Бессердечные авантюры генерала Сердечного

Жизнь и служба продолжались. 25 марта я с группой офицеров улетел на неделю для работы в Кострому, до предела обострив отношения с бывшим командиром дивизии генерал-майором Ф. И. Сердечным, ставшим тульским областным военным комиссаром.

Как я уже говорил, характера он был предельно жесткого и крутого, но на меня эта крутизна произливалась крайне редко. Он во многом содействовал моему становлению как командира, многому у него я научился. В общем, у меня были все основания относиться к нему с предельным уважением. Став облвоенкомом, генерал Сердечный изредка по привычке заезжал в штаб дивизии, делился впечатлениями о новой службе. Впечатления были исключительно положительные. Большое восхищение вызывало у него следующее обстоятельство: «Понимаешь, стоит на столике десяток телефонов и хоть бы один, сволочь, за день позвонил!» Служба у него до этого была тяжелая, вся сплошь на строевых должностях, поэтому, когда человек в финале такой службы получает должность, на которой можно передохнуть, за него можно только порадоваться.

Высказывал Федор Иванович иногда просьбы, которые носили необременительный характер, свойства были служебного и в 100 случаях из 100 выполнялись. В общем, существовала своего рода идиллическая картина, когда генерал, взрастив себе преемника и не без удовольствия взирая на плоды трудов своих, встречает полное взаимопонимание и уважение. В 20-х числах марта прибыл он ко мне чрезвычайно взъерошенным и агрессивно настроенным. Едва пробурчав приветствие, сразу взял быка за [268] рога:

— Ты знаешь, что все мои машины стоят у тебя на довольствии?

— Знаю.

— И как ты их обеспечиваешь запчастями?

— Как положено. Ваши машины составляют 17 процентов от стоящих у меня на довольствии, соответственно, вы получаете 17 процентов всех запчастей.

— Кто тебе это сказал?

— Что значит — сказал, вот расчет, подписанный заместителем командира дивизии по вооружению подполковником Давыдко.

— Давыдко ни хрена не знает! Какие 17 процентов, я тебе не считая скажу, что 30 процентов, а то и все 35! И потом, это в год, а дивизия задолжала облвоенкомату за последние пять лет!

Здесь я, не принимая его наступательного тона, расхохотался:

— Федор Иванович, позволю себе напомнить, что из пяти последних лет четыре года командовали дивизией вы! И вам ничего не мешало ежегодно и аккуратно рассчитываться с генералом Добровольским, вашим предшественником. Так что давайте однозначно будем разбираться в пределах того года, на протяжении которого дивизией командую я.

— Ну, это все ерунда! Добровольский был человек безвольный и с меня не требовал (здесь я ухмыльнулся, представив себе умного, ироничного, деликатного генерала Добровольского, требующего что-то у предельно грубого и не лезущего за матерным словом в карман генерала Сердечного), а я с тебя потребую, и ты мне все вернешь, и вернешь за пять лет! Если надо, поставлю на уши весь округ, но ты вернешь!..

Генерал Сердечный захлебнулся слюной.

— Федор Иванович, я завтра еще раз все перепроверю. За четыре предыдущих года ничего не будет, это я могу сказать сразу, а за последний год получите строго в соответствии с расчетом и ни гайкой больше.

— Какое мне дело до ваших с идиотом Давыдко расчетов. Я сказал: тридцать процентов и за пять лет!

— В таком случае вообще ничего не получите. Нет у меня ничего на складе!

— Ты, сопляк... — генерал захлебнулся вторично. Далее разговор в течение минуты носил предельно жесткий, непереводимый на литературный язык характер, после чего генерал [269] Сердечный вылетел из моего кабинета. Расстались мы совершеннейшими врагами, что, не скрою — дело прошлое, меня сильно огорчило. Нет, не из-за угроз, мне на них всегда было наплевать. Они на меня действовали, как красная тряпка на быка. Как уже было сказано, это был один из моих учителей. К учителям я всегда относился с уважением. Поставь он вопрос в другой форме, скорее всего, я нашел бы возможность ему помочь. С тем я и улетел. Вернулся в субботу, 1 апреля. На аэродроме меня встретил начальник штаба дивизии Н. Н. Нисифоров. Доложил, что в дивизии все нормально. Мы обменялись какими-то малозначащими фразами, помянули день шутников и на том разъехались по домам. Часов около 19 раздался звонок. Это был прокурор Тульского гарнизона. Он торопливо поздоровался и сбивчиво начал докладывать:

— Товарищ полковник, генерал Сердечный с вашим адъютантом учинили стрельбу, ранен человек, обстреляна машина. Оба с места происшествия скрылись!

— Ну вы, товарищ прокурор, артист!.. Ну все, все — поверил. С первым апреля!

— Какое первое апреля? Передо мной пистолет Сердечного и штаны пострадавшего — все в крови.

— Аркадий! Хватит этих душераздирающих подробностей из жизни кроликов, я же сказал — поверил. С первым апреля!

Прокурор продолжал упорствовать, наращивая все новые и новые подробности. Я разозлился: «Я сейчас, конечно, подъеду, но если товарищ прокурор наврал и это все первоапрельская шутка, тогда, ну, прокурор, — погоди!»

Вызвав машину, я поехал в прокуратуру. Прокурор, человек небольшого роста и обычно энергичный, веселый, жизнерадостный, выглядел подавленно. Перед ним на столе лежал «ПМ», рядом обойма, на табурете — окровавленные брюки. С первого взгляда стало ясно, что прокурору не до шуток. Весь вечер я посвятил разбирательству, в результате которого явственно проступила следующая картина. По наследству от Сердечного мне достался адъютант — старший прапорщик Виктор Алексеевич Величкин. Человек исключительной порядочности и честности, глубоко убежденный в том, что генерал — это человек, стоящий где-то рядом с Богом, и уж такой-то человек ничего противозаконного сделать не может. Во время своих многочисленных разъездов [270] адъютанта я с собой брал редко: постоянно не хватало места в машине или вертолете. Сердечный, зная о моих отлучках и по старой памяти, частенько по-тихому прихватывал адъютанта для выполнения каких-то своих задач. Так произошло и в октябре 1988 года. Я отлучился, Сердечный пригласил Величкина и ласково попросил: «Витя, я хочу дочке «Жигуля» купить, у меня, ты знаешь, есть, если два взять — не поймут. Поэтому давай-ка оформим его на тебя».

Что сказал генерал — для Величкина это свято. Машина была приобретена и оформлена. Истинный хозяин — Сердечный — положил в карман ключи от машины и от гаража, а мнимый хозяин — Величкин — отправился восвояси с чувством выполненного долга.

В эту мою отлучку Виктор Алексеевич был приглашен повторно. Речи уже были другие: «Знаешь, Виктор, на дачу не хватает, поэтому придется машину продать. По документам, хозяин — ты. Поэтому — не обессудь». Сказано — сделано. С утра первого апреля Сердечный с Величкиным смотались в Москву, в Южный порт.

Сердечный договорился с двумя какими-то проходимцами из Харькова и пригласил их встретиться в 16.00 в Туле, у магазина «Стрела». Потенциальные покупатели к указанному времени прибыли. Этой встрече предшествовала пикантная подробность. На 15 часов в облвоенкомате было назначено партсобрание, где с докладом должен был выступать облвоенком, то бишь Сердечный. Почему на 15 часов в субботу и первого апреля (!!!) — история умалчивает. Замполит военкомата прибыл напомнить «шефу» о собрании и принес подготовленный доклад. «Шеф» порекомендовал ему проводить собрание самостоятельно, заявив, что ему необходимо срочно пострелять в тире.

Вызвал первого заместителя, приказал ему получить и принести пистолет. Сунул его в карман кожаной куртки и убыл, оставив замполита в величайшем недоумении по поводу того, как можно променять доклад на партсобрании на стрельбу в тире...

Добросовестный и честный Виктор Алексеевич Величкин решал у кассы с одним из покупателей официальную Часть задачи, ни сном, ни духом не ведая, что творил его недавний начальник и командир. А в салоне машины, по словам одного из потерпевших, разыгралась следующая сцена. Шло бойкое обсуждение суммы «навара». После относительно [271] непродолжительного диспута высокие договаривариющиеся стороны достигли консенсуса. Один из покупателей достал весьма внушительных размеров пачку пятидесятирублевок и отсчитал оговоренную сумму — 5000 рублей. Внешний вид пачки мало изменился. Соотношение отсчитанной суммы и оставшейся было столь разительно велико, что Сердечный мгновенно сделал вывод, что продешевил, и потребовал по крайней мере еще полстолько, аргументируя тем, что «у тебя их много». Хозяин денежной суперпачки резонно возразил, что сколько б ни было — все мои. Атмосфера в салоне мгновенно накалилась. Сердечный достал пистолет и порекомендовал не доводить до греха. Хозяин пачки уперся. Сердечный и один из покупателей вылезли из машины, Второй остался за рулем. Последовал кратковременный «обмен любезностями», благодаря которым Федор Иванович, по-видимому, накалился до предела. Есть все основания так полагать, потому что вслед за этим сразу раздался выстрел с расстояния примерно полутора метров в голову сидящего за рулем человека. По счастливой случайности пуля попала в перегородку между стеклами кабины и не пробила ее. Угоди она на сантиметр — полтора правее, человек был бы, несомненно, убит, в лучшем случае тяжело ранен. Но она попала — куда попала. Покупатель с перепугу дал по газам и с максимально возможной скоростью скрылся с места происшествия. Вслед ему раздалось еще три выстрела, одним из которых, как выяснилось позже, было пробито заднее колесо. Убедившись, что самая вредная птичка улетела, разъяренный генерал Сердечный обратил свой взор ко второму онемевшему и остолбеневшему от неожиданности покупателю: «Ну, ты у меня за все ответишь!» Последовало два выстрела под ноги. На третьем выстреле то ли рука у Сердечного дрогнула, то ли покупатель поступил как в известной байке: «Идет человек с разбитым вдрызг лицом. Его спрашивают: «В чем дело?» — «Да меня хотели по заднице ударить, а я увернулся». В общем, что там произошло — судить трудно, но пуля попала в бедро, навылет, без повреждения кости. Человек упал и закричал. Сердечный опамятовался. Поставил пистолет на предохранитель, сунул его в карман и сделал знак водителю. Подкатила черная «Волга», и Федор Иванович убыли с места происшествия, оставив в толпе зевак потрясенного до глубины души Величкина.

Сердечный был одет по гражданке, зато водитель был в [272] форме и номера на «Волге» — военные. Начались поиски, прокурор пошел по следу. Искать-то особо было нечего, черных «Волг» с военными номерами в Тульском гарнизоне в тот период было четыре: у командира воздушно-десантной дивизии, облвоенкома, начальника артучилища, у предводителя военных строителей. Прокурор начал почему-то с меня. В штабе дивизии ему быстренько объяснили, что комдив уже неделю как в командировке, «Волга» с места не трогалась, и показали саму машину. В общем, пока прокурор добрался до Сердечного, тот успел с устатку и для разрядки пропустить не менее двух стаканов чего-то горячительного. На жизнь смотрел философски, пистолет прокурору отдал, объясняться отказался по причине душевного стресса и нетрезвого состояния. Ничего не дала и попытка заручиться какими-то свидетельскими показаниями. Толпа на месте происшествия была здоровенная, место это в Туле бойкое, но бессмертный Остап Бендер был тысячу раз прав, когда, выручая бездарного Паниковского, нацепил милицейскую фуражечку и начал записывать свидетелей пофамильно. Аналогичный случай произошел с тульским военным прокурором. Все в той или иной степени что-то видели, охали, возмущались, восхищались, но когда дело дошло до персоналий, сразу выяснилось, что тот или иной индивидуум стоял или спиной, или боком, или далеко. Слышал, стреляли — но кто, в кого? Бог весть. В общем, отвяжитесь! Все это несколько сумбурно поведал мне прокурор, поставив извечный российский вопрос: «Что делать?» Второй извечный российский вопрос не стоял. И тут опять возникла тема равенства всех граждан Союза перед законом. Натвори нечто подобное солдат, прапорщик, офицер — прокурор бы недрогнувшей рукой санкционировал арест и был бы тысячу раз прав, но здесь ситуация сложилась ну очень нестандартная! Областной военный комиссар, генерал-майор, депутат областного совета, член суженного заседания облисполкома. Представить себе такую личность сидящей в одиночной камере на гауптвахте у нас с прокурором не хватило фантазии. И напомнил прокурору о существующей депутатской неприкосновенности, порекомендовал установленным порядком возбудить уголовное дело и доложить по команде. Прокурор воспринял это предложение с облегчением. Было видно, что принимать какие-либо более крутые меры ему совершенно не улыбалось. Он остался запускать юридически-бюрократическую [273] машину, а я поехал в штаб. Там меня ждал убитый, уничтоженный, растоптанный Величкин. Вид у него был настолько потерянный, что все то резкое, что я намеревался ему сказать, застряло в горле. Толком говорить он не мог, только бессвязно повторял: «Как же так, он же говорил, Витя, зачем комдиву знать, он же говорил, ничего противозаконного! Он же генерал, как же так!» Глаза у Виктора Алексеевича были, как у очень больной собаки, и источали боль и муку.

— Иди, Виктор Алексеевич, домой. Остограмься и ложись спать. Ничего не будет, — сказал я.

— Как же не будет? Он — генерал, я — прапорщик, и я получаюсь хозяин машины. Все будет на мне.

Я разозлился: «Я сказал, шагом марш домой! Ничего не будет. То, что за дурака тебя использовали, это понятно, но вины-то на тебе никакой».

Во взоре Величкина проступило величайшее недоверие. «Есть», — сказал он и так, с недоверием в глазах, сразу сгорбившийся, ушел какой-то шаркающей, деревянной походкой. Ровно через 15 минут выяснилось, что Витя знал своего бывшего шефа значительно лучше меня. Я посидел, покурил. Вся эта первоапрельская дикость как-то не желала укладываться в голове. Раздался телефонный звонок.

— Полковник Лебедь, слушаю вас!

На том конце — сопение в трубку и вместо приветствия пьяный угрожающий голос: «Прапор должен все взять на себя!..»

Я слегка опешил от такой наглости.

— Что все?..

— А все, в том числе и стрельбу.

Прапорщик получит от меня строгий выговор за то, что якшается вне службы со всякой сволочью. В остальном я буду отстаивать его перед командующим, министром, перед Господом Богом!

— «Ты!» — Трубка зашлась трусливой матерной ненавистью. Я нажал на рычаг.

В понедельник, при докладе о случившемся, командующий ВДВ генерал-лейтенант Ачалов сказал, что облвоенкомы — это епархия командующего округом, а командующий округом, которому, как я понял, уже все было известно, коротко буркнул: «Разберемся!» И наступила типичная тишина. Почему типичная? Я неоднократно сталкивался с тем, [274] что, когда происходило что-нибудь неординарное, нерядовое, не вписывающееся ни в какие рамки и вышестоящее руководство не знало, что делать, оно совало голову в песок и делало вид, что ничего не произошло. Авось рассосется, само обойдется. Процесс, действительно, тронулся было в этом направлении. Была предпринята попытка запустить сказку о сером волке-прапорщике, погрязшем во всевозможных грехах и пороках, совратившем с пути истинного невинную овечку — генерал-майора. Сказку донесли аж до министра обороны Маршала Советского Союза Дмитрия Тимофеевича Язова. К чести Дмитрия Тимофеевича, он приказ подмахивать не стал, а позвонил мне и приказал доложить суть дела. Я доложил. Величкина из приказа убрали. Прибыл симпатичный статный майор, следователь из главной военной прокуратуры. Пришел, представился. На колодке — орден Красной Звезды и медаль «За отвагу».

— Афганец?

— Афганец.

— Скажи по совести, как офицер, с какой задачей прибыл: разобраться или замять?

Опустил глаза, несколько секунд помедлил, поднял глаза, скрестили взгляды: «Приказано замять. Тошно, но приказано!»

Харьковские проходимцы сообразили, что им эта громкая слава ни к чему. Резко начали вести переговоры с Сердечным и менять показания. Картина начала вытанцовываться благостная. Что-то вроде того, что хорошие старинные приятели немного хватили лишнего, погорячились, но, придя в память и остыв, готовы простить друг другу все-все-все, включая и простреленную ногу. Необходимо напомнить, что то был период интенсивного поливания армии грязью, и выдавать рыскающей в поисках «жареных армейских каштанов» «свободной демократической прессе» такого козырного туза командующему округом, конечно же, не хотелось. Сердечный это почувствовал и оживился. Родился и пополз слушок о том, как мужественный генерал Сердечный отражал нападение рэкетиров. И уже дело начало представляться так, что не он продавал, а ему продавали. Пошел в ход и широко обыгрывался довод об отсутствии свидетелей. В общем, военно-бюрократическая машина подспудно работала на смягчение, размазывание, замятие. Оно, может быть, и прошло бы, случись подобное лет десять назад. Но время уже изменилось, [275] и изменилось местами круто и необратимо. Во-первых, возмутились офицеры военкомата, хорошо знавшие своего «вождя» и как никто владевшие информацией об истин-ном положении дел. Во-вторых, сделала все-таки свое дело пресса. Не помню, в какой газете, кажется, в «Известиях», появилась издевательская статья «Генерал в адъютантах». В-третьих, приободрившийся Сердечный имел неосторожность позвонить моей жене и попытался в выражениях, весьма далеких от парламентских, высказать все, что он обо мне думает.

Изумленная таким «галантерейным» обхождением, жена от неожиданности прослушала часть речи и бросила трубку. Выяснив направленность и характер речи (пересказать ее дословно жена не взялась), я попытался найти Сердечного. Генерал мудро пропал. Я далеко не самый горячий, но тут во мне все кипело. Я снял трубку «засовского» телефона и попросил соединить с командующим округом. Командующий откликнулся быстро: «Слушаю, Александр Иванович!»

Сдерживаясь, сухо и лаконично доложил суть дела, заключил просьбой: «Товарищ командующий, прошу вас принять меры к воспитанию облвоенкома, в противном случае я его просто пристрелю. Я вам это гарантирую».

Трубка онемела. Я уже было решил, что связь прервалась. Но ...

— Хорошо, разберемся, не горячись, — послышалось наконец.

В конечном счете уголовное дело в отношении генерала Сердечного было прекращено, на каких основаниях и как — не знаю, ибо у прокурора гарнизона дело как забрали, так он его больше и близко не видел. Генерала Сердечного уволили из Вооруженных Сил по дискредитации. Насколько мне известно, после августа 1991 года он пытался восстановиться, представляясь жертвой политических репрессий, инвалидом перестройки, но номер не прошел. Все это оставило в душе предельно мерзостный осадок, который не прошел до сих пор. Достаточно сложное чувство: здесь и презрение, здесь и брезгливость, здесь омерзение, но здесь и досада: во что может превратиться прошедший нелегкий служебный путь генерал, когда все те возвышенные чувства, которые воспитывались в нем годами, десятилетиями, под влиянием сложившихся обстоятельств и моральной атмосферы в обществе вытесняются и заменяются одной, всепоглощающей [276] страстью — жаждой наживы. Что такое военкомат в условиях бесконтрольности, при витающей в воздухе коррупции на фоне страшных рассказов о царящих в армии произволе и беззаконии? Это золотое дно. Можно больного сделать здоровым, а здоровенного жеребца представить дистрофиком с пороком сердца, ревматизмом, мигренью и ... хроническим воспалением хитрости. Можно призвать сегодня, можно через год, можно не призвать вообще. Кто их считает, этих Педро! Одних можно призывать на сборы каждый год и даже в год два раза, а другие и близко к этим сборам не подойдут. Только крутись. И вот уже человек втянулся, и ему уже плевать на честь и совесть, и он уже с легкостью необыкновенной использует служебное положение в корыстных целях, и он уже шантажист и вымогатель на государственной службе, и люди для него поделены на две категории: которые могут и которые не могут, другими словами, на голубую кровь и черную кость. И вот такие скоты, стоящие при входе в армейский Храм с жадно протянутой рукой и рыскающими глазами, наносят армии, пожалуй, самый большой, часто невосполнимый, моральный ущерб. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в стране с населением без малого 150 миллионов человек катастрофически не хватает солдат. Скотов — их не так много, но они энергичны, деятельны, изворотливы. Они брызжут инициативой, они всегда стремятся занять командные высоты. Благодаря их мутной деятельности в общественном сознании складывается грубо искаженный облик всего офицерского корпуса, большинство которого — смею это утверждать — составляют умные, мужественные, любящие и знающие свое Дело, беззаветно преданные своему Отечеству и готовые за него умереть люди. Не оскудела и не оскудеет на воинов земля наша.