Боевые операции на море

Памятные походы

Хотя важнейшей задачей военно-морского флота в 1936–1937 гг. было обеспечение морских перевозок из СССР в Испанию, все-таки дело не обходилось без боевых операций против флота мятежников. Во-первых, сопровождение приходящих с Востока транспортов иногда естественно перерастало в бой на море. Во-вторых, республиканские моряки рвались в бой с ненавистными фашистами часто из-за того, что в тылу, где люди мало знали о героических усилиях флота по обеспечению военных перевозок из СССР, ходило много разговоров о мнимой «бездеятельности» флота. Поэтому моряки использовали всякую возможность для того, чтобы вступить в бой с мятежными кораблями или обстрелять захваченные противником порты и базы.

В апреле 1937 г., в промежутке между приходами очередных «игреков», командующий решил провести ряд активных операций против кораблей и баз противника.

Прикованный после северного похода к базе, я попросил разрешения принять участие в намечавшихся операциях. Согласие было получено, и я перебрался на крейсер «Либертад».

В начале апреля было решено соединением в составе крейсера и 6 эсминцев произвести поиски кораблей мятежников, которые часто выходили на перехват наших транспортов. В случае отсутствия мятежных кораблей соединение должно было обстрелять Малагу и африканский порт Мелилью.

По заведенному уже правилу, эсминцы на полном ходу бороздили выход из базы в поисках подводных лодок, [169] когда крейсеры медленно разворачивались в гавани и выходили в море.

Скрывая свои намерения, корабли взяли курс на север и только с наступлением темноты повернули на юг. Теперь полным ходом они двигались широким фронтом в поисках «Канариаса», но безуспешно. Ограничились посылкой эсминцев для обстрела Малаги и Мелильи, а к вечеру следующего дня вернулись в базу.

На крейсере «Либертад» были недовольны. «Только зенитные пушки и стреляют, а главный калибр уже более полугода не выпустил ни одного снаряда», — жаловался унтер-офицер Ф. Мира.

В середине апреля было решено провести более крупную операцию с участием линкора, двух крейсеров и флотилии эсминцев. Эта операция состоялась и заслуживает краткого описания.

Обстановка на море к тому времени сложилась следующим образом: новые крейсеры мятежников «Канариас» и «Балеарес» вступили в строй и базировались на Кадис. Они эпизодически появлялись в Средиземном море, но открытых столкновений с республиканским флотом опасались. Несмотря на превосходство названных крейсеров в скорости и силе артиллерии, республиканская эскадра не избегала встречи с ними. Все были уверены, что личный состав на кораблях мятежников не желает служить Франко и драться против республиканцев не будет. Для этого было много оснований. Рядовой состав флота в дни мятежа на всех без исключения кораблях остался верен законному правительству Республики, и Франко потребовалось значительное количество времени, чтобы внести серьезное изменение в состав судовых команд.

Исходя из этого, и был задуман план операции: республиканский флот в полном составе атакует побережье в районе Малага — Мотриль, а в случае появления крейсеров мятежников заставит их принять бой. Операции республиканского флота в указанном районе подтвердили бы его господство на море и успокоили общественное мнение Республики.

Вечером 15 апреля эскадра в составе крейсеров «Либертад» и «Мендес Нуньес» и в сопровождении флотилии эсминцев вышла из Картахены. Утром 16 апреля к ней присоединился вышедший из Альмерии линкор «Хайме I». [170]

После полудня того же числа корабли подошли к неприятельскому берегу и начали обстрел порта Мотриль. Группа эсминцев, выделенная для обстрела Малаги, находилась южнее, выполняя свою задачу.

Приблизившись, в кильватерном строю, на 40–50 кабельтовых (4–5 миль) к берегу, крейсер «Либертад» открыл огонь, а за ним в установленном порядке вели обстрел линкор «Хайме I» и крейсер «Мендес Нуньес».

Мне хотелось поближе познакомиться с действиями эсминцев и потому я перебрался на «Антекеру», где находились командир флотилии Висенте Рамирес и В. Дрозд.

Следуя в голове колонны, мы могли прекрасно наблюдать огонь всех кораблей. Кроме слабого сопротивления в районе Мотриль, где батарея среднего калибра открыла запоздалый огонь, никакого противодействия не было. Корабли, как на полигоне, по очереди открывали огонь по какому-нибудь объекту на берегу. Не расходуя много боеприпасов, линкор и крейсеры ограничивались несколькими залпами, а эсминцы вели более массированный огонь. При малой дистанции от берега и прекрасной видимости можно было наблюдать падение каждого снаряда. После обстрела возникали отдельные пожары, но никаких взрывов предполагаемых складов боеприпасов не наблюдалось.

Около 15 часов на горизонте появились сначала дымы, а затем и силуэты наших эсминцев. Буруны под форштевнем и за кормой говорили о том, что они спешат на соединение с эскадрой, но почему, было еще неясно. Возможно, командующий флотом уже имел от них донесение, а мы на «Антекере» пока ничего не знали. На мой вопрос дон Висенте развел руками, выругался неизвестно в чей адрес — «Карамба» — и что-то приказал находившемуся на мостике сигнальщику, видимо, пытаясь узнать о причине раннего возвращения.

Вскоре все стало ясно. Несколько торпедных катеров мятежников, держась на известном расстоянии, пытались атаковать эсминцы. Последние изредка вели огонь по катерам. Катера удалялись, но стоило эсминцам повернуть к берегу для обстрела Малаги, как катера снова выходили в атаку, и эсминцы, отказываясь от своего намерения обстрелять базу, переносили огонь по катерам, и все начиналось сначала. Своего рода игра в кошки-мышки. Эсминцы, обладая большой скоростью, не боялись катеров [171] и, показывая им корму, уходили в море. Катера не боялись эсминцев и, когда по ним открывали огонь, отходили к своей базе — Малаге. Эту картину мы могли наблюдать, приблизившись к Малаге всей эскадрой.

Затем несколько самолетов мятежников атаковали эскадру. Все это, а также приближение вечера, заставило командующего ускорить возвращение. Около 16 часов эскадра повернула на север. Эсминцы, «игравшие» с катерами, заняли свое место в строю.

Больших результатов от действия эскадры ожидать было трудно, но настроение на кораблях было боевое. На верхней палубе шли оживленные разговоры, делились впечатлениями о предполагаемых потерях у противника. Рамирес, все время бегавший с одного борта на другой и даже поднимавшийся на верхний наблюдательный пост, уселся на круглый вертящийся стул, снял фуражку и, вытирая лоб, сказал: «Муй буено, муй буено».

С наступлением темноты, перестроившись в кильватер и уменьшив дистанцию между кораблями, эскадра продолжала движение на север. Линкор «Хайме I» в сопровождении двух эсминцев направился в Альмерию. Крейсеры и эсминцы следовали в Картахену. Теперь в голове колонны шел крейсер «Либертад», за ним «Мендес Нуньес»; эсминец «Антекера» шел третьим, возглавляя флотилию эсминцев.

Весь личный состав обязан был быть на своих боевых постах. Но сказывалась усталость, и люди, расположившись в укромных уголках на верхней палубе, спали, укрывшись бушлатами. Южное звездное небо без единого облачка напоминало небо над Севастополем. В апреле на Черном море тепло только днем, а ночью и особенно в предрассветные часы бывает так холодно, что на мостике приходится надевать шинель, в Средиземном море всю ночь можно просидеть в легком кителе. Благодатное море! Недаром мне не раз приходилось слышать от торговых моряков Испании, плававших через океан в Америку, что когда они входят в Средиземное море, то говорят, что «уже пришли в порт». Это, конечно, не совсем так. Штормы бывают и здесь, но они редки и переносятся значительно легче, чем в северных широтах.

Устроившись на мостике, осматривая в бинокль горизонт и корабли, я думал о том, как неожиданно забросила меня сюда судьба. Тоска по родному флоту [172] настраивала на минорный лад. Вспоминая свой крейсер, я старался представить себе, чем он занят сейчас и какие изменения произошли за это время в личном составе.

Когда занялась заря и лунная дорожка исчезла в свете наступающего дня, эскадре оставалось всего несколько часов пути до своей базы. Однако эти оставшиеся часы оказались довольно беспокойными для командующего флотом М. Буиса. Первым неприятным сюрпризом было сообщение о том, что линкор «Хайме I», следуя в Альмерию при потушенных огнях, наскочил на мель и просит помощи. А через полчаса неизвестный самолет пролетел вдоль правого борта, как бы предвещая возможность атаки с воздуха.

— Эскадре надо следовать в Альмерию и охранять линкор, — возбужденно высказывал свое мнение Висенте Рамирес.

— Но ведь, чем больше там будет кораблей, тем легче самолетам мятежников атаковать эскадру, — отвечал его начальник штаба, отличавшийся необычным для испанцев спокойствием.

— Как вы думаете, Николас? — обратился он ко мне, ища поддержки.

Не желая вмешиваться в спор, я ответил, что командующему виднее, как поступить. Однако лично я считаю правильным следовать в базу и быть в состоянии готовности, если обстановка этого потребует.

Посоветовав Висенте запросить комфлота о его намерениях, я ждал ответа. «Либертад» долго молчал. Потом было принято короткое сообщение: «Иду в базу». Мне казалось, что командующий сам был в затруднительном положении и долго колебался, пока принял это решение.

Настроение на мостике испортилось. Предполагавшаяся радостная встреча в Картахене омрачалась крупной неприятностью — линкор сидел на мели. Неожиданно другие события усложнили обстановку.

Сначала милях в 40–50 от берега на горизонте появился немецкий крейсер «Лейпциг», который постоянно торчал около Картахены. Он держался в пределах видимости на горизонте. Но это было нехорошим признаком.

Рамирес не упустил случая крепко выругаться по адресу немцев, но, считая себя в безопасности, пригласил выпить кофе. [173]

— Кон коньяк о кон лече? (С коньяком или с молоком?) — спросил я его, шутя.

— Омбрэ! — сказал он и, улыбнувшись, уступил мне дорогу в кают-компанию.

Едва мы успели спуститься вниз, как необычно громкий и тревожный голос с мостика: «Авионес!» заставил нас вернуться наверх. Все находившиеся на мостике шарили биноклями по небу, но никаких самолетов не было видно.

— Эсминец «Лепанто» бомбят самолеты, — сказал сигнальщик и указал в том направлении, где находился этот корабль.

Действительно, столбы воды поднимались около эсминца, а дым из трубы указывал, что он дал самый полный ход.

Самолетов неприятеля не было видно... Между тем высокие столбы воды вздымались в непосредственной близости от эсминца. В чем же дело?.. Наконец, догадываемся: это не самолеты, это стреляют корабли, которые находятся где-то в море, так что мы их не видим.

— «Канариас»! — закричал Рамирес.

Его предположение оказалось правильным. Эскадра повернула в сторону противника. Увеличивая ход, корабли начали сильно дымить, их строй нарушился. Крейсеры вырывались вперед, а эсминцы, явно не зная, как быть, делали опасные повороты, пересекая курсы друг друга. М. Буиса не счел возможным в дневное время, не обладая нужной скоростью, сражаться с более быстроходными крейсерами противника и решил послать в атаку эсминцы. Крейсеры должны были поддерживать их.

Спустя 10–15 минут обстрел «Лепанто» прекратился. Кораблей противника не было видно. Пройдя немного в сторону предполагаемого местонахождения кораблей мятежников, командующий повернул обратно, взяв курс на базу, и отменил свое приказание эсминцам об атаке. Это решение было правильным. Эсминцы не могли атаковать в дневное время свободно маневрирующего противника, обладающего почти такой же скоростью, как и они.

Однако тактика всегда была слабым местом личного состава кораблей республиканского флота. Матросы, рвущиеся в бой, роптали на нерешительность офицеров. Анархисты в подобных случаях подливали масла в огонь и шумели, бросаясь безответственными фразами. [174]

Теперь я жалел, что решил идти на эту операцию на эсминцах, и в момент усложнившейся обстановки не знал, что думает командующий. А обстановка действительно была сложная. У входа в Альмерию, все еще на мели, находился линкор, который пробовали стащить эсминцы, буксиры и даже подводная лодка. Он легко мог оказаться жертвой умелого налета авиации или смелого набега крейсеров мятежников. Из Альмерии в Картахену следовал эсминец «Санчес», который мог свободно попасть под обстрел. И, наконец, эскадра не имела достаточно топлива для того, чтобы предпринимать длительную операцию в море.

Вот и Картахена.

Как обычно, крейсеры первыми втягивались в гавань, а эсминцы продолжали на больших скоростях нести противолодочную службу у входа.

— Как вы думаете, где сейчас «Санчес»? — спросил я осторожно Висенте, как бы намекая на то, что ему положено беспокоиться о своем эсминце.

— Должен скоро прибыть в Картахену, — ответил он и крикнул на сигнальный мостик, чтобы там хорошенько наблюдали.

— А может быть, стоит его подождать, не входя пока в гавань? — посоветовал Район своему начальнику.

Но ответа от Висенте не потребовалось. На горизонте, выпуская черные клубы дыма и поднимая бурун форштевнем, курсом на Картахену самым полным ходом мчался эсминец. Несколько минут мы могли наблюдать, как вокруг идущего эсминца рвутся снаряды и всплески поднимаются выше труб. Было очевидно, что это разрывы 8-дюймовых снарядов крейсера «Канариас» или «Балеарес», а возможно, и обоих вместе. Эсминец, как в кипящем котле, продолжал двигаться вперед.

— Право на борт! — скомандовал Рамирес, и корабли один за другим повернули, следуя за своим флагманом.

Всем было ясно, что достаточно одного попадания в «Санчес», и он почти наверняка будет потоплен или превратится в неподвижную мишень для противника.

Сейчас четырем эсминцам идти навстречу крейсерам было, с тактической точки зрения, еще менее разумно, чем раньше, когда они были в море, но теперь не пойти на помощь попавшему в беду «систершипу» было невозможно. [175] Все с напряжением смотрели, затаив дыхание, на двигавшийся среди взрывов эсминец. Флотилия шла навстречу, развивая скорость до полного.

До сих пор невидимый даже в бинокль, неприятельский крейсер теперь обозначился на горизонте — сначала дымом из труб, а затем постепенно вырисовывался на горизонте силуэт. Дистанция уменьшалась: 190–180–170 кабельтовых. При наибольшем приближении крейсеров противника 15-дюймовая батарея республиканцев на мысе Синеса открыла огонь и дала два-три залпа. Это был самый напряженный момент. Но вот разрывы снарядов около «Санчеса» прекратились. Дистанция между «Санчесом» и мятежниками начала быстро увеличиваться. Когда дальномеры отметили 195 кабельтовых, только отдельные шапки дыма указывали, в каком направлении отходят корабли мятежников.

Крейсеры республиканцев еще не успели ошвартоваться у мола, как командующего известили о приближении противника и обстреле «Санчеса». Он решил снова выйти в море. С эсминцев можно было наблюдать, как высокие мачты крейсеров «Либертад» и «Мендес Нуньес» все быстрее перемещались к выходу. Вскоре их форштевни показались из-за мола Курро. Теперь снова вся эскадра была вместе. Только «Санчес», почему-то сбавив ход, держался в стороне, как бы переводя дух после непосильного труда.

Командующий повел соединение туда, где последний раз наблюдался крейсер мятежников, увеличивая ход до самого полного. Высокие столбы дыма поднимались над всеми кораблями, а берега постепенно удалялись, оставаясь за кормой.

— Муй буено, муй буено! — кричал дон Висенте Рамирес, размахивая радиограммой. Оказывается, было получено донесение, что линкор без повреждений снят с мели и своим ходом следует в Альмерию.

Так же быстро, как несколько часов назад усложнялась обстановка, теперь она прояснялась в лучшую сторону. «Хайме I» и 2 эсминца были, наконец, в безопасности в Альмерии. «Санчес» благополучно присоединился к эскадре. Крейсеры противника отходили в неизвестном направлении. Как выяснилось позже, «Канариас» и «Балеарес», пользуясь разведкой немцев, решили подойти к Картахене и в случае встречи с отдельными кораблями [176] республиканцев атаковать их. Очевидно, чтобы заманить противника, один крейсер — «Канариас» — приблизился к эскадре, а другой держался чуть дальше, готовый поддержать его.

— Донде еста лос авионес (где самолеты, где наша авиация)? — несколько раз повторил Рамирес.

Меня этот вопрос также интересовал. Казалось, нельзя было придумать более удобного случая атаковать корабли, подошедшие к базе. Но самолеты, которых у флота было всего два звена (5–6 средних бомбардировщиков), бомбили объекты на фланге армии и, только что вернувшись, не могли еще подняться в воздух. Какая возможность была упущена! Но, когда имеешь всего несколько самолетов, трудно запланировать их вылеты на все случаи жизни.

К вечеру все корабли были на своих местах в базе, принимая топливо и готовясь к следующей операции. Но разговоры о событиях последних двух дней, посадке на мель линкора, счастливом случае с «Санчесом» и особенно о появлении вражеских крейсеров непосредственно у базы еще долго служили главной темой оживленных бесед и дискуссий на кораблях и на берегу.

Хотелось бы отметить героизм личного состава. Он проявился в первые же дни мятежа, когда требовалась смелость и решительность, чтобы не дать командирам-мятежникам поднять людей на восстание против законного правительства. В сухопутных гарнизонах не было подобного единства и политической зрелости, — там солдаты, как правило, безропотно подчинялись офицерам-фашистам.

Удивительные образцы храбрости показали команды кораблей, не имевших возможности выйти в море в Эль-Ферроле. Матросы и унтер-офицеры с винтовками и пулеметами старого образца вышли на улицы города и несколько дней отбивали атаки хорошо вооруженных сухопутных частей генерала Мола.

В этом же духе действовали и авиационные гарнизоны Испании. К сожалению, испанская авиация была в то время очень слаба. Несколько десятков старых самолетов французского производства типа «Потез» и буквально единицы еще более устаревших гидросамолетов «Дорнье», — вот и все, чем владела Республика. Упомянутый мной Игнасио Сиснерос в первые дни восстания поднялся [177] на старом самолете и бомбил казармы Монтанья, в Мадриде, где засели мятежники.

В истории нередко бывало, что в трудное для своей страны время моряки стремились быть там, где они нужнее. Так случилось и в Испании. Когда на подступах к Мадриду разгорелась решительная схватка за столицу, была организована рота морской пехоты. Она была брошена на самый ответственный участок в Карабанчеле и Усера и дралась бок о бок со знаменитым Пятым полком. Эта рота не раз отражала атаки марокканской кавалерии и итальянских танков. Вся Испания знала о подвиге матроса Антонио Колля. Это он в самый критический момент наступления шести итальянских танков гранатой подбил первый танк, вызвав замешательство других. Атака врага захлебнулась.

Матрос Колля погиб, «прошитый» пулеметной очередью, но по его примеру поднялись другие и, жертвуя собой, остановили неприятеля. Этот героический пример [178] напоминает многочисленные эпизоды на фронтах Великой Отечественной войны — в Одессе и Севастополе, Либаве и Таллине, на скалах недалеко от Мурманска и в частях морских бригад на подступах к Москве. Подобно тому как у нас подражали политруку Фильченко, известному герою Севастополя, так и в Испании именем матроса Колля назывались специальные подразделения, сформированные для борьбы с танками.

Из уст очевидцев мне приходилось много слышать, как смело действовали команды надводных и подводных кораблей во время первых операций эскадры в районе Гибралтара в июле — августе 1936 г. Личный состав не только не боялся встречи с мятежными кораблями, но и пренебрегал опасностью во время воздушных налетов, когда противозенитная оборона кораблей была явно слаба. На линкоре «Хайме I» бомба разбила верхнюю палубу, возникла угроза внутреннего взрыва, но команда отважно справилась с пожаром и просила комитет (командиров еще не было) продолжать операцию до конца. Образцом преданности родине могут служить действия эсминца «Диес». После смелых операций в начале войны в Средиземном море он был оставлен в Кантабрике для защиты северного побережья. Вместе с эсминцем «Сискар» он провел ряд смелых операций. Позднее, в 1938 г., «Диес» производил ремонт в порту Франции, не поддаваясь на многочисленные провокации мятежников. Это тоже своего рода героизм, а когда эсминцу в конце 1938 г. пришлось прорываться через Гибралтар, то несмотря на безуспешность этой попытки, и личный состав и командир эсминца торговый моряк Хосе Антонио Кастро выполнили свой долг до конца.

Позднее, уже в Москве, мне рассказали о потоплении эсминцами «Санчес» и «Антекера» флагманского корабля мятежников «Балеарес» в марте 1938 г. Несмотря на крупные недостатки оперативного и тактического порядка, личный состав эсминцев действовал смело и самоотверженно.

Командир флотилии подводных лодок Р. Вердиа рассказывал, как храбро действовали подлодки в дни мятежа, как он сам атаковал мятежный линкор «Эспанья» и как много лодки могли бы сделать, будь у них хорошая материальная часть и подготовленные офицеры. Позднее я много слышал о действиях подлодки «С-6» в Бискайском [179] заливе. Когда поврежденная лодка не могла уже действовать, она была потоплена, личный состав добрался до Сен-Назера, во Франции, отремонтировал другую лодку и вернулся в Средиземное море, готовый для дальнейшей борьбы.

Борьба на коммуникациях обостряется

К весне 1937 г. обстановка на море изменилась. С появлением двух новых крейсеров мятежников в районе Картахены, с базированием их на остров Мальорка, война на море вступила в новую фазу. Нетрудно было догадаться, что основное внимание противника теперь сосредоточится на морских коммуникациях, и прежде всего связывающих Испанию с портами Черного моря, откуда поступало оружие. Становилось очевидным, что ограничиваться выделением нескольких кораблей для встречи «игреков» уже нельзя. Было опасно впредь назначать точку встречи где-нибудь около мыса Тенес, у берегов Алжира, и оставлять неприкрытым путь транспорта от Бизерты до Тенеса. А между тем транспорт, к тому же самый крупный, «Санто Томе» уже был готов к выходу и от меня требовалось срочно ответить в Москву, в каком пункте и какие корабли его будут встречать. Груз на этом лайнере был слишком ценным, чтобы рисковать им. До сих пор мы не потеряли ни одного корабля с военным снаряжением и тем более это было бы недопустимо теперь, когда формирование новых частей народной армии (после Гвадалахары) целиком зависело от поступающего груза. Уже около года шла гражданская война. От отдельных случайных стычек кораблей обе стороны переходили к более систематическим боевым операциям. Теперь уже нельзя было пренебрегать наличием крейсеров мятежников, как это делалось в сентябре — октябре 1936 г. во время северного похода.

Преимущества первых месяцев войны, когда на стороне республиканцев оказался весь личный состав, кроме офицеров, в это время сказывались меньше. Хотя моральный фактор по-прежнему играл огромную роль, успех боя зависел от мощи кораблей и умения использовать свои [180] силы. На повестке дня стоял вопрос об усилении республиканской эскадры подлодками, торпедными катерами и авиацией. Опыт предыдущих месяцев показывал, что М. Буиса смело поведет в бой крейсер, на котором он держит свой флаг командующего, но едва ли сумеет управлять сложным морским боем. Да и зависело это не только от него. При невысокой грамотности и выучке достаточно командиру одного корабля поступить неправильно, сделать ошибочный маневр, как это приведет в замешательство все другие корабли. Напрашивалась мысль о взаимодействии надводного флота с подводным и с авиацией.

Я отправился на «Либертад», чтобы переговорить с командующим, узнать, как он оценивает новую обстановку в Средиземном море и как, по его мнению, лучше организовать встречу следующего «игрека».

Случайно я попал к обеду. Все были в сборе. Даже командир флотилии эсминцев В. Рамирес оказался здесь. Буиса пригласил меня к столу. Налив большой фужер красного вина, он поднял тост за всех «компанерос руса», мы выпили. Испанские товарищи продолжили разговор, который я невольно прервал своим приходом. Знакомство в течение многих месяцев и совместное плавание на крейсере и на эсминцах сблизили нас, и мы встречались, как хорошие друзья, без всяких церемоний. Уловив нить разговора, я понял, что обсуждались последние события на море и успешное окончание проведенной операции. Командир флотилии эсминцев в деталях рассказывал об отдельных эпизодах из последней операции в районе Мотриль — Малага. Он с энтузиазмом говорил о том, как умело действовали его эсминцы, когда на них нападали торпедные катера мятежников. Убеждал, что теперь он их не боится и, правильно маневрируя, всегда избежит попадания торпеды.

Еще больше он увлекся, когда описывал прорыв своего «Санчеса» под огнем мятежных крейсеров. Это мы наблюдали и сами, но он на основании слышанного от «очевидцев» теперь уточнял, «как несколько снарядов разорвалось так близко от эсминцев, что некоторые матросы были сбиты с ног». Всем известно, как после различных происшествий возникают легенды, затмевающие фактические события. [181]

Вреда от преувеличений Рамиреса не было, и все слушали его рассказ. Хочешь верь, хочешь нет. Как обычно, командующий больше молчал и только время от времени высказывал свои замечания. Его начальник штаба Л. Хункера, бесхарактерный и напуганный событиями офицер, готов был выполнить любое приказание, но «свое суждение» иметь не осмеливался, даже в этой неофициальной обстановке. Инициатива разговора находилась в руках темпераментного андалузца дона Висенте Рамиреса, который, закончив рассказ об эсминцах, принялся нецензурными словами ругать фашистов, а затем, указывая на Балеарские острова, предлагал совершить налет на базирующиеся там крейсеры мятежников. Он становился серьезным. Самым подходящим средством нападения он считал авиацию, флоту же отводилась скромная роль, да и то в основном эсминцам. «Нужно просить у министра самолеты», — говорил он, посматривая в мою сторону, видимо, желая показать, что это в значительной мере зависит от меня.

Мне не хотелось переходить к предмету моего разговора с Буисой, и я не вмешивался в дебаты, ожидая, пока они закончатся. Дон Мигель посмотрел на меня и, очевидно, понял, что я приехал с определенной целью, встал, подавая сигнал и остальным. Стали расходиться.

Уже сидя у него в каюте, я рассказал ему о скором приходе транспорта и важности груза.

«Мы выйдем всем флотом и встретим его около мыса Тенес», — сказал командующий. Но этого-то я и опасался. Я считал, что надо отказаться от старой схемы встречи транспортов недалеко от мыса Тенес, тем более что длинный путь от Тунисского пролива до Алжира транспорту предстояло идти без всякого прикрытия. Да и состав встречающих кораблей хотелось увеличить. Не случайно я получил специальное предостережение из Москвы о важности груза и надежном обеспечении. Я высказался за более восточную точку встречи. После короткого совещания решили: выйти с флотом раньше, произвести отвлекающий маневр до темноты и ночью пройти на восток для встречи транспорта. Я записал широту и долготу условленного места рандеву с «игреком», чтобы сообщить об этом в Москву.

Оставшихся 5–6 дней до выхода флота было вполне достаточно для текущего ремонта, приемки топлива и отдыха [182] личного состава. Мы еще долго сидели и обсуждали различные флотские проблемы. Меня больше всего занимало, как относится командующий к вопросу об использовании в море, и прежде всего для обеспечения морских сообщений, имеющихся подлодок, самолетов и ожидавшихся торпедных катеров. Кстати, когда Буиса узнал, что с очередным транспортом прибудут торпедные катера, он пришел в восторг. Прекрасно понимая роль авиации, он просил меня увеличить количество самолетов, приданных флоту. На использование подводных лодок совместно с надводными кораблями дон Мигель смотрел скептически. Да их к этому времени и не было в Картахене.

Я очень осторожно, чтобы не задеть самолюбия комфлота, спросил, как, по его мнению, лучше всего действовать, если республиканская эскадра встретит оба крейсера мятежников. Буиса заявил, что он не боится такой встречи и атакует корабли противника с разных направлений крейсерами и эсминцами. Забегая вперед, следует отметить, что он так и действовал, когда такая встреча произошла в сентябре 1937 г., но, увлекшись боем с «Канариасом» и «Балеаресом», не выполнил главной задачи: провести транспорты.

Вышли на верхнюю палубу. В воздухе чувствовалась весна. Горы, не успев выгореть, зеленели, и город выглядел не таким мрачным и пыльным, как летом. Корабли стояли около мола и в арсенале. Личный состав готовился к выходу в море. Начинался новый, более сложный этап борьбы на море. Увеличилась роль наших волонтеров-моряков. Они достаточно освоились с работой на кораблях, и без них я уже ничего делать не мог. По сложившемуся правилу, я пригласил к себе на совещание наших советников с крейсера, эсминцев и Рамишвили. От их уменья и опыта многое зависело, особенно теперь, когда к выходу в море готовился весь флот.

Находясь на мостиках кораблей, наши советники невольно становились и участниками боев, их рекомендации в обстановке, требующей принятия быстрых мнений, были нередко одновременно и советом и распоряжением. Я видел, как во время операции по обстрелу побережья и Малаги на мостике находились командир флотилии и наш советник В. П. Дрозд. Они спокойно обсуждали положение, когда противник был далеко, а стоило появиться [183] на горизонте «Канариасу», когда каждая секунда приобретала значение, В. П. Дрозд только показывал рукой, куда бы он пошел, а Висенте, в случае согласия, немедленно отдавал нужные приказания. На подводных лодках советник становился командиром, и там ему приходилось просто отдавать приказы. Его положение, нужно сказать, было очень трудным. Требовалась выдержка. От этого часто зависела судьба лодки.

Итак, операции республиканского флота с каждым месяцем усложнялись; обсуждая план встречи «игрека» с нашими советскими товарищами, мы невольно об этом много говорили. О действиях надводных кораблей сказано достаточно. Мне хочется рассказать, как воевали авиация, приданная флоту, республиканские подводные лодки и торпедные катера. Для этого я использую не только факты, свидетелями которых я был, но и рассказы очевидцев.

Испанские подводники

В 30-е годы, не желая отстать от моды, Испания с помощью итальянцев обзавелась подводными лодками. Сначала появились малые лодки типа «В», а затем и более новые типа «С». Частично построенные на итальянских верфях, эти лодки были вооружены торпедами, изготовленными в Фиуме (Италия). Их боеспособность зависела от итальянской техники. Это особенно чувствовалось в годы войны.

После свержения монархии республиканское правительство в своей морской политике больше ориентировалось на Англию. В испанском флоте перед мятежом господствовало английское адмиралтейство. Английский капитал приобретал акции судостроительных верфей в Картахене, Ферроле и умудрялся даже управление некоторыми из них, скажем, «Конструктора Наваль», перевести в Лондон. Поэтому самые новые лодки типа «D» закладываются в Испании уже только с помощью Англии. Начальник Арсенала в Картахене дон Патрицио Касадо, осматривая как-то недостроенные корпуса крупных лодок типа «D», сказал мне, что без ведома начальства из Лондона не может производить работы на этих лодках, и, [184] как ни странно, в первые месяцы войны было именно так. Английский консул, находившийся в то время в Картахене, свободно посещал верфи и давал «советы». Правда, это выглядело не так дико, как присутствие там же немецкого консула, когда Германия уже открыто помогала Франко. Однако не будем уклоняться. К началу мятежа в строю было 12 подводных лодок, если не считать одной малой, стоявшей в ремонте. Состояние подводных лодок было значительно хуже, чем состояние надводных кораблей, на которых издавна служила придворная знать и которые имели немало хороших традиций, хотя и применялись в последнее время больше для парадных вояжей, чем для подготовки к боевым действиям. Подводные лодки не имели четких оперативных задач и в то же время не были пригодны для парадов в Сантандере, во время пребывания там короля. В заговор офицеры лодок были втянуты так же, как и офицеры надводных кораблей. Большинство командиров лодок перешло на сторону мятежников, и их место заняли молодые офицеры, иногда только волею судеб оставшиеся на стороне республиканского правительства. Большую помощь республиканскому подводному флоту оказали добровольцы из Советского Союза, а также моряки-добровольцы из Франции и Югославии.

Когда я впервые прибыл в Картахену в сентябре 1936 г., меня познакомили с командиром флотилии подводником Р. Вердиа. Этот человек, как я уже писал выше, сыграл огромную роль в судьбе всех остальных лодок. Невысокого роста, плотный, с темными глазами, он выделялся среди других испанских офицеров отсутствием излишней экспансивности. Говорил он медленно и спокойно, что часто бывает с людьми, когда они на своем месте и хорошо знают свое дело, уверены в себе.

В один из вечеров у командира базы собралось несколько командиров кораблей и в том числе Вердиа. Обед на этот раз тянулся недолго. Все куда-то спешили, а Вердиа остался ночевать в апартаментах командира базы, и я получил возможность поговорить с ним. Плохое знание испанского языка не позволило мне понять тогда многого. Постепенно, уже из других источников, я восстановил всю картину действия подводных лодок, о чем и хочу коротко рассказать. [185]

Р. Вердиа в момент мятежа командовал подлодкой «С-5». Базировались все лодки на Картахену и Маон (остров Менорка). К моменту начала мятежа они находились в своих базах и только одна или две занимались боевой подготовкой в море. Это в значительной степени и помогло командам кораблей справиться с мятежными офицерами.

Я знал, что Р. Вердиа, командуя «С-5», в первые недели войны плавал на Севере — в Кантабрике. Он атаковал линкор мятежников «Эспанъя» и, как утверждали, даже попал в него торпедой, но она не взорвалась. С этого я и начал дружескую беседу с Вердиа. «Не правда ли, обидно, когда лодка с риском для себя атакует противника, добивается попадания, и торпеда не взрывается?» — спросил я его. Любой другой испанец со своим темпераментом обязательно разразился бы сожалениями и ругательствами по адресу торпеды и старого начальства. «Кё ластима, кё ластима» (как жаль, как жаль), — несколько раз повторил мой собеседник, не повышая даже голоса. Я ему сочувствовал. Действительно, обидно долгое время искать противника, торчать на позиции, потом, как заслуженное вознаграждение, встретить самый крупный корабль мятежников линкор «Эспанья», маневрировать около него для выхода в атаку, рассчитать угол упреждения для торпедного залпа и, не отрываясь от перископа, выйти, наконец, в нужную точку, чтобы скомандовать «залп». Выпустив торпеды, лодка обычно уходит на глубину, а командир нервно отсчитывает секунды в ожидании результатов. Дружным «ура» встречает экипаж лодки взрыв своей торпеды, нередко сопровождаемый еще более сильным взрывом атакованного корабля. Взрывная волна извещает об успехе. Если взрыва не было слышно, все начинается сначала. В данном случае противники разошлись буквально «как в море корабли». Но судьба обоих оказалась незавидной. Линкор вскоре подорвался на мине и затонул в водах Бискайского залива. Подлодка «С-5», находясь в надводном положении, почему-то не смогла погрузиться, приняла неравный бой с двумя вооруженными траулерами мятежников и погибла со всем личным составом. На вопрос, как командир убедился, что торпеда попала, но не взорвалась, Вердиа ответил, что он совсем не уходил на глубину, а выброшенный после залпа на поверхность наблюдал за следом торпеды. «Линкор [186] не представлял для меня опасности», — продолжал он (хотя это не совсем так). На самом же деле, мне кажется, учитывая характер Вердиа, он просто не думал в те минуты об опасности в ожидании результатов. Я тогда не поверил, что можно наблюдать след торпеды, идущей на глубине 3–5 метров, но двумя неделями позже, когда я находился на мостике «Либертад», при входе в северный порт Хихон я мог убедиться, как крупные рыбы «атаковали» корабль и их след в прозрачной воде Кантабрики прекрасно просматривался на глубине нескольких метров. «Торпедо!» — несколько раз тревожно кричали тогда с сигнального мостика малоопытные матросы, пока не освоились с обстановкой. Это были, видимо, дельфины, с которыми хорошо знакомы наши моряки-черноморцы, но на Черном море вода темнее и дельфинов можно увидеть, только когда они выпрыгивают из воды, стаями преследуя корабли. «Какая прозрачная вода», — подумал я, стоя на мостике, и вспомнил разговор с Р. Вердиа.

В первые дни пребывания в Испании мне хотелось узнать побольше о состоянии подводных лодок и подготовке личного состава. Как патриот своего дела, Вердиа явно переоценивал боеспособность лодок и преданность оставшихся офицеров. По его словам, «лодки расправятся с фашистскими кораблями», и скоро он это докажет как командующий флотилией. Хотелось ему верить, но на деле этого не получилось. Сам Вердиа вскоре погиб, и лодки лишились энергичного руководителя. Случилось это так: он поехал в Малагу, где при загадочных обстоятельствах погибла подлодка «С-3». Вердиа хотел выяснить причины этого несчастья. Лодка вышла из Малаги и, не успев погрузиться, взорвалась. Говорили, что это дело итальянской подводной лодки, но равно вероятно предполагать и внутренний взрыв. Лодка любит, когда личный состав обращается с ней на «Вы» и особенно при переходе от мирных условий к боевым. После взрыва «С-3» быстро пошла на дно, и только два человека — командир и штурман, стоявшие на мостике, были выброшены ударной волной за борт. Они попытались доплыть до берега. Командир, добравшись до берега, замертво упал и скончался, не приходя в сознание, и только штурман остался жив. Там же, в Малаге, Р. Вердиа погиб во время бомбежки. Особенно подробно Вердиа рассказывал о действиях [187] лодок в Гибралтаре в первые недели гражданской войны. Расправившись с мятежными офицерами, экипажи лодок приняли участие в борьбе за Республику. Все действующие корабли были на стороне правительства, пока мятежникам не удалось ввести в строй крейсер «Сервера» и линкор «Эспанья». Основной задачей флота в тот момент было не допустить переброски войск мятежников через пролив. Легко теперь задним числом говорить об ошибках и упущенных возможностях. Тогда же, оставшись без командиров, испанские подводники, едва приведя свои корабли в боеспособное состояние, делали то, что считали самым важным. Боевого эффекта было, скажем прямо, мало, а жертвы большие. События развивались следующим образом: очень скоро командование убедилось, что в проливе недостаточное поле деятельности для подводных лодок, и решило перебросить их на Север. Что же произошло там, где несколько провинций остались верными правительству?

Как только мятежники ввели в строй крейсер «Сервера» и линкор «Эспанья», они использовали их для блокирования северных провинций с моря. После падения Ируна и Сан-Себастьяна в начале сентября 1936 г. только морские коммуникации могли снабжать вооружением и продовольствием окруженные Астурию и Басконию.

В конце июля корабли мятежников впервые обстреляли побережье республиканцев, и Северу потребовалась помощь. Отправка туда лодок была правильным действием местного командования. Но очень скоро обнаружились плохое состояние лодок и слабая подготовка команд. В первые же месяцы войны погибли 3 подводные лодки типа «В». При загадочных обстоятельствах пропала подлодка «В-5», причем не исключено, что она попала в руки мятежников. Узнать, что произошло с этим кораблем на самом деле, мне во время пребывания в Испании не удалось. В августе, находясь в дозоре у Гибралтара, погибла со всем личным составом подлодка «В-4». 19 сентября эсминец «Веласко» потопил около Сантандера подлодку «В-6». На этом, собственно, и кончилось участие в войне лодок этого типа. Остальные находились в ремонте и были признаны небоеспособными. Такова судьба этих стареньких и небольших лодок типа «В».

Подводные лодки типа «С» также не оказали существенного влияния на ход войны, хотя возможности для [188] этого были. Действовали лодки главным образом на Севере. Сначала там базировались две лодки «С-5» и «С-2». Как уже говорилось, «С-5» под командованием Р. Вердиа атаковала линкор, после чего лодка встала на ремонт, а ее командир, как говорилось выше, погиб. Вскоре после этого на Север было направлено пополнение из двух лодок: «С-4» и «С-6». В момент прихода на Север эскадры в Бильбао была только лодка «С-2», которая готовилась к операциям. Как правило, подводные лодки действовали самоотверженно, но почти все их героические усилия пропали даром.

Желая помочь испанским товарищам, я попросил свое начальство направить в Испанию несколько опытных подводников. Приблизительно в феврале 1937 г. в Картахену прибыл И. А. Бурмистров. Ему и было поручено выяснить причину неудачных действий лодок и, если потребуется, взять на себя командование одной из них. В Картахене тогда находились две подводные лодки. Вот на них-то, засучив рукава, и начал трудиться наш доброволец-подводник. Сначала он возмущался порядками на лодках и говорил, что «при таком содержании материальной части можно затонуть и в гавани», но это не было для нас новостью, и ему пришлось делать все возможное при существующем положении дел. Я предложил ему выбрать любую лодку и готовиться к боевой операции. Тем более что крейсер «Канариас» тогда уже частенько выходил из Гибралтара в Средиземное море и даже иногда базировался на Пальму на острове Мальорка. Не помню, сколько времени ушло на подготовку лодки, но в назначенный день и час лодка «С-1» под командованием Бурмистрова вышла в направлении Балеарских островов. Она должна была атаковать противника у входа в Пальму. Несколько дней спустя лодка вернулась в базу, и командир рассказал следующее: лодка удачно выбрала место для наблюдения за крейсером противника, но уже на следующий день обнаружила, что над ней постоянно «висит» самолет-разведчик, а затем появились бомбардировщики и начали ее беспокоить, сбрасывая свой смертоносный груз. Командир попытался маневрировать и, уйдя на глубину, сменить позицию, но повторилось то же самое. После осмотра Бурмистров заметил, что за лодкой тянется масляный след, по которому ее и находят самолеты. К этому времени за лодкой уже была организована [189] серьезная охота. Ничего не оставалось, как возвращаться. «Пробовал я уходить на глубину, — объяснял командир, — но и это не помогло». Да и понятно, если лодка оставляет масляный след, то она обязательно всплывет на поверхность, и такая мера, как погружение на большую глубину, не поможет. Вернувшись, лодка встала на ремонт, занимаясь одновременно боевой подготовкой.

Спустя некоторое время Бурмистров получил более сложную и ответственную задачу: пройти через Гибралтар, найти и атаковать противника в северных водах и у его базы Эль-Ферроль. Лодка дважды прошла через Гибралтар в погруженном состоянии, но успехами похвастаться не могла. Материальная часть действовала плохо. Один за другим механизмы выходили из строя, и лодку пришлось вернуть в Картахену. Нужно отметить, что наши добровольцы-подводники оказывались в более тяжелых условиях, чем те, кто воевал на надводных кораблях. На подводных лодках они выступали в роли командиров, а не советников, не зная как следует иностранной техники, и вынуждены были часто командовать через переводчика, пока не осваивали десяток-другой самых необходимых команд.

После возвращения эскадры в октябре 1936 г. в Средиземное море на Севере остались эсминцы «Диес» и «Сискар» и три подводные лодки. Вот этими силами и командовал в 1937 г. Валентино Фуэнтес. Его предшественник Наварро изменил Республике и бежал, прихватив, между прочим, с собой некоторое количество золота. Бежал он, однако, поспешно и в своей каюте оставил чемодан с вещами далеко не личного пользования: кольцами, часами, браслетами и т. п. Когда нового командующего спросили, как быть с этим чемоданом, он ответил: «Чемодан с вещами является личной собственностью Наварро, и их следует переправить во Францию», т. е. туда, куда сбежал предатель. В этом весь дон Валентино (да и не только он); в нем легко уживались «джентльмен» в отношении к своему врагу и республиканец, искренне ненавидящий фашизм.

Мятежники рвались к Хихону; в октябре 1937 г. этот героический город пал. Эсминцы и лодки сначала базировались на Бильбао, а затем перешли в Сантандер. Вскоре «Сискар» был потоплен, а «Диес» ушел во Францию и в конце 1938 г. был интернирован в Гибралтаре при попытке [190] прорваться в Картахену. Эсминцы и лодки, считая своей основной задачей охрану побережья, иногда прорывали блокаду, доставляя в северные порты топливо и продовольствие. Но вернемся к подлодкам.

Из трех лодок, действовавших на Севере, на долю одной выпало особенно много испытаний. Это была лодка «С-6». Когда я впервые прибыл в Картахену в сентябре 1936 г., она стояла в арсенале в текущем ремонте после дежурства в Гибралтаре. По узкому трапу мы прошли на борт и спустились в носовой люк. В торпедном отсеке работала команда. Приводились в порядок две торпеды, почти совсем вытянутые из торпедных аппаратов. Чистотой лодка не могла блеснуть, но, что значительно хуже, команда не верила в торпеды. Все знали о случаях, когда выпущенные торпеды тонули, шли неправильно, уклоняясь от заданного курса, или не взрывались, попадая в цель. К тому же торпед было мало, и две трубы в аппаратах были пустыми, не говоря уже о запасных. Закуплены эти торпеды были еще в 1928 г. у итальянцев, и с тех пор их возили мертвым грузом, без соответствующего ухода. Ни пристрелки торпед, ни прокачки в условиях мастерских не производилось. После случая отказа торпед при стрельбе команда старалась привести их в порядок. Я хорошо знал, что на надводных кораблях Черноморского флота употреблялись фиумские торпеды, но не был уверен, имеются ли у нас торпеды для лодок. На всякий случай решил попросить свое начальство о присылке торпед, но у нас их, действительно, не оказалось. Через несколько месяцев республиканцы вынуждены были, заплатив втридорога, приобрести торпеды у греческого правительства без гарантии, что они будут действовать безотказно.

Мы прошли в дизельный отсек и из центрального поста поднялись в рубку. На верхней палубе громоздились ящики с продовольствием и боезапасом для 3-дюймовой зенитной пушки. Старшим на лодке оказался боцман.

Через несколько месяцев как-то ко мне зашел М. Буиса и рассказал, что на Север посылаются две лодки и в том числе «С-6». О дальнейших действиях ее из разных источников я узнал позднее. В Бильбао лодка получила повреждения и простояла несколько месяцев у стенки. В июле 1937 г. прибыл новый командир — Матисса. Это был советский доброволец — Герой Советского Союза [191] Н. П. Египко. Мы с ним разминулись. Он прибыл в Испанию, когда я уже возвращался оттуда. Ему нельзя отказать в храбрости, и если на его счету потопление всего одного корабля мятежников, то это не уменьшает его заслуг в тех исключительно сложных условиях. Вот что мне удалось услышать о действиях этой лодки. Она несколько раз безуспешно атаковала крейсер мятежников «Серверу». Когда в августе 1937 г., после падения Бильбао, все корабли сосредоточились в Сантандере, наступили особенно тяжелые дни. Дороги на Хихон были забиты, и это затрудняло эвакуацию населения. В порту скопилось множество народа. Всем хотелось попасть на корабли. По словам Египко, на его долю выпала трудная задача оставаться в порту до последнего момента, чтобы погрузить какие-то ценности, вывезенные из Бильбао, только после этого он мог выйти в море. А тут еще дон Валентино — командующий флотом Кантабрики — прибыл на борт и потребовал скорее оставить порт. Противник обстреливал город. Толпа в паническом страхе рвалась на корабль. Лодка, выполняя поручение правительства басков, все же приняла на борт ценный груз. В Хихоне, куда она прибыла, было не легче. Последний порт Астурии подвергался частым и массированным налетам. Горели то склады, то хранилища топлива. Вокруг рвались бомбы. В таких условиях «С-6» неоднократно выходила на боевые операции, и не безуспешно. Была потоплена канонерская лодка. В критические дни 18–19 октября 1937 г. встал вопрос: что делать дальше? На совещании у командующего раздавались голоса за выход в море ради спасения кораблей. Командир «С-6» настаивал на борьбе до последней возможности. Но ему не повезло. Бомба крупного калибра разорвалась между стенкой и лодкой, нанеся ей смертельное ранение. Пришлось просить разрешения затопить [192] лодку, чтобы она не попала в руки противника. Но оказалось, что без ведома министра никто не имеет право затопить корабль, а дон Валентино, растерявшись, боится взять на себя ответственность, хотя время не ждет. Нужна комиссия, и командир Матисса с комиссаром Паоло собрали ее, чтобы уничтожить корабль. Лодка потоплена, но что делать дальше? Все корабли уже ушли, положение города безнадежное. Население эвакуируется на английском транспорте, который, выйдя в море, попадает в лапы крейсера «Сервера». На помощь беженцам пришел оказавшийся поблизости английский крейсер. Он дал возможность транспорту с беженцами уйти во Францию.

Вскоре Матисса вызвали в Барселону к командующему флотом, где он получил приказание формировать экипаж для лодки «С-2», которая стоит в Сен-Назере. Обычная ремонтная работа в мирном французском порту превратилась в настоящее сражение за корабль. Власти формально помогают, а на деле мешают на каждом шагу. Кругом снуют фашистские молодчики и агитируют команду, предлагая большие деньги за предательство. Среди личного состава нашлись анархисты, тормозившие работу. Одна диверсия за другой нервируют и деморализуют личный состав. В конце концов лодка готова к испытаниям, но ей не дают возможности выходить в море. «Выйдя в море, вы теряете право на возвращение», — заявило портовое начальство. Пришлось украдкой, ночью испытывать лодку в бассейне гавани и, не проверив, как следует, механизмы, уходить в опасное плавание, чтобы прорваться через Гибралтар туда, где республиканцы ведут еще ожесточенную борьбу. Почти в таком же положении оказалась и лодка «С-4» в Бордо. Обе лодки решили одновременно выйти в море и следовать по назначению. Это произошло в конце июля 1938 г. С большими трудностями, под угрозой быть обнаруженными и потопленными, лодки все же прорвались через Гибралтар и пришли в Картахену.

Чем дальше, тем больше усилий требовалось командиру для поддержания боевого настроения на корабле. Офицерский состав явно саботирует дальнейшие операции, да и команда устала, деморализованная отступлением республиканских войск. Вспоминая действия испанских подводников, снова и снова думаешь: «Как много было храбрости и решимости и как мало организованности и успехов». [193]

«Ланча торпедера»

Торпедных катеров — ланча торпедера — в испанском флоте не было. Испания, по одежке протягивая ножки, увлекалась легкими быстроходными кораблями, делая на них ставку даже на случай большой войны. «Почему Испания не строила торпедных катеров», — спросил я однажды командира базы А. Руиса. «Мы издавна уделяли внимание мореходности кораблей, а катера нельзя послать далеко в открытое море», — ответил он, и в этом была доля правды. Испанские корабли действительно были прочны и мореходны. Они делали большие переходы и прекрасно выдерживали жестокие штормы. Однако основной причиной, мне кажется, было другое. Нельзя забывать о влиянии Англии на морскую политику Испании. Развивать это опасное для крупных кораблей оружие у своего друга, который легко может превратиться в противника, не было смысла, да к тому же на них много не заработаешь. Так или иначе, знакомясь с испанским флотом на месте, я не обнаружил ни одного торпедного катера. Мне, черноморцу, это показалось странным: мы так привыкли видеть торпедные катера на всех учениях, что отсутствие их у республиканцев бросалось в глаза. Вопрос о присылке в Картахену катеров по-настоящему встал немного позднее. Поводом к этому послужило перебазирование мятежных крейсеров в Средиземное море и торпедирование неизвестной лодкой крейсера «Сервантес» на рейде Картахены. Входы и выходы в порт приходилось охранять больше, а использовать для этого крупные эсминцы было невыгодно.

В декабре — январе я обратился с просьбой к своему начальству, и начались уточняющие переговоры с Москвой. Тем временем в Картахене встал вопрос об охране водного района, и много мелких судов приспосабливалось для этой цели. Была даже сделана попытка на одном из таких катеров установить 45-миллиметровые торпеды. Энтузиастом этого дела оказался унтер-офицер, знакомый с этим родом оружия.

К его предложению отнеслись недоверчиво. Да и на самом деле, что он мог построить, не имея ни моторов, ни торпед? В это же время мне довелось познакомиться с одним «изобретателем», который жил в Барселоне, называл себя антифашистом и якобы собирался построить на [194] свои средства один торпедный катер. Он будто бы плавал на катерах еще в годы первой мировой войны и теперь «хотел помочь республиканцам». Чем дело кончилось с постройкой катера в Барселоне, не знаю, но чрезмерное любопытство «изобретателя» к прибывшим советским катерам вынуждало быть осторожными.

Весной из Москвы сообщили, что катера «готовятся к отправке», в мае 1937 г. я уже издали заметил, на верхней палубе входящего в гавань лайнера «Санто Томе» покрытые брезентом торпедные катера. Это были катера марки «Г-5» с моторами «Изото-Фраскини». Небольшие, и очень быстроходные, они разместились на палубе транспорта. С ними прибыли и команды во главе с В. А. Ларионовым. Из командиров катеров запомнились также В. П. Лихолетов и А. П. Батраков. На этом транспорте прибыло 4 катера, а еще несколько ожидалось позже. Так возникло небольшое соединение торпедных катеров.

Командующий флотом был очень обрадован этим пополнением и согласился лично заняться как местом базирования катеров, так и подготовкой недостающего личного состава из испанских моряков.

В качестве гавани для катеров Буиса предложил использовать Порман, который напомнил мне небольшую бухту Балаклава на Черном море с узким, но глубоким входом. Непригодная для крупных современных кораблей, эта зажатая высокими скалами маленькая бухта, на берегу которой жили рабочие соседних свинцовых рудников да рыбаки, оказалась весьма удобной для торпедных катеров. Два небольших пирса могли вполне удовлетворить все их нужды. Нашлось и жилье. Лучшего нельзя было желать. Решив здесь организовать базу торпедных катеров, командующий пригласил к себе представителя местной власти. Появился старик с красными слезящимися глазами и робко представился комфлоту. Пока они разговаривали, я решил прогуляться вдоль моря, на берегу которого разместился небольшой поселок.

Тихий и заброшеный (рудники в это время почти не работали), поселок был совсем без мужчин, ребятишки окружили машину и с любопытством смотрели на приехавших к ним моряков. Они едва ли бывали в Картахене, хотя жили рядом. Нельзя было не заметить, что большинство жителей больны трахомой, как и тот старик, который разговаривал с комфлотом. Я заинтересовался [195] причинами такого массового тяжелого заболевания. «Это обычное явление в селениях, занимающихся добычей свинцовой руды», — сказал мне шофер Рикардо. «Вот если бы вы посмотрели, что делается около Альмерии...» До решения этих социальных проблем не добралось еще республиканское правительство Асанья — Хираля. Потом мне пришлось частенько заезжать в Порман к своим товарищам и наблюдать, как, разместившись на скамейках около своих домиков, сидели десятки людей, больных этой тяжелой болезнью, и, казалось, уже смирившихся со своей судьбой. «Кончится война, и народ потребует ряда серьезных реформ», — думал я тогда, веря, что республиканцы одержат победу.

Пока приходилось думать о войне. Мы договорились с М. Буиса, что он выделит нужное количество специалистов и строевых матросов для обслуживания базы Порман. Командиром базы Порман, обслуживавшей катера, долгое время являлся А. П. Коробицын. Приехав в Испанию, он работал, как я уже говорил, моим переводчиком и помощником, но всегда стремился «повоевать» самостоятельно, и я вынужден был удовлетворить его просьбу.

Через две недели состоялось «обкатывание» катеров. Когда они на полном ходу вошли в бухту, где стояли крупные корабли, их встретили восторженно. Огромные испанские флаги развевались на катерах, а матросы на кораблях размахивали беретами и, как обычно, кричали «Вива ла Република!»

Далеко в море эти катера действовать не могли, а крейсера мятежников у республиканских берегов в то время не появлялись. Загруженные глубинными бомбами, катера несли противолодочную оборону у Картахены, заменив эсминцы. Слабой стороной катеров оказалась их недостаточная мореходность и плохое зенитное вооружение.

По мере освоения катеров им ставились и другие задачи. Они конвоировали транспорты вблизи берегов и выходили на поиски противника, не удаляясь далеко от своей базы. Из рассказов товарищей, вернувшихся после меня из Испании, я узнал, что, когда отряд пополнился новыми катерами, а прибрежные коммуникации приобрели большее значение, катера использовались с маневренных баз в других портах и небольших бухтах. Для [196] этого были организованы «подвижные базы»: несколько грузовиков, цистерна с бензином в этом случае сопровождали катера в Аликанте, Дению, Валенсию, Тарагону и другие места их временного базирования.

По словам катерников, получивших в Испании опыт на «Г-5», эти маленькие, быстроходные кораблики обладали рядом недостатков в условиях открытых морских театров. «Это — оружие ночного действия вблизи своих баз», — говорили мне потом катерники. С ними нельзя было не согласиться. Поставленные на них пулеметы «Дегтярева» пехотного образца были уже непригодны для борьбы с современными самолетами. При большом угле возвышения они не работали. Поэтому, когда катера оказывались днем без прикрытия с воздуха, они не могли противостоять даже таким самолетам, как «Дорнье». Бой между катерами и самолетом в октябре 1937 г. подтвердил это. Три республиканских катера патрулировали около Аликанте у места, где выбросился на берег транспорт. Прилетевший с Мальорки «Дорнье» заставил катера отступить, повредив один из них.

Волна и расстояние являлись также причиной ограниченного использования катеров. Так, в марте 1938 г., когда флот республиканцев атаковал и потопил крейсер «Балеарес», катера не могли выйти в море из-за свежей погоды и волны более трех баллов. В настоящее время строятся совсем другие корабли этого класса с прекрасными мореходными качествами. Размеры их и сейчас имеют немалое значение, потому что рассчитывать только на спокойное море нельзя.

Советские летчики-добровольцы

О встречах и совместной работе с замечательными советскими летчиками хочется рассказать особо.

Гражданская война в Испании происходила в такое время, когда авиация, как один из самых современных видов вооруженных сил, приобретала особое значение в любой крупной стране. Недостаточный опыт использования самолетов и особенно на море в первую мировую войну [197] не помешал военным специалистам сделать далеко идущие выводы о роли авиации в будущем. Для войны на море строились специальные крупные корабли — авианосцы, создавались гидросамолеты, изучалось использование береговой сухопутной авиации в морских операциях совместно с флотом. Ряд маневров в США и Европе подтвердил, что авиабомбами можно потопить любой, даже самый крупный, корабль, и это усилило гонку строительства авианосцев и различных типов самолетов. Это даже породило однобокие теории в пользу развития авиации, вроде американской теории Митчела — Дуэ. Однако практическое применение авиации как на суше, так и на море в значительных масштабах можно было наблюдать только в годы национально-освободительной борьбы испанского народа. Пиренеи явились своего рода испытательным полигоном для проверки авиационной техники и разработанных к этому времени норм оперативного использования авиации.

Своей современной авиации Испания не имела. Устаревшие «Потезы» находились на вооружении сухопутной авиации, а итальянские «Дорнье» были костяком гидроавиации для обслуживания флота. Несколько морских аэродромов — Сан-Хавьер, Маон, Барселона, Кадис и др. — служили базами для гидросамолетов. Органически испанская гидроавиация с флотом связана не была.

Когда война приняла затяжной характер, испанское республиканское правительство ощутило острую необходимость в сильной авиации, без которой уже не мыслились операции ни на суше, ни на море. Сразу же после начала мятежа Германия и Италия оказали помощь Франко именно авиацией. Так, уже в августе 1936 г. соединения итальянской военной авиации помогали перебросить иностранный легион из Марокко на полуостров. Затем появились немецкие «Юнкерсы», «Хейнкели» и итальянские «Капрони» или «Фиаты» на всех сухопутных фронтах. Без авиации уже не мыслилась ни одна крупная операция. Господство в воздухе стало обязательной предпосылкой для успешных действий на суше и на воде. Этим и объясняется настоятельная просьба испанского правительства как можно скорее оказать ему помощь самолетами и в первую очередь истребителями. Правительство на деле убедилось, что без прикрытия истребителями (да еще при слабой зенитной артиллерии) республиканский флот не [198] мог находиться в Кантабрике, а Мадрид (как и другие города) почувствовал свою беспомощность, когда участились налеты. Недостаточно использовалась авиация из-за отсутствия самолетов и во взаимодействии с флотом, а роль такого взаимодействия была также бесспорна. Можно сказать, что именно во время гражданской войны в Испании впервые авиация как на суше, так и на море заняла надлежащее место при проведении боевых операций.

Авиация сыграла решающую роль в первые дни мятежа. Она обеспечила мятежникам успех наступления там, где они никогда не достигли бы этого только борьбой наземных войск, скажем, при захвате Ируна и Сан-Себастьяна. Наконец, с помощью самолетов обе стороны обеспечивали и поддерживали проведение крупных операций. Поэтому действия авиации в Испании тщательно изучались во всех странах и особенно тогда, когда политические события показали неизбежность большой войны. Немало поучительного вынесли и мы, моряки, из скромных опытов взаимодействия республиканской авиации с флотом. Оборона Картахены — главной базы флота — впервые заставила командование флотом обратиться к истребительной авиации как самому надежному средству отражения воздушных пиратов. Еще в 1936 г., когда налеты авиации мятежников на корабли в море носили случайный характер и редко достигали цели, хотя бомбежка происходила с небольшой высоты и только днем, Картахена испытала на себе мощь воздушных налетов. Мы очень скоро убедились и в том, что одной зенитной артиллерией эффективно отражать врага невозможно, отсутствие истребителей ставит под угрозу пребывание боевых кораблей в порту и операции по разгрузке транспортов. Авиация мятежников в сентябре — октябре 1936 г., как уже упоминалось, сделала невозможным пребывание республиканской эскадры в Кантабрике, в результате чего было принято решение о возвращении кораблей в Средиземное море, несмотря на то, что, по оперативным соображениям, они были необходимы на Севере для обеспечения коммуникаций. Ряд последующих морских операций показал, насколько важно флоту иметь свою авиацию. Истребители были необходимы для прикрытия действий своих кораблей, а бомбардировщики дополняли мощь корабельных соединений и создавали угрозу для кораблей противника. [199]

Когда республиканский линкор «Хайме I» оказался на мели у Альмерии в апреле 1937 г. без прикрытия истребителями, положение его было критическим. Когда быстроходные «Канариас» и «Балеарес» появились у главной базы, угрожая республиканским кораблям, самой реальной силой против них была бомбардировочная авиация. Когда в бою за сохранность конвоя транспортов в сентябре 1937 г. эскадра республиканцев ничего не могла сделать с более сильными новыми крейсерами мятежников, роль авиации, взаимодействующей с флотом, трудно было переоценить. Десятки подобных примеров, даже из той своеобразной небольшой морской войны, которая развернулась у берегов Пиренейского полуострова, показали, что в будущей войне без авиации уже не может быть крупных операций на море. Много выводов сделали и мы — советские моряки, когда вернулись из Испании. С одной стороны, все это как будто было не ново потому, что в нашей стране, в ходе мирной боевой подготовки, авиации давно уделялось огромное внимание, а с другой — в Испании выявилось много и такого, чего нельзя было предусмотреть.

Применение авиации в Испании как на сухопутных фронтах, так и на море возрастало постепенно по мере получения самолетов и увеличения масштабов гражданской войны.

Когда в начале октября 1936 г. Картахена подверглась первым налетам, обе стороны действовали неумело. Самолеты мятежников неожиданно появлялись над базой, наспех сбрасывали свой груз и улетали. Бомбы падали далеко от цели. Повторных налетов в ту же ночь не было. Отражались эти налеты плохо, зенитные батареи без средств обнаружения самолетов и с простыми панорамами вместо хороших прицелов стреляли неточно. Попадание бомб в корабли и снарядов в самолеты носило чисто случайный характер. Страдали второстепенные объекты, чаще всего не имеющие никакого боевого значения. Помнится, как один такой налет застал нас в помещении командира базы, и узнали мы об этом после разрыва бомбы. Никаких убежищ тогда не строили. Мы выскочили в парк и, когда самолет пролетал над нами на высоте 400–500 метров, прижимались к стене здания. Для большинства это был первый налет. Только один товарищ, прибывший из Мадрида, лег на землю лицом вверх [200] и уверял нас потом, что в таких случаях это самое разумное: «Я переживаю опасность только тогда, когда вижу, что самолет летит надо мной, а все остальное время лежу спокойно», — говорил он. Его примеру, кажется, никто не последовал. Все предпочитали укрыться хотя бы в обычном подвале. Да, мне кажется, и сам этот оригинал вскоре отказался от своего метода укрытия, когда самолетов стало появляться больше и они часами летали над базой, причем на такой высоте, что только шум моторов раздавался в темные южные ночи, да беспорядочные разрывы снарядов и многочисленные разноцветные трассы от автоматных очередей покрывали все небо.

В ноябре активность порта и флота возросла, налеты стали массированными, транспорты с грузами требовали серьезного обеспечения. Поэтому первые же собранные в Лос-Алькасаресе истребители взлетали в воздух для прикрытия аэродрома и базы от авиации мятежников. С этого, собственно, и началась совместная работа флота с авиацией, с нашими летчиками-добровольцами, о которых нельзя не сказать.

События развивались таким образом: приданные флоту в ноябре истребители и установка нескольких новых зенитных батарей изменили в лучшую сторону противовоздушную оборону базы. Самолеты мятежников теперь осторожничали и летали на больших высотах. К этому периоду относится сделанный нами вывод, что самым реальным и активным средством обороны является авиация. Становилось очевидным, что истребители, призванные защищать корабли и базы, должны быть подчинены флоту и действовать согласованно с зенитной артиллерией. Тогда же мы почувствовали необходимость иметь хорошие средства обнаружения для того, чтобы истребители своевременно взлетали и встречали противника еще на подходах к городу. Только при этом условии наши летчики-добровольцы могли надежно охранять Картахену. Им прежде всего мы обязаны тем, что при разгрузке транспортов не потеряли ни одной пушки.

По мере развития операций на море увеличивалась необходимость иметь хоть небольшое количество бомбардировщиков. Если из первой партии прибывших в Картахену средних бомбардировщиков генерал И. Сиснерос и генерал Дуглас не могли выделить для флота ни одного, то два-три месяца спустя, к марту 1937 г., [201] республиканский флот имел пять-шесть самолетов-бомбардировщиков.

Вот с этим небольшим авиаотрядом под командованием летчика И. И. Проскурова и штурмана Г. М. Прокофьева республиканский флот контактировал в течение многих месяцев.

Отчетливо запомнились некоторые эпизоды совместной работы моряков и летчиков, относящиеся к весне 1937 г. В эти месяцы один за другим, с короткими промежутками, приходили в Картахену республиканские транспорты из Советского Союза. Испанское правительство просило ускорить разгрузку их в порту, и мы, не считаясь с опасностью, производили работу днем и ночью. Кроме этого, была и еще одна причина для тесного взаимодействия с авиацией и летным составом из советских добровольцев. Если в Арчене, недалеко от Мурсии, формировались и обучались танковые части, а в Альбасете или прямо в Мадрид шла артиллерия и другое оружие для республиканской армии, то самолеты собирались в [202] непосредственной близости от Картахены. К тому же у моряков не было тесного взаимодействия с танками или артиллерией, а поэтому и с людьми, однажды ушедшими из порта, мы почти никогда не встречались. Правда, приезжали в Картахену танкисты или артиллеристы, но это было довольно редко. По-иному сложились у моряков взаимоотношения с летчиками. Прибудет, бывало, транспорт, и как-то незаметно, без особой сложности происходит выгрузка танков или пушек. Да это и понятно. Они размещаются на грузовую машину или платформу и быстро отправляются из порта. А вот с огромными ящиками с фюзеляжами самолетов возни куда больше. Чтобы помочь выгрузить и перевезти эти негабаритные грузы из порта на аэродромы, в Картахену приезжали не только летчики, но и инженеры во главе с Г. И. Алексеевым, ведавшим сборкой самолетов и техники. Иногда летчики два-три дня находились в Картахене, и некоторые из них чувствовали здесь себя как дома. В Картахену летчики приезжали и просто отдохнуть, когда выдавался свободный день.

Встретившись с И. И. Проскуровым в штабе Картахенской базы, мы решили уточнить, в чем должна заключаться помощь авиации флоту.

Я пояснил, что перед республиканским флотом стоят три основные задачи: обеспечение коммуникаций, защита побережья (в случае попытки высадить десант или обстрелять города) и, наконец, обнаружение и уничтожение крейсеров противника. «Вашим главным противником во всех случаях нужно считать крупные корабли мятежников», — закончил я и спросил, умеют ли летчики бомбить подвижные объекты в море. «Ну, с кораблями мне никогда иметь дело не приходилось, а по движущимся целям, вроде танков, нас бомбить учили», — ответил Иван Иосифович, не видя пока большой разницы в действии авиации на суше и на море.

На деле все оказалось значительно сложнее. Хорошо подготовленные и безусловно храбрые летчики Проскуров, Остряков и другие отлично выполняли задание, когда это касалось портов, железнодорожных узлов и других объектов на суше. Но как только дело коснулось морских целей, появились трудности, и первая заключалась в распознавании кораблей на море с большой высоты. Это усугублялось наличием нейтральных судов. Так, однажды [203] мы получили данные, что в занятой уже мятежниками Малаге сосредоточились два или три крейсера мятежников. Решили направить туда самолеты. Обычно такие дальние полеты производились с расчетом атаковать либо на рассвете, либо перед самой темнотой. Самолеты предпочитали прокладывать курсы морем вдоль берега. Возникал вопрос, как быть, если корабли будут обнаружены не в порту, а в море. Коль скоро около портов находились корабли нейтральных стран, несущие наблюдение от Комитета по невмешательству, нетрудно было допустить ошибку, а нужно было гарантировать их неприкосновенность. Договорились с Проскуровым, что он ограничится нанесением ударов по объектам в порту, пока не научится уверенно распознавать корабли. Опыт подготовки в мирное время на Черном море и использование авиации в годы Великой Отечественной войны подтверждают, насколько сложно распознать боевой корабль с воздуха, когда к нему нельзя приблизиться без риска быть сбитым. Вспомним, как в конце июня 1937 г. наши летчики-добровольцы едва не разбомбили свой транспорт и приняли республиканский эсминец за неприятельский крейсер. Такую же картину мы наблюдали и при налетах мятежной авиации на республиканские корабли.

В марте и апреле 1937 г. мятежные крейсеры стали частенько появляться в районе Гибралтара и Балеарских островов, угрожая морским коммуникациям. Было сделано несколько попыток пробомбить их в море. Две такие попытки кончились неудачно. «Казалось, достигли попадания, а крейсер без видимых повреждений продолжал двигаться», — как-то жаловался мне Н. А. Остряков. Теперь-то мы знаем, что успешно атаковать двумя-тремя [204] самолетами с горизонтального полета быстродвижущийся крейсер — дело почти безнадежное, но раньше мы упрощали эту задачу. Иное дело атаковать корабли в порту. Распознавать их там тоже нелегко, но попасть все же проще. Это подтвердилось в описанном ранее эпизоде с немецким линкором «Дейчланд» 30 мая 1937 г. Тогда сменивший Проскурова летчик Хованский мне докладывал, что отличить немецкий линкор от мятежного крейсера он не мог, а коль скоро тот открыл огонь, находясь в мятежном порту Ибиса, то он и пошел на него в атаку. И был прав! А попадание одной или двух бомб в корму корабля подтверждает умение летчиков метко бомбить, если они имеют дело с неподвижной целью.

Все эти факты подтверждают вывод, что авиация, призванная действовать совместно с флотом, должна пройти специальную подготовку. При недостаточной подготовке летчиков самолеты одинаково опасны как для противника, так и для своих кораблей. Вспоминается случай, когда командующий вызвал самолеты из Картахены во время боя с крейсерами мятежников около Алжира в сентябре 1937 г. Несколько раз самолеты появлялись над ведущими бой соединениями и всякий раз не могли отличить свои корабли от мятежных.

Когда после возвращения из Испании мне пришлось на Тихом океане заниматься взаимодействием флотских корабельных соединений с авиацией, я уже знал, какая тщательная подготовка требуется для морских летчиков, а Отечественная война целиком подтвердила это. В настоящее время новая техника в корне изменила формы и методы борьбы, и все же война на море представляется очень сложным делом. Пространства, скорости, радиус действия кораблей и современного оружия накладывают определенный отпечаток на морскую войну. Но вернемся к испанским событиям.

Два летчика мне особенно хорошо запомнились, может быть, потому, что мы по возвращении из Испании продолжали встречаться еще в течение нескольких лет в Советском Союзе, — это Иван Иосифович Проскуров и Николай Алексеевич Остряков.

Кончив летную школу с отличием, И. И. Проскуров стал командиром самолета, а затем — звена в одной из авиачастей на Украине, когда ему представилась возможность отправиться в Испанию. Это был мужественный человек. [205] Когда ему предлагали лететь бомбить Гранаду или Малагу, он больше интересовался, хватит ли горючего, в какое время лучше появиться над объектом, и меньше всего думал о том, насколько это опасно. Вместе со штурманом Г. Прокофьевым он водил свой отряд на предельный радиус действия как на суше, так и на море. Однажды он рассказал мне, что летчиком он стал не «по призванию, со дня рождения», как иногда говорят, а почти случайно. «Я даже побаивался летного дела, — говорил он, — но меня вызвали в райком комсомола и там сагитировали пойти в летную школу». Мне представляется, что это характерно не только для него, но и для многих знаменитых летчиков, которые вот так же в результате определенного стечения обстоятельств оказались в летной школе, полюбили это опасное дело, а затем пришли к выводу, что в этом их жизнь. Они действительно уже не могли променять работу в воздухе ни на какую другую специальность на земле. «Первым делом, первым делом — самолеты...» — эти слова у них становились девизом в жизни и работе.

Летчиками не родятся, как и моряками. Важно, когда избранная «почти случайно» специальность совпадает потом с вкусами и характером человека, и он становится одержимым в своем деле. Вот такой процесс произошел и с Проскуровым. Он был летчиком со всеми необходимыми для этого чертами: выдержкой, смелостью и крепким здоровьем.

Кажется, в мае большая группа добровольцев возвращалась на родину. Их сменили новые товарищи. Ивана Иосифовича сменил Хованский, а фамилии других не удержались в памяти. Проскуров и Остряков заехали ко мне в Картахену проститься. Был жаркий день, и южное солнце основательно припекало. Я попросил их остаться пообедать с моряками, а пока предложил пройтись по набережной и поболтать. Уезжавшие советские товарищи так же напоминали о родине, как и прибывшие из Советского Союза. Всегда в таких случаях становилось немного грустно и хотелось хотя бы отправить письмо «с оказией». Мы остановились у памятника Христофору Колумбу, напоминавшего как о былой славе Испании XVI в., так и о ее упадке. Более шести месяцев мы работали вместе, летчики уже сроднились с республиканским флотом. Они приобрели опыт и поняли, что значит [206] взаимодействие авиации с флотом, но другие соображения требовали их замены.

Мы шли мимо мола Курро, где стояли крейсер «Либертад» и линкор «Хайме I». «Ох, уж мне этот ваш Хайм», — вспомнил Проскуров выражение Смушкевича, и разговор перешел на флотские темы. «Если бы моя власть, на Родине обязательно назначил бы вас обоих на службу в морскую авиацию», — откровенно сказал я. И тот и другой согласились со мной. Впоследствии Н. А. Остряков действительно служил на Черноморском и Тихоокеанском флотах, а И. И. Проскурову была уготована другая судьба. После непродолжительной службы в авиации его, против желания, назначили на ответственную работу в аппарат Наркомата обороны. «Я убедительно просил начальство не поручать мне дело, которое я не знаю и не люблю, но не помогло», — с горечью рассказывал Иван Иосифович. Он, безусловно, как честный коммунист, старался сделать все как можно лучше, но дело не клеилось, и он был снова переведен в Военно-Воздушные силы. Когда началась война, Проскуров находился «в опале». Из Наркомата обороны его перевели в Петрозаводск командовать небольшим авиасоединением. Однако и на этом репрессии не кончились. За неудачу в первые дни войны часто страдали честные люди. Так было и с Проскуровым.

Мне думается, о нем больше и подробнее напишут летчики. Он этого заслужил.

С Н. А. Остряковым мне довелось сталкиваться ближе как в предвоенный период, так и в первые месяцы войны. В нем сочетались исключительная храбрость с удивительной скромностью. Он пользовался огромным авторитетом, хотя не мог строго наказать или крепко отругать своего подчиненного даже тогда, когда это было нужно. Высокий, с большими голубыми глазами и немного вьющимися волосами, он производил очень приятное впечатление. Впервые я столкнулся с ним, когда он был летчиком в отряде И. И. Проскурова и летал на бомбардировщиках по заданию флотского командования из Картахены. В героях нередко уживаются храбрость с удальством или бравадой в быту и повседневной жизни, вне службы. Остряков всегда был исключительно скромен и никогда не рассказывал о себе. В Испании мне доводилось наблюдать, когда самолеты [207] этого звена частенько ночью ходили на пределе своих топливных ресурсов бомбить Гранаду, Малагу или искать мятежные корабли в море.

Ближе я познакомился с Остряковым после возвращения из Испании, так как несколько лет нам пришлось работать вместе. Когда я вернулся в Советский Союз, Остряков командовал бригадой бомбардировщиков в Сарабузе на Черном море. Его там любили, и бригада вскоре стала образцовым соединением. Остряков увлекал личным примером, летая днем и ночью в самых сложных условиях, что в то время было не просто. Как и в Испании, он не умел ругать своих подчиненных. Его заместитель, летчик М. И. Самохин, значительно позднее, вспоминая Николая Алексеевича по работе на Черном море, рассказывал мне, как тот иногда приглашал его к себе и просил вызвать такого-то командира и выругать как следует за допущенное нарушение летных правил.

Хорошо запомнился один эпизод. После возвращения на Родину, занимаясь сложной боевой подготовкой ночью, Остряков однажды, подвесив бомбы, вылетел на поиски и бомбежку кораблей противника. Едва оторвавшись от земли и пересекая дорогу в южную темную ночь, он зацепил колесами за воз сена, который тащила лошадь. Перепуганный возница свалился и долго не мог прийти в себя, а Остряков, повредив колеса, вынужден был отказаться от полета в море и делал круги над аэродромом. На земле обсуждали, как поступить: оставить самолет и выпрыгнуть из него или попытаться сделать посадку, освободившись предварительно от бомб. Предложение выброситься на парашютах было Остряковым отвергнуто. Он удалился в море и, сбросив опасный груз, вернулся на аэродром. Ночь выдалась исключительно темная. «Буду делать посадку, выключив в последний момент моторы», — передал Остряков, прицеливаясь к взлетной полосе.

«Мы в напряжении следили за его полетом, — рассказывал М. И. Самохин. — Луч прожектора освещал развороченные шасси самолета и, казалось, посадка невозможна. Но вот, сделав пару пробных заходов, Остряков передал: «Иду на посадку». Прожекторы освещали летную полосу, а самолет, снижаясь, выключил моторы. После этого ничего не оставалось делать, как, уменьшив [208] скорость, садиться на фюзеляж. Поразительное спокойствие Острякова спасло экипаж и машину. Мы даже не доносили об этом происшествии как об аварии, а отнесли к простой поломке».

О высоких моральных качествах говорит и такой эпизод из жизни Острякова. Его заместителю предложили службу на Дальнем Востоке. Зная о трудном семейном положении своего подчиненного, Остряков сам отправился во Владивосток, оставив вместо себя подготовленного им заместителя. Мы снова встретились. Я тогда командовал Тихоокеанским флотом, а он принял командование одной тяжелой авиационной бригадой. «Ему ангелами командовать», — шутили, когда что-нибудь случалось в соединении и Острякова упрекали в недостаточной требовательности к нарушителям порядка и инструкций. Возможно, это было действительно недостатком Острякова, но таков уж он был.

В середине октября 1941 г. я его видел последний раз. Острякова назначили командовать ВВС Черноморского флота, и он отправлялся в Севастополь. В тяжелых условиях блокированного города Николай Алексеевич водил свои части в бой. Говорили, что чрезмерное и ненужное пренебрежение опасностью привело Острякова к преждевременной гибели. Он находился на одном из аэродромов около Севастополя, когда началась бомбежка, во время которой он и погиб, не желая уйти в укрытие. С ним вместе погиб такой же замечательный летчик Коробков. Будучи заместителем Командующего ВВС ВМФ, он, как и Остряков, вел себя на редкость смело и любил шутить со смертью. Без таких людей победы не одержишь, и их гибель особенно остро переживается.

Я выделил Проскурова и Острякова совсем не потому, что другие летчики этого отряда менее достойны. Много хороших слов можно сказать о штурмане Прокофьеве, с которым я меньше встречался после Испании, и о других.

Во время моего пребывания в Испании главным советником по авиации был Я. В. Смушкевич. У нас с ним установились добрые приятельские отношения, которые продолжались и в Советском Союзе до момента трагической гибели этого храброго человека.

Со Смушкевичем мне приходилось встречаться и в Картахене, когда прибывали авиационные грузы, и тогда, [209] когда требовалось взаимодействие республиканского флота с авиацией. Иногда обстановка в море требовала вмешательства более крупных сил авиации, чем те, которыми располагал флот. Прежде всего это относилось к истребителям, которым приходилось часто усиливать оборону Картахены и соседних аэродромов, куда поступали самолеты. Тогда-то мы и обращались к командующему республиканскими ВВС Игнасио Сиснеросу и генералу Дугласу. Мы обращались к ним и в тех случаях, когда осложнялась обстановка у побережья Леванта и флот мятежников угрожал коммуникациям и приморским городам; единственным реальным средством ударить по мятежным кораблям, стоявшим в Пальме (остров Мальорка), была авиация. Бывало, что обстановка на море требовала немедленной помощи со стороны авиации, и тогда мне приходилось срочно связываться с генералом Дугласом и вырабатывать общий план действий. Так, например, неожиданно создалось прямо-таки критическое положение в районе Альмерии, когда там, в апреле 1937 г., сел на мель линкор «Хайме I», а поблизости бродили крейсеры мятежников «Канариас» и «Балеарес».

В Испанию Смушкевич приехал в октябре — ноябре 1936 г. Он остановился в Валенсии, чтобы через несколько дней отправиться в Мадрид. После автомобильной аварии я задержался на несколько дней в Валенсии, где меня и нашел Яков Владимирович. Первые партии самолетов уже были разгружены и собирались на аэродромах; это были в основном истребители «И-15», которые, сделав несколько пробных вылетов, уходили под Мадрид. Там в ноябре шли тяжелые бои. Теперь ожидалась партия бомбардировщиков, которыми очень интересовался генерал Дуглас.

«Нам спешно нужны самолеты, а он умудрился выйти из строя», — сказал Смушкевич, едва открыв дверь моего номера в отеле «Метрополь». До этого я всего один раз разговаривал с ним по телефону. Это оказался коренастый, среднего роста человек, с черными вьющимися волосами в берете и в кожаной куртке. Пошутив, он спросил, как моя нога и долго ли я вынужден буду пробыть в горизонтальном положении. «Да нет, еще два-три дня и хоть на костылях, но уеду в Картахену», — ответил я. Обстановка действительно была неподходящая для постельного режима. На подходе было несколько транспортов, [210] а тут еще позвонили и сообщили, что будто бы мятежники высадили десант где-то в районе Торревьеха, т. е. совсем недалеко от Картахены. Были очень беспокойные дни, связанные с наступлением Франко на Мадрид, с переездом правительства в Валенсию и с активизацией мятежного флота. Смушкевич сел около кровати, и мы перешли к разговору о прибывающих самолетах. Смушкевич просил как можно скорее разгрузить и доставить их на аэродромы, он думал об использовании этих самолетов, как будто они уже были в Картахене. На самом деле транспорт «Санто-Аугустин» находился еще в восточной части Средиземного моря и самый ответственный участок пути от Бизерты до Картахены ему еще только предстояло пройти, а флот должен был встретить его в море. Я понял, что генерал Дуглас будет старшим советником по авиации и от него фактически зависит выделение нужного количества самолетов в помощь флоту. На мой шутливый вопрос, сколько самолетов — истребителей и бомбардировщиков — будет дано флоту за успешную проводку «игрека», Смушкевич ответил тоже шуткой. Все, что ожидалось, у него уже было на счету [211] и далеко не покрывало потребностей. Однако мне удалось его убедить в том, что от надежности обеспечения зависит получение самолетов, не только прибывающих на этом транспорте, но и в будущем. Испанские лайнеры «Санто Томе», «Магальянес», «Map Кантабрико» и другие уже грузились в портах Черного моря. Как раз в эти дни Картахену сильно бомбили. Беспокоили и аэродромы. где собирались самолеты. На море движение транспортов стало более опасным из-за появления в Средиземном море крейсера «Канариас». Охрана приходящих транспортов требовала выхода флота республиканцев далеко к берегам Африки. Договорились, что из первой же партии самолетов Смушкевич выделит несколько истребителей для прикрытия Картахены и аэродромов, а с бомбардировщиками я согласился потерпеть: уж очень они были нужны на Центральном фронте. На этом и расстались. Я вскоре выехал в Картахену, а Смушкевич — на сухопутный фронт. Несколько месяцев мы не виделись с ним. После разгрома итальянского корпуса под Гвадалахарой, где Смушкевич принимал личное и самое активное участие, он перенес свой штаб в Мурсию. Это было совсем близко от Картахены. Отсюда ему было удобнее руководить операциями на всех направлениях и следить за организацией новых авиачастей около Картахены.

Битва за Мадрид в ноябре 1936 г., потом небольшая передышка в декабре, наступление республиканцев на Хараме и, наконец, попытка мятежников с помощью свежего итальянского корпуса в первой половине марта 1937 г. обойти Мадрид с северного направления, все это памятные для Смушкевича события.

О подготовке новой атаки Мадрида с выходом франкистов на Валенсийское шоссе стало известно, по словам Дугласа, в самом начале марта. Вместе с командующим республиканской авиацией Игнасио Идальго де Сиснеросом на ближайших к фронту аэродромах они сосредоточили авиагруппу в составе 45 истребителей, 15 штурмовиков и 11 бомбардировщиков. Первые удары мятежников приняли на себя сухопутные части и особенно интербригады. Расчеты противника на легкую победу провалились. Хотя итальянский корпус, как теперь точно известно, имел в своем составе 50 тыс. чел., 222 арторудия, 148 танков, 60 самолетов и не менее 1500 различных пулеметов, он не мог захватить Алькала де Энарес, чтобы [212] отрезать важную дорогу на Валенсию и потом снова начать наступление на Хараму.

Командиры республиканских соединений к этому времени приобрели опыт и научились взаимодействовать с танками и авиацией. Этим, пожалуй, и следует прежде всего объяснить успех действий под Гвадалахарой.

Я. В. Смушкевич рассказывал, как они с Сиснеросом накануне решительного наступления итальянцев 12 марта согласовали действия авиации и, несмотря на плохую погоду, были готовы к бою.

Было решено авиацию использовать не сразу, чтобы не раскрыть перед противником свои карты.

18 марта началось наступление республиканцев. Вот тогда и потребовалось умелое взаимодействие наземных войск с авиацией, самолеты, которыми командовал Дуглас, вылетали по нескольку раз в день и громили отступающие части врага. Итальянцы потеряли 1500 человек убитыми, 1200 пленными, 65 пушек, 13 гаубиц, около 500 станковых пулеметов. Республиканцы захватили более 5 млн. патронов и около 30 тыс. артиллерийских снарядов.

Мне не всегда удавалось следить за действиями республиканцев на суше, но действия авиации я знал довольно хорошо. В Картахену постоянно приезжали советские летчики-добровольцы, а на соседнем с нами аэродроме Лос Алькасарес собирались все «чатос», «москас» и «катюши». «Катюшами» называли наши средние бомбардировщики «СБ» задолго до того, как советские реактивные «катюши» стали разить немцев под Москвой и на других фронтах.

Я не могу здесь пересказывать все, что слышал о Смушкевиче. Об этом напишут люди, воевавшие с ним. Я хочу рассказать только об отдельных встречах с ним в Валенсии и в Картахене. Так, в марте Яков Владимирович приехал в Картахену вместе с командующим ВВС генералом И. Сиснеросом, когда в порту только что разгрузился крупный транспорт, а в Лос-Алькасаресе и Сан-Хавьере шла сборка десятков самолетов. Война в воздухе принимала невиданные до тех пор размеры. Затишье, наступившее после неудачного наступления мятежников на Центральном фронте, использовалось обеими сторонами для переформирования старых и организации новых частей. Немцы и итальянцы присылали мятежникам бомбардировщики [213] и истребители, а республиканцы делали все возможное, чтобы скорее собрать и освоить прибывающие к ним самолеты: «чатос» — курносые истребители «И-15» и «катюши» — средние бомбардировщики, уже зарекомендовавшие себя в боевых условиях. Советские летчики-добровольцы показывали образцы храбрости. В Валенсии было много дел, и мне приходилось часто туда ездить. Вот там я снова встретил Смушкевича на улице Альборайя, 8, где работали наши сухопутные товарищи. Вместе с ними он занимался планированием будущих операций и вопросами помощи, которая потребуется республиканской авиации. Для этого требовалось и мое присутствие. От успешной доставки морем из Советского Союза самолетов, танков и пушек зависело количество новых частей и восстановление боеспособности старых. Вопрос обеспечения фронтов авиацией стоял особенно остро, и поэтому, закончив общие разговоры, мы со Смушкевичем нашли свободную комнату и продолжили там детальное обсуждение наших авиационно-флотских проблем. «Прежде всего нужно без потерь доставить самолеты в Картахену», — говорил я. Одни корабли, как показала практика, не всегда смогут надежно прикрыть «игреки» как в море, так и в базе. Нужны истребители, хотя бы на время операций. Выделенных ранее было явно недостаточно. Не хватало и 5 самолетов-бомбардировщиков. Я с удовольствием вспоминаю, как при обсуждении таких вопросов всегда находил со стороны Смушкевича полное понимание роли авиации в войне на море. Так было и теперь. Мы уточнили вопросы о том, сколько потребуется истребителей для надежной охраны базы в период разгрузки в ней крупных транспортов. Выяснили, как далеко истребители могут уходить в море, чтобы обеспечить движение эскадры в момент подхода к порту, когда вероятность налетов особенно велика. Затем обсудили ту помощь, которую могут оказать бомбардировщики флоту при выполнении основных задач и прежде всего задач на коммуникациях, если ему будут угрожать крупные силы мятежников — «Канариас» и «Балеарес».

«Ну, что же ваш «Хайм» не разобьет эти крейсера?» — смеялся Яков Владимирович, когда ему явно не хотелось урывать для флота из того малого количества самолетов, которые он имел. Смушкевич согласился выделить флоту на время операций дополнительное количество истребителей [214] и держать в готовности часть бомбардировщиков два-три критических дня, когда флот в море.

Условились постоянно приданные флоту пять самолетов под командованием И. И. Проскурова использовать только для борьбы с кораблями мятежников, а придаваемые на время самолеты посылать для бомбежки баз и портов противника с находящимися там кораблями. На деле это не получилось. Фактически пять «катюш» летали бомбить корабли в море, базы и даже железнодорожные узлы, а генерал Сиснерос и Смушкевич всего один раз смогли выделить сухопутную авиацию для бомбежки Пальмы на острове Мальорка. Но это не их вина, а общая беда — самолетов не хватало.

Чтобы поскорее согласовать наши планы, решили поехать в министерство, к И. Сиснеросу. Нам повезло. Идальго Сиснерос оказался на месте. Ему, как и Смушкевичу, очень не хотелось менять свои планы, и, дав согласие на выделение самолетов флоту, Сиснерос попросил подождать с окончательным решением, пока он не доложит министру дону Индалесио Прието.

«Когда прибывает очередной транспорт?» — спросил Игнасио тихо. «Еще не имею точных данных, нескоро», — уклончиво ответил я. «А не поехать ли нам вместе в Лос-Алькасарес и Картахену, — предложил генерал Сиснерос. — Мы на месте могли бы решить много вопросов», — обратился он к Смушкевичу. Им, действительно, было о чем поговорить там, «на месте». Решили ехать.

В назначенный час следующего дня выехали в Картахену. Сиснерос, как хозяин, предложил сделать остановку на мысе Сан-Антонио, где обычно останавливались в мирное время туристы. Там, по словам Игнасио, можно отлично пообедать и полюбоваться морем. Кроме того, он явно хотел заехать к жене, которая в это время работала в Аликанте заведующей детским садом. Ехать, так ехать... Машины мчались по берегу Валенсийского залива. Знаменитые апельсиновые рощи тянулись вдоль шоссе. Весенний воздух был уже наполнен ароматами цветов, а в полдень становилось даже жарко. Осенью здесь целые горы фруктов обычно лежали по обочинам дорог. Желтые, спелые, они в те годы не всегда вовремя убирались: не хватало машин и рабочей силы. Пока же все цвело. Небольшие пуэблос сменяются городами Кульера, Гандия, Дения, оживленными в мирное время и довольно [215] тихими теперь, во время войны. Движение по шоссе тоже небольшое. В селениях и городах очень узкие улицы, и не дай бог встретиться с машиной или с осликом. За разговорами незаметно подъехали к мысу Сан-Антонио и повернули к морю. Фешенебельный ресторан, небольшой, но удобный, закрытый пляж и даже специальные домики для отдыха. Это место, по словам Игнасио, посещали все проезжающие по этой дороге туристы. Сейчас здесь тихо. Однако ресторан действовал и, как ни странно, война его мало коснулась. Я вспомнил Сантандер... В ресторане было много шикарно одетой публики, поблизости стояли десятки роскошных машин. «Что это за люди?» — спросил Смушкевич, обращаясь к Сиснеросу, удивляясь после Мадрида вышколенным лакеям и изысканным кушаньям. «У нас далеко не все воюют и не одинаково несут тяготы войны, — ответил тот. — кроме того в Испании много иностранцев, которые поспешно покинули Мадрид, когда правительство Кабальеро переехало оттуда; теперь они «оккупировали» Левант и весело проводят здесь время». Не знаю, как много было там иностранцев, но со всех сторон слышалась только испанская речь, и мне показалось, что командующий ВВС немного стыдился того, что увидел сам.

В мае или июне мне пришлось снова попасть сюда. Почти ничего не изменилось. На пляже было много людей, хотя в ресторане стало несколько хуже с продуктами, однако все еще имелся большой выбор блюд и напитков.

Мы продолжали свой путь. От мыса Сан-Антонио до Аликанте дорога более гористая с крутыми поворотами; она напоминает наше крымское шоссе. Расположена она ближе к морю, и горный ландшафт часто сменяется морским. Вот и Аликанте. Сиснерос появился дома неожиданно и, тем более, там не ждали нас — двух «компанерос [216] русое». Нам не хотелось мешать встрече Игнасио с женой, но он не отпустил нас. Жена Сиснероса — Констанция де ла Мора — происходила из знатной семьи, как и сам Игнасио. Совсем молодой девушкой ее неудачно выдали замуж. Вскоре она развелась, после чего выбрала необычный для своей среды путь, отказалась от пустой светской жизни и занялась полезным трудом. Незадолго до мятежа судьба свела ее с Игнасио. Вопреки воле родителей Игнасио ушел в авиацию, куда не особенно стремилась аристократия. После начала мятежа он остался верен республиканскому правительству и не изменил своих взглядов до конца борьбы, эмигрировав в Мексику в самый последний момент. Когда пишутся эти строки, Констанции де ла Мора уже нет в живых; Ингасио, кажется, два раза приезжал в Советский Союз, оставшись нашим другом.

Выпив по чашке кофе, мы с Яшей удалились, оставив чету наедине. Прощались с Констанцией уже около машины. Игнасио обещал жене заехать на обратном пути. Мы двинулись дальше и через полтора-два часа езды по приморской дороге были на аэродроме Лос-Алькасарес.

Уже издали мы увидели огромные белые ящики с частями самолетов. Большое летное поле было заполнено самолетами в разной степени готовности. На одном краю аэродрома стояли уже готовые к пробному вылету истребители и бомбардировщики, а на другом только распечатывались ящики с фюзеляжами или моторами. Работа кипела. Советский инженер Алексеев давно освоился с обстановкой в чужой стране и был своим человеком как здесь, так и в Картахене. Он-то и встретил нас, обратившись прежде всего к Смушкевичу, как своему прямому начальнику, с полуофициальным докладом о ходе работы. Как бы угадывая желание начальства, он начал свое сообщение с количества самолетов, уже подготовленных к вылету, а потом перешел к срокам сборки остальных. Последние дни в воздухе было спокойно, и работать удавалось почти круглые сутки — днем и ночью. Еще пять-шесть дней, и тогда «серый волк» будет совсем не страшен. Аэродром временно опустеет.

Я. В. Смушкевич и И. Сиснерос были в родной стихии, они с удовольствием оглядывали каждую готовую машину. Авиация хорошо поработала под Гвадалахарой, ее справедливо считали основной «виновницей» разгрома [217] итальянского корпуса и на нее возлагали большие надежды в будущих операциях. Не вмешиваясь в «чужое дело», я со стороны наблюдал, каким огромным уважением пользовались у летчиков Я. В. Смушкевич и И. Сиснерос. Это был наглядный пример дружной совместной работы советских добровольцев с испанскими друзьями под руководством сработавшихся командующего ВВС Испании и нашего старшего советника. В маленьком домике на краю аэродрома, на берегу моря, собрались большие и малые авиационные начальники. Тут не было разложено никаких карт и не оперативные, а технические вопросы были предметом обсуждения. Сколько самолетов, куда их желательно поскорее отправить, какое количество летчиков налицо, как готовить испанских товарищей, чтобы они быстрее овладели нашими «чатос» и «катюшами». Большинство сидевших здесь я знал. Ведь через Картахену и этот аэродром прошли почти все наши добровольцы. Многие настоящие фамилии были установлены позднее, уже на Родине, например, П. Рычагов, С. Тархов, А. Серов, А. Сенаторов и другие. Встречаясь с некоторыми из них несколько лет спустя во Владивостоке или в Москве, мы с удовольствием вспоминали трудные, но памятные времена гражданской войны в Испании.

Вернемся, однако, к Смушкевичу. Перед поездкой в Испанию он командовал авиабригадой в Белорусском округе и пользовался большим авторитетом потому, что сам отлично летал, мог всегда показать, как нужно работать. В Испании его уважали и любили. Знание своего дела и отвага в боевых условиях не могли не покорить сердце любого подчиненного. Настоящий авторитет не создается присвоенными званиями или назначением на высокую должность. Только на деле можно доказать, что звание дано правильно и в назначении начальство не [218] ошиблось. Особенно быстро все становится на места в боевых условиях. Так было и с Яковом Владимировичем Смушкевичем.

«Ну, поехали в Картахену», — вставая, обратился ко мне Смушкевич, когда все вопросы были решены. Ему было по пути, так как в Мурсию отсюда нельзя было попасть иначе, как через военно-морскую базу. Сиснерос, помнится, решил остаться на аэродроме.

В старом большом доме Капитании нас встретили командир базы Руис и Хуан Гарсиа. Пока готовили кофе, а для любителей (из русских) чай, разговор зашел о событиях последних недель. После победы под Гвадалахарой сгладилось неприятное впечатление от февральского наступления мятежников на юге. Казалось, у республиканцев достаточно средств и людей, чтобы одолеть врага, но и противник набирал силы, ширилась интервенция немцев и итальянцев.

Беседа оживилась, когда в комнату вошли командующий флотом М. Буиса и В. Рамирес — неистовый андалузец, командир флотилии эсминцев. «Муча хенте!» (сколько тут народу), — не смущаясь, громко воскликнул шумливый дон Висенте, в то время как скромный Буиса спокойно прошел и, сняв форменную фуражку, начал вежливо здороваться по очереди со всеми.

Антонио Руис был гостеприимным хозяином и, когда у него собирались гости, он беззаботно откладывал все свои дела и принимался угощать друзей. Он, безусловно, жалел, что дело клонилось к вечеру и с темнотой могли появиться самолеты. Правда, на этот раз все обошлось благополучно.

Когда сели за стол, начались взаимные любезности. В любезности испанцам отказать было нельзя. Распекавший своего подчиненного офицер обязательно кончал беседу традиционным: «Салуд». Даже проверявший пропуска часовой, который с криком: «Пара, фуэго» (стой или открою огонь), — грозно наводил оружие, через минуту, еще не убедившись, что есть пропуск, уже приветливо говорил: «Салуд», и махал рукой. Так было в первые месяцы гражданской войны в Испании. А тут собрались авиационные и флотские начальники вместе. Моряки уже оценили роль авиации в современной войне и с большим уважением относились к летчикам. Они понимали, что можно быть спокойными на кораблях, если на соседнем [219] аэродроме дежурят истребители. Понимали и летчики, что без флота они не получили бы самолетов, и отдавали должное присутствующим здесь комфлоту и командиру флотилии эсминцев.

«Компанеро Дуглас должен побывать на кораблях», — говорили моряки, а Смушкевич, в свою очередь, звал их не только побывать на аэродроме, но и «полетать на самолетах» для более тесного взаимодействия.

Неожиданно быстро, по-южному, стемнело, и летчики стали торопиться по домам. Смушкевич выполнил свое обещание и через несколько недель побывал на крейсере «Либертад».

Связи моряков с летчиками-волонтерами продолжались в течение всей гражданской войны в Испании. Флот уже не мыслил свою боевую деятельность без авиации. Об этой роли авиации мы не раз беседовали с П. В. Рычаговым, когда он был моим соседом на Дальнем Востоке, командуя ВВС первой армии. С Я. В. Смушкевичем, И. И. Проскуровым и многими другими я часто беседовал на эту тему, уже работая в Москве.

В часы досуга

Война войной, а изредка все же удавалось и отдохнуть. Когда события, сначала ошеломившие всех, затягиваются, люди обычно приспосабливаются к обстановке и даже в самые напряженные месяцы боевых действий находят свободное время, выкраивают часы досуга. Война со своим напряжением днем и ночью и опасностями иногда сменяется более спокойными днями. В дневное время на улицах становится оживленнее, кафе и рестораны бойко торгуют, население, ушедшее от бомбежек в горы, возвращается к своим очагам. Если несколько ночей проходит спокойно без тревог и налетов, народ начинает задерживаться на улицах до темноты, а затем привыкает к мирному распорядку, как бы забывая о войне. Нечто подобное происходит и на кораблях. Матросы и офицеры, увольнявшиеся редко и только днем, получают разрешение задерживаться на берегу в вечерние часы, а на кораблях устанавливается менее напряженный распорядок. Только зенитчики в любое время дня и ночи остаются в полной боевой готовности, да и те временами забывают [220] об опасности, пока противник своим внезапным налетом не напомнит о себе.

Присущее любому человеку желание отдохнуть в свободный вечерок было не чуждо и советским морякам-добровольцам. Появилась необходимость организовать их свободное время. Те, кто успел ближе познакомиться с испанскими моряками, вместе с ними съезжали на берег. Однако больше всего хотелось встретиться с соотечественниками, поболтать, вспомнить свой родной флот. Такая потребность увеличивалась в дни больших советских праздников. Тогда хотелось быть вместе не только с советскими добровольцами, но и со всей Родиной. Помнится, с каким удовольствием в таких случаях собирались мы около радиоприемников и слушали Москву. Нам нравилось слушать московские радиопередачи и звон кремлевских курантов.

Пожалуй, в один из таких праздников и возникла мысль создать клуб для советских добровольцев, в котором можно было бы провести вечер, послушать музыку, побеседовать о том, о сем. С. С. Рамишвили — наш советник командира базы — охотно взялся за это и через две недели приспособил под клуб одну из квартир недалеко от Капитании. Кончита и Консуэло — молодые испанские девушки — навели чистоту в этом помещении, расставили столики, создали даже некоторый уют. Посещение клуба находилось в прямой зависимости от погоды. Лунные ночи всегда были сопряжены с опасностью налетов, город был настороже, а личный состав оставался на кораблях. Но когда ночи были темные, да если еще накрапывал дождик, город оживал и наш «Дом офицера» заполнялся советскими товарищами. Кончита выносила патефон, и все с удовольствием слушали советские пластинки. Их присылали по моей просьбе и по вкусу какого-то товарища в Москве. Обычно это были песни из знакомых и полюбившихся советскому зрителю кинофильмов. Среди них особым успехом пользовались те, которые воспевали море и были близки сердцу военных моряков. «Штурмовать далеко море посылала нас страна» или «Широка страна моя родная», — запевал кто-нибудь, и тут же подтягивали остальные. Пользовались популярностью также некоторые испанские песни или просто мотивы. Однажды в клубе откуда-то появилась серия пластинок с песнями на мотив «Коробейников». Существовали пластинки, в которых воспевалась [221] прекрасная русская Катюша. Подобно тому, как всем русским известно имя пламенной Кармен, так и испанцам запомнилась Катюша. В Испании даже существовала постановка под названием «Катюша мухер руса», т. е. «Катюша — русская женщина». Когда появились наши первые бомбардировщики, их сразу окрестили «катюшами» и, видимо, совсем не в честь той Катюши, которая «выходила на берег», а скорее, той, которая значительно раньше была известна в Испании. Нет смысла гадать, какие «катюши» ходили бомбить мятежников, но песня всем нравилась, ее одинаково любили советские и испанские друзья.

Из испанских песен всем полюбилась модная тогда «Мария де ла О». В песне говорилось о цыганке, которая всем обладала, но не была весела — ей не хватало любви.

Когда в клубе было много людей, становилось весело, все старались перекричать патефон и друг друга. Испанские девушки едва поспевали подавать скромные блюда. Хотя каждый стремился отведать здесь блюдо, которое не найдешь на корабле, и выпить одну-другую рюмку крепкого напитка, но главное заключалось не в этом. Прежде всего хотелось поговорить, обменяться впечатлениями. В такие часы забывалась тяжелая служба на кораблях и люди развлекались, будто они собрались в Севастополе или Кронштадте, а не в далекой Картахене.

«Уевос фритос» (жареных яиц) или «вино вьехо» (старого вина), — заказывали «старики», подходя к буфету и подмигивая «кончитам». «Симон, займи для меня местечко вон там в углу, где никакая бомба не пробьет», — шутил кто-нибудь. Душой общества был жизнерадостный, под стать своему командиру флотилии, Валентин Петрович Дрозд. Капитан де-фрегата на испанской службе, он ходил в кожаной куртке с молнией и только черный берет, лихо сдвинутый на затылок, иногда сменял на форменную флотскую фуражку.

Компаньеро Дрозд ловко пользовался сравнительно небольшим запасом испанских фраз и мог не только заказать «рисовый плов с моллюсками», или «копиту коньяка», но и объясниться с Консуэло на любую щекотливую тему. От своего «шефа» Рамиреса он усвоил несколько соленых флотских выражений и поэтому пользовался только испанским языком, когда хотел выразить свое [222] недовольство. Он был из тех, кто полностью отдается службе на корабле и может весело провести время в часы досуга, не теряя при этом головы. В город В. П. Дрозд частенько съезжал вместе со своим шефом, веселым, но слишком шумным командиром флотилии доном Висенте, но в клуб любил ходить один, как бы совсем освободившись от дел. Его ближайшим другом был капитан де-фрегата С. Рамишвили.

Вечно занятый, Рамишвили и в клубе чувствовал себя не обычным посетителем, а «при деле». Его в любую минуту могли вызвать или сообщить какую-нибудь неприятность, скажем, доложить по телефону, что «пистолерос» открыли стрельбу в городе, но зато он мог помочь обеспечить хороший ужин, когда с продуктами уже становилось трудновато. Рамишвили и Дрозд имели обыкновение занимать один столик, и «арос де санта пола» (рисовый плов с моллюсками) был их любимым кушаньем.

Иногда устраивали общий стол, и, когда в клуб приходили В. Алафузов, В. Гаврилов, Н. Басистый, С. Солоухин, И. Елисеев, В. Богденко и другие волонтеры, остротам и шуткам не было конца. Если это было вскоре после прибытия «игрека» с посылками для моряков, то Кончита и Консуэла, кроме обычных блюд, подавали консервы, нарезали копченую колбасу, и «вино вьехо» заменялось «русским газолином», как звали испанцы нашу водку. Крепкими напитками не злоупотребляли. Традиционный кофе заменяли иногда чаем и удивлялись, как испанский повар мастерски его готовил.

Бывали дни, когда в клубе можно было встретить и наших генералов: Д. Г. Павлова или Я. В. Смушкевича, но они обычно появлялись в Картахене на короткий срок в связи с прибытием крупных партий грузов, отдавали нужные распоряжения и быстро уезжали.

Приезжали в Картахену и летчики с соседних аэродромов И. И. Проскуров, Н. А. Остряков, Г. М. Прокофьев и другие. Реже заезжали танкисты из Арчены. Когда в ожидании «оказии» в Картахене собирались раненые волонтеры, то те из них, которые находились «на плаву», т. е. свободно двигались, тоже любили заходить в клуб.

Все добровольцы жили интересами республиканской Испании. После успешных операций на море или на сухопутных фронтах праздновали победу; горечь неудачи переживали вместе с испанскими товарищами. Как успех, [223] например, отмечалось каждое благополучное прибытие транспорта. А после падения Малаги в феврале 1937 г. посетители клуба были явно в подавленном состоянии. И, наоборот, после разгрома итальянского корпуса под Гвадалахарой, в марте, настроение было приподнятое как у советских товарищей, так и у испанцев.

«Вы когда соберетесь в море, чтобы переправить нас в Севастополь?» — полушутя, полусерьезно обращался к морякам танкист, которому уже надоело «отдыхать» в Картахене на транспорте «Магальянес» или «Map Кантабрико», которые стояли у причала, выжидая улучшения обстановки на море и заодно ремонтируя машины перед ответственным плаванием. «Лучше, не спеша, попасть в Севастополь, — отвечали моряки, — чем поторопиться и угодить в Кадие». Такая опасность в то время действительно существовала. Например, у берегов Алжира мятежники потопили советский транспорт «Комсомол». Весь экипаж во главе с капитаном Г. А. Мезенцовым попал в застенки Франко. Он шел с гражданским грузом, и даже не в Испанию, и все же был захвачен. Тем более нельзя было рисковать судьбой людей, отправлявшихся на испанском транспорте. Однако и Картахена — место, не очень подходящее для отдыха, и мы принимали все меры, чтобы скорее переправить танкистов на Родину.

Если в воздухе спокойно, то вечер у моряков, бывало, затягивается до 11–12 часов, после чего все направлялись на свои боевые посты. На улице темно. Мрачными массивами выделяются на фоне моря горы Синесо и Неграте. Глаза постепенно привыкают и начинают различать границы гавани с темными силуэтами кораблей. Кто еще недостаточно хорошо ориентируется в порту и на причалах, старается объединиться с кем-нибудь из «стариков», чтобы добраться до своего эсминца или крейсера. Хуже, если начинается тревога, — тогда ближайшее убежище в Капитании служит укрытием. Кончита и Консуэла, не успевая убрать посуду со столов, тоже спешат туда. Первые выстрелы зениток глухо раздаются со стороны моря, откуда мятежные самолеты любят атаковать базу.

В воскресные и праздничные дни клуб открывался с утра, но днем посещался редко, так как все испанские моряки отправлялись в город и на главной улице Калья Майор вместе с нашими добровольцами устраивались где-нибудь за столиком. Там же в это время собиралось [224] и гражданское население города. Вынесенные на улицу столики заполняли всю проезжую часть, и целые семьи проводили за ними свободное время. Это по-испански!

Сидя за столиком, испанские моряки весело шумели, обсуждая проходящих сеньорит: «Ке гуапа» (какая красавица), «ой морена» (чернобровая), — и это было в обычаях испанских городов, особенно на юге. Сама сеньорита считала это заслуженной похвалой и даже обижалась, если ее не провожали такими восклицаниями. Подобные реплики она принимала как должное и отвечала: «Грасиас, мучас грасиас» (большое спасибо). Про моряков в Испании говорят: один моряк — один герой, два моряка — два героя, а три моряка — обязательно пьянство. Это не совсем правильно. Испанские моряки во время войны пили и иногда напивались изрядно, но явление это не носило массового характера. Более сознательная часть матросов и унтер-офицеров стремилась к культурным развлечениям. Многие посещали кино или корриду (бой быков). Потомственные портовые бродяги, которыми укомплектовывался флот еще при короле, предпочитали всякие увеселительные заведения. Кстати, посещение «веселых» заведений и старшими офицерами считалось явлением нормальным.

В городе иногда шли русские фильмы: «Чапаев» и «Броненосец «Потемкин». Все наши добровольцы по нескольку раз смотрели эти картины и жаловались только на порядки, которые существовали в испанских кинотеатрах: курение, шум, постоянное движение публики, а нередко и скандалы. Но со своим уставом в чужой монастырь не приходят.

Изредка у наших добровольцев появлялась возможность отправиться с каким-нибудь поручением в Мурсию или Валенсию. Эти города в то время бомбили редко, и пару ночей можно было провести спокойно в постели.

В Картахене не было «пласа де торос», где происходят корриды, и поэтому каждый, кому удавалось попасть в Мурсию или Валенсию, стремился попасть на это представление.

Быть в Испании и не посмотреть бой быков действительно было бы обидно. Об этом не раз говорил мне Хосе Дельмас, управделами командира базы. Еще молодой человек, он до войны сам собирался стать тореро, и только несчастный случай (перелом ноги), не связанный, [225] кстати, с быками, прервал его карьеру на «пласа де торос».

Влюбленный в корриду, Хосе любил поговорить о ней. Он рассказывал, как происходили бои быков еще в Греции и Риме, как уже более тысячи лет этим развлечением «болеют» испанцы и что нет ни одного приличного города в Испании, в котором не было бы круглого, как цирк, только без крыши, здания, где происходит коррида. Он с удивлением и даже с сожалением смотрел на тех, кто не видел такого на редкость волнующего зрелища. Дельмас взял с меня слово при первой возможности съездить с ним в Мурсию, чтобы посмотреть там бой быков. Как после этого не поехать, а вскоре представилась возможность выкроить свободный вечер.

Потом мне довелось увидеть бои быков в Валенсии, но первое посещение корриды в Мурсии очень хорошо запомнилось. И не потому, что первые впечатления сохраняются в памяти, — просто представление в Мурсии закончилось происшествием с одним испанским моряком.

Пласа де торос была уже заполнена зрителями, когда мы заняли свои места в амфитеатре. Представление почему-то шло по сокращенной программе и вместо положенных трех матадоров и шести быков, было всего два матадора и четыре быка. В остальном, по авторитетному заявлению Хосе, все шло, «как в Мадриде». Вначале небольшой оркестр исполнил национальный гимн; в Валенсии обычно еще играли «Интернационал». Затем, по всем правилам, появились два пикадора на защищенных лошадях, они должны были раздразнить, а одновременно и утомить быка.

«А что, быки тоже обучаются вести бой, как и тореро?» — спросил я, шутя, у дона Хосе. Он серьезно ответил, что быков специально готовят к подобным представлениям. От класса матадора и размера арены зависит и величина быка. На большую арену в Мадриде или Валенсии нельзя выпустить какого-нибудь заморыша — это оскорбит публику, и она тут же освищет матадора, а то и просто выгонит его. В Мурсии арена была средних размеров и быки были явно не первого класса, но появление пикадоров на лошадях показывало, что как тореро, так и быки — на высоте.

Пикадоры разозлили и без того ошеломленного быка. Он яростно носился по арене, теряя силы и приобретая [226] определенный ритм в беге, с остановками через одинаковые промежутки времени. После пикадоров появились бандерильеры с бандерильями. Их задача состояла в том, чтобы ловким движением вонзить в шею быка заостренную стрелу (бандерилью) с разноцветными лентами. Своей тяжестью бандерильи рвут тело быка и приводят животное в еще большее бешенство. Бандерильеры, выбрав момент и вонзив свои бандерильи, могут убегать в специальные укрытия, сооруженные на краю арены.

Все это только пролог, хотя красочная одежда всех участников и привлекает внимание неопытного зрителя. Но вот на сцену выходит тореро с плащом на красной подкладке и шпагой. Он остается один на один с разъяренным быком и не может оставить арену, пока бык не убит. Знаменитые тореро в Испании пользуются особым уважением. Часто темпераментная испанская публика бросает на арену шляпы, береты, дамские сумочки и другие вещественные доказательства своей любви и уважения к вышедшему тореро. Наконец, все стихает, и тореро, обнажив шпагу, идет навстречу быку, который, пробежав несколько раз мимо тореро, бросается на красный плащ, как на приманку, потом, опустив рога, несколько секунд стоит, как бы прицеливаясь к своему противнику, чтобы сделать прыжок. Для матадора это своего рода разведка боем. Так как красный плащ больше раздражает животное, бык направляется именно на это красное пятно, а тореро, пользуясь этим, ловко отскакивает в сторону, держа плащ вытянутой рукой. Проделав несколько раз такой маневр, тореро переходит в атаку и, выбрав момент, когда бык стоит, склонив голову, наносит ему удар в шею. Это, безусловно, самый ответственный момент боя. Если тореро удалось нанести точный и сильный удар, бык мгновенно, как подкошенный, падает, убитый наповал. Это и отвратительно и красиво. Публика в этом случае кричит, приветствуя и одобряя тореро. Но бывает и иначе. Когда удар неточен, раненый бык падает на колени или, еще хуже, продолжает бегать по арене. Тут матадору нечего ждать пощады: публика негодует. Кончается бой в этом случае по-разному: либо матадор, получивший вторую шпагу, побеждает, но уже с ущербом для своей славы, либо добивает полуживого быка и, смущенный, удаляется с арены, случается, что и бык остается победителем, подняв на рога своего противника. [227]

На мой вопрос, много ли матадоров получают повреждения или увечья, Хосе ответил, что большинство из них рано или поздно испытывают на себе силу быка, но смертельных случаев мало.

В Мурсии все закончилось иначе. Здесь не пострадал ни один матадор, но был тяжело ранен матрос из зрителей. Возбужденный лишней рюмкой, матрос был недоволен чрезмерной осторожностью тореро и выскочил на арену с газетой в руках, желая показать, как следует драться настоящему смелому тореро. Но ему не повезло. Не дойдя до середины арены, он был сбит быком и вынесен в тяжелом состоянии сбежавшимися служителями, не без помощи того же тореро. На этом и закончилось представление. На вопрос Хосе, как мне понравилось это зрелище, я уклончиво, чтобы не обидеть своего гида, ответил, что просмотрел «кон мучо густо» (с большим удовольствием) это своеобразное зрелище.

«Все-таки это зрелище — на любителя», — решил я.

Увлечение корридой в Испании настолько сильно, что во время войны истребители иногда прикрывали это огромное скопление людей. Правда, сборы в этом случае шли на войну.

В начале декабря 1936 г. в Картахену один за другим поступали транспорты с оружием. Мятежники отвечали на это усиленными бомбежками. Получаемые самолеты, танки и пушки были необходимы в битве за Мадрид. Республиканское правительство, переехавшее в Валенсию, нервничало. Поздно вечером мне позвонил Ян Карлович Берзин и попросил приехать к нему в понедельник утром. Я решил выехать в воскресенье, чтобы не спеша подготовить свои вопросы. «Схожу на корриду», — подумал я и велел приготовить «коче гранде» (как звал нашу «Испано Суизу» Рикардо) к 9 часам утра. Эта была одна из редких поездок в дневное время. Обычно мы предпочитали ночную езду: на час-полтора быстрее и к тому же меньше шансов лежать в кювете. Моя поврежденная нога еще напоминала об этом.

«Машина готова», — с обычной пунктуальностью доложил Рикардо. Я обратил внимание на его разглаженную «робу» и тщательно причесанные волосы, которые обычно буйным вихрем торчали из-под фуражки на левом виске. Он был по-настоящему красив и любил немного пококетничать. «Смотрите, Рикардо, как синьориты заглядываются [228] на вас», — шутил я, когда в каком-нибудь провинциальном городе мы останавливались и любопытные жители окружали машину. Это было и на самом деле так: девушки с интересом смотрели на бравого матроса, но Рикардо делал вид, что не обращает на них внимания.

В последний момент я узнал, что командир базы Антонио Руис также вызван в Валенсию, в морское министерство, и предложил ему ехать вместе. Кроме того, моим неизменным спутником в то время был мой переводчик и помощник Нарцисо. Я еще не решался без него вступать в ответственные переговоры на испанском языке, к тому же он заменял охранявшего меня маринеро.

Когда мы вышли, Рамишвили проводил своего командира и пожелал нам доброго пути.

Солнце уже было высоко и, несмотря на декабрь, пригревало. Ясная солнечная погода здесь явление нормальное, пасмурные, дождливые дни бывают редко. Говорят, бывают такие годы, когда жители не насчитывают и десяти дождливых дней. Это, пожалуй, преувеличено, но близко к истине. Во всяком случае я сохранил в памяти неизменно ясное голубое небо Картахены.

Решив ехать по приморской дороге на Аликанте, мы свернули в предместье Санта Лючиа, минуя город, и сразу выехали на «каратеру националы) (асфальтированное шоссе). В нашем распоряжении был весь воскресный день, и мы решили сделать несколько остановок. Дон Антонио знал, где можно по дороге в Валенсию хорошо поесть и спокойно провести два-три часа выходного дня. Я целиком положился на него.

«Мы остановимся на мысе Ифаш. Там прекрасный ресторан, и в мирное время туристы, проезжающие по этой дороге, обязательно посещали этот живописный уголок», заявил Руис. Командир базы пережил довольно тяжелый для Картахены ноябрь и считал, что он заслужил отдых.

Меня это устраивало. Очередной «игрек» ожидался не скоро, корабли производили текущий ремонт, и в порту было временное затишье. Я согласился использовать эту поездку как своего рода экскурсию. Национальное шоссе, ведущее из Картахены в Аликанте вдоль берега моря, было не очень хорошим, но у него были и свои преимущества. Движение здесь совсем незначительное, а дорога идет все время вдоль моря. Крупных городов до самого Аликанте нет. Небольшие рыбацкие поселки около пляжей [229] да несколько предприятий, добывающих поваренную соль, — это все, что можно было встретить на пути. Жители здесь живут бедно: рыбы ловится мало, а крестьяне страдают от недостатка воды и часто вынуждены бросать свою землю и уходить на соседние свинцовые и медные рудники. Через сотню километров картина меняется. Шоссе поворачивает влево, и перед глазами открывается небольшой залив, в глубине которого разместилась маленькая, красивая бухта. Она, подобно новому Карфагену (Картахене), начала осваиваться очень давно, но оказалась менее удобной и не приобрела большого значения. Ту же участь разделила и построенная на окраине нынешнего Аликанте крепость. Мне Аликанте больше всего напомнило Ялту. Такой же небольшой, красивый, зеленый город расположился на берегу бухты. Такой же открытый рейд и совсем крошечная гавань, в которой с трудом могут разместиться два-три транспорта. В штормовую погоду морякам здесь неуютно, и нужно уходить в открытое море. Об этом я думал, когда машина въезжала в город, где мы собирались сделать первую коротенькую остановку. С тех пор, как я впервые попал туда в сентябре, город изменился. Тогда он жил мирной жизнью, здесь было много иностранцев, бежавших из Мадрида, и случайно застигнутых войной туристов, которых мой шофер тогда всех огульно называл фашистами. Теперь в Аликанте было меньше народа: туристский сезон кончился, а деловой народ предпочитал находиться поближе к Валенсии, где было правительство. К тому же город несколько раз бомбили. И все же по сравнению с Картахеной Аликанте оставался курортом, где еще можно было найти свободный номер в любой гостинице и хорошо поесть в фешенебельном ресторане с видом на море.

Мы остановились около одного кафе и сели за столик, вынесенный прямо на улицу. Официант принял заказ и тут же удалился. Наше внимание привлек силуэт военного корабля, который медленно приближался к гавани. Мы гадали, кто бы это мог быть? По решению лондонского Комитета по невмешательству Аликанте входил в зону немцев, но англичане, поддерживая дипломатические отношения с республиканской Испанией, тоже нередко появлялись в портах Леванта. При входе в порт корабль бросил якорь и сразу стал виден нарочито огромный белый военный флаг англичан. Это, возможно, был эсминец [230] «Хантер», который через несколько месяцев подорвался на мине у Альмерии. Но мы в этот день были не расположены обсуждать чисто военные проблемы и, обменявшись предположениями о цели его прихода, занялись кофе. Пока Антонио весело беседовал с подошедшим к нему знакомым, мы с Нарцисо решили прогуляться по стенке, вспоминая, как здесь два месяца тому назад стоял транспорт «Нева», доставивший продукты, и советский транспорт «Курск», на котором прибыли наши истребители. Теперь в гавани никого не было, кроме мелких рыбацких суденышек да нескольких катеров сторожевой охраны, вернувшихся с дозора. Море было спокойно. Город уже давно не бомбили. Губернатор объяснил это тем, что у него под стражей содержится около тысячи фашистов. Франко знает, что им не поздоровится в случае налетов на город. Объяснение наивное. Главной причиной, конечно, было отсутствие военных объектов в Аликанте и недостаток сил у мятежников.

Когда мы с Нарцисо вернулись в кафе, Руис сидел уже один и скучал. А он совсем не был создан для одиночества.

«Поехали?» «Да, конечно!»

Двинулись дальше. До Валенсии было около 200 километров. Сначала дорога шла гористой местностью, то удаляясь от берега, то приближаясь к морю. Затем от мыса Сан-Антонио она огибала обширный Валенсийский залив, на берегу которого мы увидели знаменитые апельсиновые рощи. Эта дорога была построена явно в угоду туристам, которых так много в Испании в мирное время.

Нам предстояло, проехав сотню километров, свернуть вправо к «самому синему морю». На пути не было крупных городов, и только пуэблос являлись препятствием для быстрой езды. «Может быть, дороги выгоднее было прокладывать мимо этих поселков, чтобы облегчить движение?» — спросил я, когда мы остановились в ожидании, пока грузовик разъедется с маленьким осликом и высоченной, вдвое выше его, колымагой. «Наши дороги строились при Примо де Ривера государством, а в городах это лежало на обязанности местных муниципалитетов, у которых, видимо, не хватило денег», — объяснил Антонио. Но факт остается фактом: новая машина по-испански гнала на скорости 100–120 километров по этой государственной «каратере националь», а подъехав к селению [231] или городу, виляла по узким кривым улицам, к тому же всегда заполненным народом. Шоферы ругались, публика бросала им вслед угрожающие реплики, и все выигранное от быстрой езды время терялось. Так было и с нами. К тому же в воскресенье в далеком от войны Леванте жизнь шла довольно мирно и все от мала до велика прогуливались по своим «центральным» улицам, где как раз и проходила автомобильная дорога. В одном из городов даже произошел такой случай: Рикардо попытался обогнать медленно двигающегося ослика с телегой, но не рассчитал. Его заднее колесо зацепило телегу и потащило вперед. Сначала благим матом закричал сидевший на козлах человек, затем к нему присоединились окружавшие нас местные жители, и мы оказались в центре событий. Одни были на стороне крестьянина и ругали всех шоферов, которые «не считаются с народом», другие бранили узкие улицы и нерасторопных «водителей» с телегами. Некоторые посматривали на нас с незлобным любопытством, а кое-кто отпускал по нашему адресу явно нелестные эпитеты. Пришлось самому Антонио выйти и что-то разъяснять, пока волнение не улеглось. Телегу оттащили немного в сторону, и мы поехали дальше, но тем временем уже десятки машин спереди и сзади неистово гудели, требуя очистить дорогу, Рикардо, решивший нагнать потерянное время, нажал на педаль, как только мы проехали последний дом. Холмистое предгорье постепенно сменилось более ровной Валенсийской низменностью. Дорога не так крутит, как раньше, и Рикардо едет со скоростью 80–90 километров.

Деловых разговоров не вели. Я старался узнать побольше об Испании. Тем самым я убивал двух зайцев: узнавал страну и тренировался в языке. Мои вопросы в свою очередь вызывали у моего собеседника — испанца — интерес к Советскому Союзу. Я спрашивал, чем интересна Валенсия. Здесь, оказывается, воевали знаменитые полководцы Сид и Хайме. «Так вот в честь кого назван линкор республиканского флота «Хайме I» — гордость моряков и гнездо анархистов», — подумал я. Я узнал, что более двух третей знаменитых испанских апельсинов собирается именно в этой области и одну треть риса дают поля, расположенные на берегу моря. Некоторые каналы в этом районе безусловно созданы еще во времена римского и арабского господства. Греки, карфагеняне и римляне [232] оставили памятники в виде крепостей и портов, из которых вывозились ценности. От Руиса я, конечно, не узнал, что эта богатая область населена самым бедным в Испании крестьянством. Земля принадлежала помещикам и кулакам. Правительство Народного фронта провело аграрную реформу, но главные проблемы все же оставались нерешенными.

Проехав немного более часа, машина резко повернула направо, и мы увидели море. Был полдень. Солнце стояло высоко. Восточный ветер с моря был ласковым и теплым. Так всегда бывает в приморских районах: летом жара смягчается морской прохладой, а зимой холод отступает. Мне хорошо запомнилось это по нашему Крыму: в Симферополе стоит зима со снегом, а в Севастополе и тем более в Ялте в феврале можно ходить без пальто.

Мы подъезжали к мысу Сан-Антонио. Собственно, здесь два мыса — Сан-Антонио и Нао. Между ними полудугой врезается в берег небольшой залив с прекрасным пляжем. Здесь на живописном холме и расположился ресторан. К нему ведет полукилометровая коса с отличной дорогой, а зеленый холм вроде поплавка со всех сторон окружен водой. Раньше сюда завозили всех богатых туристов, которые следовали из Барселоны через Валенсию и Аликанте на Мадрид или обратно. Сейчас здесь было не особенно людно. Время дневное, да и туристов стало значительно меньше. Однако у входа стояло полдюжины машин и половина столиков была занята. «Когда сезон кончается, здесь скучновато», — с искренним сожалением объяснил Антонио. Но заведенные годами порядки оставались, и вежливые до приторности официанты быстро сновали между столиками. Публика была хорошо одета. Выделялись несколько испанских летчиков в военной форме. Мы разместились на веранде. Руис заказал обед, и, судя по длинному списку блюд, в меню здесь еще не было того ограничения, которое уже существовало в других городских ресторанах.

Я запомнил этот обед, во время которого мы оказались свидетелями интересной бытовой сценки. Нам еще ничего не подали, и мы осматривали ресторан. Вдруг публика начала громко аплодировать, а многие встали. Я недоумевал. Все смотрели на вход, где появилась празднично одетая группа людей. «Ке паса?» (Что случилось?) — спросил я у Антонио. [233]

«Это свадьба», — ответил он и обещал потом рассказать, а пока предложил смотреть.

«Новиа, новиа!» — раздалось со всех сторон. В свадебном платье, под руку с женихом впереди двигалась черноглазая девушка. Они проходили к своему, уже заранее приготовленному столу, а навстречу невесте неслись похвалы: «Ай морена, ке гуапа!» (Ах чернобровая, какая ты красавица!) Она как должное принимала эти слова и отвечала традиционным «мучас грасиас», раскланиваясь.

Когда свадебное шествие закончилось и все снова уселись на свои места, Антонио разъяснил, что это значит. «Возможно, они приехали издалека, — начал он, — в ритуал свадьбы входит церемониальное шествие, целью которого является услышать как можно больше аплодисментов и комплиментов по адресу невесты». Он не мог сказать, откуда прибыла эта процессия: из соседней Дении, близлежащего села, или откуда-нибудь с гор за 100–200 километров отсюда. Одним словом, это был «поход за комплиментами». «Испанки замуж не хотят, испанки похвалы хотят», — поется в испанской песне, и то, что мы видели, является подтверждением этого. Правда, новиа, кроме похвалы, конечно, хотела замуж. Через несколько минут новобрачные еще раз привлекли наше внимание. В какой-то момент все снова захлопали и потребовали, чтобы новобрачные поцеловались. Да они и сами, видимо, ожидали этого, и поэтому жених не заставил себя упрашивать, нежно обнял свою невесту и поцеловал. Так повторялось не один раз. Мы не дождались, когда кончится свадебный ритуал, и уже в пути продолжали разговор на эту тему.

Машина въехала в Дению. Город расположился почти на самом берегу Валенсийского залива. Ближе к морю мы увидели рисовые поля, а чуть дальше до самого горизонта тянулись апельсиновые рощи. В декабре Валенсийская долина не так привлекательна, как весной, которая здесь наступает очень рано, или осенью во время сбора урожая. В сентябре — октябре на дорогах Леванта я видел горы апельсинов, которые не успевали вывозить. Весной здесь все в цвету, и март, пожалуй, самый красивый в этом районе. Теперь же машина шла по дороге среди опустевших апельсиновых рощ и затопленных рисовых плантаций. После обеда все молчали, хотелось подремать. [234]

Только Рикардо время от времени поругивался, когда не мог быстро двигаться вперед, но и у него было хорошее послеобеденное настроение. Чем ближе к Валенсии, тем чаще встречались высокие рекламные вывески по обочинам шоссе. Это были советы пить лучший коньяк «Гонзалес» и старое вино из Малаги или Хереса. Затем потянулись предместья с лачугами и узкими проездами, которые вскоре сменили широкие улицы и высокие дома центра города.

Огромный город с полумиллионным населением сейчас был особенно оживлен. Вместе с правительством сюда переехали и посольства с многочисленным штатом. Правда, говорили, что некоторые представительства остались в Мадриде, укрывая в своих зданиях фашистов из «пятой колонны» и ожидая победы Франко. Но настоящие друзья Республики были здесь. Расположенный в нижнем этаже отеля «Метрополь» ресторан был по вечерам полон народу. Журналисты всех стран приезжали сюда отдохнуть и узнать последние новости. Здесь же собирались приехавшие в Испанию различные политические деятели независимо от их взглядов и убеждений. Почему-то запомнился француз Мальро. Нервный, с резкими движениями и сигаретой во рту. Мальро я много раз видел в Испании и снова вспомнил, когда его фамилия появилась среди членов правительства пятой республики. Времена меняются!

Мы приехали довольно рано. Позвонив Берзину, я договорился о встрече на следующий день. Вторая половина дня оказалась незанятой. Что делать? Отдыхать так отдыхать, и я воспользовался приглашением на корриду.

Описывать классическое представление боя быков нет нужды. Об этом много сказано и ничего нового не напишешь. Но общее впечатление от этой корриды у меня было значительно лучше, чем от первого представления. [235]

Больше порядка, и все поставлено на широкую ногу. Никто не пытался выскакивать на арену, хотя криков было, пожалуй, даже больше; при всем этом соблюдался порядок. В правительственной ложе сидели министры. Перед началом был исполнен республиканский гимн и Интернационал. Все стояли, а в небе летали самолеты-истребители, прикрывающие корриду.

Мы уже возвращались в гостиницу, когда увидели огромную толпу, провожавшую карету, в которой ехал герой дня — тореро со своей возлюбленной. Закончив дела и отдохнув в Валенсии, я вернулся в Картахену.

Гибель линкора «Хайме I»

В июне 1937 г. произошло печальное событие.

В апреле 1937 г. в Бискайском заливе, около Сантандера, подорвался на мине линкор мятежников «Эспанья». У личного состава республиканского флота и особенно у офицеров это событие вызвало двойственное чувство. Гибель корабля противника, безусловно, радовала. Однако погиб корабль испанского флота, с которым у многих было связано воспоминание о службе на нем или совместном плавании в составе эскадры, и поэтому его гибель вызвала и сожаление. В связи с этим я вспоминаю, как, осматривая осажденный Овьедо в Астурии в сентябре 1936 г., я слышал, как один испанец рассказал, что мятежники иногда укрываются в зданиях, которые республиканцы не обстреливают, щадя их как историческую ценность; при этом он добавил: «Нелегко испанцам уничтожать национальные ценности и прекрасные архитектурные памятники. Мятежники с этим меньше считаются».

В мае мятежники, как бы в ответ на гибель своего линкора, начинают все чаще и сильнее бомбить Альмерию, где стоял «Хайме I». Зенитная оборона там была довольно слабой, и две бомбы попали: одна в линкор, другая — между корпусом корабля и стенкой. Становилось очевидным, что летчики «пристрелялись» и теперь постараются довести дело до конца. «Мне кажется, линкор следует перевести в Картахену», — сказал как-то Буиса. Я поддержал это предложение, зная, что зенитная [236] защита базы значительно усилилась. Линкор был вскоре переведен и поставлен кормой к молу Курро, недалеко от крейсера «Либертад». «Хайме I» — старый корабль — в период, когда эскадра была занята обеспечением коммуникаций, было использовать трудно. Сильное влияние анархистов на нем доставляло много забот командованию. Приходилось ждать лучших времен для использования этого линкора. Но случилось иначе. 7 июня 1937 г., около полудня, я услышал сильный взрыв, сначала я подумал о возможности внезапного налета со стороны моря. В это время Картахену бомбили самолеты с аэродромов на Мальорке, и подхода моря был им удобнее. Войдя в комнату дежурного, я увидел высокий столб дыма, поднимающийся над «Хайме I», и никакой стрельбы по воздушным целям. Воздушной тревоги тоже не было. Некоторые жители бежали в убежище, другие оставались на месте, ошеломленные страшным зрелищем на рейде. Вскоре все выяснилось. Произошел внутренний взрыв в [237] одном из погребов линкора, и теперь следовало ожидать других взрывов, если не будут приняты решительные меры. Через несколько минут действительно последовал ряд более слабых взрывов. Это рвались зенитные снаряды, разложенные около пушек на верхней палубе. Буксиры заливали корабль, используя свои мощные противопожарные средства, линкор постепенно кренился на правый борт. Все корабли в порту оставались на своих местах, и только «Либертад» на всякий случай готовился переменить место, опасаясь общей детонации погребов на линкоре. Как обычно, в такой обстановке один совет следовал за другим. Одни предлагали взять линкор на буксир и отвести на мелкое место, другие считали опасным крейсеру «Либертад» с комфлотом на борту находиться в непосредственной близости от горящего линкора, третьи советовали все внимание сосредоточить на спасении самого линкора. М. Буиса был на месте, и самым правильным было не мешать ему командовать. Бывают моменты, не очень подходящие для советов; в таких случаях надо либо действовать, либо не вмешиваться. Глубокую печаль на всех, без исключения, лицах можно было прочесть в эти минуты, особенно когда подошли катера с первыми ранеными, а останки погибших перевезли на берег.

Когда полузатопленный линкор сел на дно с небольшим креном на правый борт и с затопленными погребами, он уже не представлял опасности для других кораблей, и все постепенно успокоилось. Только у места катастрофы еще долго работали спасательные команды.

О причинах взрыва пока не думали. Ясным было одно: на линкоре в этот день происходила перегрузка боезапаса и взрыв произошел в момент перерыва, когда команда обедала. Однако факт гибели самого крупного, хотя и не самого боеспособного корабля приобретал огромное значение. Около 80 человек убитых и 150 раненых усугубляли дело. На следующее утро прилетел Прието, и мы отправились с ним сначала в госпиталь, где лежали раненые, а затем на мол, чтобы поближе посмотреть разрушенный линкор. Огромные 12-дюймовые башни, оставшиеся на поверхности, напоминали о былом могуществе этого корабля. Личный состав уже покинул его, хотя отдельные группы матросов работали на верхней палубе среди беспорядочно разбросанного взрывом корабельного имущества. [238]

«Ке варваридад» (Какое варварство), — повторил несколько раз дон Индалесио. Не так давно он делился со мной радостным известием о гибели линкора мятежников «Эспанья», и вдруг в своей собственной гавани затонул «Хайме I».

Наиболее вероятными причинами гибели «Хайме I» были: диверсия со стороны мятежников, которые явно стремились уничтожить этот корабль, и халатное отношение к боезапасам со стороны команды. Отсутствие должной дисциплины и порядка на этом корабле не исключает того и другого. Прието и Буиса склонялись к первой причине.

В прессе всего мира появилось известие о гибели «Хайме I». Для печали не было времени. Через несколько дней эскадра вышла в море для встречи очередного транспорта.

Спустя некоторое время мы с командующим Буиса проходили мимо затопленного линкора по молу Курро. Он печально смотрел на торчавшие над водой башни и мачты. Мы заговорили о судьбах кораблей. У одних короткий, но блестящий век, другие плавают долго, а гибнут вот так бессмысленно, как «Хайме I».

«Вы никогда не слышали об испанском корабле «Королева Мерседес»?» — спросил меня Мигель. «Первый раз слышу такое название», — ответил я.

«Начатый постройкой еще в 1880 г. одновременно с двумя подобными крейсерами водоизмещением около 5 тыс. тонн, — начал Буиса, — он был спущен на воду в 1887 г. и имел еще три огромные мачты для парусного оснащения, хотя основными двигателями считались уже паровые машины.

В 1898 г., когда началась испано-американская война, этот крейсер находился в составе эскадры адмирала Сервера, в Сантьяго-де-Куба; по своему состоянию он не мог плавать и был использован как блокшив для охраны входа в гавань. Когда началась война, он был затоплен, чтобы преградить вход американскому флоту. После войны американцы его подняли и используют корабль до сих пор (1937 г.), как плавучую казарму для кадетов военно-морского училища США. Любопытно, — заметил Буиса, — что этому кораблю довелось еще раз поднять испанский флаг при необычных обстоятельствах. Произошло это следующим образом: 22 года спустя, в 1920 г., [239] когда испанские военные корабли посетили США, они зашли и в Анаполис. Когда линейный корабль «Альфонс XII», переименованный затем в «Хайме I», салютовал американцам, то ответные выстрелы были сделаны с этого некогда знаменитого испанского крейсера. Салютуя, он, как курьез, должен был поднять испанский флаг. Но продолжалось это всего несколько минут».

Теперь мне стал понятен рассказ командующего. У нас перед глазами, полузатопленный, на грунте лежал тот самый «Альфонс XII».

В одном американском журнале я прочитал, что бывший крейсер «Королева Мерседес» служил вплоть до 1957 г. Через 70 лет с момента закладки он был, наконец, продан на слом и закончил свое существование. Да, разные судьбы бывают у кораблей! [240]