Последний полет

Сентябрь прервал жару дождями. Началась плакучая осень. Над нашим Заполярьем чаще висели свинцово-темные, моросящие облака, чем светило солнце. Все вокруг посерело, выглядело уныло. Зелено-пестрые сопки побила желтизна — предвестница конца короткого северного лета. Даже замшелый гранит сопок изменил цвет: от частых дождей и непросыхающей влаги он выглядел неприветливым, серым. Невысокие коряжистые белоствольные березки, еще не полностью сбросив свой наряд, жалко трепетали поредевшими ржавыми листьями. Только приземистые разлапистые сосны не тронуло время: вечнозеленая иглистая хвоя скрадывала печаль дождливой осени.

Из-за непогоды, низкой облачности, частых дождей резко сократились полеты. Наступила передышка, хотя боевые дежурства и не прекращались.

В моей эскадрилье прибавилось исправных самолетов, однако на всех летчиков их все равно не хватало. Каждый день дежурила половина, для остальных боевой работы не было.

Люди, привыкшие к повседневной напряженной трудовой жизни, порой не знали, куда себя деть. Одни, отоспавшись, читали книги, газеты, играли в шахматы, на бильярде, другие, если не было дождя, гоняли в футбол, но все равно не отдыхали, скорее, томились, стараясь как-нибудь убить время.

Народ скучал. Надо было придумать какое-то занятие, которое бы вывело всех из однообразия аэродромной жизни. У меня родилась мысль: дело осеннее, в сопках много грибов, ягод, куропаток. Быстротекущие речки с хрустальной водой кишат форелью. Вот и занятие для свободных от боевого дежурства: собирать грибы, ягоды, стрелять куропаток, ловить рыбу.

Предложение понравилось. Рыбаки в первый же день принесли ведро серебристой, с красно-черными крапинками на боках форели, грибники — несколько ведер ядреных красноголовых подосиновиков и подберезовиков с тугими темными шляпками, ягодники — ведро черники и два ведра клюквы. Только охотники с автоматами вернулись с разряженными патронными дисками и... без куропаток. Охота требовала навыка, а практики у наших не было. Все же и они пришли на аэродром не с пустыми руками. Каждый охотник, как гирляндами, был увешан грибами, нанизанными на прутья.

Первый ужин с жареной форелью, грибами и киселем из черники убедил всех: отдыхать можно с пользой. Теперь уже некогда было скучать, на безделье не оставалось времени.

Появились у нас даже свои соленые, маринованные я сушеные грибы, свое варенье, а что касается форели — она завоевала особую любовь. Эту чудную рыбку теперь ловили все.

Грибы, форель, ягоды, богатые витаминами, разнообразили стол. Народ повеселел, отдохнул и окреп.

Наступила зима. Формировался новый истребительный авиационный полк. Командиром назначили Алексея Маркевича, меня заместителем. Однако командир лечился в тылу, и формирование новой части легло на мои плечи.

Скоро в полк стали прибывать молодые пилоты. Многие из них в ускоренном порядке прошли курс обучения в военных авиационных училищах. Комсомольцы! Они рвались в бой! А подготовка их оставляла желать много лучшего. Пришлось немало полетать с каждым, чтобы привить необходимые боевые навыки.

С первых дней нового, 1943 года полк вступил в число действующих.

Только служить в нем довелось мне недолго...

С наступлением темноты 28 февраля в Мурманский порт причалили три больших океанских транспорта. Они пришли издалека, трюмы их были заполнены ценной военной техникой. Портовикам предстояла тяжелая работа. За ночь при сильном морозе нужно было извлечь из трюмов весь груз — несколько десятков тысяч тонн и затем вывезти его за пределы города, в сопки.

Фашисты охотились за транспортами еще в Баренцевом море, но неудачно. Когда же корабли оказались у причалов, они решили разбомбить их в порту.

В морозном безоблачном небе густела синева. На подступах к Мурманску показался фашистский разведчик, За ним потянулись на разных высотах бомбардировщики, двухмоторные «юнкерсы». Предприняв так называемый «звездный» налет, фашисты хотели рассредоточить мощный огонь зенитной артиллерии, усложнить работу прожектористов и, найдя брешь, прорваться к Мурманску.

Как ни старались «юнкерсы» найти в темном небе лазейку, всюду натыкались на огненную завесу зенитных снарядов.

Английские моряки, будучи частыми гостями северного порта, с похвалой отзывались о зенитчиках.

— Ваш Мурманск по огню — маленький Лондон, — говорили англичане.

Мы не видели работы зенитчиков Лондона, однако наши вели действительно ураганный заградительный огонь. И, несмотря на это, фашисты усиливали натиск.

Я получил приказ найти вражеский ночной аэродром и нанести по нему первый штурмовой удар. За мной доследуют другие экипажи.

Одетый а теплый летный костюм, лохматые унты, шлем, кожаные меховые рукавицы, туго затянутый поясным ремнем с висящим на нем пистолетом в кобуре, покинул командный пункт и спустился в капонир, к самолету.

Скоро я был в воздухе...

Кругом черным-черно. Небо усыпано звездами. Мне кажется, чем выше уходит самолет, тем ближе звезды, и от них будто становится светлее. Высота — четыре тысячи метров.

Монотонно гудит мотор. Раскаленные фиолетовые потоки выхлопных газов непрерывно текут из патрубков, слегка освещая борта самолета.

По времени подо мной должна быть линия фронта. Вглядываясь вниз, я вижу частые вспышки. Они напоминают огоньки папирос в темноте. Это ведут стрельбу зенитки. Бьют по моему самолету. Но фашисты стреляют что-то плохо: снаряды рвутся далеко позади меня. Не изменяя высоты и скорости, самолет несется дальше на запад.

Фронт пройден...

Справа, в глубине, вижу свинцовый отблеск Петсамовского залива — это надежный ориентир. Начинаю поиск фашистского аэродрома. Я летел с востока на запад, перемещаясь к югу, и все время просматривал под собой скрытую темнотой местность. Но как ни старался, ничего не видел.

Фашисты хорошо замаскировались — ни один огонек не выдавал их. Даже зенитки молчали. «А может быть, они летают из Норвегии?» — и я направил самолет на запад.

Вот справа показался самый северный норвежский город — Киркенес, и тут никаких признаков действующего аэродрома.

Бензин подходил к концу. Пришлось ложиться на обратный курс, не выполнив боевого задания. Лечу на восток и думаю: «Проболтался около часа, и все напрасно».

Только вышел на траверз Петсамовского залива, как вдруг вижу: ниже, впереди, с небольшими перерывами моргнули цветными светлячками три огонька — красный, зеленый, белый. «Самолет! Наш? Конечно, нет. Зачем нашему включать бортовые огни... Может, истребитель?» Истребители у немцев по ночам не летали. «Бомбардировщик! Наверное, подбили, долетел и просит посадку. Боится завалиться в сопки». Только я так подумал, гляжу: правее по земле расстилается широкий дрожащий голубой луч.

Прожектор осветил хорошо знакомый по дневным налетам Луастарский аэродром врага. В луче садился самолет. По темному силуэту я сразу узнал — это был «Юнкерс-88».

Правый мотор у него не работал. Винт стоял неподвижно. Ах, вот почему вы так спешите на посадку...

Побоялись болтаться над сопками на одном моторе. Ну, для симметрии подобью и левый мотор», — решил я, бросая истребитель в отвесное пике...

Я был на полпути, когда «юнкерс» успел приземлиться. Прожектор погас, и мрак ночи скрыл самолет. С досады даже выругался. Добыча ускользнула буквально из-под носа. И все же я продолжал пикировать. Под крыльями моего истребителя висели две небольшие осколочные бомбы. Вот их и решил сбросить на рулящий «юнкерс», а чтобы не промахнуться, продолжал пикировать до предельно малой высоты.

Фашисты открыли сильный заградительный огонь. К тускло мерцающим звездам прибавилось множество разноцветных шаров. Они неслись на меня, рвались золотистыми вспышками выше, ниже, справа, слева... Потом потянулись навстречу светящиеся толстые счетверенные ленты. Били «эрликоны» — автоматические зенитные пушки...

Весь этот фейерверк не вызывал восторга. Уткнувшись в прицел, крепко стиснув зубы, вобрав голову в плечи, я на предельной скорости несся вниз.

От огня, выбрасываемого стволами многочисленных зениток, на земле вспыхнуло багровое зарево, осветив аэродром. На восточной окраине летного поля, примыкавшей к сосновому бору, как на параде» в ряд, стояли двухмоторные «юнкерсы».

«Вот откуда летаете, гады! Сейчас получите», И только успел довернуть машину, как что-то тяжелое ударило в нее. Самолет вздрогнул, а глаза ослепила, словно молния, яркая вспышка света, и жгучая мгновенная боль пронзила ногу.

«Снаряд! Попали, гады»... Правое крыло выбрасывало языки пламени. Самолет пикировал. До земли оставалось метров четыреста. Нажал кнопку... Бомбы пошли вниз. Несколько секунд — и на земле два огненных всплеска, за ними два костра. Загорелись «юнкерсы».

Не выводя самолета из пике, нажал вторую кнопку. Застучали пушки. В одну очередь выпустил все снаряды. При такой стрельбе стволы пушек неминуемо сгорят, но это меня уже не беспокоит — они мне больше не понадобятся.

Перед самой землей вдруг вспомнил: «Забыл передать по радио, что обнаружил действующий аэродром».

Я так хватанул ручку управления на себя, что самолет выскочил из пике и сразу полез на высоту, подхлестнутый мотором.

Теперь была нужна высота. Только на высоте можно передать радиодонесение. Я спешил.

Спешили и фашистские зенитчики. Для них горящий истребитель был отличной мишенью. Не знаю, сколько осколков врезалось в мой самолет, но, как ни старались враги, истребитель вырвался из зоны огня...

Снаряды перестали рваться. Я облегченно вздохнул. Бросил быстрый взгляд на приборную доску, чтобы определить высоту. Но вместо светящихся приборов зияла черная пустота. Выбитая доска с приборами повисла... над ногами.

В ночном полете приборы — мои глаза. Без них — слепой.

Включил радиостанцию. «А вдруг и она разбита?» Начал передавать текст:

«Казбек! Казбек! Я Сокол! Я Сокол! Действует аэродром квадрат №... Самолет горит. Сам ранен. Лететь не знаю куда. Дайте курс! Я Сокол, я Сокол... Прием, прием...»

Ответа ждал какие-то секунды! Бесконечно длинными показались они...

«Сокол! Сокол! Я Казбек! Вас понял. Вас понял. Повторите! Повторите! Включаем пеленгаторы. Давайте позывные. Давайте позывные. Прием, прием!»

Необыкновенное волнение охватило меня, захлестнуло душу. Повторяя донесение, отсчитывал позывные для настройки пеленгаторов.

«Вы уклонились вправо... Сильно вправо! Поверните сорок влево! Понятно?»

«Понятно!» — крикнул я, доворачивая самолет влево.

Выйдя на курс, дал мотору форсаж. Истребитель рванулся и на максимальной скорости понесся вперед, выбрасывая языки пламени из крыла. Я знал, на таком режиме он пролетит не более десяти минут, потом взорвется от перегрузки. А другого выхода не было. Мне нужно как можно скорее оставить позади безлюдную горную тундру, дорога каждая минута.

На повышенном режиме пролетел немного. Нестерпимая боль в раненой ноге мешала пилотировать — пришлось снять ее с педали.

Вдруг видимость стала ухудшаться. Сквозь прозрачные стекла едва различались звезды, служившие мне ориентирами.

«Неужели попал в облака? — пронеслась тревожная мысль. — Не должно быть. Прогноз точный. Облаков на маршруте нет. Это — гарь. Дым закоптил стекла фонаря. Что делать? Сбросить фонарь? Тогда огонь начнет жечь. Не сбросить — нельзя. Без приборов вслепую долго не пролетишь, завалишься!»

Нажимаю на аварийный рычаг. Фонарь немного приподнялся. Бешеный напор встречного воздуха ударил с огромной силой, и фонарь сорвало. Кабина открылась. Я увидел звездное небо и огонь на крыле...

Огонь завихрениями забрасывало в кабину. Самое страшное в полете — пожар.

Спасаясь от обжигающего пламени, перехватываю ручку управления левой рукой, а правой в кожаной рукавице загораживаю лицо. При этом, подавшись вперед и изогнувшись влево, вплотную прижимаюсь к лобовому стеклу кабины, управляя самолетом левой рукой и левой ногой.

В таком неудобном положении пролетел еще немного. Огонь на крыле разгорался все сильнее. Я слабел, теряя кровь...

Следовало, не дожидаясь взрыва бензиновых баков, спастись на парашюте. Да разве с перебитой ногой по глубокому снегу далеко уйдешь? И я тянул, тянул до последней возможности...

Пролетел еще немного.

Внизу, на фоне снежного покрова, выделялась извивающаяся темная матовая лента. Подо мной — Кольский залив.

Я вздохнул облегченно. До аэродрома — подать рукой. Появилась надежда на спасение. Не теряя ни секунды, передал радиограмму: «Немедленно включайте прожекторы! Садиться буду с ходу, с остановленным мотором. Включайте прожекторы!..»

Раздавшийся грохот прерывает мою передачу. Взорвались бензиновые баки.

В одно мгновение раскрыл замок привязных ремней. Подтянувшись, хотел было перевалиться через борт, но не хватило сил преодолеть огромный напор встречного воздуха, и я плюхнулся на сиденье.

«Сгорю!» — с этой мыслью ловлю ручку управления и даю до отказа вправо.

Самолет, еще послушный элеронам, переворачивается на спину. Оказавшись вниз головой, толкаю ручку от себя. Огромная инерционная сила выбрасывает меня из кабины.

Захлебываясь обжигающим холодным воздухом, кувыркаясь, я лечу в черную пропасть. Хочется сразу же рвануть кольцо. Но нельзя.

Самолет несется вслед, разбрасывая страшные факелы огня. С открытым парашютом падение резко замедлится, и горящий самолет неминуемо накроет. Значит, ждать...

Жду... Кувыркаюсь, теряя сотни метров спасительной высоты, не зная, сколько так можно падать. Насчитываю около сорока секунд. За это время пролетаю примерно две тысячи метров... Наконец правая рука хватает кольцо, сжимает мертвой хваткой и рвет его в сторону,

Тросик не выдергивается из шланга...

На помощь правой приходит левая рука. Усилием обеих рук вырываю тросик. За спиной слышу знакомый шелестящий звук, за ним сильный удар. Меня так встряхивает, что ноги подлетают к самому лицу. Унты и левая рукавица срываются...

Вряд ли тогда я подумал о последствиях этой потери, хотя был тридцатиградусный мороз. В сознании мелькнула мысль: «Спасся!»

Но тут же ужас заставил меня сжаться в комок. Переваливаюсь через левое плечо. Ветер с прежним свистом жжет лицо. Бросаю взгляд вверх и вижу; купол парашюта, складываясь, уходит от меня...

Гибель! Неотвратимая смерть, а умирать не хочется.

С кинематографической быстротой пролетели в сознании все случаи моих падений. Малышом свалился с обледенелой бочки — разбил голову. На четырнадцатом году пересчитал боками сучья березы... В восемнадцать лет «нырнул» с моста на берег реки. Пролетел метров десять — сломал ногу. И вот конец... Я ждал страшного удара о гранит сопок.

Удар... Мысли оборвались. Сколько находился без сознания, не знаю. Очнулся от дикой боли. захлебываясь кровью.

Вначале не понимал, что со мной, где я, на том или на этом свете. Постепенно все стало проясняться. Вспомнил, что произошло... Не мог только понять, почему жив?

Оказывается, спасли меня скользящее приземление по склону сопки и сугроб.

В горячке пытаюсь встать на ноги. Боль во всем теле бросает снова в снег, парализует. Полная беспомощность овладевает мной. Даже ноги и левую руку не могу спасти от мороза.

Разбитый, истекая кровью, лежу в сугробе. Рядом аэродром, и никто не идет на помощь.

Тишина окутала заснеженные сопки, лишь гранит иногда потрескивает от мороза. Кажется, слышу, как перестает пульсировать кровь в замерзающих ногах. Иногда открываю глаза... В далекой темной глубине слабо мерцают звезды, немые и ко всему равнодушные. Так и лежу в ночном безмолвии, отсчитывая последние минуты уходящей от меня жизни.

Прислушиваюсь — знакомый звук: моторы. Потом снова убаюкивающая тишина. Хочется заснуть. Веки будто наливаются свинцом, стоит большого труда их поднять. И где-то далеко в сознании теплится, как огонек, стучит в мозгу мысль: «Не засыпай! Не засыпай! Открой глаза!»

Не помню, открыл глаза или нет, только мой обостренный слух уловил скрип снега. Кто-то идет? А может быть, кажется?

Попытался крикнуть и чуть не захлебнулся кровью. Шаги удалялись...

Что делать? Что делать?!. Пистолет!..

Правая рука, согретая теплом рукавицы, нашарила — кобуру. Две короткие вспышки разорвали темноту. Резкие звуки выстрелов эхом отлетели от промороженного гранита. Слышу голос:

— Кто стреляет?!

Вместо ответа выстрелил еще два раза. Ко мне кто-то подошел. Склонившись, он повторил свой вопрос.

Не разжимая крепко стиснутых зубов, я кое-как процедил:

— Летчик... Командир... Разбился... Отмерзают ноги... Левая рука...

Не раздумывая долго, неизвестный сбросил с себя овчинный полушубок. Завернул в него мои отмерзающие ноги. Снял шерстяной шарф, замотал левую руку.

— Товарищ командир, — сказал мой спаситель. — Потерпите. Смотрите не засыпайте. Я бегом на аэродром, за народом.

Неизвестный скрылся в темноте. Это был зенитчик. Он шел через сопки по «прямой» с аэродрома к себе на батарею.

Сколько времени ходил боец, не знаю. Видно, несколько раз я терял сознание. Придя в себя, услышал голоса. Открыв глаза, увидел свет карманных электрических фонарей и склонившихся надо мной людей. «Летчики!..» Они пытались поднять меня, но я закричал от боли.

Нужны были носилки, а их впопыхах забыли.

Кто-то разделся. Меня осторожно перекатили на расстеленный полушубок, подняли и понесли на аэродром. Больше я ничего не помнил.

Очнулся опять от сильной боли. Ее причиняли толчки на неровностях дороги. Меня везла санитарная машина.

Набравшись сил, кое-как выговорил:

— Не гоните сильно машину. Больно...

— Что вы, товарищ командир! — услышал чей-то голос. — Машина едва крутит колесами.

Он был прав. Шофер вел машину тихо, с такой осторожностью, на какую был только способен...

В рентгеновском кабинете меня осторожно раздели, переложили на стол. Врачи начали осмотр. Прослушивая и слегка постукивая по всем частям изнывшего от боли тела, коротко, односложно обращались ко мне:

— Здесь болит? Здесь? Здесь?.. А у меня при каждом прикосновении рук вырывался стон.

— Болит!.. Болит!.. Больно!..

Комнату окутал мрак. Включили рентген. Прожужжал аппарат. Просвечивание закончилось.

Я лежал на холодном столе, врачи отошли в сторону. Кто-то включил притемненный свет, и медики, как заговорщики, склонившись над столом, начали тихо, перемешивая русскую речь с латынью, переговариваться.

Снова проваливаюсь в бездну... И вдруг мой обостренный слух уловил:

— Травмы внутренних органов... Гибель очевидна... Смерть наступит через несколько часов.

Неутихающая боль истерзала меня. А разговор врачей возмутил...

— Вы... вы... жестокие, бессердечные люди... Я слышал. Не мучьте меня больше... Дайте что-нибудь! — выкрикнул я, ругаясь.

— Товарищ летчик! Не надо волноваться. Потерпите, дорогой. Мы постараемся вам помочь... Потерпите, — говорила ласково и взволнованно женщина-врач, склонившись надо мной. — Успокойтесь, мы сделаем все, чтобы вам стало легче.

Я требовал:

— Дайте что-нибудь! Дайте!

Врачи у столика продолжали шептаться. Их перебил чей-то громкий голос:

— Сестра, вот ключи. В кабинете в шкафу, на верхней полке, склянка. Принесите, пожалуйста, ее.

Дверь открылась. Из коридора в кабинет на мгновение ворвался свет и отразился на никеле аппарата.

Женщина-врач держала мою руку, проверяя пульс.

Снова открылась дверь. Шаги... Опять коридорный свет разорвал темноту.

— Принесли? Дайте ему выпить.

Я слышал, как из сосуда лилась жидкость в стакан. Потом его поднесли к моим пересохшим губам, чуть-чуть приподняв мне голову.

— Выпейте, товарищ летчик, и вам будет легче. Я пил, не отрываясь. Пил, не ощущая ни запаха, ни вкуса, пока не осушил стакан. Сестра осторожно опустила мою голову. Прошло минуты две — три. Боль будто улетучилась, а силы стали прибывать. Я рывком поднялся. Сел, опустив со стола ноги, — и крикнул:

— Безобразие! Как вам не стыдно? Почему меня раздели! Отдайте белье. Где летное обмундирование? Завтра полеты. Будут летать молодые летчики. Я должен быть на полетах... Отдайте! Пустите!

Перепуганная сестра и подоспевшие врачи уложили меня.

Шумел теперь начальник.

— Сестра! С какой полки вы взяли склянку? — Со средней, товарищ начальник.

— Так и знал. Попутали. Ведь я же вам ясно сказал: с верхней, с верхней полки. А вы... вы принесли ректификат. Вы дали ему стакан неразбавленного спирта.

Начальник госпиталя метал громы, отчитывая провинившуюся сестру, а я чувствовал себя более чем хорошо. Стакан неразбавленного спирта не только заглушил боль, но и, как потом говорили врачи, вывел меня из шока, грозившего смертью.

Воспользовавшись «веселым» настроением, без особого болевого ощущения мне вправили выбитую из сустава левую руку. Обработали рану на ноге, наложили на нее гипс и затем перенесли в отдельную палату, превратив в нее кабинет начальника госпиталя. Нужна была срочная операция. Обо мне сообщили командующему Северным флотом адмиралу А. Г. Головко. Он немедленно послал радиограмму главному хирургу Северного флота профессору Дмитрию Алексеевичу Арапову, который находился далеко от госпиталя.

А в эти часы уже бушевал северный «заряд». Рискованно было в такую непогоду плыть вблизи невидимых скалистых берегов Кольского залива. Но Дмитрий Алексеевич меньше всего думал об опасности. Торпедный катер с хирургом на борту незамедлительно отвалил от пирса.

Всю ночь мучили кошмары, только к утру я забылся.

Очнулся оттого, что кто-то взял за руку... Надо мной склонилась голова с гладко зачесанными седыми волосами, из-под густых бровей смотрели добрые карие глаза.

Это был Дмитрий Алексеевич Арапов.

Увидев, что я очнулся, он каким-то особенно спокойным голосом, словно чувствуя мои невероятные физические страдания, спросил:

— Как вы себя чувствуете? Где у вас болит?

— Болит все... — ответил я. — Это, наверное, конец?..

— Что вы... Зачем говорите о конце? Вы еще будете жить и даже летать. Вы хотите летать?

— Это — моя жизнь.

— Ну, а коль так — летать будете, — уверенно произнес Дмитрий Алексеевич. — Однако придется немного потерпеть... Я хочу осмотреть вас. Потерпите, если осмотр причинит вам боль?..

Дмитрий Алексеевич простукивал меня, прощупывал. Я терпел, смотрел ему в лицо. А оно было сосредоточенным, словно моя боль передавалась ему.

Закончив осмотр, Дмитрий Алексеевич спросил:

— А что болит у вас больше всего?

— Нога.

— Нога?

— Да, нога. Ее нестерпимо жжет... Дмитрий Алексеевич приказал снять гипс. Нога сразу отекла.

— Где болит?

— В пятке...

— Дайте снимок, — потребовал хирург и тут же стал внимательно рассматривать рентгеновскую пленку.

— Вот видите, — Дмитрий Алексеевич показал снимок врачу, — осколок ущемил нерв. Это и причиняет боль. Нужно осколок удалить.

— Товарищ профессор, но больного нельзя трогать с места.

Дмитрий Алексеевич задумался.

— Будем делать здесь — на кровати.

Операция длилась около часа. Осколок долго не удавалось найти. Не желая резать сухожилия, Дмитрий Алексеевич приостановил операцию. Немного подумав, он сказал:

— Перенесем его в рентгеновский кабинет.

С осторожностью, на какую только способны человеческие руки, меня переложили с кровати на носилки и понесли. В темной комнате, под рентгеноскопом операция продолжалась еще минут сорок. Наркоз давно перестал действовать. Наконец осколок найден. Дмитрий Алексеевич извлек из сухожилий маленький кусочек темного металла. С металлом он словно вынул и боль. Ногу перестало жечь.

Забинтовав и наложив гипс, меня перенесли в палату. Я был мокрый от холодного пота.

Прошло двое суток. И вот снова лежу на операционном столе — предстоит операция правой почки. Мое лицо покрыто марлевой салфеткой. Не знаю, что заставило меня это сделать, только салфетку чуть сдвинул и мог видеть, что происходило рядом. Дмитрий Алексеевич в белой шапочке, с марлевой повязкой на лице молчаливо стоял рядом.

Я чувствую, что мой правый бок протирают спиртом, йодом, как в кожу вонзается игла, — операцию мне делали под местной анестезией, так как общего наркоза сердце могло бы не выдержать.

— Скальпель! — произнес Дмитрий Алексеевич.

«Началось», — подумал я.

Я почти не чувствовал боли. Но было неприятное ощущение скрипа кожи под скальпелем.

Неожиданно из разреза фонтаном брызнула кровь, облив профессору повязку на лице и клеенчатый фартук. Дмитрий Алексеевич что-то крикнул, я не понял, но ощутил невероятную боль. Его правая рука стремительно ворвалась ко мне внутрь и будто там, сжав тисками, вывернула всю душу наизнанку.

— Что вы делаете?! — не своим голосом закричал я и страшно выругался. — Не могу терпеть! Дайте наркоз! Дмитрий Алексеевич тоже кричал:

— Пульс! Пульс! Сердце!..

Больше я не слышал его слов.

От боли я «зашелся».

Проснулся... Мне было хорошо. Никакой боли. Светит яркое солнце. Поют птицы. Журчит струями фонтан. И страшно хочется пить.

— Дмитрий Алексеевич! Он открыл глаза... — произнесла стоявшая возле женщина в белом.

Вода перестала журчать. До меня донеслись гулкие шаги, и я увидел Дмитрия Алексеевича.

— Проснулись? Очень хорошо. Как себя чувствуете? Боль есть?

— Нет... Стало лучше, — ответил я.

— Ну вот и хорошо. Так и должно быть.

— Дмитрий Алексеевич, я отлетался? Почку-то, наверное, оттяпали?

— Зачем? Она еще понадобится... Почка была травмирована. Имела разрыв, пришлось подштопать.

Тринадцать суток моя жизнь висела на волоске. На четырнадцатые наступил кризис, и я уснул. Спал, не просыпаясь, более двадцати часов.

Когда проснулся, у кровати стоял Дмитрий Алексеевич, Он сказал:

— Молодец! Выдержал! Теперь дело на поправку пойдет!..

И я поправлялся...

Из отдельной палаты переселился в общую, — чтобы не скучать. Стал читать книги, а когда перебрал все, что было в госпитальной библиотеке, решил сам взяться за перо.

Написал очерк из боевой жизни наших летчиков. Послал его в газету «Красный флот». Вскоре получил ответ: «Очерк понравился. Будет напечатан, пишите еще. Желаем сил, здоровья и скорейшего выздоровления».

Часто навещали друзья. Каждый их визит приносил новости. Были и печальные, но больше радостные.

Наша авиация, как и на других фронтах, безраздельно господствовала в небе Заполярья.

Скоро нашел свой конец фашистский ас, летчик-истребитель обер-фельдфебель Мюллер.

Мюллер со своим ведомым, как всегда, носился хищником над самолетами, сблизившимися в воздушной схватке, но добычи не было, а принять участие в общей «карусели» и помочь своим не решался. Так и летал он, наблюдая, как советские истребители били его коллег.

В это время возвращался с задания командир полка комсомолец Герой Советского Союза Петр Сгибнев. Он и его ведомый, услышав радиоразговор наших летчиков, поняли, что бой идет на высоте около шести тысяч метров, над аэродромом.

Сгибнев решил помочь товарищам. Набрав высоту семь тысяч метров, он увидел полосатого «мессера».

«Мюллер!» — решил Сгибнев и пошел в атаку... Фашист не принял ее, пытался уйти. Однако это не спасло его. Сгибнев догнал врага и разрядил свою пушку. Подбитый самолет фашиста перешел в крутую спираль.

Пока Сгибнев гонялся за ведомым фашиста, судьба Мюллера была окончательно решена. Молодой летчик Бокий добил его. Мюллеру пришлось приземлить свой полосатый «мессер» в пяти километрах южнее нашего аэродрома.

После боя Петр Сгибнев слетал к месту посадки. А Мюллера и след простыл. Он на лыжах ушел в тундру, оставив целым новенький свой истребитель. В кармашке парашютного ранца Петр Сгибнев нашел карточку с надписью «обер-фельдфебель Мюллер», а в кабине амулет, который не спас фашистского аса от советских истребителей. Погоня за Мюллером длилась несколько дней.

Вблизи государственной границы фашист был схвачен.

Узнал я и еще одну интересную новость. Мой товарищ Захар Сорокин вернулся из тыла и добился разрешения вступить в строй.

Кто бы мог подумать, что летчик с двумя протезами на ногах будет летать на боевом истребителе, останется в строю до конца войны, проведет много воздушных боев, собьет двенадцать вражеских самолетов и получит высокое звание Героя Советского Союза.

Во второй половине апреля меня навестил Павел Орлов — к тому времени прославленный летчик-североморец. Он имел на своем счету двенадцать сбитых самолетов врага, командовал эскадрильей. А на его груди красовались два боевых ордена Красного Знамени. За исключительное мужество, проявленное в боях, он был представлен к высшей награде — званию Героя Советского Союза.

Вскоре я узнал, что меня ждет нелегкая судьба: поправлюсь, но больше летать не придется. А это страшнее всего ранее пережитого.

Павел успокаивал меня:

— Ты напрасно так тяжело переживаешь. Ведь этой участи не минует никто из нас. Один уходит с летной работы раньше, другой позднее. Всю жизнь не просидишь в самолете. Рано или поздно, а штабной работы не миновать. Поправишься, поступай в академию. Скажу по секрету о своей мечте. Выполню последний боевой полет и попрошусь на учебу.

— Чтобы перейти на штабную работу? — поймал я Павла на слове.

— Зачем же сразу на штабную? Еще немного полетаю, — чуть смутившись, честно ответил Павел.

— А меня успокаиваешь.

— Нет, не успокаиваю. Просто говорю о логике вещей. Я очень хорошо понимаю твое состояние, но ведь безвыходных положений не бывает, и жизнь твоя не зашла в тупик. Если поискать выход — найдешь. Твой характер я знаю. Потому и говорю уверенно...

Вот так дружеским напутственным словом Павел поддержал меня в трудную, очень трудную минуту.

Разговаривая с Павлом, я заметил в его глазах затаенную грусть.

— А ты, Паша, что-то тоже невесел?

— Ты прав... Немного устал и очень соскучился по дому, по родным... Понимаешь, скучаю по малышу... Вот эти дни почему-то особенно тоскую и сам не пойму...

— Наверное, много думаешь о семье, Паша?

— А кто не думает?

Уклонился он от прямого ответа, но я знал о большой любви Орлова к семье и вопросов не задавал. Павел осторожно пожал мне руку и сказал:

— Не грусти, скорее поправляйся, а там будет видно...

Тогда я не предполагал, что эта встреча с Павлом окажется последней. В конце апреля 1943 года фашистские бомбардировщики пытались бомбить Мурманск. Фашистов не только не пропустили, но и крепко побили.

Один из подбитых вражеских бомбардировщиков сел вблизи Мурманска на замерзшее заснеженное озеро. В составе экипажа «юнкерса» оказался большой авиационный командир, которого фашисты решили спасти.

Уже на рассвете посты наблюдения передали на наши аэродромы:

— На бреющем полете, курсом сто пролетел легкий транспортный самолет в сопровождении восьми «мессершмиттов».

Наперехват вражеских самолетов поднялись наши гвардейские истребители. Был среди них и Павел Орлов.

Встреча произошла над озером, где лежал, распластав свои темно-серые крылья с черными крестами, фашистский бомбардировщик. Начался воздушный бой. Он шел на очень малой высоте и при плохой видимости. Над сопками, чуть не задевая за вершины, плыли с севера мрачные облака, местами сея «крупу».

Наши летчики заставили фашистов повернуть назад.

Началось преследование...

Тогда фашисты вызвали подкрепление. Прилетело несколько новых истребителей «Фокке-Вульф-190».

Обстановка сильно усложнилась. У противника теперь оказалось сил больше. В этом бою фашисты недосчитались нескольких своих самолетов, но и наши летчики понесли тяжелую потерю. Погиб мой друг Павел Орлов.

Стояли уже июльские белые ночи, когда закончился курс моего лечения. Меня вызвал в город Полярный командующий Северным флотом адмирал А. Г. Головко.

Я не успел доложить о прибытии, как адмирал вышел из-за стола навстречу, подал руку и, слегка картавя, сказал:

— Рад вас видеть у себя. Как здоровье, самочувствие, настроение?..

— Благодарю вас, товарищ командующий. Здоровье улучшилось. Самочувствие неплохое. Настроение — скорее вступить в строй.

— Это очень хорошо. Вы знаете, по какому поводу я вызвал вас?

— Нет, товарищ командующий, не знаю.

— Я думал о вашем дальнейшем служебном положении.

Последние слова меня насторожили.

— Мы приняли решение отправить вас в штаб авиации Военно-Морского Флота.

— Товарищ командующий, прошу изменить приказ. Оставьте меня здесь, на флоте.

— Товарищ майор, это решение не мое. Я бы оставил вас, но заключение врачей не позволяет. Климат Севера вам противопоказан. Поезжайте спокойно в Москву. Свой долг перед Родиной вы выполнили.

Я был расстроен...

Командующий неожиданно перевел разговор на другую тему.

— Вы любите футбол?

Я с удивлением посмотрел на него, стараясь понять, к чему этот вопрос.

— Люблю, товарищ командующий.

— Давно не видели игры?

— Давно.

— Так вот, — взглянув на часы, продолжал адмирал. — Через десять минут на нашем стадионе начнется футбольный матч. Играют подводники с командой торпедных катеров. Пойдемте, «поболеем»...

Футбольное поле Полярного, окруженное темными гранитными скалами, покрытыми скудной растительностью, выглядело большой ареной. Под голубым безоблачным небом делали разминку две команды футболистов.

— На чьей стороне ваша симпатия, товарищ командующий? — спросил я адмирала.

— На стороне сильных, тех, кто лучше играет...

Незаметно я вошел в роль болельщика, реагируя на все перипетии поединка двух футбольных команд.

Сильных и слабых не оказалось.

Игра закончилась вничью.

После матча командующий предложил посмотреть подводные лодки. Мы прошли вдоль пирса, где пришвартованные одна к другой стояли сигарообразные властелины морских глубин.

— Вот это «Малютка», — рассказывал адмирал, показывая на самую маленькую из подводных лодок. — Это «щуки», а вот та — подводный крейсер.

Командующий познакомил меня с подводниками. Пока разговаривали, к нам подбежал ординарец.

— Товарищ командующий! — задыхаясь от бега, произнес он. — Вас вызывает Москва!

— Товарищ Каутский, — обратился адмирал к капитану третьего ранга, командиру «Щуки», — оставляю на ваше попечение майора. В обиду не давайте... Не забудьте про морское гостеприимство.

— Будьте спокойны, товарищ командующий... У нас, подводников, с морскими летчиками давнишняя дружба.

— Сергей Георгиевич! — сказал мне на прощание адмирал. — Не вешайте носа... Еще все впереди. Желаю вам всего хорошего...

— Спасибо за все, товарищ командующий.

В гостях у подводников я пробыл несколько дней. Потом наступил день моего отъезда в Москву.

Итак, я покидал Север. Меня провожали однополчане — прославленные летчики Герои Советского Союза Павел Климов, Владимир Покровский, Николай Бокий, Василий Адонкин, Александр Коваленко и все остальные, с кем вместе служили и летали крыло к крылу, сражаясь с фашистами, защищая свою Родину и счастье будущего мира.

Попрощался я и с теми своими друзьями, которые навсегда остались в этом далеком и родном для нас северном крае.

...Я находился на вершине сопки. С ее высоты был виден весь Кольский залив. Огромное зеркало воды, зажатое в мрачные берега, уходило на север, сливаясь с необозримой далью Баренцева моря.

Стояла глубокая ночь, а солнце, свалившись к горизонту, так и не заходило... Горящим золотым диском, слегка затуманенное маревом, оно катилось по кромке горизонта, расстилая над землей свои лучи, отбрасывая от вершин сопок длинные тени.

Я постоял у небольших обелисков, озаренных лучами ночного солнца, вглядываясь в маленькие фотографии со знакомыми и дорогими чертами друзей.

На сопке собрал цветы и положил их к подножию обелисков. Паша и Митя любили цветы, как любили они и саму жизнь.