Тяжелые дни
30 мая. Хмурое утро. Сильный северный ветер низко гонит грязно-серые облака. Баренцево море вздыблено волнами.
Большой конвой кораблей приближался к берегам нашей Родины. Он шел издалека.
Оставалось пятьдесят миль, а там — Кольский залив и Мурманский порт. В трюмах кораблей был ценный груз.
Чтобы потопить корабли, фашисты бросили свою авиацию — бомбардировщиков, торпедоносцев, под сильным прикрытием истребителей. С кораблей пришла тревожная радиограмма. Моряки просили помощи.
Командир полка Борис Сафонов решил сам лететь во главе четверки. Больше исправных самолетов не оказалось.
В это время мы летали на американских и английских истребителях, полученных по ленд-лизу. Это были устаревшие «киттихаук» и «хаукер-харрикейн» — истребители с невысокими боевыми качествами, а главное — с изношенными моторами и без воздушных фильтров.
С наступлением весны, когда аэродромы очистились от снега, песчаная пыль стала попадать в моторы и выводить их из строя. Начались тяжелые аварии. С каждым днем все меньше и меньше оставалось в строю исправных истребителей.
Многие из летчиков погибли из-за отказов моторов. Такой жертвой стал и наш Митя Селезнев.
Вот почему, когда нужно было послать на прикрытие кораблей хотя бы эскадрилью, полетело лишь звено.
Путь предстоял далекий. Бензина в основных баках не хватало. Пришлось летчикам подцепить дополнительные 500-килограммовые баки. Они сильно утяжеляли самолеты и ухудшали их боевые качества.
Четыре истребителя — командир полка Борис Сафонов, его заместитель Алексей Кухаренко, командиры звеньев Павел Орлов и Владимир Покровский — поднялись в воздух и бреющим полетом понеслись над Кольским заливом, а дальше над морем к кораблям.
Полет был тяжелым. Малая высота Низкие сплошные облака Огромные вздымающиеся седые волны, гребни которых того и гляди накроют истребителей. Ориентиров никаких. Порой все сливалось и было трудно различить, где море, где небо...
С полпути вернулся на аэродром Алексей Кухаренко — забарахлил мотор. На боевое задание ушли трое.
Качающиеся мачты и расстилающиеся над ними темные дымы первым увидел Сафонов.
— Впереди конвой. Будьте внимательны! — как всегда, спокойно передал он по радио.
Еще минута стремительного полета, и летчики на фоне мрачно-серого горизонта, озаренного вспышками огней, увидели конвой. Глубоко зарываясь в волны, корабли шли в кильватер, раскачиваясь темными силуэтами. По частым вспышкам летчики определили, что корабельные зенитчики ведут ожесточенный бой с «юнкерсами» и «хейнкелями».
Сафонов и его ведомые прямо с ходу вступили в схватку. Первым атаковал фашистов командир.
Сблизившись с самолетом врага, он дал две короткие очереди, и «юнкерс» вспыхнул.
Из облаков вывалились еще самолеты. Сафонов атаковал их в лоб. Ведущий «юнкерс», объятый пламенем, нырнул в волны.
Павел Орлов и Владимир Покровский тоже успели сбить по вражескому самолету.
Сафонов настиг третьего торпедоносца. Вражеский стрелок трассирующими очередями хлестнул из своего пулемета. Словно не замечая смертельных трасс, Сафонов сблизился и в упор ударил по кабине воздушного стрелка. Ливень светящихся трасс оборвался. Еще две короткие очереди. Одна по левому, вторая по правому мотору — и загорелся третий «юнкерс».
Сафонов расправлялся с четвертым торпедоносцем, когда несколько ниже, невидимый на фоне волн, пронесся самолет врага. Воздушный стрелок успел дать пулеметную очередь по истребителю. Мотор остановился. Самолет Сафонова прощальным салютом резко взмыл ввысь, потерял скорость и, перейдя в отвесное пике, врезался в волны бушующего моря...
Тяжелы были все потери, но эта самая тяжелая.
Сознание не хотело мириться с понесенной утратой, не верилось, что такой человек мог погибнуть. Долго ходили разные слухи... Одни утверждали, что Сафонова спасли корабли конвоя. Конвой пришел в Мурманск, а нашего командира там не было. Другие говорили, что его подобрала какая-то наша подводная лодка. Но лодки возвращались из походов, а Сафонова все нет и нет.
И все равно мы ждали. Ждали своего командира...
Борис Феоктистович Сафонов провоевал только одиннадцать месяцев, но каких месяцев! Это был самый тяжелый период войны. Он совершил двести двадцать четыре боевых полета, провел тридцать четыре воздушных боя и сбил в них двадцать пять вражеских самолетов.
Указом Президиума Верховного Совета СССР он был награжден посмертно второй медалью «Золотая Звезда». На всем необъятном фронте Великой Отечественной войны Сафонов был первым, кому дважды присвоено самое высокое почетное звание.
На аэродроме, с которого летал в бой прославленный летчик, под сенью двух берез поставлен памятник герою.
Борис Сафонов смотрит в синеву неба. Там совершал он боевые подвиги во имя счастья нашего народа.
В начале июля, после двухмесячного лечения, я вернулся в родной полк. Еще в госпитале узнал, что теперь нашей частью командует один из соратников Сафонова, опытный боевой летчик майор Туманов. Первым делом я отправился к командиру, чтобы доложить о своем возвращении.
Когда подошел к сопке, увидел знакомую тропинку, которая вела на командный пункт, сразу все ожило в памяти. Сколько раз по этой тропинке Борис Феоктистович спускался на аэродром! Здесь он встретил нас, новичков-истребителей. По ней, убитый горем после злосчастного боя со своим самолетом, отсчитывая с трудом ступени, я поднимался на командный пункт, а затем, окрыленный ласковой улыбкой и сердечными словами командира, бежал в эскадрилью. Казалось, вот и сейчас увижу его, а он встретит меня словами:
— Ну-ка, ну-ка. Дай-ка посмотреть на тебя, сынку!
На этот раз никто не спускался навстречу. Среди замшелых гранитных скал была тишина.
Поднявшись к вырубленному проему в скале, открыл скрипучую дверь. Узкий длинный коридор как будто стал теснее и ниже. С бьющимся сердцем вошел в комнату. Пусто. Комната казалась неуютно-мрачной, словно, уходя в последний полет, Сафонов унес с собой все ее тепло.
Командир полка, добродушный майор Туманов, очень приветливо встретил, поздравил с возвращением в строй и с наградами. В ближайшие дни мне предстояло получить два ордена Красного Знамени. К ним представил еще Борис Феоктистович Сафонов.
Тяжелым оказался для нас июль. Стояла жара, необычная для Заполярья. Дули сильные ветры. На сопках горели пересохшие карликовые березки, пылал огнем торф. Дым, гарь облаками висели над Кольским полуостровом.
Иссушающая жара и сильный ветер оказались на руку фашистам. Вражеские самолеты сбросили листовки, угрожая тем, что «от Мурманска останется один пепел».
От слов фашисты перешли к делу: вражеская авиация предприняла ряд массированных налетов на город.
У нас по-прежнему не хватало истребителей, а самолеты американо-английского происхождения стояли на ремонте. Отражать частые налеты врага было нелегко.
Нескольким бомбардировщикам удалось прорваться к Мурманску и сбросить зажигательные бомбы. Сильная жара, ветер затруднили борьбу с огнем: почти все деревянные постройки в центре сгорели, однако уничтожить город и порт фашистам не удалось.
Чаще всего мы дрались малыми группами, а порой и в одиночку, но своего неба врагам не уступали.
Однажды во время сильной жары ветер неожиданно нагнал с моря влажный, воздух. Плотные туманы расплылись над сопками. Их толстая пелена окутала все аэродромы и забыла только закрыть сверху Мурманск. В это время пролетал вражеский самолет-разведчик. Увидев, что город открыт, фашисты поспешили поднять в воздух несколько групп бомбардировщиков.
Посты наблюдения за воздухом доносили на наш аэродром:
«Группа самолетов курсом сто. Высота шесть тысяч».«Группа самолетов курсом сто двадцать. Высота шесть тысяч».
«Группа самолетов курсом сто десять. Высота пять тысяч».
В сторону Мурманска шли вражеские самолеты, а зенитные батареи, охранявшие город, закрытые туманом, оказались бессильными помешать им.
Старший сержант Климов и его ведомый сержант Юдин взлетели в сплошном тумане. Пробили белесую толщу и в лучах ослепительно яркого солнца стали набирать высоту.
Высота приближалась к шести тысячам метров. Под самолетами седым сказочным морем расплылся туман, закрывший почти весь Кольский полуостров. Чуть выше, на фоне горизонта, Климов увидел едва различимые пунктиры. Они быстро росли и превратились в знакомые силуэты двухмоторных «юнкерсов». Летела первая шестерка.
Фашисты не видели наших истребителей в слепящих лучах солнца.
Климов спешил добрать высоту.
— Не отрываться! Иду в лоб! — предупредил он по радио ведомого.
Фашисты не успели опомниться, как Климов открыл огонь.
Ведущий «юнкерс» отвесно нырнул. Падая, он растворился в туманной глубине. Климов ударил по второму бомбардировщику. Его судьбу, как и судьбу первого, решила точная очередь из крупнокалиберных пулеметов.
Строй вражеских самолетов распался.
Фашисты, охваченные паникой, развернулись и стали удирать на запад. Догоняя, Климов расстрелял еще одного «юнкерса».
Мурманчане горячо аплодировали неизвестному летчику, который сбросил с неба одного за другим три вражеских бомбардировщика. Один из «юнкерсов» свалился на улице 25-го Октября. Хвост его отломился и отлетел к стене большого каменного дома. Второй нырнул в Кольский залив вблизи порта. Третий развалился на сопках.
Предупрежденные экипажами первой шестерки, остальные фашистские бомбардировщики не решились испытать свою судьбу и повернули назад. В небе над Мурманском в этот день не появлялся больше ни один вражеский самолет.
...С того памятного боя утекло много воды. Ушла в историю Великая Отечественная война. Наступили годы мирной жизни. И вот летом 1958 года у меня произошла встреча с бывшим однополчанином Павлом Климовым.
У коренастого блондина с открытым русским лицом на плечах были погоны полковника. На широкой груди горела маленьким солнцем Золотая Звезда Героя Советского Союза, три ряда занимали орденские ленты. Провоевав все четыре года, достойный ученик Сафонова я по сей день служит в авиации, летая на реактивных истребителях.
Не принес нам, истребителям, передышки и август: жара не спадала. Воздушные бои продолжались.
Бывали такие дни, когда техники и мотористы едва успевали перезаряжать самолеты. От перегрузки уставали не только мы, летчики. Уставали и наши машины, особенно доставалось моторам.
К концу августовского дня забарахлил мотор моего самолета. Техник и два моториста работали всю ночь. Они надеялись к утру ввести истребитель в строй, но неисправность оказалась сложной, и ремонт затянулся.
После полудня техник доложил мне:
— Мотор исправлен.
У меня была срочная работа, и я включил самолет в дежурство, не осмотрев его. А через полчаса моей эскадрилье приказали перейти на боевую готовность номер один.
Подбежав к истребителю, сел в кабину и, дожидаясь сигнала на вылет, решил проверить на слух работу мотора. Запустил. Прогазовал на основных режимах. Все в порядке.
В ясном небе с треском разорвалась ракета. Быстро запустил мотор и прямо со стоянки — на взлет.
Первый вылет прошел благополучно. Мотор работал исправно, и я со спокойным сердцем второй раз поднялся в воздух.
Мы находились километрах в двадцати от аэродрома, на высоте около двух тысяч метров, когда мой мотор неожиданно сделал перебой. Бросил взгляд на приборную доску, вижу: падает давление бензина.
«Наверное, отказал бензонасос», — подумал я и переключил кран на резервный бак.
Однако это не спасло положения. Мотор, сбавляя обороты, дрогнул и остановился. Наступила непривычная тишина. Теперь свистел только воздух, обтекая планирующий самолет.
Мне нужно было планировать до аэродрома километров двадцать, преодолевая сильный встречный ветер. Среди бесчисленных гранитных сопок, озер и быстротекущих порожистых речек он — единственный островок спасения. Как ни старался я, высота падала быстро... Под крыльями, похожие на расплавленный свинец, рябили неприветливые воды Кольского залива. Впереди — скалистый берег, сопки и сосны. Между сопками — узкие и короткие ущелья да кое-где озера. Аэродром за горой. Через нее не перетянуть...
Оставались считанные метры спасительной высоты. И еще меньше времени, чтобы принять решение, куда сесть: на воду или в сопки.
Я вспомнил: к юго-востоку от нашего городка, где, извиваясь лентой, по склонам сопок проходит дорога к Кольскому заливу, спускается ущелье. Вот туда я и решил садиться. Два энергичных разворота, и самолет вышел на прямую.
Но на пути оказалась сопка с соснами. Она закрывала ущелье, не позволяя приблизиться на малой высоте.
Чуть не задевая за вершины сосен, самолет перетянул через эту преграду. И я увидел: до дна ущелья еще метров пятнадцать. Теперь избыток высоты стал моим врагом. Высоту нужно как можно быстрее потерять, а это я мог сделать лишь скольжением. Накренившись, истребитель заскользил, падая на крыло. Над серединой ущелья выровнял самолет в горизонтальное положение, но все попытки «притереть» его к темно-зеленому мху оказались напрасными. Скорость не погасла, и самолет не «хотел» садиться.
За эти секунды, пока истребитель «брил», я определил: ущелье короткое. Впереди — темная отвесная скала. Если не отверну — врежусь в нее на скорости около двухсот километров в час. «Чем лобовой удар о скалу, лучше в сосны», — пронеслась мысль, и резким движением ноги развернул самолет вправо.
Один за другим последовали удары. Это крылья срубили две сосны толщиной с телеграфный столб и отлетели сами, а не потерявший скорости бескрылый фюзеляж стремительно, со страшным скрежетом и визгом скользнул между соснами, вверх по сопке, и замер на ее вершине.
Еще грохотало уходящее в сопки раскатистое эхо, когда я уловил запах гари и выскочил из кабины. Пожар? Однако огня не увидел. Рядом, чуть завалившись набок, лежал фюзеляж. Ниже, у подножия сопки, голубела плоскость одного крыла. Второе стояло на ребре, прижавшись к соснам. Самолет разбит, а я невредим. Стало жаль крылатого друга, словно он был живым существом, а я виноват в его гибели. И первое, о чем подумал, какая причина вызвала остановку мотора и кто в этом виноват? Мое раздумье прервал чей-то голос:
— Смотрите! Летчик-то живой!
Я повернулся. Метрах в десяти пологой спиралью спускалась по сопке дорога, на ней стояли автобус и грузовик. Рядом какие-то люди. Они испуганно смотрели на меня. Молчание длилось недолго. Я не успел даже бегло всех рассмотреть, как сразу оказался окруженным мужчинами и женщинами в штатском. Посыпались вопросы:
— Неужели вы невредимы? Не ранены и не ушиблись? Может, вам помочь?
И каждый, словно не веря глазам своим, осторожно дотрагивался, и ощупывал меня. Незнакомцы оказались актерами из фронтовой бригады Малого театра.
— Из Москвы! — обрадовался я.
Встреча была короткой. На горизонте, изрезанном вершинами сопок, догорала заря. С залива потянуло прохладой. Наступил вечер. Артистам надо было спешить. Часа через полтора они покажут спектакль, и я оказался первым, кто получил персональное приглашение посмотреть пьесу А. Н. Островского «Волки и овцы».
Уезжая, актеры предложили мне отправиться с ними. Я отказался. Пока не прибудет охрана, не имею права покинуть разбитый самолет. Я только попросил сообщить дежурному по гарнизону о моей вынужденной посадке. Актеры уехали, взяв с меня слово быть на спектакле.
Оставшись один, сел неподалеку от самолета на замшелый камень и, мучительно переживая аварию, закурил.
Я не слышал, как к вершине сопки подъехал «виллис». Из задумчивого состояния вывел раскатистый бас:
— Товарищ капитан, грустить не положено! Нужно радоваться, что уцелели!
Я поднял голову и увидел спускающихся по сопке инженера полка и с ним двух матросов с автоматами.
Наш инженер был среднего роста, крепкого сложения, хороший специалист своего дела и с характером оптимиста. Он не спеша подошел, осмотрел меня с ног до головы, потряс за плечи своими крепкими, как тиски, руками и, обратившись к матросам, проговорил:
— Вот вам доказательство! ВВС — страна чудес. Самолет разбит, а летчик цел... И посмотрите на него, он еще недоволен...
— А чему тут радоваться, товарищ инженер? — с укором ответил я. — Допустим, я невредим, а на что похож самолет?
— Самолет? Сейчас тоже осмотрим, — невозмутимо проговорил инженер, подходя к фюзеляжу. — Ну и молодец, капитан! Крылышки ему оторвал как по заказу, даже узлов крепления не повредил. Помята нижняя обшивка... Сущий пустяк...
И, как врач у постели больного, поставил диагноз:
— Завтра вывезем его на аэродром. Подвесим другие крылышки, на вал мотора — новую «вертушку», выправим обшивку, а на следующий день, капитан, пожалуйста, в полет... Самолетик будет лучше нового... Сами знаете, сколько за битого небитых дают!
— Мне кажется, за таких битых арест дают, — не замедлил ответить я.
— Ну что вы, капитан! По-моему, на вас такое не распространяется.
Оставив у самолета охрану, мы сели в машину и — на командный пункт.
Выслушав доклад, командир полка разрешил мне отдыхать двое суток. Окруженный друзьями, я смотрел веселый спектакль москвичей, но тревожная мысль «кто виноват?» не докидала меня.
На другой день сообщили: комиссия установила причину остановки мотора. Техник забыл законтрить штуцерную гайку бензопровода. Гайка от вибрации отвернулась, и бензин из баков дождем вылился на сопки.
Вроде был не виноват. Командование даже отметило выдержку и правильность моих действий в столь сложных условиях посадки. Но я испытывал другое чувство, — забыл о нашем золотом правиле: «Доверяй, но проверяй». Если бы я помнил его, проверил работу техника, может быть, этой аварии и не произошло.