Блокада
Подходила к концу штормовая балтийская осень, и все чаще мы чувствовали холодное дыхание зимы.
Ледостав, начавшийся в первых числах декабря, осложнил и без того наше нелегкое положение. Дозоры в Финском заливе пришлось сократить до минимума, а в Невской губе снять вообще, так как была опасность повредить в ледовых плаваниях корпуса катеров. Но, несмотря на предосторожности, без беды все же не обошлось.
12 декабря шли в Кронштадт последние корабли, участвовавшие в эвакуации Ханко, а также вывозившие остатки грузов Гогландского сектора береговой обороны. (Именно сейчас завершалась также эвакуация Гогланда, прерванная ханковскими походами.) В пути встретился тяжелый лед. Корабли покрупнее выдержали, а деревянные корпуса шести катеров МО треснули под давлением больших льдин, перемещавшихся по ветру. Людей с катеров спасли, сняли и часть вооружения. Но возглавлявшего переход командира ОВРа И. Г. Святова это не избавило от крепкого внушения, сделанного командующим флотом.
Нелишне сказать, что к зимнему режиму мы начали готовиться заблаговременно. Еще в конце октября по приказу командующего флотом я с группой командиров ездил в Ленинград. Три дня мы обследовали набережные Невы и ее протоков, Фонтанки и Мойки, ленинградских каналов и Кировских островов. Искали, где, на какие стенки можно поднять из воды катера, чтобы определить их на всю зиму и дать по возможности необходимый ремонт. Места выбирали с таким расчетом, чтобы ремонтные базы были поближе.
К тому времени я уже более трех месяцев не видел Ленинграда. И каких месяцев! Город сильно изменился. Исчез блеск купола Исаакиевского собора, покрытого защитной краской, померкли, скрылись под чехлами знаменитая Адмиралтейская игла и шпиль Петропавловской крепости. Обложен мешками с песком и обшит досками «Медный всадник», а рядом с ним смотрят в небо стволы зенитных орудий. [80] Убраны со своего места кони Клодта. Уже немало разрушений — следов бомбежек с воздуха и артиллерийских обстрелов: дома без крыш, дома с обрушенными стенами.
Все это больно было видеть. И в то же время я поражался спокойствию ленинградцев. Они куда-то шли, спешили, никакого уныния не было на их лицах. Во дворах домов, в скверах играли дети. По-прежнему ходили трамваи, работал телефон, а по вечерам в домах зажигалось электричество. Пока еще действовали несколько кинотеатров и театр музыкальной комедии. Город, у ворот которого стоял враг, жил своей жизнью и сохранял настороженность бойца, готового в любой момент отразить нападение.
Со своей задачей мы тогда справились — подготовили обоснованный доклад и схему зимней дислокации в Ленинграде катеров МО и катеров-тральщиков нашего соединения. И доклад, и схема были рассмотрены Военным советом флота и утверждены. И вот теперь подошло время осуществить задуманное.
Корабли уходили в Ленинград уже по фарватеру, пробитому во льду. Среди этих кораблей были и крупные, например, минные заградители — им предстояло провести зиму на швартовах у набережных. Катера прошли по Неве и ее протокам и мощными кранами были подняты на стенки, поставлены на деревянные основания.
Часть кораблей осталась в Кронштадте. Тральщики рассредоточились по гаваням, а катера тоже были подняты на стенки.
Едва мы успели с этим справиться, как нагрянули морозы. В Невской губе раньше обычного образовался сплошной лед, быстро замерзала и вся восточная часть Финского залива. Ледовый покров с каждым днем становился толще.
В связи с этим встала новая тревожная проблема. О ней мы вели разговор, встретившись в те дни с командиром Охраны водного района Ленинградской военно-морской базы капитаном 3 ранга А. М. Богдановичем.
— У нас появился новый фронт — ледовый, — говорил Абрам Михайлович. — В штабе базы встревожены сообщением о том, что на льду были замечены группы фашистских разведчиков. Приказано принять меры.
В самом деле, по замерзшей Невской губе в Ленинград могли проникнуть не только мелкие группы врага и не только его пехота, но и автомашины, и даже танки. А как предотвратить это?
Дуга ледового фронта протянулась почти на 50 километров. Постоянно держать на ней войска невозможно — ни [81] землянок, ни окопов не построишь. Дело ограничивалось поэтому четко налаженной службой дозоров, которые высылались в район Петергофа, к Морскому каналу и в другие места. Богданович сообщил мне, что в Ленинграде, в той части города, которая обращена к морю (а теперь, стало быть, ко льду), строятся огневые точки. Приняты меры к усилению так называемой внутренней обороны города.
Но то, что угрожало Ленинграду, целиком и, может быть, еще в большей степени относилось к острову Котлин, к нашему Кронштадту.
Комендант крепости генерал-лейтенант береговой службы А. Б. Елисеев, чье имя было связано с завершившейся осенью 1941 года героической обороной Моонзундских островов, собрал на совещание руководящий состав базирующихся на Кронштадт соединений. Выглядел генерал озабоченным.
— Нет никакой гарантии, — говорил он на этом совещании. — что враг не попытается атаковать наш остров по льду. Мороз, как назло, сильный, лед наращивается толстый, крепкий. Первейшая наша задача — создать надежную сухопутную оборону острова. Надо подсчитать все наши людские резервы, оборудовать огневые точки, сняв для них с кораблей и катеров пушки, пулеметы...
Тогда же каждое соединение получило конкретные задания по сухопутной обороне острова и крепости. ОВРу было приказано незамедлительно соорудить огневые точки на Кроншлоте и в Петровском парке, укомплектовать их вооружением и личным составом. Кроме того, предписывалось часть орудий и пулеметов, снятых с катеров, передать в распоряжение штаба крепости, а также сформировать отряд лыжников для дозорной службы.
Мы выполнили это задание, в течение нескольких дней построили три дзота и девять пулеметных точек. Одновременно личный состав проходил ускоренную подготовку по тактике общевойскового боя. Всем нам выдали стрелковое оружие, и теперь в моем кабинете постоянно висел автомат с запасными дисками к нему, тут же находилась каска, а в ящике стола лежали ручные гранаты.
Осуществление всех этих мер давалось нелегко. Мы чувствовали огромную нехватку людей — тех, кто должен был участвовать в ремонте кораблей, нести вахту на сигнальных постах, в радиорубках, на телефонных узлах, делать множество других дел. И тут вдруг нам сообщают — принимайте пополнение... девушек, призванных служить на флот. [82]
Не могу не остановиться на этом не совсем обычном для нас и для всего флота событии. С давних пор и не без оснований считалось, что военная, и тем более флотская, служба — дело далеко не женское. И поначалу мы отнеслись весьма скептически к новому пополнению, хотя испытывали нужду в людях.
Не обрадовала и подготовка вновь прибывших: девушки, никогда не видевшие моря и кораблей, всего два месяца учились в Учебном отряде. Для телефонисток, телеграфисток, чертежниц, библиотекарей, канцелярских и хозяйственных специальностей этого на первое время вполне хватало. А ведь наряду с этим девушки предназначались для замены, например, моряков-мужчин на рейдовых сигнально-наблюдательных постах. А тут уже следовало хорошо знать силуэты кораблей и самолетов, как своих, так и противника, уметь вести противоминное наблюдение, пользоваться флажным семафором и азбукой Морзе при визуальной связи, иметь необходимую стрелковую подготовку.
Скептицизм наш, однако, стал быстро развеиваться. Девушки старательно взялись за учебу и стойко переносили все тяготы службы. В тяжелой обстановке тех дней они проявили себя истинными патриотками и к выполнению воинского долга относились очень серьезно. Я не помню случая, чтобы кто-то из них ушел с поста во время бомбежки или артиллерийского обстрела или допустил какое-то другое грубое нарушение дисциплины.
Фамилии многих из них уже забылись, а вот одну девушку — Юлию Мурзакову хорошо помню.
Однажды (это было уже летом 1942 года) я по какому-то делу зашел на катер-дымзавесчик. У сходни меня встретил юный моряк с сине-белой повязкой на рукаве, обозначающей дежурную службу. Последовал четкий доклад:
— Товарищ капитан 1 ранга! Дежурный по катеру краснофлотец Мурзакова!
Я немало удивился: ведь на корабли мы девушек не направляли.
— Какие обязанности вы здесь выполняете? — спросил дежурную.
— Практикуюсь на рулевого-сигнальщика, — был ответ.
В разговоре с командиром катера я поинтересовался и службой краснофлотца Мурзаковой. Тот сказал, что никаких претензий к ней нет — старательная, дисциплинированная и смелая.
Вернувшись в штаб, я в тот же день «пытал» нашего офицера А. Г. Грушина, ведавшего вопросами комплектования [83] соединения личным составом, каким это образом Мурзакова попала на катер. Оказалось, что сразу же по прибытии в ОВР девушка просилась на плавающий корабль, говорила, что это ее мечта и что служить будет отлично. Просилась энергично, настойчиво и в конце концов наш военный комиссар Р. В. Радун дал ей себя уговорить и разрешил «в порядке исключения» зачислить девушку в экипаж катера.
Чтобы уж не возвращаться больше к этой истории, скажу, что Юлия Мурзакова служила на катере до конца войны, удостоилась правительственных наград и оставила у нас о себе самую добрую память.
Итак, мы получили пополнение, учили его, занимались вопросами «ледового фронта» и с большим трудом налаживали ремонт кораблей. А если говорить о настроении, то оно очень сильно поднялось после получения известия о разгроме гитлеровских войск под Москвой.
Во второй половине декабря к нам доставили хроникальный фильм об этом разгроме. Смотрели его не раз и с глубоким волнением. Большое удовлетворение вызывали кинокадры, показывающие искореженные, обгоревшие вражеские танки, брошенные фашистами на дорогах отступления тяжелые орудия, сотни автомашин и множество всякого снаряжения. И трупы, тысячи трупов гитлеровских вояк, замерзших, полузанесенных снегом.
Никакой жалости к этим погибшим у меня не было. Наоборот, я думал о том, что это лишь начало, что всех захватчиков ждет такая же участь. И это будет справедливым возмездием за все их злодеяния.
Знаю, что и другие овровцы думали так же. Однажды мы в штабе сидели втроем: командир Святов, военком Радун и я. Заговорили о наступлении под Москвой, о просмотренном фильме. Радун, словно догадываясь о моих мыслях, произнес:
— Самый лучший вид врага — это враг мертвый.
Должен сказать, что месяцы войны сблизили нас, научили понимать друг друга. Казалось, нам еще долго служить всем вместе. Но тут несколько неожиданно пришел приказ о новом назначении Ивана Георгиевича Святова.
Мне было приказано временно исполнять обязанности командира ОВРа. И, приняв дела от Святова, я почувствовал на своих плечах новый груз ответственности. Конечно, она была немалой и раньше (практически к начальнику штаба сходятся все вопросы жизни и боевой деятельности соединения). Но тогда я знал, что последнее, решающее слово принадлежит не мне, а командиру. И вот теперь, хотя и временно, [84] следует на все смотреть с этой командирской вышки.
Новая роль осложнялась еще и тем, что нам с комиссаром Радуном приказали готовиться к обстоятельному докладу на Военном совете флота об итогах боевой деятельности соединения в прошедшей летне-осенней кампании, о состоянии его сил, средств и личного состава. Надо ли говорить, что этот доклад мы разрабатывали со всей тщательностью, стараясь не ударить лицом в грязь.
Доклад состоялся 29 декабря в здании Военно-Морской академии на Васильевском острове Ленинграда, где с наступлением зимы обосновались Военный совет и штаб флота. Я говорил о боевых действиях всех отрядов ОВРа, об успехах и просчетах, о потерях и пополнении, анализировал приобретенный опыт. Не стесняясь, высказывал и просьбы, связанные с ремонтом кораблей, с необходимостью усиления некоторых наших отрядов, более высокой организации взаимодействия ОВРа с другими соединениями флота. Р. В. Радун доложил о том, как велась на кораблях партийно-политическая работа, как поддерживались на высоком уровне политико-моральное состояние личного состава и воинская дисциплина.
Слушали внимательно. Потом начались вопросы. И по этим вопросам, порой касавшимся даже мелких деталей нашей жизни, я почувствовал, что члены Военного совета проявляют большой интерес к нашему многочисленному и разнородному соединению.
О причинах такого интереса довольно ясно сказал командующий флотом вице-адмирал В. Ф. Трибуц, когда подводил итог всему разговору. Оценив положение, сложившееся на морском направлении под Ленинградом, он подчеркнул, что здесь от ОВРа зависит очень многое. Крупные боевые корабли, включая и эсминцы, вошли в систему огневой обороны Ленинграда. И хотя не исключается их участие в боевых действиях на море, но рассчитывать на это в предстоящей кампании особенно не следует: слишком неблагоприятна минная обстановка и нет еще у нас надежного воздушного прикрытия. Основными ударными силами флота на море летом 1942 года будут, видимо, подводные лодки, торпедные катера, малые охотники и минно-торпедная авиация. Но без ОВРа действия подводников и катерников немыслимы.
— Мы рассчитываем, — говорил командующий, — что вы хорошо обеспечите выход на просторы Балтики и возвращение в базу наших подводных лодок, что во взаимодействии [85] с торпедными катерами будете осуществлять активные минные постановки, на вас лежит оборона морских коммуникаций и поддержание благоприятного оперативного режима в восточной части Финского залива... Используйте зиму для подготовки к решению этих задач.
Так практически нам определялась программа действий на ближайшие месяцы. Размышляя над словами командующего, я как-то не сразу воспринял суть того, что было сказано в следующий момент. А сказано было вот что:
— Теперь давайте решим вопрос о командире ОВРа. Предлагается утвердить в этой должности...
И тут услышал свою фамилию. Не успел понять — радоваться или огорчаться, а меня уже поздравляют с новым назначением, произносят какие-то ободряющие слова. Все же, наконец, соображаю, что и этот вызов на заседание Военного совета, и доклад были устроены неспроста. Что ж, я, пожалуй, рад; конечно, рад за оказанное доверие. И постараюсь оправдать его, хотя это и непросто в боевых условиях. Именно так и отвечал на поздравления.
Захотелось быстрее вернуться в Кронштадт, в свой штаб. Путь уже опробованный — через Лисий Нос по льду на Котлин. Но сначала машина идет по Ленинграду на Петроградскую сторону и далее к Сестрорецкому шоссе.
Смеркается, слегка метет поземка, и довольно холодно — более двадцати пяти градусов. То, что видит сейчас глаз на ленинградских улицах, производит тягостное впечатление. Понуро стоят на своих линиях полузанесенные снегом, с выбитыми окнами, трамваи и троллейбусы. Висят оборванные провода. Снег не убирается — кругом сугробы и лишь узкие тропинки возле стен домов. На тропинках редкие, медленно бредущие прохожие. Протоптаны тропинки к прорубям на Неве — водопровод не действует, и теперь ленинградцы берут воду из реки. Попадаются санки с покойниками.
Мне известно, что нормы продуктов питания, снижавшиеся в городе уже несколько раз, теперь просто крохотны: рабочим хлеба отпускается в сутки 250 граммов, а служащим и всем другим жителям — 125 граммов. Люди голодают и умирают. Людей убивают вражеские снаряды — фашисты по-прежнему методически ведут обстрелы то одного, то другого района.
Молчит Радун, сидящий в машине рядом со мной, молчу и я. О чем думает наш комиссар? Наверное, о том же, о чем думается и мне. Очень тяжело дорогим нашим ленинградцам. А ведь они еще и работают на заводах, несут дежурства, тушат пожары, лечат раненых, стараются всем, [86] чем только можно, помочь фронту. Как хотелось бы поскорее вызволить их из беды, прогнать врага, снять блокаду! Но, видимо, еще не скоро придет этот счастливый день. Я уже кое-что научился понимать во фронтовой обстановке и пока не вижу признаков того, чтобы здесь, под Ленинградом, готовился какой-то крупный наш удар. Пока было не до него. Недаром ведь и нашему соединению поставлена задача — ремонтироваться, копить силы, готовиться к лету.
— А что, командир, может быть, нам собрать партийный актив ОВРа? — нарушил вдруг молчание Радун. — Обобщим боевой опыт, обсудим задачи. В самый раз, по-моему, опереться на коммунистов.
Это было как продолжение какого-то нашего с ним разговора. В молчании мы, выходит, действительно вели общую мысленную беседу, думали об одном и том же.
— Хорошая мысль, Рудольф Вениаминович, — ответил я. — Пожалуй, с этого и надо начинать.
В Кронштадте, занимаясь множеством текущих дел, мы с Радуном не забывали об этом разговоре. И чуть выпадал свободный час, прикидывали, какие конкретно вопросы вынести на собрание партактива, чьи выступления желательно бы выслушать. А затем беседовали с коммунистами — командирами и комиссарами отрядов и кораблей, флагманскими специалистами и другими офицерами штаба, секретарями партийных и комсомольских организаций. Важно было настроить людей на квалифицированный, откровенный и самокритичный анализ всей нашей работы.
Поскольку значительная часть личного состава соединения находилась теперь на ремонтирующихся кораблях в Ленинграде, местом проведения собрания мы выбрали знаменитый Зал Революции Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе. И в назначенный день сюда пришли лучшие люди ОВРа — те, кто не выходил из боев с первого дня войны, кто отличился во многих боевых походах, пережил таллинскую эпопею, совершал рейсы на Ханко, стоял в дневных и ночных дозорах. Это были моряки, закаленные огнем, накопившие боевой опыт.
Об этом опыте они и говорили с трибуны.
Лучше всего я, конечно, запомнил выступления командиров отрядов — наиболее зрелых офицеров, ближайших моих нынешних помощников. Командир отряда траления капитан 3 ранга В. П. Лихолетов (он недавно заменил на этом посту капитана 2 ранга Н. А. Мамонтова, убывшего к новому месту службы) привел немало интересных цифр. Тральщики, эти скромные труженики моря, совершили с начала [87] войны около пятисот выходов на траление, противоминное обеспечение переходов боевых кораблей, транспортов и вспомогательных судов, постановку мин, перевозку войск и боевой техники, высадку десантов. При этом они имели 18 боевых столкновений с надводными кораблями и катерами врага, 13 раз их атаковали подводные лодки, а вражеские самолеты сбросили на них более полутора тысяч авиабомб.
В ходе боевых действий отряд траления потерял несколько кораблей, причем часть из них подорвались на минах. Война, как известно, без жертв не обходится, и трудно было бы предполагать, что все тральщики уцелеют в их столь опасной борьбе с минами, в схватках с морским и воздушным противником. Но жертв, вероятно, было бы меньше, если бы боевая деятельность тральщиков лучше обеспечивалась.
Лихолетов указал, например, на слабое зенитное вооружение кораблей. Пулеметы М-1, установленные на тихоходных тральщиках и катерах, не оправдали себя из-за малой пробивной способности при стрельбе по самолетам. Крупнокалиберные пулеметы были только на базовых тральщиках, и то в недостаточном количестве. Противник это знал, и его самолеты нередко безнаказанно ходили над кораблями на малой высоте. Осенью число крупнокалиберных пулеметов в отряде увеличилось, и это сразу благоприятно сказалось на противовоздушной обороне тральщиков. Но считать проблему полностью решенной было еще нельзя...
Капитан 2 ранга А. Н. Перфилов анализировал боевые действия истребительного отряда. С любовью говорил он о маленьких, но грозных кораблях — катерах МО, которые вынесли большую боевую нагрузку, проявили свои отличные качества и в дозорах, и в охранении конвоев, и в высадке десантов, и в противолодочной борьбе. Одна фашистская подводная лодка была ими потоплена и три повреждены, 23 вражеских самолета сбито.
Перфилов убедительно доказывал, что его отряд нуждается в дальнейшем укреплении, доукомплектовании, что личному составу катеров надо повышать морскую и специальную подготовку, так как с приходом весны снова начнется тяжелая боевая страда.
Хорошо, с позиций высокой партийной требовательности и принципиальности выступали командир отряда заграждения Н. И. Мещерский, сменивший на этом посту Г. Ю. Сарновича, начальник политотдела ОВРа полковой комиссар П. И. Ильин, военком отряда траления полковой [88] комиссар Н. И. Корнилов, военком истребительного отряда батальонный комиссар М. А. Головлев, другие коммунисты. И нам становились яснее первоочередные нужды отрядов и отдельных кораблей, лучше виделись недостатки в организации службы, ремонтных работ, боевой учебы. Но самое-то главное состояло в том, что все эти люди, пережившие немало невзгод, тревог, лишений, потерь, выражали готовность преодолеть любые трудности, чтобы решить поставленные задачи. Это был высокосознательный, партийный подход к нашему общему делу.
В выступлении на собрании актива я призвал командиров и комиссаров, всех коммунистов соединения беречь, всячески поддерживать у личного состава высокое боевое настроение, неустанно работать над тем, чтобы поднять на новую ступень нашу боевую готовность. А для этого надо вот теперь, зимой, хорошо провести судоремонт, четко организовать боевую и политическую подготовку моряков, осмыслить боевой опыт, извлечь из него уроки, внедрить в нашу практику все то лучшее, чему научились за месяцы войны. И ни в коем случае не снижать требовательности к себе, понимать, что на нас, коммунистов, ориентируются все те, кого мы ведем в бой...
Прошло несколько дней, и мы стали чувствовать результаты нашего большого партийного совета. Прежде всего это сказалось на ходе ремонтных работ. Несмотря на тяжелые условия, мороз, нехватку материалов и запасных частей, план ремонта стал выполняться по всем статьям. Причем основную часть работ (потом подсчитали — более 90 процентов) брали на себя экипажи кораблей. И во многих случаях там, где возникали, казалось, непреодолимые трудности, выручала традиционная флотская смекалка.
Например, некоторым тихоходным тральщикам, находившимся в Ленинграде, требовалась замена гребных винтов. Всегда в таких случаях корабли ставились в док. Но во-первых, в городе доков нет, а во-вторых, тральщики вмерзли в лед. Как поступить?
Выход подсказал командир тральщика «Т-32» лейтенант Зеньков. На льду, на уровне кормы корабля укладывались крепкие деревянные брусья, напоминавшие собой железнодорожные шпалы. Затем здесь устанавливались тали и домкраты. Вокруг тральщика лед обкалывался, с помощью талей и домкратов корма корабля поднималась, обнаженные гребные винты снимались, а на их место ставились новые. Такой способ мы применили на всех малых кораблях, где требовалась замена винтов. [89]
За летние и осенние месяцы войны более всего износились двигательные установки кораблей. Машины и моторы вскрывались, какие-то детали заменялись, кое-что подновлялось, а все вместе требовало квалифицированного инженерного контроля. Наш флагманский инженер-механик Н. В. Строк-Стрелковский не знал ни отдыха, ни покоя. Он в иные дни отмеривал пешком по Ленинграду десяток и более километров, стараясь побывать и в заводских цехах, и на кораблях, расположенных в разных районах города. А что поделаешь — транспорт не работал, бензин для служебных машин строго экономился.
Между тем зима лютовала. Особенно морозным, ветреным оказался январь. Это прибавляло нам трудностей: ведь ремонтные работы нередко производились на открытом воздухе.
С трудом, но все-таки удалось нам осуществить некоторые меры, повышающие боевые возможности кораблей. На катерах МО, в частности, устанавливалось оборудование, предохранявшее наполненные бензобаки от взрыва при попадании в них зажигательных пуль. На ряде катеров менялась гидроакустическая аппаратура, ставились устройства для постановки мин, а несколько охотников приспосабливалось даже для тральных работ. Учитывались и просьбы командиров тральщиков, высказанные на собрании партактива: базовые тральщики получили 20-миллиметровые зенитные автоматы, на катерных тральщиках устанавливались крупнокалиберные пулеметы.
Неспокойно чувствовали мы себя и в Кронштадте. На ледовых позициях возле Котлина вьюжными ночами часто происходили схватки патрулей — наших и фашистских. Но ведь враг мог послать по крепкому льду не только патрульные группы, а и крупные части. Поэтому с нашей стороны постоянно велась усиленная разведка, дежурили у орудий артиллеристы береговых батарей, да и весь гарнизон в любой момент ждал тревоги.
Одна из таких тревог прозвучала в середине января. Наша разведка зафиксировала выход на лед в районе Петергофа до двух рот противника с полевыми орудиями. Огнем кронштадтских батарей эта группа была рассеяна. Через два дня артиллеристы разогнали скопление вражеской пехоты, вышедшей на лед в районе Стрельны. А в конце января огневым налетом кронштадтской артиллерии была предотвращена вылазка пехоты противника в районе Сестрорецка.
В начале февраля мне позвонил командующий флотом. [90]
В хорошо знакомом, с хрипотцой голосе вице-адмирала сразу же почувствовались добрые нотки. Командующий сообщил, что большая группа балтийцев награждена высокими правительственными наградами. Среди тех, кто награжден орденом Красного Знамени, значилась и моя фамилия.
Орден Красного Знамени! От него веет грозовыми годами гражданской войны, романтикой борьбы за власть Советов, им увенчаны боевые подвиги мужественных и отважных бойцов. Кто из нас не мечтал о столь высоком отличии?! Радость моя велика еще и потому, что это мой первый боевой орден.
— Смотри, краснознаменец, — сказал комфлота после теплых поздравлений, — чтобы овровцы хорошо подготовились к весне и не подкачали с выходом в море. Рассчитываем на вас!
Я ответил, что постараюсь оправдать награду и что наш ОВР с честью выполнит все задачи.
После этого телефонного звонка не сиделось в штабе, хотелось действовать. В тот же день я выехал в Ленинград. Вообще мне довольно часто теперь приходилось совершать такие поездки, поскольку большая часть кораблей соединения дислоцировалась там. За зиму хотелось получше изучить весь командный состав соединения. Кораблей много и командиров разных рангов тоже порядочно — более пятисот человек. Многих знал достаточно хорошо, видел в боях, ценил их самостоятельность, отвагу и мужество. Но, заглядывая в будущее, мы должны были повышать их подготовку по разным линиям.
Я систематически проводил семинары и групповые упражнения с командирами отрядов и начальниками штабов. На семинарах изучали боевой опыт первых месяцев войны, районы боевых действий, отрабатывали тактические приемы выполнения различных боевых задач, много внимания уделяли вопросам боевого управления, учитывая разнородный состав соединения. Немалая часть занятий посвящалась боевым средствам и тактике противника. Этот выезд в Ленинград как раз и связан был с проведением одного из таких занятий.
От командирского звена учеба распространялась на все другие категории личного состава. В отрядах и на кораблях все начальники учили своих подчиненных. Главное, чего мы добивались, — чтобы каждый человек лучше освоил оружие и технику, смело и грамотно обращался с ними, умел полностью, эффективно использовать их боевые возможности. Занятия дополнялись анализом того опыта, который накоплен [91] в боях. Словом, это была большая работа, имевшая целью поднять подготовку соединения на более высокую ступень.
С середины марта мое пребывание в Ленинграде стало постоянным — командующий флотом приказал мне поднять флаг на минном заградителе «Урал».
Высокие надстройки «Урала» возвышались над набережной Невы у ее левого берега почти напротив Мраморного дворца. В машинном отделении корабля шли ремонтные работы. А на мостике сигнальщики непрерывно несли боевую вахту. Они имели прямую связь с районным штабом местной противовоздушной обороны (МПВО) и своевременно получали извещения о воздушных налетах, артиллерийских обстрелах. Корабль постоянно держал наготове зенитно-артиллерийские средства и хорошо натренированную аварийную партию.
Четкий боевой порядок поддерживался на «Урале» благодаря усилиям его командира капитана 2 ранга Прохора Герасимовича Артеменко (бывший командир минзага И. Г. Карпов еще в начале декабря отбыл к новому месту службы). Артеменко был известен как заслуженный и весьма опытный военный моряк. Еще в 1935 году, будучи флагманским минером бригады подводных лодок Тихоокеанского флота, он был награжден орденом Ленина. Отличали его и высокие человеческие качества — принципиальность, честность, порядочность.
Иначе говоря, «Урал» с его образцовым порядком и таким командиром хорошо подходил для роли флагманского корабля. К тому же большое число кают, наличие салонов и обширной кают-компании давали возможность удобно разместить специалистов штаба, проводить всякого рода занятия и сборы.
Этим, кстати, не замедлил воспользоваться недавно назначенный начальником штаба ОВРа капитан 2 ранга Неон Васильевич Антонов. Сначала он провел хорошо подготовленное занятие со специалистами штабов, а затем состоялась командно-штабная игра на картах с командирами, военкомами и начальниками штабов отрядов. И то и другое мероприятие имело целью повышение тактической подготовки, выработку единства взглядов на решение боевых задач.
Вполне естественно, что я с особой пристрастностью наблюдал за работой Антонова: сам недавно исполнял эту должность и отлично понимал, что начштаба — моя главная опора, правая рука. Первые впечатления обнадеживали — Неон Васильевич за дело взялся энергично, разумно, показал [92] неплохие штабные качества. Эти впечатления подтвердились и в дальнейшем.
Находясь в Ленинграде, я по-прежнему занимался кронштадтскими делами. С меня не снималась ответственность за «ледовую оборону» выделенного ОВРу участка на Котлине, огневые точки которого были укомплектованы моряками нашего соединения. Мы отвечали за боевую готовность этих подразделений, в нужных случаях осуществляли замену их командиров и бойцов, усиливали огневыми средствами. В марте всему этому пришлось уделить особое внимание, так как поступили сведения о том, будто фашистское командование готовит большие силы для наступательных действий по льду.
В те дни по делам службы я не раз встречался с соседом по боевому расположению наших соединений — командиром ОВРа Ленинградской базы капитаном 2 ранга А. М. Богдановичем. И однажды он поведал мне о бессонных ночах, о постоянном беспокойстве в связи с тревогой за «ледовый фронт» в Невской губе.
— Как ночь, так перестрелки и боевые столкновения, — говорил он. — А ведь сразу не поймешь, каким составом сил и с какой целью противник прощупывает нашу оборону: то ли это разведка, то ли прикрытие постановки мин в Морском канале, то ли большое наступление. Поэтому, как правило, объявляем тревогу. И конца этому нет...
Фашисты нас тревожили, но выйти на лед крупными силами так и не решились.
Чуть позднее мы узнали еще об одном опасном и коварном замысле врага. Вместе с другими командирами соединений мне довелось быть на специальном сборе, где выступил начальник разведки флота полковник Н. С. Фрумкин. Он рассказал о совещании в ставке Гитлера, состоявшемся 13 февраля 1942 года. Там, в частности, шла речь об уничтожении Балтийского флота в условиях ледостава. Весной, перед вскрытием льда на Неве, намечалось провести массированный удар с воздуха по нашим кораблям, лишенным возможности маневрировать. Эта задача возлагалась на 1-й авиационный корпус фашистских военно-воздушных сил. Операция получила кодовое название «Айсштосс» — «Ледовый удар».
Нам было приказано усилить маскировку крупных кораблей, повысить готовность зенитно-артиллерийских средств.
Уже к концу марта почуялось недоброе. Дальнобойные крупнокалиберные фашистские батареи резко усилили обстрелы [93] районов стоянки кораблей на Неве и ее протоках. Несколько снарядов упало вблизи кораблей нашего соединения. У минного заградителя «Марти» оказалось много осколочных пробоин в надводной части борта, получили некоторые повреждения и катера-тральщики, поднятые на берег в районе Кировских островов. Все чаще стали появляться над городом воздушные разведчики врага.
В субботу 4 апреля выдался чудесный солнечный день. С залива тянул свежий весенний ветерок. Он гулял по верхней палубе и мостикам «Урала», проникал в приоткрытые иллюминаторы кают и кубриков. На корабле шла большая приборка. Моряки, пригретые солнышком, работали веселее обычного.
Стоя на командирском мостике минзага, я тоже радовался теплым солнечным лучам. Ведь они предвещали приход весны, а вместе с ней могли кончиться многие наши невзгоды, могло облегчиться и положение многострадальных ленинградцев.
Взгляд ловил привычную панораму. Вот напротив «Урала», у Петропавловской крепости, стоит судно «Абрука». Это одна из единиц нашего соединения, служащая плавучей базой бригады траления. Бригада — новое слово в нашем обиходе: так теперь называется бывший отряд траления. Значительно ниже по течению реки, у правого ее берега, за мостом лейтенанта Шмидта, высятся мачты и надстройки крейсера «Киров». Возле Адмиралтейства торчит труба плавбазы подводных лодок «Полярнай звезда», а сами подводные лодки приткнулись к ее высокому борту. Еще дальше видны очертания крейсера «Максим Горький», минного заградителя «Марти». У Балтийского завода внушительной громадой стоит линкор «Октябрьская революция».
Чистое небо, хорошая видимость внушают некоторую тревогу. Не случилось бы вражеского налета. Но все вроде бы обычно: где-то в отдалении рвутся снаряды — противник обстреливает окраины города, над нами время от времени гудят самолеты — наш воздушный патруль.
Ухожу к себе в каюту и погружаюсь в изучение документов — надо подготовить доклад Военному совету флота о выполнении плана ремонтных работ. А доложить есть о чем — график и сроки выдерживаются неплохо.
Незадолго до ужина дежурный доложил о появлении фашистских самолетов-разведчиков. Вскоре начался артобстрел. Снаряды падали в опасной близости от мест стоянки кораблей. На «Урале» объявили боевую тревогу. [94]
Я поднялся на мостик. Там в каске, с биноклем на груди уже стоял командир минзага, готовый действовать, отдавать приказания.
Не успели мы с ним обменяться одной-двумя фразами, как над головами прошелестел тяжелый снаряд. Он лег далеко за Невой. Второй снаряд, взвизгнув, упал в протоке у Петропавловской крепости неподалеку от плавбазы «Абрука». Третий ударил в лед посередине реки.
Так оно и шло полчаса или больше — взрывы снарядов раздавались то слева, то справа, то у Кировского моста, то на самой набережной. Прямых попаданий в корабли, к счастью, не было.
Вдруг мощные громкоговорители на набережной разом загудели: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» И скоро в небе показались фашистские бомбардировщики. Они шли с разных направлений группами по 8–12 машин.
Тотчас же все заглушил грохот стрельбы зенитных орудий — корабельных и береговых. Перед каждой группой самолетов образовались пучки белых облачков. Не желая натыкаться на них, бомбардировщики отваливали в сторону, нарушая, путая свой строй. Несколько машин, задымив, стали резко снижаться и скрылись где-то за домами.
Ленинград с самого начала расстроил массированный воздушный налет врага. И потому не получилось у фашистов точного прицельного бомбометания. Более часа они пытались прорваться к кораблям, спикировать на них, но бомбы падали в основном на дома, на жилые кварталы.
Не повезло лишь флагману эскадры крейсеру «Киров». Бомбардировщики кружились над ним особенно настойчиво. Вокруг крейсера вставали десятки бомбовых разрывов. А одна бомба все же угодила в корабль. Она пробила верхнюю палубу и наружный борт у ватерлинии, а взорвалась уже в воде подо льдом, не причинив крейсеру серьезных повреждений.
В этом налете, как позже стало известно, участвовало свыше ста самолетов. Но к Ленинграду, к кораблям прорвались лишь около семидесяти бомбардировщиков. Восемнадцать из них были сбиты зенитным огнем и истребителями. Неплохой результат в нашу пользу!
Вечером, когда уставший экипаж «Урала» отошел ко сну, мы с Артеменко подводили итоги нелегкому дню. Сегодня в действиях врага мы заметили нечто новое: массированному воздушному налету предшествовал артиллерийский обстрел, а потом налет сочетался с тем же обстрелом. Нашему положению, конечно, не позавидуешь, когда падают [95] одновременно и снаряды и бомбы. Следует ожидать, что и в дальнейшем фашисты будут придерживаться такой же тактики.
Плохо, что корабли неподвижны, лишены всякого маневра. Скорей бы таял лед!
Беседуя с Артеменко, я то и дело поглядывал на часы — ждал доклада о куда-то исчезнувшем командире бригады траления Лихолетове. С утра он поехал проверять ход ремонтных работ на катерах-тральщиках и до сих пор не вернулся на свою плавбазу, на «Абруку». В тот вечер никакого доклада я так и не дождался и пошел прилечь в каюту с недобрым предчувствием.
Отдохнуть не удалось. Опять прозвучал сигнал воздушной тревоги. И опять мы с Артеменко «дежурили» на мостике «Урала». Темное небо прорезали лучи прожекторов, бухали залпы городских зенитных батарей. Корабли не стреляли, чтобы вспышками не выдать свое место.
Пролетавший над нашими головами немецкий самолет сбросил осветительные бомбы. Покачиваясь, медленно опускались над Невой яркие огненные шары, озаряя все вокруг каким-то мертвенным, зловещим светом. Надо признаться, что в этот момент мы на мостике корабля чувствовали себя не особенно уютно: враг нас видит, а мы его нет, и прямо на голову может свалиться из темноты бомба... Бомбы вскоре стали падать, но мимо. Взрывы раздавались где-то около Петропавловской крепости и дальше.
Так продолжалось часа два. Когда прозвучал отбой воздушной тревоги и когда я убедился, что повреждений на кораблях нет, убитых и раненых тоже, покинул мостик. Артеменко пришлось оставаться там до рассвета в ожидании новых налетов. Но до утра враг налетов не повторял.
С рассветом — опять артиллерийский обстрел. Выматывает нервы: стой и гадай — попадет снаряд в корабль или нет, кто станет очередной жертвой вражеского изуверства? Я еще и потому думал о жертвах, что этим сегодняшним утром узнал о гибели командира бригады траления В. П. Лихолетова. Накануне беспокоился, ничего узнать не мог, а сегодня доложили: погиб, попал под взрыв бомбы во время вчерашнего воздушного налета. Недоброе предчувствие не обмануло. Тяжелая для нас потеря...
Враг теперь ни на один день не оставлял нас в покое. И если пятое апреля прошло для нас благополучно, то шестого два фашистских снаряда нашли цель. Один снаряд попал в сторожевой корабль «Туча». Он пробил полубак и каюту командира, вызвал пожар. Четыре человека ранены. [96] Второй снаряд взорвался на тральщике «Буек». Там тяжело ранен командир П. И. Муханов.
Очередной сильный обстрел, нацеленный на места стоянок кораблей, был 20 апреля. На «Урал» доложили, что тяжелый 152-миллиметровый снаряд угодил в минный заградитель «Марти», пробил три палубы, частично разрушил кубрики команды. К счастью, никто из экипажа не пострадал — все находились на боевых постах и кубрики оказались безлюдными.
Доклад и встревожил и успокоил одновременно. Жертв нет — это самое главное. Еду на минзаг, чтобы самому посмотреть, какие там разрушения.
«Марти» в нашем соединении на особом счету. И здесь я должен сказать о том, что случилось несколько раньше. Как известно, в ОВРе существовал отряд заграждения. Недавно он был расформирован, малые минные заградители переданы в Охрану водного района Ленинградской военно-морской базы, а у нас остались только крупные — «Урал» и «Марти», подчиненные непосредственно мне. Бывший командир отряда заграждения Николай Иосифович Мещерский возглавил экипаж «Марти».
Но дело не только в этом. В самом начале апреля мы получили радостное сообщение: наш минзаг «Марти» и базовый тральщик «Гафель» вместе с некоторыми другими кораблями Балтийского, Северного и Черноморского флотов получили звание гвардейских.
Несколько непривычно звучали для нас гордые сочетания слов «гвардейский корабль». Но все понимали, какая высокая честь оказана экипажам этих кораблей. Их заслуги были у всех на виду. «Гафель» во главе с его командиром старшим лейтенантом Шкребтиенко прошел тысячи миль по минным полям, рискуя собой, прокладывал дорогу крупным кораблям и судам, отражал воздушные налеты, не раз вступал в огневой бой с противником. И у «Марти» в активе тоже тысячи пройденных опасных миль, постановка многих минных заграждений, трудные походы на полуостров Ханко. И всегда его экипаж держался мужественно, героически. Гвардейское звание этим кораблям было дано за образцовое выполнение боевых заданий командования. И теперь мы ставили гвардейцев в пример.
Подъезжаю к «Марти». У трапа встречает капитан 1 ранга Мещерский, как всегда, подтянутый, собранный. Ведет меня туда, где палубу разворотил снаряд, потом смотрим разрушения внутри корабля. Вижу, что требуется основательный [97] ремонт. Сопровождающий нас инженер-механик М. Н. Губанков настроен оптимистически.
— Все будет в порядке, — заверяет он. — С ремонтом справимся.
За этими словами стоит большая вера Губанкова в подчиненных — отличных специалистов, настоящих мастеров своего дела.
Потом уже в каюте Николай Иосифович подтвердил, что на инженер-механика и моряков его подразделения можно вполне положиться — все сделают быстро и лучшим образом. И как бы давая мне лишний раз понять, что здесь, на гвардейском корабле, служат замечательные люди, рассказал о таких случаях.
На днях при обычном вражеском артиллерийском обстреле снаряды стали ложиться близко к минзагу. Один некрупный снаряд угодил в щит зенитного орудия и рикошетом отскочил в сторону. Взрыва не было, но от щита полетели осколки, ими убило трех краснофлотцев из расчета орудия и тяжело ранило его командира Семенова. Когда Семенова несли в лазарет, он тревожился не о себе, не о своем состоянии, а о том, сможет ли теперь стрелять поврежденное орудие.
В другой раз вражеский снаряд упал на палубу корабля и почему-то не разорвался. Краснофлотцы Садовников и Семенов (однофамилец зенитчика) бросились к снаряду, схватили его и быстро выбросили за борт, хотя и понимали, что в данном случае мог быть так называемый затяжной взрыв.
— Жаль мне расставаться с такими людьми, да и к кораблю я очень привык, — завершил свой рассказ Николай Иосифович.
Это он намекал на мое недавнее предложение — принять должность начальника штаба ОВРа вместо капитана 2 ранга Антонова, который получал другое назначение{6}, Я понимал Мещерского, но не разделял его грусти, постарался уверить его в том, что предстоящая работа в штабе по-своему интересна и сулит ему немалые перспективы. На том и расстались.
По пути от «Марти» к «Уралу» я обратил внимание на то, что лед на Неве ниже Дворцового моста совсем рыхлый, [98] в трещинах. Вот-вот начнется его подвижка. Да и пора уже.
Всего лишь три дня минуло после этого. И сошел с Невы лед. По указанию флотского командования мы готовились изменить диспозицию кораблей: артобстрелы и воздушные налеты показали, что враг располагает довольно точными сведениями о местах их стоянки. Однако нам не хватило всего лишь каких-то суток.
Утро 24 апреля выдалось хмурым. Над городом, над кораблями низко нависали свинцовые облака. Но к полудню погода несколько улучшилась. Этим воспользовались фашисты. В обед начался сильный артиллерийский обстрел. Затем прозвучал сигнал воздушной тревоги.
Нам еще ничего не было видно в небе, а зенитные батареи города уже заговорили в разных местах. Налет опять был группами самолетов, идущих с разных сторон. Потом выяснилось, что гитлеровцы послали в этот день на Ленинград и на корабли до 50 бомбардировщиков, но через зенитный огонь прорвались лишь около двух десятков машин.
Эти прорвавшиеся «юнкерсы» из-за облаков пикировали на корабли. И надо сказать, что бомбили они на сей раз гораздо точнее. Две 100-килограммовые бомбы попали в корму крейсера «Киров». На нем были выведены из строя две зенитные батареи, в расчетах орудий — немало убитых и раненых.
Вновь пострадал наш гвардейский корабль «Марти». В него попало три 203-миллиметровых снаряда. От их взрывов разрушена система подачи мин, разбито одно орудие. Возникли пожары. Гвардейцы и тут хорошо проявили себя: очаги огня быстро ликвидировали и сразу же взялись за устранение повреждений.
Ночью некоторые корабли сменили места своих стоянок. В частности, крейсер «Киров» был отбуксирован к противоположному берегу реки в район Сенатской площади, и здесь его замаскировали сетями. На прежнее место «Кирова», к 19-й линии Васильевского острова, поставили корпус законсервированного бывшего учебного корабля «Свирь».
Солнечным утром 27 апреля фашистские самолеты снова появились над Невой. С мостика «Урала» я видел, как большая группа «юнкерсов» кружит там, где прежде стоял «Киров». Самолеты разбомбили «Свирь», принимая ее за крейсер.
Под вечер я проезжал по набережной лейтенанта Шмидта, направляясь к Балтийскому заводу. И с некоторой грустью [99] смотрел на бывший учебный корабль, теперь полузатопленный, привалившийся левым бортом к берегу.
И вспомнилась осень 1938 года. «Свирь» шла по Норвежскому морю, совершая переход из Мурманска в Кронштадт. Я находился на ней в роли руководителя штурманской практики слушателей специальных курсов командного состава флота. Уже остались слева за кормой Лофотенские острова. И тут радиограмма из Москвы: в связи с начавшимися в Северном море маневрами германского флота и во избежание возможных провокаций «Свири» повернуть назад, следовать в Мурманск.
Что ж, мы тогда повернули, провокаций избежали. Но вот не избежала «Свирь» гибели от тех самых врагов, которые угрожали нам еще несколько лет назад. Правда, здесь она подставила себя, чтобы спасти лучший наш крейсер.
Теперь мы широко пользовались возможностью маневра: часто переставляли корабли с одного места на другое, вводя врага в заблуждение. «Урал» тоже переместился — перешел к правому берегу Невы в район завода «Металлист». И хотя в конце апреля фашисты еще дважды устраивали артиллерийские обстрелы в сочетании с воздушными налетами, ощутимого урона они нам не нанесли. Та операция «Айсштосс», которая задумывалась в ставке Гитлера и имела целью уничтожение кораблей Балтфлота, провалилась.
А у нас приближалось начало летней кампании. О ней я думал, глядя на последние льдины, плывущие по Неве. Позади была тяжелая блокадная зима. Впереди — новые походы и бои.