Девять суток

Нас, новичков, охватило нетерпение: скорее, как можно скорее вступить в схватку с ненавистным врагом.

«Настоящий истребитель всегда ищет боя», — вспоминал я слова Сафонова.

Прошло уже несколько дней после гибели Симоненко, а подходящего случая все не было. И вот однажды...

Короткий заполярный день подходил к концу. Сгущались сумерки — пройдет еще немного времени, и в бездонной глубине морозного неба вспыхнут и долго будут переливаться всеми цветами радуги сполохи северного сияния.

Я сидел в кабине истребителя, укрытого в капонире, и читал письмо. Вначале ничего не мог понять. Почему мне пишет какая-то незнакомая девушка, медицинская сестра? И вдруг до сознания дошли строки: «Ваш отец умер у меня на руках. Он был тяжело ранен фашистской бомбой в городе Наро-Фоминске, его эвакуировали в тыл, и он попал в наш госпиталь».

Меня будто оглушило. Я как-то весь сжался, потерял способность соображать. В этот миг морозное темнеющее небо прочертила ракета. Описав кривую, она рассыпалась с треском на множество оранжевых звездочек. Боевая тревога! Сигнал на вылет! Я очнулся. Быстро включил зажигание и крикнул технику:

— Контакт!

Мотор запустился сразу. Истребитель выскочил из капонира на сверкающую белизной гладь летного поля.

Я летел в сторону Мурманска. Высотомер показывал три тысячи метров. Небо с каждой минутой темнело. Только на западе синеву еще прорезала узкая светлая полоска.

На фоне этой светлой полосы я и увидел темный силуэт самолета. Он пролетел над Мурманском, скрытый облаками, и держал курс на восток. Самолет был двухмоторный, двухкилевой и казался черным.

«Ягуар»! — решил я. Так немцы называли свой «Мессершмитт-110».

Сблизились быстро. Меня охватило какое-то непонятное состояние, и, пока соображал, что делать, «ягуар» проскочил рядом.

Опомнившись, я пристроился к нему в хвост. Стал догонять, а он в пике — и прямо на аэродром, где точками горели стартовые огни и стелился по земле рассеивающийся луч прожектора. На аэродроме — ночные полеты, тренируются молодые летчики.

От мысли «Пропустил «ягуара» стало жутко. Отвесно падая, погнался за «сто десятым», а он уходил...

Тогда толкнул сектор газа за защелку. Дистанция стала сокращаться. Еще несколько секунд, и «ягуар» в прицеле. Я нажал кнопку.

Сквозь рев мотора донеслась пулеметная дробь. Самолет дрожал. «Зажигалки» запрыгали на темном фюзеляже и крыле «ягуара». Он пробкой выскочил из пике. Дистанция резко уменьшилась. Даю вторую короткую очередь. И вдруг антифриз, охлаждающий мотор, плеснул на лобовое стекло.

«Успел, гад! Наверное, попал в мотор!» — пронеслась мысль.

Стремительный поток ветра сдул со стекла антифриз. Стекло снова стало прозрачным. Мотор работал нормально. Напрасно я носился над облаками, пикировал, набирал высоту — «ягуар» исчез.

«Или завалился, или удрал», — решил я.

Посадив самолет на аэродром, подрулил к капониру, и техник кинулся ко мне с расспросами:

— Товарищ командир, стреляли?!

— Стрелял!

— В кого?

- — В «сто десятого».

— И как?

— Думаю, далеко не уйдет... Завалится.

— С победой вас, товарищ командир, да еще с ночной!

И не успев ответить на поздравление, услышал знакомый голос заместителя командира эскадрильи капитана Родина. Подбежав к моему самолету, он обрушился на меня на высокой, взвизгивающей ноте:

— Кого сбил?!

— Как кого? — еще находясь под впечатлением боя, ответил я. — «Сто десятого», «мессера».

— Посмотри... какого «мессера» сбил, — ругаясь, крикнул Родин.

В это время для очередного истребителя, заходящего на посадку, включили прожектор. Его луч осветил все поле и западную кромку аэродрома. У самого обрыва лежал прямо на фюзеляже с погнутыми винтами двухмоторный двухкилевой самолет, но это был не «мессершмитт», а наш пикировщик «Петляков-2».

Я почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег, беспомощно открыл рот и глотал морозный воздух.

— А экипаж? Людей не побил?..

— Твое счастье... Люди целы... — буркнул немного успокоившийся капитан и приказал: — На командный пункт!

Опустив голову, я медленно поплелся. Следом шел капитан Родин, продолжая «драить» меня.

— Стой! Кто идет?

От неожиданного окрика часового, не видимого в темноте, я вздрогнул и остановился.

— Капитан Родин с подчиненным! — последовал за моей спиной ответ.

— Проходите!..

Я не мог двинуться с места, будто подошвы примерзли к снегу.

— Ну чего остановился? Поднимайся! — словно кнутом, подхлестнул резкий голос капитана.

Подойдя к двери КП, как слепой, стал ощупывать ее в поисках ручки. Нашел... Потянул на себя.

Дверь открылась. В лицо, словно магниевой вспышкой, брызнул яркий электрический свет.

Волнение росло. «Как встречусь сейчас с командиром полка, как посмотрю в глаза Сафонову?»

Перешагнув невысокий порог, я увидел командира. На нем был темно-синий китель с тремя орденами и золотой звездочкой Героя. Глаза наши встретились.

Взгляд Бориса Феоктистовича выражал скорее сочувствие, чем гнев, а я, убитый несчастьем, вместо положенного уставного доклада, стоял и молчал...

Наше молчание прервал резкий голос капитана Родина.

— Товарищ гвардии майор! По вашему приказанию...

Сафонов не дал ему закончить. Кивнув чуть головой, спокойно сказал:

— Здесь командующий ВВС.

Капитан Родин хотел было рапортовать командующему, но тот быстро поднялся с кресла и коротко бросил:

— Сафонов, передайте дело в трибунал. Судить... Как врага!..

Меня будто обухом оглушило. И вдруг, нарушая субординацию, я не сдержался и бросил:

— Вы... Вы не имеете права называть меня врагом. Я никогда не был им и не стану.

— Что?! Вас предупреждали о полете «Пе-2»?

— Нет!

— Как нет?!

— Товарищ командующий, если не верите, можете спросить техника. Он все время был в капонире и не отходил от самолета.

— А радио? Вам передавали...

— Не слышал.

— Товарищ командующий! — спокойно, как будто ничего не случилось, обратился к нему Сафонов. — Разрешите?

— Пожалуйста.

— Произошло большое несчастье. Думаю, вина не только старшего лейтенанта. Я просил бы вас назначить расследование.

— Хорошо! А летчика — под арест!..

Когда командующий покинул КП, капитан Родин разоружил меня. Отобрал пистолет, финский нож с ремнем. Обыскал карманы. Извлек документы. Вызвал конвоира и приказал сопроводить на гауптвахту.

Все походило на кошмарный сон. За свою летную жизнь я впервые покидал аэродром в сопровождении необычного попутчика. Я шел, а сзади одноглазо смотрел мне в спину ствол автомата.

Не думал, что придется так шагать...

На гауптвахте меня посадили в одиночку. Голые стены, маленькое, почти у потолка, зарешеченное оконце. Деревянный топчан. Глухая дверь с крошечным отверстием на уровне глаз. Под сетчатым колпачком тускло светит небольшая электрическая лампочка.

Спустя несколько часов в сопровождении конвоира меня вывели на улицу.

Ночь была темная. Порывистый ветер со снегом, рвавшийся с Кольского залива, затруднял движение, чуть ли не валил с ног.

Я не знал, куда идти. Голос конвоира заглушался воем ветра. Вдруг ствол автомата толкнул меня в спину. Я пошел. Затем конвоир постучал автоматом по правой моей руке. Значит — вправо... Автомат стучал по левой руке...

Согнувшись под леденящим ветром, я добрел до знакомого каменного дома. Конвоир препроводил меня в кабинет следователя.

За письменным столом, освещенным только настольной лампой, сидел, склонившись над бумагами, пожилой майор с очень усталым лицом и гладко зачесанными седыми волосами.

Я остановился в двух — трех шагах, не зная, как себя вести.

— Товарищ старший лейтенант, — вдруг неожиданно произнес следователь, не отрывая взгляда от бумаг, — прошу садиться.

Меня несколько удивила такая форма обращения. А майор, подняв голову и глядя из темноты, тихо и мягко повторил:

— Почему не садитесь, старший лейтенант? Садитесь! Так будет удобнее. Да и разговор, предполагаю, не пятиминутный... Садитесь!

На все вопросы я дал исчерпывающие ответы, Предупреждали ли меня о полете «Пе-2», откуда и каким курсом летел пикировщик в момент обнаружения? Отвечал ли экипаж «Пе-2» на мои позывные? В каком положении и над каким местом я атаковал его? И, наконец, почему не работала у меня рация — вернее, как случилось, что она оказалась выключенной?

Вот тут я задумался. Хорошо помнилось, что включал ее перед вылетом, но почему же она не работала?..

Меня осенило. Обрадовавшись, я ухватился за свою догадку, как хватается утопающий за соломинку. Командный прибор рации укреплен перед секторами, управляющими мотором. На его верхней крышке — маленький рычажок включения. При даче газа мотору я мог его зацепить и выключить.

Наш трехчасовой разговор закончился.

— Не могу не верить вам, Сергей Георгиевич, — сказал в заключение майор, — но нужно все проверить, а пока особенно не волнуйтесь. Разберемся.

Прошло трое суток одиночного заключения. Меня никуда не вызывали.

Наконец наступил четвертый день. Снова в сопровождении конвоира я вышел на улицу. Было светло. Стояла удивительно хорошая, безветренная погода с легким морозцем. Безоблачное небо светилось синевой. Сверкающий, искристый снег, обильно заваливший улицы и крыши домов, скрипел под ногами

Мы шли к центру города.

— Друг, не веди по улицам, здесь многие знают меня, я не хотел бы с ними встречаться. Если можешь, проведи через сопки... — попросил я конвоира.

Конвоир, молодой белобрысый паренек, только что начавший службу, неожиданно спросил:

— А вы не убежите?

Меня рассмешил вопрос наивного паренька, и я успокоил его.

— Дорогой мой! Бежать мне не от кого и некуда. Провинился — отвечать должен. Веди и не беспокойся. Солдат смутился.

— Не подумайте, что хотел обидеть. Пойдемте. Мы карабкались по кручам заснеженных сопок, когда солдат вдруг обратился ко мне:

— Вы летчик?

— Да.

— И сбили свой самолет?

— Да.

— А как же это с вами такое случилось?

— Сам не пойму. Вот уже четвертые сутки ломаю голову.

— Я слышал, вас защищал командир...

— Сафонов? Он очень хороший человек.

Если бы кто и увидел нас в тот момент мирно беседующими, никогда не подумал бы, что идут арестованный и конвоир.

Около часа преодолевали заснеженные сопки, пока не вышли на территорию другого городка, где находился клуб. Я напомнил своему конвоиру об уставном порядке сопровождения арестованного. Смутившись, он взял в руки болтавшийся на груди автомат.

В клубе меня ждал военный следователь из прокуратуры. Снова я рассказывал и отвечал на вопросы. А уходя, так и не понял, что же ждет меня дальше.

Опять долго, нудно потянулось время. Я перестал различать утро, день, вечер. Все слилось в одну мрачную бесконечную ночь.

Четыре стены, окошко с решеткой, топчан и на потолке тусклая лампочка.

Пошли девятые сутки. На исходе их открылась дверь камеры.

— Арестованный, на выход! — громко произнес начальник караула.

На этот раз меня не повели, а повезли Миновав городок, на развилке машина свернула на дорогу, уходящую в гору.

«На аэродром! Там заседание трибунала!» — подумал я с полным безразличием. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. Один конец...

Пока машина тряслась на неровностях дороги, много разных мыслей теснилось в голове. Больше всего меня беспокоило, что сказали следователю летчики со сбитого самолета. Если экипаж рассказал все, как было, — моей вины нет... А вдруг летчики, защищая себя, скажут неправду? Тогда что?

Левый поворот... Машина понеслась в направления командного пункта полка. «На КП? — удивился я. — Зачем?»

Остановились почти у самого командного пункта

— Выйти из машины! — приказал сопровождающий. Я вышел.

— Вперед, шагом марш!

Я зашагал, а у самого так щемило сердце, что ноги едва передвигались. С трудом открыл одну, затем другую дверь и, как девять суток назад, в коридоре, залитом светом, увидел командира.

— Ну-ка! Ну-ка! Дай-ка посмотреть на тебя, сынку! Э, да как же тебя дюже скрутило... А щетина! Что, брат, досталось? Будешь знать, как сбивать свои самолеты... — с напускной серьезностью, затаив улыбку на лице, говорил Сафонов.

Ничего не понимая, я оцепенел, а Сафонов продолжал:

— Молодец! Стрелял здорово! Знаешь, сколько ты ему влепил?!

— Нет, не знаю, — ответил я машинально.

— Сто тридцать восемь попаданий. Отличнейшая стрельба! Вот так и стреляй впредь. Но... только не по своим.

Еще какое-то время я стоял и хлопал глазами, пока не наступило прояснение: «Значит, обвинение отпало». Как я ни крепился, спазмы сжали горло, и непрошеные слезы потекли по щекам.

Сафонов успокоил меня и рассказал о благородном поведении летчиков. Их показание сняло с меня тяжелое обвинение.

В разговоре с командиром узнал о некоторых подробностях своего первого «ночного боя». Четырнадцать пуль влепил в бронеспинку. Стальная защита помогла летчикам — спасла жизнь. Пули вывели из строя оба мотора, побили систему выпуска шасси. Вот почему летчик посадил самолет на фюзеляж.

Возвращая оружие и документы, Сафонов сказал:

— Получай свое имущество и — в эскадрилью. Я знал, что вернешься, поэтому никому не разрешал летать на твоем самолете. Он ждет тебя.

Не помню, сколько мною было сказано слов благодарности. Выпалив их, затянул потуже поясной ремень с болтающимся в кобуре пистолетом, документы — по карманам, и пулей вылетел с КП.

...Мне улыбается луна, большая, круглая. В ее свете я вижу знакомый до мелочей, родной притихший аэродром.

Переполненный счастьем, мчусь по сверкающему, хрустящему снегу, не чувствуя ног, не ощущая обжигающего морозного воздуха...