Сюрпризы под занавес

Я никогда не считал себя рьяным партийным деятелем, не стремился достичь высот власти на партийном поприще, хотя не единожды бывал секретарем партийной организации, но никогда не извлекал для себя из этого никаких благ, и даже мысль не приходила в голову, что из этого можно что-то высосать. Исходя из этого, не представлял себя и делегатом партийного съезда просто потому, что это не та область, где я могу применить свои способности. Но человек предполагает, а Бог располагает. И опыт жизни, и объективные механизмы действия Вне нас в очередной раз продемонстрировали мне, что я оказался неправ.

XXVIII съезд КПСС не без основания являлся переломным в жизни и деятельности компартии на современном этапе. Поэтому подготовка к нему, подбор документов, делегатов начались загодя и носили скрупулезный, придирчивый характер.

Я никогда не ставил себе задачу стать делегатом XXVIII или иного съезда, тем не менее, на первом же предвыборном собрании столкнулся с массой интересных моментов. Все началось с того, что 51-й Тульский парашютно-десантный полк выдвинул меня кандидатом в делегаты. Я отнесся к этому достаточно спокойно. Никаких наполеоновских планов в голове не было. На предвыборное собрание прибыл генерал-лейтенант В. К. Полевик. В кулуарном разговоре он мне заявил, что есть такое мнение, что делегатами XXVIII съезда должны быть Командующий ВДВ В. А. Ачалов и он, член Военного совета, то бишь генерал Полевик.

«Зная обстановку в дивизии, настроение офицеров, я сказал ему, что, наверное, этот вопрос разрешим, но на данном этапе, в прямом соперничестве со мной, он проиграет. Предложил [317] ему искать какие-то другие пути решения проблемы. Генерал Полевик отнесся к моим словам достаточно самонадеянно и высокомерно. Заявил: «Посмотрим!», и мы пошли на выборное собрание.

На тот период в полку было 123 члена КПСС. Собрание проходило в клубе полка. Клерки генерала Полевика взяли бразды правления в свои руки, и собрание началось вроде бы по известному плану. Сценарий был проработан заранее Все шло достаточно гладко. Народ кивал и соглашался до тех пор, пока дело не дошло до голосования, и тут выяснилось, что обстановка и умонастроения существенно изменились. Когда весьма торжественно и приподнято было предложено голосовать за генерал-лейтенанта Полевика, наступил кульминационный момент собрания. Выяснилось, что за него проголосовало всего девять человек из 123, причем пять из них были заместителями командира полка, народ, до известной степени вкусивший от плода конъюнктуры, к тому же сидевший в первом ряду, а поворачиваться, ловить реакцию зала было просто неудобно. Другие четверо — старые прапорщики, которых воспитывал еще Берия. У них сомнений не было: приказано избрать члена Военного совета — «Есть!» — и никаких споров-разговоров быть не должно! И вот в гробовой тишине девять человек проголосовали «за». «Против», «воздержавшихся» объявлять не стали — было некорректно. Эта поняли даже клерки. Зато когда была выдвинута моя кандидатура и во вторую очередь, менее приподнято, было объявлено голосование, здесь в воздух взметнулись в едином порыве более сотни рук. Подсчет был просто нецелесообразен и унизителен. Осуществлять его не стали, просто записали в протокол: 123 — 9 = 114 — «за» и 9 «против». Фиаско было очевидным, весомым и болезненным. Владимир Константинович нервно посмеялся в фойе клуба, пытаясь подсластить себе пилюлю, и, не утруждая себя церемонией прощания, сел в машину и убыл.

Второй выборный этап я прошел еще легче и смешнее. Когда в клубе бригады связи ВДВ в Медвежьих Озерах собрался «вэдэвэшный хурал» по выдвижению депутатов, я первых полтора часа тихо и мирно дремал в пятом ряду, слушая вполуха то, о чем говорилось с трибуны. К исходу полутора часов я окончательно убедился, что говорилась очевидная галиматья. Длинное объединялось с кислым, налицо были разброд и шатания, брожение умов. Захотелось [318] поставить все на свое место, по крайней мере, как мне это виделось. Я взял слово и выступал в течение восьми минут, я о кончилось тем, что публика единодушно проголосовали, чтобы делегатами на съезд были Владислав Алексеевич Ачалов и я. Дивизия, которой я на тот период командовал, отнеслась к этому событию нормально, как к логическому завершению определенного этапа, зато в высших командных эшелонах ко мне начали относиться с определенным придыханием: «Ах, ах, делегат, всенародно избранный!»

И вот наступил первый день работы съезда. Он начался не как первый день XXVIII съезда КПСС. Не берусь судить, кто, что и где доворачивал, но на первом этапе собрался первый учредительный съезд Российской компартии. Великая матушка — Россия обнаружила, что у нее нет своей коммунистической партии, очень удивилась этому обстоятельству и решила восполнить пробел.

Никогда на протяжении всей своей 40-летней жизни я не попадал на подобного рода собрания, естественно, и не знал, как себя на них вести. Не допускал даже мысли, что я могу оказать какое-то воздействие на ход и исход этого съезда, поэтому счел за благо смотреть, слушать и наблюдать.

Вот здесь для меня впервые во всей своей неприглядности открылась очевидная истина, что единство коммунистической партии — мнимо и она далеко не так монолитна, как нам это внушали, и что в ней есть масса подспудных течений, представители которых зачастую стоят на противоположных позициях и сплошь и рядом непримиримы. Почему-то вспомнилась сказка Салтыкова-Щедрина о богатыре, который спал в дупле дерева, люди косились на него, уважали и боялись. Говорили: «Не дай Бог проснется!» А потом нашелся некто, кто самоуверенно-нагло пнул голову богатыря, и выяснилось, что голова — пустая и трухлявая, а величие — мнимое, надуманное.

Учредительный съезд Российской коммунистической партии бушевал три дня, преобладали эмоции. Даже для неподготовленного человека было ясно, что идет подспудная клановая борьба. Однако он так ни к чему не пришел и плавно перерос в XXVIII съезд КПСС. Внешне это выразилось в том, что количество делегатов в зале возросло с двух тысяч до пяти, а главенствующее место в президиуме занял М. С. Горбачев. Для меня все это было внове, удивительно, свежо, честно говоря, я очень надеялся и рассчитывал, что XXVII съезд [319] после XIX партконференции, достаточно мутной, скандальной и неоднозначной, расставит все на свои места и позволит прийти к какому-то единству взглядов. Поэтому я молчал и наблюдал. Первые четыре дня сценарий съезда развивался достаточно степенно и до какой-то степени логично. Всплески эмоций были, но незначительные. Каждый день на трибуне съезда царил Александр Николаевич Яковлев, в среднем от трех до пяти раз на день, учил нас, дураков, куда и как идти, каким местом думать.

Съездом было принято решение заслушать каждого члена ЦК КПСС. Схема определилась следующая: двадцать минут отчет, далее ответы на устные вопросы от каждого из 12 микрофонов, потом ответы на письменные вопросы. Общая продолжительность ответов на вопросы 40 минут. Вечером четвертого дня съезда Александр Николаевич Яковлев провел узкое кулуарное совещание с демократической платформой в КПСС. Проникшие на это совещание литовские ребята записали содержание совещания на диктофон и на следующее утро распечатали и распространили среди депутатов. Здесь выяснилось, Что то, что говорил Александр Николаевич для всех, существенно отличалось от того, что он говорил для узкого круга избранных. Для меня это был первый ощутимый удар и демонстрация двойной морали. Позже я уже привык и относился к подобным проявлениям достаточно спокойно, но тогда это был удар...

Когда распечатка попала ко мне и я с ней детально ознакомился, мои небольшие от природы глаза, образно выражаясь, полезли на лоб. Отличие официальных речей от кулуарных было разительное. На полях распечатки я набросал 17 вопросов к А. Н. Яковлеву. Справедливо решив, что задать такое количество вопросов мне никто не даст, я выбрал два, на мой взгляд, наиболее существенных, и полез к микрофону. Нравы там царили очень простые: кто самый здоровый — тому и микрофон. Я оказался на балконе у восьмого микрофона самым здоровым — и микрофон достался мне. После логичного и плавного отчета А. Н. Яковлева Михаил Сергеевич начал перечислять микрофоны: первый, второй... Наконец очередь дошла и до меня: «Товарищ генерал, восьмой микрофон, пожалуйста!» Я задал два вопроса, третий родился спонтанно по ходу. Первый вопрос: «Александр Николаевич, в природе существует неопубликованная книга «Мое видение марксизма», объем 600 страниц, автор — вы. [320]

На чем основывается ваше утверждение, что за ее опубликоние вас вздернут на первой попавшейся осине, и кто вешатели?» Второй вопрос: «Вы назвали Алиева, Кунаева, Рашидова несчастными людьми, жертвами системы. Как вы смотрите на то, чтобы.в этот ряд поместить и Леонида Ильича Брежнева?» И третий вопрос: «Сколько у вас вообще лиц, Александр Николаевич?»

По мере того, как я говорил, зал стихал. Второй и третий вопросы я произносил в мертвой тишине. Александр Николаевич стал примерно на голову ниже, по-видимому, неуютно почувствовал себя и Михаил Сергеевич. Желая выиграть время, они, не сговариваясь, спросили одновременно: «Что, что вы сказали, повторите!» Я не ленивый, я начал повторять. Реакция зала была диаметрально противоположной. Если первый вопрос я произносил практически в полной тишине, то второй и третий — на повышенных тонах, чтобы перекрыть нарастающий шум, гвалт. Публика бушевала не менее 5-7 минут. За это время Александр Николаевич как опытный демагог оправился и, когда наконец наступила относительная тишина, повел примерно следующую речь: «Те вопросы, которые затронул товарищ генерал, для меня как-то очень близко соотносятся с кремлевской стеной». И далее развил тему: «А целесообразно ли иметь на главной площади страны кладбище, а все ли дорогие покойники действительно дорогие, и правильно ли они, покойники, там лежат». После чего, сославшись на страшную головную боль, под недоуменный шум зала удалился. В огороде — бузина, а в Киеве — дядька!..

Прекрасный прием, я благодарен Александру Николаевичу за науку. Это была суббота. За оставшиеся полдня субботы, за воскресенье натасканная команда Александра Николаевича отладила расстроившуюся было машину. Утреннее заседание в понедельник началось с выступления товарища Яковлева: «Борьба на съезде приобретает отвратительный характер и формы, требую расследования!»

Съезд согласился с доводами Александра Николаевича.

Была назначена комиссия. Забегая вперед, скажу: на протяжении всех оставшихся до конца работы дней я ждал, что ко мне подойдет кто-то из членов этой комиссии и поинтересуется, на основании чего я задавал свои вопросы. Никто ко мне не подошел. В самом конце работы съезда кто-то вспомнил, что неплохо было бы заслушать председателя комиссии [321] по расследованию дела А. Н. Яковлева. Долго искали председателя, нашли его, выслушали весьма невразумительный лепет, плюнули. Далее съезд пошел в том же русле, с точки зрения стороннего свежего наблюдателя все это было страшно интересно. Например, отчет секретаря ЦК, члена Политбюро Зайкова. Судя ло всему, двадцатиминутную ре-чугу товарищу Зайкову подготовил референт, а он перед выходом на трибуну не удосужился даже прочитать чужой труд, чтобы оставить себе свободу для маневра и импровизации. Положение человека, вышедшего на трибуну перед пятитысячной аудиторией, незнакомого с текстом того, что он должен был озвучить, намертво привязало его к машинописным листкам. Он не смел поднять от них глаз. Но, несмотря на пятерочную старательность, два казуса все же произошло. Первый состоял в том, что товарищу Зайкову попалось слово «анахронизм» и, по-видимому, с переносом. По преклонному своему возрасту Зайков перенос потерял и в поисках окончания начал бубнить перед отличными микрофонами Дворца съездов: «Ана-ана ...ананизм!» Зал лег... Пока все хохотали, товарищ Зайков «отловил» окончание слова и, как ни в чем не бывало, продолжил чтение текста. В конце товарищу Зайкову, по-видимому, захотелось сказать несколько слов от души. Он оторвался, наконец, от проклятого, надоевшего текста, снял очки, поднял просветленный взгляд на зал и с пафосом произнес: «Товарищи, я снимаю с себя всякую ответственность за положение дел в партии...» Зал онемел. Если секретарь ЦК снимает с себя всякую ответственность, то кто отвечать будет? Колхозница со статуи Мухиной или токарь дядя Ваня? Товарищ Зайков понял, что сказал что-то не то, надел очки и обратился к тексту: «Товарищи, извините, я не снимаю с себя ответственность за положение дел в партии».

Лучше бы он этого не говорил. Снял и снял. Был бы определенный налет загадочности. Было бы о чем поговорить в кулуарах. А тут получился просто вульгарный конфуз, и возникло подозрение на старческий маразм.

Второй кадр из этой когорты — товарищ Медведев, главный идеолог партии, как мне казалось, должен был быть оратором как минимум выше среднего, уметь доводить до широкой аудитории свои мысли, навязывать свою волю и понуждать к выполнению каких-то постулатов, даже если ты с ними не очень-то согласен. Когда Медведев вышел на трибуну, [322] выяснилось, что он вообще никакой оратор. С массой трудностей, поминутно обращаясь к шпаргалке, он кое-как довел до конца корявую речь. С явным напряжением, далеко не блестяще ответил на вопросы от микрофонов, а при переходе к ответам по запискам просто оконфузился. Какой-то злонамеренный тип написал в записке: «Тов. Медведев, какая разница между идеологией и сексом?»

Ну пробеги записку глазами, отложи ее в сторону с возгласом: «Это не корректно, это шутка» или там: «Это не серьезный вопрос», и все бы было в порядке. Но товарищ Медведев огласил текст записки, поднял жалостливый взгляд на зал и, растерянно улыбаясь, потерянным голосом сказал: «Товарищи, если о первом я еще могу говорить с вами, то на второе я уже не способен!» Комментарии излишни. Слушая наших «вождей», которых я привык видеть на стендах в ленинских комнатах под многозначным названием «Политбюро ЦК КПСС», где они, омоложенные искусной рукою, смотрели в будущее важно, многозначительно и целеустремленно, и сравнивая их реальный жалкий лепет при ответах на самые простые житейские вопросы, поневоле приходишь к мысли: «А кто же нами правит?» Боже мой, почему в нашем государстве, издревле славившемся светлыми умами, у руля власти находятся выжившие из ума старые маразматики, утратившие всякую связь с реальной действительностью недоумки, куда они нас ведут, почему мы за ними идем? Чего стоит государство, которым «руководят» бледная немощь и организационное бессилие? Как могло случиться, что селекция руководителей пошла в какую-то странную, мягко выражаясь, совершенно другую сторону, по пути явного регресса? Как же могут управлять страной люди, которым не дана самая элементарная, примитивная, приземленная ясность мысли?! Люди, которые не могут внятно связать двух слов. Как же мы дошли до такой жизни, как же это стало возможным?

Запомнилось выступление Э. А. Шеварднадзе, когда он в пылкой речи с явно выраженным грузинским акцентом публично сознался в единственном грехе, который отягощал его совесть: в семилетнем возрасте он, тогда еще Эдик, написал стихи, посвященные Сталину. Чего он до сих пор мучительно стыдится. А так он, Эдуард Амвросиевич, войдя в зрелые годы, всей душой и сердцем за!.. [323]

Потом был делегат, который встал и процитировал выдержки из стенограммы XXV съезда КПСС, где Эдуард Амвросиевич в самых лучших традициях грузинского застолья произнес оду-спич Леониду Ильичу Брежневу. И был вопрос этого делегата: «А не тяготит ли эта ода совесть Эдуарда Амвросиевича?..» Ответ был: «Нет, не тяготит, тогда это было так надо». Подтекст — тогда это было так выгодно. Потом Эдуард Амвросиевич, будучи министром иностранных дел СССР, в рекордно короткие сроки обеспечит вывод из стран дальнего зарубежья соединений и частей, знамена которых увенчаны гвардейскими лентами, тремя — пятью орденами, в названиях которых — История!.. Тем самым частично похерит при жизни и похоронит славу русского оружия. Плюнет на пролитую сотнями тысяч, миллионами людей на полях сражений Европы русскую кровь и одновременно походя плюнет в души потомков людей, которые эту кровь проливали. Эти рекордно короткие сроки и раболепс-кое угодничество перед «сильными мира сего» обернулись выходом и выводом людей и техники на совершенно не подготовленную базу, утратой этими прославленными частями боеготовности и боеспособности, проматыванием колоссального количества средств на территориях Германии, Польши, Венгрии, Чехословакии, каждый рубль из которых дался кровью, потом, жизнью, здоровьем на тот период еще советских людей. Но это все будет потом... потом.

Запомнился выход из партии и уход со съезда Бориса Николаевича Ельцина под робкие крики: «Позор». Запомнилось избрание И. К. Полозкова первым секретарем ЦК Коммунистической партии России, чему предшествовало то, что И. К. Полозков с гениальной простотой надул М. С. Горбачева. В день, предшествовавший выборам, на совещании представителей Иван Кузьмич вышел на трибуну и смиренно заявил, что он старый партократ с 32-летним стажем. Само упоминание его имени дискредитирует идею обновления партии, поэтому он снимает свою кандидатуру. Поблагодарил товарищей и сошел с трибуны. Михаил Сергеевич клюнул, поверил. Руки угодливых борзописцев, которые были готовы наполнить страницы газет, экраны телевизоров компроматом, хулительными и обличительными речами и статьями, были остановлены. Чего добивать человека, который все понял, раскаялся, осознал и сдался? А утром Иван Кузьмич опять вышел на трибуну и заявил, что всю ночь [324] совещался с ростовскими, краснодарскими и прочими товарищами, понял, что был неправ, и вернул свою смиренную кандидатуру в число кандидатов на пост первого секретаря. М. С. Горбачева, судя по некоторым признакам, чуть кондрашка не хватила. Но поезд уже ушел. Никакие борзописцы уже не были способны остановить победно мчащийся локомотив Полозкова, просто времени на это не осталось. Иван Кузьмич был избран первым секретарем и в лучших консервативных традициях порекомендовал оставить все как есть. И гниющая с головы рыба продолжала разлагаться. Ничего не изменилось, но печальный исход был предопределен.

Еще мне запомнилось, как делегация Российской коммунистической партии пригласила генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева ответить на вопросы. М. С. Горбачев явил свой светлый лик перед почти двухтысячной делегацией и заявил, что «мне с вами разговаривать не о чем. Мы стоим на разных идейных позициях». Повернулся и ушел. И оставил две тысячи делегатов 10-миллионной коммунистической партии России, мягко выражаясь, в глубоком недоумении. Это был конец связи российской компартии с КПСС. Из-за того, что я попинал ненавидимого минимум 80 процентами делегатов Яковлева, какой-то подполковник, фамилию, к сожалению, не помню, предложил избрать меня членом ЦК КПР. Меня внесли в списки и избрали, как помнится, 90 с чем-то процентами голосов. Я побывал на двух пленумах. Послушал визгливую и бесплодную перебранку писателей, аграриев. Понаблюдал откровенную, не гнушающуюся никакими средствами борьбу разных направлений и течений за постановку на определенную должность своего человека. Был свидетелем постыдного проигрывания сценария дележки должностей с розыгрышем: кто, когда и в какой момент какой компромат должен сбросить. Стал очевидцем того, что вопреки развитию логики событий, вопреки здравому смыслу, вопреки идущим в партии революционным (или контрреволюционным?) процессам, не берусь судить квалифицированно, было откровенно предложено занять страусиную позицию. Все хорошо, все нормально, все по плану, никаких резких движений. Пережили голод, переживем изобилие. В сочетании с ранее полученными впечатлениями об умственных и организаторских способностях, ораторском искусстве, порядочности наших вождей пришло осознание печальной истины, что мне на протяжении длительного периода [325] времени откровенно вешали спагетти на уши, а я верил. В партии буйствовала двойная, тройная мораль. В партии, по крайней мере в высших ее эшелонах, стал нормой закон: говорить одно, делать другое, думать третье. Я понял, что мне с этой организацией не по пути. И вот тогда, к исходу второго пленума, во мне родилось и окрепло убеждение, что больше сюда я не вернусь. Для меня рухнули все авторитеты. Отныне и до веку во мне сидит и твердо будет сидеть убеждение, что все смертные в той или иной мере конъюнктурны, никто не застрахован от ошибок, в том числе и самые великие, из чего я сделал вывод, что ко всему следует относиться предельно критически. То, что еще недавно мне казалось с определенных позиций большим, чистым, передовым, очень перспективным, при ближайшем рассмотрении оказалось ничтожным и жалким. Нахлынули давно мучавшие сомнения, припомнились недавние жаркие споры о личности и заслугах М. С. Горбачева. Тогда в ответ на доводы оппонентов относительно поразительной прогрессивности последнего генсека я задавал один, не лишенный ехидства вопрос: «Можно ли было во время 18-летнего, весьма специфического царствования Л. И. Брежнева стать секретарем ЦК КПСС, не испачкав рыла в пуху?» Оппоненты реагировали мгновенно, и в ста процентах случаев из 100 кричали: «Нет!» Я подытоживал: «Так о чем мы тогда спорим?» Все это — одна когорта. Я не вернулся больше в ЦК КПР. XXVIII съезд подвел в моей жизни (смею утверждать, что не только в моей) какую-то очень важную черту, которую еще предстоит осмыслить и с которой еще предстоит разобраться. Это мучительно непросто при всей кажущейся очевидности факта, но важно. Не переступив эту тяжкую ступеньку, невозможно двигаться дальше.

Почему стала возможна массовая деградация руководителей, а за ними — всего народа? Почему нормой жизни стала двойная мораль? Как могли облеченные самой высокой властью люди бессовестным образом лгать? Почему мы, российский народ, одолев врага в величайшей из войн, щедро оплатив победу кровью, жизнью, здоровьем наших людей, в конечном счете оказались за чертой бедности?

Почему, имея колоссальные богатства (ни одно государство в мире не может сравниться с нашим!), к которым нужно-то только руки и голову приложить, мы прозябаем в бедности и нищете? Почему горизонт светлого будущего не только не приближается, но и стремительно отдаляется от нас? Почему мы не хозяева на своей земле, а какие-то постыдные холуи? Почему нам наплевать на природу? Ведь это не только наше, за нами стоят дети, внуки, правнуки. Им жить на этой земле. Испоганенное нами сегодня больно хлестнет их в будущем. И еще десятки, сотни не менее горьких и безответных «почему»... [326]