинструктором — дали танк; воюй танкистом. Стала танкистом — отобрали танк, дали «виллис» да еще никак не могут забыть о моем медицинском прошлом.

Впрочем, я и сама о нем не забывала. То ли это медицина так сильно въелась в меня, то ли действительно она «кровное женское дело» — во всяком случае, при виде раненого знакомое чувство щемящей боли за его боль приливало к сердцу, и руки сами привычным движением искали бинт для перевязки. И ни разу не возникло мысли о том, что оказывать первую помощь теперь — это уже не моя обязанность. Ведь я умею наложить [260] повязку лучше других танкистов. В тех условиях, в которых вела боевые действия бригада, не всегда оказывались рядом медработники, и я считала прямым своим долгом не забывать своей первой военной специальности.

Не скрою, порой задумывалась: правильно ли поступила, что, поддавшись порыву сердца, стала танкистом? Ведь ничего не может быть на войне благороднее и возвышеннее утешения и облегчения страданий раненого.

Лейтенант, о котором просил Колбинский, оказался не кем иным, как Маркисяном. Он еле добрался к нам, поддерживаемый двумя солдатами. То, что сгоряча представлялось ему царапинами, оказалось серьезными кровоточащими ранами. Повязка промокла, пришлось подбинтовывать. В штаб корпуса ехал наш офицер связи, с ним и отправили лейтенанта.

— Ничего, комбат не рассердился, — шепнул мне на прощание Маркисян. — До свиданья пока что. Совсем не прощаюсь — вернусь еще.

— Э-э, пока ты будешь в госпитале, мы далеко уйдем, не догонишь, — сказал, усаживая его поудобнее в машине, офицер связи.

— Ничего, я найду. У меня уже опыт есть на этот счет, — ответил Маркисян и, доверительно сжав мне локоть, шепнул: — Не головой, так сердцем найду. Понимаешь?

Остаток ночи прошел тихо. Только утром узнали мы подробности боя, проведенного Колбинским.

С вечера погода стояла хорошая, ясная.

Танки Колбинского расположились как нельзя более удачно: в темной роще. Зато опушка вражеского леса как на ладони — тихая, мирная, залитая лунным светом. Колбинский сидел возле своего танка, всматривался в непроницаемую, равнодушную стену леса, стараясь уловить движение противника.

— Нервничают танкисты, товарищ гвардии капитан, который час уже сидят наготове, — доложил капитан Лыков.

— Прикажите в каждом взводе выставить одного наблюдателя. Остальным отдыхать! — распорядился Колбинский и, запахнув шинель, устроился было поудобнее. Но отдохнуть так и не пришлось. Заревели моторы, свалились, ломая лунную дорожку, деревья, и на опушку леса вышли немецкие танки.

Вскочив на ноги, «комбат-три» на какую-то секунду застыл на месте.

— Командиров рот ко мне, — коротко бросил, не оборачиваясь, комбат, — и чтоб тихо!.. Запрещаю курить, чтоб ни один огонек не демаскировал наши позиции. Каждому танку наметить цель. Стрелять только наверняка, как подойдут ближе. И [261] только по моей команде, — приказывал Колбинский подбежавшим офицерам.

Вражеские танки медленно приближались. Руки механиков-водителей — на рычагах, орудия наведены на каждый вражеский танк. Потянулось томительное ожидание. Нелегко идти в атаку, но еще труднее вот так — видеть врага и не стрелять. В такие минуты рука сама тянется к электроспуску пушки...

— Товарищ капитан, товарищ капитан! Смотрите, из леса за танками маленькие машины выскочили! — позвал Колбинского радист его танка.

Колбинский поспешно взобрался на броню. Из-за кустов выскочила маленькая темная тень и сразу в сторону, за танки. Блеснули стекла — легковая машина! За ней другая, третья. За ними из леса снова показались танки. Все стало ясным: под охраной танков фашисты кого-то вывозили.

— Лыков, чей взвод крайний справа? — Лейтенанта Торопова.

— Я с Тороповым пойду в обход. Немцы из-за своего шума нас не услышат. Остаешься за меня. Подпустишь их как можно ближе. Огонь открывать по моему сигналу — две красные ракеты. Если я не успею... — комбат смерил взглядом расстояние до фашистских танков. — Нет, я успею.

Танк Колбинского, попятившись, скрылся в молодой роще. Расчет комбата на своеобразную звуковую маскировку — гул немецких танков — оказался верным. Не то что противник, даже Лыков не слышал дальнейшего движения своих танков. В одном ошибся Колбинский. Он рассчитывал выйти во фланг противника и обстрелять автомашины. Но, прибыв на место, увидел, что до машин очень далеко. Ночью на такой дистанции о прицельном огне и думать не приходилось. Если просто открыть огонь, машины скроются в лес.

А первая линия вражеских танков подходила все ближе к танкам батальона. Больше ждать не приходилось. И Колбинский решился на дерзкий маневр.

— Дать две красные ракеты! — приказал командир батальона.

Взметнулись к небу два красных огонька — сигнал батальону открыть огонь, — и почти одновременно с яростным огнем батальона между двумя линиями вражеских танков, опрокидывая и давя легковые машины, промчался танк Колбинского, а за ним взвод лейтенанта Торопова. Расчет был точен. Передовые немецкие танки, занятые боем с точно бьющими из темноты советскими танками, не видели, что делалось у них за спиной. Задняя линия опомнилась только тогда, когда добрая половина [262] охраняемых ими машин была уже опрокинута. Танк Колбинского и две другие машины проскочили благополучно, но замыкающий танк лейтенанта Торонова был подбит фашистами.

Колбипский не успел развернуться, чтобы прийти на помощь лейтенанту. Торопов направил свою горящую машину прямо на врагов, окончательно расстроил их ряды, таранив «тигра». Это решило исход короткого, смелого боя — вражеские танки отступили к лесу.

На залитой лунным светом опушке леса, на поле ночного боя осталось семь вражеских танков и пять раздавленных легковых машин с убитыми офицерами штаба 13-й танковой немецкой дивизии; среди них лежал труп генерала.

Утром батальон Колбинского хоронил героически погибших в ночном бою товарищей — экипаж танка гвардии лейтенанта Торопова.

Бригада ушла выполнять новую задачу, а на опушке леса остались свеженасыпанный большой курган над теми, у кого были бесстрашные сердца и бессмертная жизнь, и танк, вскинувший вверх свою пушку, — величественный памятник мужеству боевого экипажа.

* * *

По приказу командира корпуса наша бригада должна была занять оборону на другой стороне лесного массива. Дорогу к лесу преградили два горящих вражеских танка, еще на рассвете подбитых Ракитным. Батальоны, Луговой с частью штаба и радиостанциями прошли обочиной, подмяв под себя кустарник. Заметив, с каким трудом проехали радиостанции, комбриг приказал оставшимся машинам тыла и штаба идти в обход. Это задержало нас, и мы отстали от колонны. Пропустив через лес танки, немцы встретили штаб и тылы таким яростным огнем, что мы вынуждены были отступить и оказались отрезанными от батальонов.

Перед лесом высилась круглая, как опрокинутая чаша, высота 230,1, примерно посередине опоясанная зелеными деревьями. Под ними разместились ремонтные летучки, три «виллиса» и штабной автобус. Из боевых средств с нами — два танка, три орудия, один бронетранспортер да пулемет «ДШК».

— Нас здесь немного, — сказал комбриг, когда на вершине собрались все офицеры. — Но противник не должен пройти к Пруту, Добраться до нас не так просто, зато нам все видно на много километров вокруг и огонь сверху вести удобно. Приказываю взводу разведки занять оборону на самой высоте. — Полковник указал на кустарник, вплотную подходивший от леса почти к самой вершине высоты. — Шоферам, поварам и ремонтникам [263] взять оружие — сегодня среди нас нет нестроевых. С Луговым связались? — спросил он меня.

— Нет еще.

— Так чего же вы ждете? Идите вниз, и чтоб связь с Луговым была бесперебойной.

Кубарем скатилась к рации. Радист, растерянно моргая белесыми ресницами, пытался наладить связь. На его остроносом личико смешно торчали редкие светлые щетинки, воротник казался непомерно большим для тонкой шеи. «Как цыпленок», — подумала я. Радист этот прибыл к нам недавно и на фронта был впервые.

— Ты чего же это растерялся, страшно стало?

— Да нет, товарищ гвардии лейтенант, не страшно, отобьемся, в случае чего.

Связаться с Луговым действительно оказалось не просто: с ним ушли все рации, осталась только одна, маленькая, на машине комбрига. Пока мы удлиняли антенну, полковник дважды присылал сверху солдата справиться о связи. Наконец он не выдержал и спустился сам, как раз в ту минуту, когда раздался радостный крик радиста: «Гвардии майор отвечает!»

Луговой радировал: он вышел с батальонами на противоположную опушку леса, занял круговую оборону в большом селе, батальоны ведут бой. Нам он не рекомендует трогаться с места, так как в лесу очень много немцев.

— Немцы попробовали прорваться через нас — отбили, теперь они повернули на вас, — закончил Луговой.

— Много их?

— Тысяч пять-шесть, — отвечает Луговой и успокаивает: — Они наполовину безоружные, побросали все.

Выслушав мой доклад о разговоре с Луговым, комбриг поморщился:

— Нам и половины хватит. Передайте Луговому: стоять на месте.

Вскоре из леса стали появляться вражеские солдаты. Пригибаясь, они бежали, обтекая нашу высотку с двух сторон.

Немцев из леса выходило все больше и больше. Озираясь, прячась в высокой, в рост человека, кукурузе, необозримое море которой простиралось на много километров вокруг, они пробирались к реке.

— Надо их загнать обратно в лес, — решил комбриг. — У нас два орудия, танк и наберется с полсотни солдат. Передайте: всем шоферам и ремонтникам залечь между деревьями, в кустарнике и открыть огонь.

Свистящая шрапнель и огонь наших автоматов так неожиданно [264] обрушились на врагов с безобидной на вид высоты, что спи опрометью кинулись назад, к лесу.

— Теперь они дадут нам бой, — сказал Оленев.

— Особенно организовать их там некому. Пленные показывают, что в лесу почти нет офицеров, а солдаты сильно деморализованы. И все-таки их слишком много, — ответил полковник.

— Снизу они вряд ли пойдут на нас. Наша позиция более выгодная.

— Они сейчас не воюют, а спасаются, В таком случае возможна любая авантюра и самый безрассудный риск. Нельзя забывать, что при всех прочих разных условиях их слишком много, а у нас силенок маловато, и они это знают. Пожалуй, попробуют атаковать нас прямо по горбу. Очень мне не нравится густой кустарник: могут незаметно подойти совсем близко, — ответил комбриг.

— Там их встретят разведчики; к ним вряд ли подойдешь очень близко, — возразил Оленев.

— Хорошо бы поднять на высоту бронетранспортер, там пулеметы. Да не вытянешь его, дьявола! — покачал головой комбриг.

— Бронетранспортер? — на минуту задумался Оленев. — Втащить наверх? — Подполковник смерил взглядом крутизну высотки. — Попытаемся. Разведчики и не с такими трудностями справлялись.

Тяжелый бронетранспортер никак не хотел взбираться на крутую высоту. Разведчики с Оленевым во главе раскачали его и дружно подтолкнули. Транспортер чуть-чуть подался вперед, на мгновение задержался, его колеса отчаянно завертелись, как бы цепляясь за сухую землю, и он скатился вниз.

— Дура машина! — обиженно стукнул кулаком по броневому борту сержант; он едва успел отскочить в сторону. — Ее для дела тащат, а она сопротивляется. Иди уж, пока честью просят.

Но «уговоры» помогли мало. Тяжелая машина, подталкиваемая разведчиками, упрямо скатывалась вниз.

— Руби дерево! — приказал Оленев.

Раскачав машину, одни разведчики продвигали ее намного вперед, другие подкладывали под задние колеса бревно. Машина задерживалась на покатом склоне, ее снова толкали. Так метр за метром бронетранспортер, подталкиваемый сильными руками разведчиков, наконец очутился на самой вершине, устремив в сторону противника свои крупнокалиберные пулеметы. Начался обстрел нашей высоты. С воем обрушились на высоту снаряды и мины. Противник, очевидно, решил во что бы то ни стало очистить себе дорогу. [265]

Взлетели сухие комья земли, с шумом упало расщепленное снарядом дерево, загорелась грузовая машина. Пыль стояла над высотой сплошным туманом, скрипела на зубах. Казалось, после такой обработки высотка разлетится на мелкие части. Но, как всегда бывает при беспорядочном обстреле, потерь у нас было мало. Прижавшись к земле, мы ждали атаки.

Наконец вражеский огонь утих, и из кустов появились немцы. Прижав автоматы к животам, они стреляли на бегу, не целясь, просто вперед, в нашу сторону. Яростно встретили их пулеметы бронетранспортера. Сам по себе, как мне показалось, забился у меня в руках автомат. Оглянулась. Рядом Оленев стрелял короткими очередями, очень спокойно, должно быть на выбор. Немцы падали, сраженные пулями, но их было слишком много, и они с каждым шагом приближались к нам. Вдруг как-то сразу наступающий противник оказался совсем близко. Тогда во весь рост встал Оленев.

— Вперед, разведчики! — раздался его голос.

И сразу встали все те, кто, до сих пор невидимый врагу, посылал ему свои меткие пули. Их было немного, но они поднялись с земли так неожиданно, что это вызвало заминку у противника.

— Вперед! За Родину! — крикнул Оленев, и солдаты бросились на приостановившихся немцев.

Передо мною выросла фигура в немецкой каске. Фашист что-то закричал и замахнулся на меня автоматом. Я выстрелила прямо в его кричащий рот... Из-за кустов выскочил второй, и я снова нажала спуск автомата, но он беспомощно щелкнул: «Кончились патроны!» Отбросив автомат, я схватилась за кобуру пистолета. Мелькнула мысль: «Не успею...» В это время сзади раздался выстрел, и гитлеровец упал. «Кому-то спасибо!» — я обернулась и увидела в трех шагах от себя своего радиста с поднятым автоматом.

— Зачем ты здесь? — набросилась на него, не сразу сообразив, что именно ему обязана спасением жизни. — А на рации кто?

— Вас гвардии майор вызывает, — испуганно заморгал он.

Оглянулась. Немцы опрометью бежали к лесу. Атака была отбита. Радист осторожно спускался вниз, цепляясь за сухую траву. Я пошла за ним.

— Ты что же это, друг в самое пекло звать меня пришел? А если бы в это время мы с фашистом друг друга по голове прикладами колотили, ты и тогда доложил бы: «Гвардии майор вызывает»? [266]

— Нет, я бы сначала ударил его по голове, а потом доложил. Как же быть-то? Разве так нельзя?

Взглянув на него, я рассмеялась. Опять на меня растерянно смотрели глазки под быстро моргающими ресницами.

— Вот чудак! Ну, чего моргаешь? Все сделал правильно. Спасибо тебе.

Луговой начал было ругать меня: куда это я пропала, но, узнав, в чем дело, поздравил нас с удачно отбитой атакой.

— Теперь вам будет полегче, — сказал он, — со мною связался Яковенко. Он недалеко от вас, я дал ему ваши координаты. Так что ждите. (Яковенко — командир роты 2-го батальона — шел с начала операции в боковом отряде.)

— Спросите Лугового, что он сам-то делает. Есть ли потери? — подсказал подошедший Оленев.

— Тяжело ранен Колбинский, — ответил начальник штаба. — Запросил самолет с врачом — прилетел, но не смог сесть... — Голос Лугового звучал необычайно глухо.

Ползком взобрались мы на крутую голую макушку высоты, к нашему КП. Оленев доложил комбригу, что к нам идет рота Яковенко.

— Поздно, — ответил комбриг, напряженно всматривавшийся в даль. — Смотрите!

Даже невооруженным глазом видно было медленно двигавшееся большое войско.

«Неужели прорвались и идут мимо нас к ближайшим переправам?»

Комбриг опустил бинокль.

— Соберите людей. Надо, чтобы каждый солдат понимал обстановку, — сказал он Оленеву.

— Товарищи офицеры и солдаты! Мы закрыли гитлеровцам путь отхода через Румынию. Наша задача — не допустить врага к переправам через Прут. Помните, что врага окружают войска двух фронтов — Второго и Третьего Украинских — и с часу на час они завершат эту операцию. Здесь, на высоте, мы находимся, — комбриг взглянул на часы, — уже более шести часов. Надо продержаться еще. Задача ясна: готовьтесь к бою.

Комбриг подошел к своей машине, достал автомат и вернулся на КП.

Меня снова вызвали на рацию. Говорил Яковенко: он видит высоту, идет со стороны Прута и предупреждает, чтобы мы не приняли его за противника.

Взобравшись на высоту, я доложила комбригу. Ему показалось подозрительным предупреждение Яковенко. Не провокация [267] ли это? Ведь противник мог подслушать, как Луговой говорил с ним. Я опять скатилась вниз.

— Если вы Яковенко, скажите, где учились?

— С тобой вместе, во второй роте в Сталинградском танковом училище, — ответил он своеобразным паролем.

Всякие сомнения отпали.

Снова забралась на голую макушку высоты и снова скатилась на спине по траве к рации, чтобы передать приказ комбрига: «Роте Яковенко подойти к развилке дорог в пятистах метрах впереди нашей высоты и занять там оборону».

Между тем до передовых частей приближающегося противника оставалось не более пяти километров.

Из леса тоненькими цепочками выбираются немцы и растекаются по кукурузе. На них мы уже не обращаем внимания и не ведем огня. Боеприпасы нам пригодятся для более серьезного боя с противником, неумолимо приближающимся сплошной лавиной, закрывая все до самого горизонта.

Внизу, в полукилометре от нас, Яковенко расставлял свои танки. Взобравшись на высоту, я смотрела на них с нежностью, в глубине души завидуя любому из членов их экипажей.

«Счастливец Яковенко! Вот и в училище учились вместе. Он уже командует танковой ротой, а у меня только «виллис», радиостанция да автомат».

Вдруг с каким-то отчаянным криком, в мгновение ока преодолев крутой подъем, в окоп к комбригу свалился его адъютант.

— Не фашисты, товарищ полковник, там наши!

— Где наши? Не кричи, как сумасшедший! Говори толком.

— Там! — Адъютант широким жестом обвел горизонт. — Там наши. Все наши.

Мы вскинули бинокли. Еще недавно медленно двигающаяся масса казалась зловеще серой тучей, сейчас же, освещенная лучами заходящего солнца, она предстала перед нами совсем другой — очень светлой и родной. А медленное ее движение — величественным.

Адъютант, отдышавшись, рассказал:

— Вернулись разведчики. Встретили разведчиков пехоты, той, что на подходе. Что это за пехота, от радости забыли спросить. Самое главное — наша, советская!

— Эх ты, разведчик, не знаешь, с кем разговаривал, — покачал головой комбриг, но по лицу его было видно, что он совсем не сердится: действительно, самое главное — идут наши!

Трудно передать охватившую всех радость, но она оказалась преждевременной. [268]

Заметив движение на холме и не зная, конечно, что там свои, подходившие части открыли сильнейший артиллерийский огонь.

К счастью, артиллеристы обстреливали в основном подножье высоты и не трогали опоясавших ее деревьев, где главным образом и сосредоточились наши люди и машины.

Все-таки одна из автомашин загорелась, упало скошенное снарядом дерево, высота окуталась дымом и пылью. Отплевываясь, ругали мы на чем свет стоит в сущности ни в чем не повинных артиллеристов. А те добросовестно обрабатывали высоту. Досадно лежать под огнем своей артиллерии. Досадно и страшновато: мы-то знаем своих артиллеристов — до тех пор, пока они не будут уверены, что «противник» на единственной здесь высоте подавлен, снаряды будут сыпаться на наши головы.

В довершение всего немцы, ободренные неожиданной помощью, стали выбегать из леса большими группами.

— Открыть огонь! Загнать обратно в лес! — приказал комбриг.

Теперь боеприпасы жалеть было нечего. Но на этот раз ни огонь наших автоматов, ни шрапнель не оказали должного воздействия на рассыпавшихся по кукурузе солдат противника. Кто-то падал, сраженный пулей или осколком, но остальные бежали мимо высоты, не обращая на нее никакого внимания и не стремясь разделаться с нами. Они, видимо, тоже заметили подходившую пехоту и не хуже нас знали, чьи это войска. Чувствуя, что кольцо сжимается, немцы решили во что бы то ни стало прорваться, просочиться, проползти к реке. Их влекло единственное желание: уйти за Прут, уйти поскорее с этой земли, где не было спасения ни в лесу, ни в поле! Вышедших из леса так много, что кажется, кукурузы в поле меньше, чем человеческих фигур в грязно-зеленом обмундировании.

В воронку, оставшуюся от недавнего обстрела, ко мне скатился Оленев:

— Бери машину, любой ценой проберись к пехоте и заставь их прекратить огонь. Затем передай командиру пехоты: нужно немедленно атаковать лес, сейчас можно захватить немецкую группировку, зажатую между нами и Луговым. Все запомнила, что я сказал?

Я кивнула.

— Так вот, еще раз — любой ценой дойди, понятно? Как-только выскочишь на дорогу, стреляй во все стороны и лети скорее к Яковенко. Там сама определишь, как лучше действовать. Ну, командуй. Ни пуха ни пера! [269]

Вместе со мной на «виллис» вскочили два автоматчика. И вот, ломая кусты, как с трамплина, чуть не выбросив своих пассажиров, наша машина прыгнула на дорогу, прямо в группу ошалевших гитлеровцев. Лихо развернул машину шофер. Поливая кукурузу свинцовым дождем, мчались мы по дороге.

Иной раз в кино, по прихоти сценариста и режиссера, герой фильма, спасаясь бегством, скачет на взмыленном коне впереди своих преследователей; за ним гонятся, в него беспорядочно стреляют, но герой перелетает под градом пуль через пропасть и, невредимый, уходит от преследования. В таких случаях смотришь и думаешь: «Ну и чушь! Столько стреляют, а он как заколдованный!» Когда наш «виллис» летел по дороге, которую с обеих сторон обступила зеленая жесткая стена высокой кукурузы, когда над нами, прорезая воздух, во всех направлениях свистели пули, я невольно вспоминала погоню в кинофильме. Через несколько минут, невредимые, мы была под защитой танков.

Танкисты Яковенко, получив предварительный приказ «стоять на месте, в бой не ввязываться и ждать распоряжений», от сознания своей силы и в то же время полной невозможности помочь нам, стиснув зубы, наблюдали за частыми разрывами и дымом, обволакивающим высоту.

Моя машина, огрызающаяся на ходу огнем автоматов, неожиданно вылетевшая из-за поворота дороги, была встречена радостными криками. Узнав, что подходит наша пехота, меня чуть было не стали качать.

Яковенко посоветовал для дальнейшего пути взять танк, но я отказалась: если из кукурузы, со стороны противника, выскочит танк, то еще до того, как успеешь дать знать о себе, наши артиллеристы расстреляют его прямой наводкой. А маленький открытый «виллис», да еще если помахать белым платком, они подпустят.

С Яковенко договорились так: он развернет пару танков и даст несколько очередей из пулеметов, а если потребуется, го и выпустит по одному снаряду вправо и влево от дороги, немцы отхлынут в сторону, а я в это время попробую проскочить.

— А мне не попадет за это? — усомнился Яковенко. — Сколько раз просил разрешить атаковать, и все один ответ: «Ждите».

— Вот ты и дождался, — ответила я, вспомнив слова Оленева: «Командуй, любой ценой дойди до пехоты...» — Разворачивай машины.

Танки двинулись на немую стену кукурузы, скрывающую в себе врага. Как выводки куропаток из-под ног охотников, выскакивали чуть ли не из-под гусениц танков группки вражеских [270] солдат. Через три-четыре минуты, вырвавшись из-за танков, наша машина помчалась вперед.

За ближайшим поворотом остановились. Навстречу скакали кавалеристы. Я встала и замахала белым платком над головой. Нас окружили, и мы с удовольствием подняли вверх руки, как этого потребовали кавалеристы, а затем я достала удостоверение личности: словам не верили. Кавалеристы отвели от нас пистолеты и карабины; один из них по команде офицера пришпорил коня и поскакал к артиллеристам с приказом: «Прекратить огонь!»; остальные эскортировали меня к командиру.

Высокий, плотный подполковник, с рукой, подвязанной на черной косынке, стоял в окружении нескольких офицеров.

— Офицер связи гвардейской танковой бригады Третьего Украинского фронта! — в первый раз с гордостью назвала я свою должность.

— Командир стрелкового полка войск Второго Украинского фронта! — официально ответил мне подполковник, и лицо его расплылось в широчайшей радостной улыбке: — Давай поцелуемся, товарищ Третий Украинский фронт!

Под громкое «ура» мы троекратно, по-русски, расцеловались. Я передала командиру полка просьбу комбрига: как можно скорей атаковать засевших в лесу фашистов.

Забыв об усталости, пехота атаковала лес. Зажатые между пехотой и нашей высоткой, немцы даже не пытались сопротивляться, предпочитая почему-то сдаваться невидимому врагу с высотки. Ребята сверху указывали дорогу в плен — небольшую лощину. Там под надзором разведчиков уже собралось немало пленных.

Пока пехота прочищала лес, командир стрелкового полка, взобравшись на наш КП, рассказывал новости:

— Им теперь гроб. Румыния двадцать четвертого августа вышла из игры. Она прекратила военные действия против Советского Союза. Войска Второго Украинского фронта уже целиком овладели румынским берегом Прута и идут по обоим берегам.

Оказалось, с частью войск, шедших по левому берегу, мы и встретились. Связавшись с Луговым, узнали, что к нему также подошли стрелковые части Третьего Украинского фронта. Кольцо окружения румыно-немецкой группировки «Южная Украина» замкнулось.

* * *

К вечеру мы вышли из леса и соединились с частями нашей бригады. При одном взгляде на почерневшего, с ввалившимися [271] глазами Лугового исчезла радость, вызванная встречей с товарищами. На траве под кустом шиповника лежал Колбинский. Над ним склонился врач стрелкового полка, несколько поодаль, обнажив головы, стояли танкисты 3-го батальона. Колбинский умирал.

Твердый удушливый комок подступил к горлу: слез не было. Сейчас каждый из нас готов был отдать свою кровь, чтобы вызвать хотя бы слабый румянец на посеревшем лице Колбинского. Но что сделаешь, чтобы задыхающийся человек мог легко вздохнуть? Самое страшное, когда ничего, ничего уже нельзя сделать.

Луговой шепотом рассказал, что летчики несколько раз пытались на маленьких «У-2» забрать Колбинского и не смогли приземлиться. А теперь, когда подоспел врач, было уже поздно.

— Много крови потерял, — покачал головой врач. — Была бы кровь... переливание сделать... Может, была бы надежда.

— Возьмите мою! У меня хорошая, первой группы. — Незнакомым, приглушенным голосом сказал Максимов и поспешно рванул рукав своей гимнастерки так, что отлетели пуговицы.

— Да, да, — ухватился за эту мысль врач, — попробуем последнее средство.

Кузьмич лег рядом с Колбинским. Стало очень тихо. Только легкий ветерок шелестел в кустах, пригибая к изголовью танкистов тонкие ветки шиповника. Чуть-чуть шевельнулись губы раненого комбата. Луговой склонился низко-низко, но не разобрал уже слов, Колбинский прерывисто, глубоко вздохнул...

Лицо у капитана стало спокойным и немного строгим. Тело не напряжено. Оно лежало мягко на зеленом ложе. И только окровавленные бинты на ногах да струйка алой крови, медленно стекающая из резиновой трубки по его безжизненой руке, говорили о том, что свершилось непоправимое.

Солнечный луч осветил кусты шиповника, еще ярче стали его ягоды, будто это кровь Колбинского, пролитая за освобождение этой земли.

Вечером бригада сосредоточилась около деревни Чадыр. Несмотря на усталость, я чувствовала, что не засну в эту ночь: перед глазами стояло строгое лицо погибшего Колбинского. Неудержимо тянуло в 3-й батальон: хотелось поговорить с кем-нибудь о Колбинском, забыть о смерти и вспомнить его живого, сильного и мудрого и таким сохранить в памяти на всю жизнь. Хотелось побыть вместе с его боевыми товарищами, услышать о последнем бое их комбата.

Не меня одну привели такие мысли в тесную хату, занятую штабом 3-го батальона. Пришли танкисты из батальона Ракитного, [272] офицеры и солдаты штаба, разведчики, автоматчики. Примостившись на краешке скамьи, прислушалась к рассказу капитана Лыкова:

— ...Цветущая Долина — очень нескладная деревушка — и впрямь в долине. Сзади лес, впереди лес, справа и слева холмы с рощами. Это та самая деревня, где мы заняли оборону, выйдя из леса, — пояснил Лыков мне, как опоздавшей к началу рассказа. — У второго батальона танков меньше, чем у нас, и майор Луговой приказал им занять оборону со стороны леса, сзади, ну, откуда мы пришли. Остальное досталось на нашу долю.

Танки Колбинский расставил почти в деревне, у крестьянских домиков в огородах, а один взвод — на скатах холма, метрах в восьмистах справа. Слева-то — рощи, что на холмах переходили в лес, вот Андрей и решил держать тот лес под наблюдением.

Не успели мы еще толком расставить машины, как прямо на шоссе из-за поворота появился противник. Впереди танки. Идут на полной скорости и садят из пушек по деревне куда попало. Я к Андрею подбегаю. «Встречать, — кричу, — надо!» Но он стоит, будто не слышит. «Ну и гады! По мирной деревне стреляют. Удирают, а гадят на прощанье», — только и процедил сквозь зубы.

Я ему: «Какое удирают! По нас бьют!» — «Они не знают, что мы здесь. Не видишь, что ли? — с досадой оглянулся на меня Андрей. — Спокойно едут, именно едут, а стреляют по хатам, чтобы сжечь деревню, все живое уничтожить».

Сколько знал Андрея, никогда удивляться ему не переставал: как это он в одну минуту все умеет понять — ведь, правда, по хатам бьют и идут в колонне, не в боевом порядке. А все же приближаются!

— Надо написать письмо семье комбата, всем батальоном написать, — раздался громкий голос из группы танкистов из-за печки. — Жена у него, ребятишки...

Я вздрогнула, перед глазами как живой встал Колбинский с поднятым для прощального салюта пистолетом: «Матерям я всегда пишу сам. И ребятишкам... Пусть останется им память — письмо об отце-воине».

— Надо написать, — подхватили мысль танкисты, и тут же кто-то продиктовал: — «...отец ваш, ребята, погиб в борьбе с фашистскими захватчиками. Он ненавидел самое слово «фашизм». Фашисты хотели стереть с лица земли самое светлое и чистое, самое прекрасное — Советский Союз, нашу Родину, ребята. Отец ваш три года сражался с врагом, он дожил до счастливой минуты — до полного изгнания врага с нашей земли. Гордитесь [273] вашим отцом, дорогие вы наши ребята, гордитесь так же, как мы гордимся гвардии капитаном Колбинским, нашим любимым боевым командиром».

В углу у печки заспорили, должно быть обсуждая дальнейшие строки. Лыков снова повернулся к нам и продолжал:

— Так вот, я и говорю Андрею: «Приближаются танки-то». А он как накинется на меня: «Чего, мол, стоишь и панику разводишь? Прикажи ротным, чтобы ждали моей команды». Свирепый он был после вчерашней ночи, все никак не мог забыть Торопова, — любил он его. А и вправду светлый паренек был и характером Колбинскому подходил: вдумчивый, спокойный, смелый.

Не успел я до рации добежать, как Андрей догнал меня и сам командует: «Огонь!» Сразу три танка подожгли, а пока они разобрались, в чем дело, еще два. Что тут началось!.. Те, что впереди были, попятились, на задних наезжают, машины сзади у них шли с пехотой, так их поопрокидывали, пехота врассыпную. Так быстро отступили, как будто ветром сдуло.

— «...А фашистских танков наш батальон в этот день подбил девятнадцать штук, и в плен взяли больше четырех тысяч гитлеровцев...» — громко донеслось из-за печки.

— Во-во, и пленных взяли много. Их Андрей приказал собрать в овраг за деревней, там и сторожить.

Подбегает к Андрею вдруг целая делегация: две женщины, старуха какая-то с ними и дед седой. «Товарищ начальник, — кричат, — что же это, опять антихрист в деревню придет, побьет всех-то?.. У нас старые да малые».

У Колбинского лицо сразу другое стало, — хоть и озабоченное, а в глазах теплинка. «Не пустим, — говорит, — обратно, никогда не пустим! Идите спокойно по домам». — «Так дома-то горят», — завыли бабы.

Подозвал Андрей нашего Кузьмича и приказал найти место побезопаснее, в овраге где-нибудь, и вывести туда население.

— «...О вашем отце будет песни петь молдавский народ», — со слезами в голосе продиктовали из-за печки.

— Хорошо сказано, — одобрительно кивнул головой Лыков. — Обязательно будет, и не только в Цветущей Долине, потому что он за народ, за Родину воевал и погиб... погиб...

Лыков сжал виски ладонями, помолчал немного.

— Дальше трудно пересказать по порядку весь день.

Узнав, что деревня занята, немцы стали атаковать нас со всех сторон. Техники у них много было, прорваться к реке хотели любой ценой, вот и кидались, как бешеные собаки. Согласованности у них между собой не было; каждый, наверное, думал [274] только, как бы ему проскочить; это им мешало предложить нам решительный бой. Атаки повторялись одна за другой и все с разных сторон. Укусят справа — обломаем им зубы; подожгут хвост, а не успокоятся, кусают полевее, опять отгоним — помолчат и снова кусают.

— «...Одиннадцать атак отбил в этот день наш батальон, и всегда впереди был ваш отец, ребята», — вплелись в рассказ прочитанные густым басом строки письма к семье комбата.

— Какой там одиннадцать! Разве их сосчитаешь? — отмахнулся Лыков. — Колбинский почернел весь, грязный, закопченный. Танк свой поставил в общую оборону, а сам все больше пешком перебегал от роты к роте — туда, где труднее всего приходилось. Заберется в танк к ротному и оттуда командует. Часам к четырем все стихло, будто вымерло.

«Теперь жди какого-нибудь подвоха», — сказал Колбинский. — Пошли в рощу! Оттуда виднее будет».

Колбинский взял с собой меня, Новожилова, и мы за деревьями пробрались к тому взводу танков, что стоял на холме слева и до сих пор в бою не участвовал. Взобрались мы на один танк, командир танка из башни вылез, смотрим в сторону леса, что на скатах противоположного холма. Андрей очень пристально смотрел, смотрел да вдруг как закричит: «Самоходки! Самоходки!» Все мы трое глядим в ту же сторону и ничего не видим. А он снова: «Самоходки!» Командиру танка по шлему ладонью хлопнул так, что тот сразу в башню нырнул. Андрей наклонился, крикнул ему прицел и дальность, а сам спрыгнул с машины и побежал к другому танку. Мы — за ним, ничего не понимаем и не видим. А Андрей уже другому командиру направление указывает, командует прицел и огонь. Вдруг как ахнет из леса. И первый наш танк, с которого мы только что соскочили, загорелся. Тут только мы увидели, что из леса, замаскированные наваленными на них кустами, выдвигаются четыре самоходки.

Наши два танка открыли огонь; увидели немцев и из деревни и тоже открыли огонь. Две немецкие машины загорелись, две топчутся на месте и продолжают стрелять. Задымил еще один наш танк.

«Надо перебросить поближе первую роту!» — крикнул нам Андрей и побежал к деревне.

Я — за ним, сзади меня Новожилов.

Андрей бежал впереди меня шагах в двадцати; он был уже у первых домов, когда впереди на дороге разорвался снаряд... Я сначала ничего не видел, кроме клуба пыли, помню только, что закричал не своим голосом; «Андрей!», — а может, это и не я, а Новожилов, потому что он около меня очутился и за [275] руку меня схватил. Стоим мы как вкопанные и бежать боимся, боимся увидеть то, о чем подумать страшно: снаряд-то совсем у ног Колбинского разорвался. Пыль чуть рассеялась, и видим мы: ползет по дороге Колбинский. Мы — к нему. Поднимаем его, а он стонет: «Нога... нога...» Глянул я — и в голове помутилось: одна нога у него на штанине болтается.

Оттащили мы его в сторону. Я ремешок с планшетки сорвал, жгут из него пытаюсь сделать. Вдруг Андрей как закричит на Новожилова: «Не смей теряться, принимай батальон... Следи в оба за тем лесом, сейчас тебя всерьез атаковать будут. Беги к первой роте!» А сам зубами скрипит, боль скрывает. Проводил Женьку глазами, тогда только будто ослаб. Откинулся на траву, лежит, глаза помутнели.

«Ноги, Степан, ноги...» — слабо так говорит. «Ничего, — говорю, — Андрей, одна совсем хорошая, а вторая наладится», — а у самого руки трясутся, никак жгут не наложу.

Подбегает тут к нам Валя, машинистка ваша из штаба. «Дайте, — говорит, — я сама». Глянула только и сразу мне команду: «Режьте сапоги и комбинезон». Смотрю я, как она ловко с ножницами и бинтом орудует, и стыдно стало за свою растерянность. Руки у нее маленькие, гимнастерка в запекшейся крови. Медицина-то наша со штабом отстала, так Валя целый день сегодня одна под огнем раненых перевязывала. Сколько она жизней только за сегодняшний день спасла! Видел я ее как-то раньше в штабе. Сидит чистенькая, аккуратная, завитушки волов у висков, стучит на машинке. И не подумаешь, что такая смирная девушка на тяжелую работу, на боевой подвиг способна.

Колбинскому, наверное, полегче стало после перевязки. Он даже улыбнулся Вале.

«Молодец, ловко работаешь, спасибо. Когда только сестрой успела стать?»

Валя голову его себе на колени положила, мокрой тряпочкой лицо вытирает и тоже старается улыбнуться: «Машинистка — очень уж узкая на войне специальность, надо еще одну иметь, вот и стала сестрой».

«Небось страшно бывает под обстрелом, особенно когда к подбитому танку ползти надо?» — поддержал я разговор, чувствуя, что Колбинского это отвлекает от боли и ему вроде легче становится.

«Бывает», — кивнула головой Валя. «Ну и что?» — «Ползу. Ведь надо же работать как следует. Раненый ждать не может, пока я буду бояться: у него кровь течет. Пока солдат в бою, вы командуете им, а за жизнь раненого я отвечаю...» [276]

Близкие разрывы прервали ее на полуслове. Андрей приподнялся на локтях, прислушался. «Несите меня к рации, и поскорее», — приказал он.

Пока мы его донесли, ему опять плохо стало. Зубы стиснул и сквозь зубы твердит одно: «Положите около рации».

Никогда я этого боя не забуду... Нажимали на нас немцы сразу со всех сторон. Грохот разрывов, дым, пыль стояли над деревней добрых два часа. Мы, здоровые, способные дойти до места и увидеть все своими глазами, и то порой теряли ориентировку. Такие минуты Колбинский будто угадывал. Истекающий кровью из раны в боку, которую мы увидели только после его смерти, с перебитыми ногами, преодолевая боль и все усиливающуюся слабость, Колбинский подзывал меня и тихо говорил: «Передай Новожилову, я советую ему сосредоточить внимание на молодом леске справа, — оттуда наибольшая угроза», или: «Посоветуй Новожилову поскорее связаться с Ракитным — тому скоро придется туго, надо помочь».

Больше мне не приходилось встречаться с такими командирами, как Колбинский, которые умели бы так понимать обстановку и предугадывать события. За примером далеко не ходить: самоходки в лесу рассмотрел. И Новожилов, и я, и командир танка, и все смотрели в ту же сторону — и ничего не видели. По каким приметам, какая интуиция подсказала Андрею, что в кустах враг, одному ему только известно. Что ни говори, мудро воевать умеет... — Лыков запнулся, с трудом, будто твердый комок проглотил, — умел Колбинский... — тихо поправился Степан и опустил голову.

— «Тяжело раненный, капитан оставался в строю, сам командовал по радио. И фашисты не прорвались. Отец ваш, ребята, выполнил свой долг с честью, как коммунист, как советский танкист, как герой своего народа...» — заключительным печальным и в то же время торжественным аккордом прозвучали в наступившей тишине громко прочитанные строки из солдатского письма ребятишкам комбата.

Вот уже поставлена последняя подпись под письмом, но никто не уходил. Несколько минут сидели молча. Думалось о будущем, о предстоящих боях. Все помыслы, все чувства свои Андрей Колбинский отдал Родине, победе. И при мысли, что он не дожил до победы, больно сжималось сердце.

...Ночью в деревушку Чадыр, где расположилась наша бригада, разведчики привели группу захваченных ими в лесу пленных. Сейчас их выстроили перед домом.

— Ну-ка, освети мне всю эту компанию! — крикнул комбриг шоферу бронетранспортера, на котором доставили пленных. [277]

Сильный свет фар заставил зажмуриться прижавшихся друг к другу грязных, оборванных солдат в немецкой форме. Полковник не успел сделать и двух шагов к ним, как из бронетранспортера выскочил кто-то и со страшным криком метнулся к пленным, опередив комбрига. Все оцепенели: столько боли, отчаяния и ужаса было в этом нечеловеческом крике. Шофер, испугавшись, выключил свет.

— Свет, ради всего святого, свет! Товарищ полковник, умоляю, скорее свет! — звучал из темноты отчаянный призыв.

Снова вспыхнули фары. В центре группы судорожно вцепился в борта шинели одного из пленных сержант-разведчик. Пленный, видимо, еще в темноте пытался оторвать от себя разведчика, но при свете, заглянув ему в глаза, должно быть, увидел в них что-то такое, что заставило его отшатнуться и бессильно опустить руки.

— Коваленко, — окликнул Оленев, — в чем дело?

Он обращался к лучшему разведчику нашей бригады, на редкость веселому, общительному и очень светлому пареньку. Обычно от того веяло юношеским задором, а сияющие глаза, казалось, радовались всему: и боевой удаче товарищей, и ясному дню, и найденному красивому цветку, и хорошей песне на привале. Он знал множество украинских песен и пел их приятным тенорком, аккомпанируя себе на гармони. Если где-нибудь в самой напряженной обстановке слышался смех, — значит, там был Коваленко.

Подчеркнуто подтянутый, с непокорно выбивающимся чубом из-под лихо надетой набекрень пилотки, сияющий множеством орденов — таким запомнился мне разведчик. Сейчас он с силой отшвырнул пленного и брезгливо отряхнул руки.

— Сержант Коваленко, — приказал Оленев, — доложите, в чем дело!

— Товарищ полковник... — растерянно обратился к комбригу Коваленко.

— Я не немец, — перебил сержанта пленный и вышел из шеренги. Он говорил на чистом русском языке. — Это мой младший брат.

Коваленко весь передернулся, будто его кто ударил плетью. Старший брат нашего общего любимца, кавалера трех орденов «Слава» и еще семи орденов и медалей, бесстрашного разведчика, лихого запевалы, отличного стрелка-пулеметчика Коваленко оказался предателем. Коваленко-старший пытался уйти с немцами и скрыться от гнева и кары народа. На допросе у комбрига он так же легко, как раньше предавал Родину, рассказал все, что знал о группировке противника. [278]

А на крыльце хаты тяжелыми мужскими слезами плакал сержант Коваленко, умоляя замполита дать ему возможность собственной рукой расстрелять мерзавца.

— Мы не расстреливаем пленных, — возразил Оленев.

— Так то ж немцев... а это... позор нашего рода... Гадина без имени...

Именем Союза Советских Социалистических Республик предателю объявили смертный приговор. Его привел в исполнение гвардии сержант Коваленко.