Покой нам только снится
Над линией фронта повадился чуть ли не каждый день летать фашистский корректировщик «Хеншель-126». Он повисал над сопками вблизи передовых позиций наших наземных войск. Стоило фашисту что-нибудь обнаружить, как он немедленно передавал по радио координаты на свои батареи. Начинался артиллерийский обстрел, а «хеншель» продолжал висеть в воздухе, корректируя стрельбу.
Очень уж надоел нашим войскам «костыль» — так его прозвали солдаты за уродливый вид, — а сбить не могли: «хеншель» нес на себе немало брони. Наконец солдаты обратились к нам:
— Товарищи летчики, сбейте «костыля». Горячее вам солдатское спасибо скажем...
Начали мы гоняться за «хеншелем», но не тут-то было! Подлетим к линии фронта, еще не видим ничего, а он, предупрежденный немецкими постами наблюдения, находящимися на вершинах сопок, как говорится, уже смотал свои удочки. И снова под нашими крыльями проносятся сопки, темнеют ущелья — и никаких признаков «хеншеля». Его и след давно простыл.
4 января 1942 года утром наше звено опять преследовало «хеншеля», но безрезультатно.
Полетали мы около часа вдоль линии фронта, и несолоно хлебавши — домой. Я летел последним в тройке и ходил позади «челноком», делая небольшие отвороты то влево, то вправо. Над прибрежными скалами у Урагубского залива сделал очередной отворот вправо, и мне стало не по себе... Несколько «мессеров» неслись вслед с черными дымами. Они догоняли нас.
— Сзади, справа атакуют «мессера». Иду в лоб! Поддержите! — успел я крикнуть по радио товарищам, бросая самолет в полупереворот.
Фашисты открыли огонь. В мою сторону понеслись цветным градом шарики разных оттенков.
— Не отворачивать! Не отворачивать! — говорил я себе, уткнувшись лицом в оптический прицел. Несколько раз нажимал кнопку, но ни один из четырех реактивных снарядов — «катюш» — не вылетел из-под крыльев. Тогда утопил гашетку пулеметов. Ливнем брызнули трассирующие пули из двенадцати стволов. Самолет лихорадочно дрожал, а я не отпускал кнопку, пока ведущий «мессер» не блеснул в прицеле грязно-голубым тонким фюзеляжем и будто обрубленными крыльями.
Крутой разворот скрыл фашиста за сопкой, и след черного дыма повис в воздухе. Я отпустил гашетку. Пулеметы смолкли. Пара «мессеров» пронеслась рядом слева. Бросив взгляд вправо увидел еще двух «мессершмиттов». Это была пара прикрытия.
По спине пробежали холодные мурашки. Не посмотри вправо — быть бы мне сбитому. Я ринулся во вторую лобовую атаку.
«Мессеры» не приняли ее. Они разошлись боевыми разворотами: один вправо, другой влево.
Недоброе почувствовал я в этом маневре и быстро повернул голову назад. Так и есть! К моему хвосту пристраивался «мессер» из первой пары. Его желтый нос угрожающе приближался.
Скорее ощутив, чем осознав опасность, я рванул истребитель в крутой разворот, с таким глубоким креном, что чуть не «прилип» к обрывистым замшелым скалам.
Сумасшедший разворот спас меня от гибели, но не спас самолета. Длинная пушечно-пулеметная очередь зацепила правое крыло. Самолет задрожал, крыло покрылось рваными отверстиями. Мое правое бедро пронзила резкая боль.
Скрывшись за сопку, немного отдышался и получил возможность оценить обстановку. Она сложилась не в мою пользу. Своих товарищей я не видел, сигналов по радио не слышал. Словом, остался один против четырех истребителей врага.
Передышка длилась считанные секунды, а потом началось... Четыре «мессершмитта», замкнув надо мной круг, один за другим падали в пике и не жалели снарядов и пуль.
Я только успевал увертываться. Закрывался от трассирующих ливней за сопками, волчком вращаясь вокруг них, нырял с головокружительной скоростью в ущелья, крыльями чуть ли не зацепляя за скалы. А фашисты, не переставая, стреляли, словно их боезапас не иссякал...
Жарко мне пришлось в первые минуты неравного боя. Но постепенно «привык», успокоился, стал лучше видеть и на особо нахальных сам переходил в контратаки.
Мой истребитель с ревущим мотором несколько раз повисал за хвостами «мессеров». Я фиксировал в прицеле их хищные силуэты с черными крестами, нажимал гашетку — пулеметы молчали.
Трудно передать мое состояние: все двенадцать пулеметов вышли из строя. Вероятно, была разбита воздухосистема пневматического спуска пулеметов, и я оказался безоружным. Фашисты, наверное, догадались, почему не стреляю, и, обнаглев, усилили атаки.
Бешено крутился вокруг сопок мой истребитель. Я носился вдоль ущелий, успевая увертываться от снарядов, пуль и от гранитных скал, которые и защищали, и каждую секунду грозили смертью.
Так, вертясь под обстрелом врага над Ура-губой. я увидел костер с высоким столбом черного дыма — догорал наш самолет — и недалеко от него второй истребитель, уткнувшийся носом в пологий скат сопки.
Гибель товарищей переполнила злостью, я вошел в такой азарт, что был готов бить фашистов чем попало: винтом, крылом, всем самолетом. Вспомнил про «катюши» — реактивные снаряды. Почему они не сработали?
Улучив момент, я нагнулся. Быстро взглянул на левый борт, где была укреплена небольшая коробочка с вращающимся барабанчиком в центре. Так и есть! Барабанчик провернулся. Вмиг установил барабанчик на место. «Катюши» были готовы к действию. В таком воздушном бою я мало на них рассчитывал, но другого выхода не было.
...Вот свалился на меня один из «мессеров». Летчик начал обстрел. Я — за сопку. Снаряды и пули, кроша гранитную скалу, брызнули во все стороны. Изловчившись, послал «катюшу». Снаряд не попал, он разорвался впереди, но фашистский истребитель шарахнулся в сторону.
Я расстрелял все «катюши». Ни одна из них не причинила фашистам вреда, но сбила их наступательный пыл.
Бросив взгляд на приборную доску, увидел: кончается бензин. Еще десять — пятнадцать минут полета, и мне падать.
Включил радио.
— Я Сокол! Я Сокол! Веду бой! Район Ура-губа. Вышлите помощь!!!
Продолжая увертываться от атакующих «мессеров», стал оттягивать их на восток, в сторону зенитных батарей, прикрывавших нашу военно-морскую базу. И вдруг вижу: над самыми верхушками белеющих сопок несутся на максимальных скоростях, расстилая дымы, срезая курс, шесть наших истребителей.
Увидели истребителей и летчики «мессеров». Не любили фашисты драться, когда наших бывало больше. Прекратили атаки и — удирать на запад.
Я за ними...
Наши истребители догнали меня. Ведущий, Павел Орлов, кричит по радио:
— Тоже мне! Звал на помощь, а сам один четырех гонит! — И тут же добавил: — Давай скорей на аэродром. За тобой тянется след!
Напоминание товарища отрезвило меня. Я прекратил погоню и, чуть не задевая вершины сопок, понесся на аэродром.
Садился с большим трудом. Гидросистема выпуска шасси оказалась разбитой. Колеса застряли на полпути, пришлось повозиться, чтобы поставить их на место. Не выпускались и щитки — «воздушные тормоза»... В конце концов, как ни старался, а приземлил самолет лишь на середине летного поля и только на два колеса.
Не сбавляя скорости, с поднятым хвостом несся мой истребитель к границе аэродрома, где чернели огромные валуны. Напрасно жал гашетку: тормоза не работали.
Чтобы не врезаться в валуны, я резко толкнул левой ногой педаль руля поворота в надежде, что стойки шасси не выдержат, самолет грохнется на фюзеляж и закончит свой пробег. А он, как флюгарка от ветра, развернулся и, не опуская хвоста, помчался обратно, прокатился почти через весь аэродром и остановился. Я хотел было выпрыгнуть из кабины и не мог: все закружилось перед глазами.
Вскочив на крыло, летчики подхватили меня под руки и вытащили из самолета.
Только коснулся ногами снега, боль током отдалась в правой ноге.
— Ой, братцы!.. Кажется, ранен...
— Ну конечно, ранен. Смотри, все брюки в крови...
Через полчаса я уже лежал на операционном столе нашего авиационного госпиталя. Хирург Сергей Иванович Дерналов делал операцию. Он искал осколок снаряда, пробивший мне правое бедро.
На следующий день пришла весть о судьбе моих товарищей. Один из них погиб. Второй посадил свой подбитый истребитель на пологий скат сопки и пешком вернулся в полк.
Спустя несколько дней наши авиационные техники поехали в район, над которым мы вели воздушный бой. В сопках, близ Ура-губы, они нашли сбитый мною фашистский самолет. Его пилот был обер-лейтенант с усиками «под фюрера», награжден двумя железными крестами.
Время текло однообразно, тягуче, скучно. Изредка приходили навещать друзья. Чаще не позволяла обстановка: фашисты оживились.
Однажды ко мне заскочил Паша Орлов. Лицо его светилось радостью.
— Кончили мы с «костылем» играть в кошки-мышки, — сказал он. — Словили «горбатого». Вчера срезал его с двух очередей.
Я поздравил друга с победой.
Шел второй месяц лечения. Понемногу стал ходить, опираясь на палку, — рана что-то заживала плохо.
Однажды ковыляю по коридору госпиталя. Смотрю, несут на носилках кого-то. На них лежал заросший бородой человек. Это был Захар Сорокин — мой однополчанин. Его привезли из Полярного, из военно-морского госпиталя, куда он попал после тяжелого воздушного боя и необычного приключения в тундре.
...Звено наших «мигов» под командой Захара Сорокина атаковало несколько «мессершмиттов».
Захар тут же поджег ведущего. Остальные врассыпную бросились удирать. Захар — за ними. Когда он в облаках гнался за одним из «мессершмиттов», на него напал другой.
Пулеметная очередь резанула по крылу и кабине. Сорокин был ранен в ногу, но из боя не вышел, продолжал драться. В баках оставались последние литры бензина, когда Захар повис за хвостом «мессершмитта» Фашист усиленно маневрировал. Захар не отрывался. Вот он поймал фашиста в прицел, но пулеметы молчали.
«Патроны кончились!» — понял летчик. Его «миг» рванулся как подстегнутый за «мессершмиттом», догнал врага и — винтом по хвосту.
С обрубленным хвостом падал «мессершмитт», и вслед за ним спиралил с неподвижным искореженным винтом истребитель Сорокина.
Кругом подымались сопки, громоздились гранитные валуны, засыпанные сверкающим снегом, вдали темнело длинное ущелье. Сорокин направил машину туда. Перед глазами мелькнула ровная поверхность замерзшего горного озера. Не выпуская шасси, летчик посадил самолет на фюзеляж.
Взвихрённая снежная пыль опустилась, и прямо перед собой, в тени отвесной скалы, Захар увидел распластанный хищной серой птицей двухмоторный «Мессершмитт-110» с погнутыми лопастями винтов. В кабине «сто десятого» стоял фашист, держа на поводке огромную собаку.
Захар только успел отстегнуть ремни, как собака вскочила к нему на крыло. Промедли летчик несколько секунд, и острые хищные клыки сомкнулись бы на его шее. Захар не растерялся, схватил пистолет, выстрелил.
Пока собака крутилась, царапая лапами снег, прозвучал ответный выстрел. Пуля ударилась о металлическую обшивку самолета и, рикошетируя, с визгом отлетела в сторону.
Стрелял бежавший по снегу фашист.
Уловив момент, Сорокин дважды разрядил свой пистолет. Фашист, будто споткнувшись, выпустил парабеллум и, схватившись руками за живот, свалился в снег.
Захар выпрыгнул из кабины.
Мучила жажда, хотелось пить. Летчик нагнулся, чтобы взять пригоршню снега, и вдруг увидел второго фашиста. Сорокин вскинул руку с пистолетом, но выстрела не последовало. Осечка...
Перезаряжая пистолет, он бросился было к гранитному валуну, но немец настиг его и с силой вонзил в лицо финский нож.
Сорокин потерял сознание...
Очнулся Захар от удушья. Навалившись, фашист сжимал ему горло. Чувство смертельной опасности придало силы. Коленкой здоровой ноги Захар ударил врага в живот. Взвыв от боли, фашист разжал руки. Дышать стало легче. Рядом лежал пистолет. Захар схватил его и разрядил в фашиста...
Мучимый болью, обливаясь кровью, Сорокин поднялся. Шатаясь, подошел к одному из заснеженных гранитных валунов...
Теперь он то и дело хватал пригоршнями пушистый снег, прикладывал к ране, пытаясь остановить кровь. А боль не утихала...
Подул пронизывающий ветер, закружился в вихре снег. Пришла темная ночь. Захар, как мог, перевязал шарфом рану и, захватив бортпаек, покинул озеро.
Без сна и отдыха шел он через сопки, срывался в ущелья, карабкался по обледеневшим скалам, не раз проваливался в запорошенные снегом незамерзшие ручьи. Промокший меховой комбинезон давно превратился в тяжелый ледяной панцирь. И только воля к жизни заставляла летчика идти вперед.
На исходе шестых суток, обмороженный, обессиленный, набрел он на матроса Воспаленные глаза успели разглядеть красную звездочку на шапке-ушанке, и последние силы оставили летчика.
В сознание Захар пришел в военно-морском госпитале города Полярного. Крепкий, натренированный организм, воля летчика и искусство врачей победили смерть, Но отмороженных ног спасти не удалось — часть ступней пришлось ампутировать.
Захара Сорокина эвакуировали в тыл.
Заканчивался второй месяц моего лечения. В один из дней я вышел на улицу. Полной грудью глотнул морозного воздуха и почувствовал, что сил прибавляется. Ходил долго. Сильно натрудил ногу. Ночью спал плохо. Проснулся — повязка мокрая.
Пришла сестра. Она разбинтовала ногу, осмотрела рану и обрадовалась.
— Теперь пойдете на поправку. Смотрите, почему рана не затягивалась. — Сестра показала небольшой серый комочек. Это была вата из моих брюк, занесенная в бедро осколком снаряда.
Дней через пять рану затянуло. Настроение поднялось. Отпросился у врача. Очень уж хотелось побывать на аэродроме.
Попал я к друзьям и возвращаться в госпиталь уже не захотелось, попросил разрешения у Сафонова остаться в эскадрилье.
— А как нога?
— Нога? Ничего, товарищ командир, заживает... Видите, уже хожу.
— Вижу... Только с помощником. — Сафонов показал глазами на палку в моей руке.
— Это, товарищ командир, на всякий случай. Для страховки. Или от кого отбиваться.
— Не от врачей ли, случайно? — пошутил Сафонов.
— Что вы! Врачи — народ исключительный.
— В общем, все ясно. Летать хочешь?
— Очень хочу! Скучаю, нет сил.
— А не сделаешь себе хуже?
— Нет, рана уже затянулась!
— Ну, смотри. Скажешь комэску о моем разрешении допустить к боевому дежурству. Не забудь позвонить в госпиталь. А то устроят шум...
— Есть, товарищ командир, доложить комэску и позвонить в госпиталь, — не помня себя от радости, одним духом проговорил я.
— Желаю успехов!
Через три дня я уже выполнял боевое задание.
4 марта наш воздушный разведчик, пролетев по тылам противника, заснял на пленку несколько крупных объектов. Оказалось, что почти вся восточная! окраина аэродрома Луастари забита бомбардировщиками и истребителями.
Гитлеровцы готовились к новому наступлению.
Командующий Северным флотом вице-адмирал А. Г. Головко приказал военно-воздушным силам нанести удар по аэродрому Луастари.
Выполнение этой задачи поручили истребителям. Борис Феоктистович Сафонов создал три группы, по шесть самолетов в каждой.
Летчикам шестерки капитана Алагурова надлежало ударить по фашистским самолетам. А на случай если начнут мешать вражеские зенитчики, «успокаивать» их должна была вторая группа капитана Родина, куда входил и я. Третьей группе — отражать атаки истребителей.
Взлетели быстро, как по тревоге. Собрались на маршруте и, не теряя ни минуты, понеслись на запад в стремительном, захватывающем дух бреющем полете.
Для успеха штурмового удара требовалось самым тщательным образом соблюдать маскировку. Летели мы так низко, что порой казалось, будто быстро вращающиеся воздушные винты рубят сверкающий искрами целинный снег, обильно засыпавший ущелья и сопки.
К аэродрому Луастари, окруженному почти со всех сторон высокими соснами, мы выскочили неожиданно для фашистов. Даже дежурные истребители не успели подняться в воздух. Правда, один из них решился было взлететь, но его тут же пригвоздил к земле кто-то, из нашей штурмующей шестерки.
Истребители Алагурова пронеслись вдоль восточной стоянки аэродрома, в упор расстреливая вражеские машины. Мы очень хорошо видели, как реактивные снаряды крошили в куски «юнкерсов» и «мессершмиттов». Неожиданный налет парализовал зенитчиков — автоматы и пулеметы молчали.
Штурмовка подходила к концу. Капитан Алагуров подал по радио команду:
— Домой!
Мне стало обидно: ухожу, увозя обратно почти весь боекомплект. И вдруг я увидел в лесу два уцелевших «юнкерса» и капонир с «мессершмиттом». Все дальнейшее произошло исключительно быстро. Я спикировал. Поймал в прицел самолеты, выпустил в каждого по одному реактивному снаряду.
Когда приземлился на своем аэродроме и вылез из кабины, к моему самолету подошли начальник Военно-воздушных сил Военно-Морского Флота генерал-лейтенант С. Ф. Жаворонков, командующий ВВС Северного флота генерал-майор А. А. Кузнецов и командир полка Б. Ф. Сафонов.
Я смутился. Жаворонков, очевидно, понял мое состояние. Он улыбнулся и спросил:
— А, это тот самый летчик, который сбивает свои самолеты? Вернулись с задания?
— Так точно, товарищ генерал!
— А какое у вас было задание?
Я ответил и рассказал, как при отходе расстрелял два «юнкерса» и один «мессершмитт».
И тут же подумал: «Сейчас будет нагоняй за такую инициативу».
А генерал, вдруг перейдя на официальный тон, сказал:
— Правильно поступили. Зачем зря возить снаряды, если можно нанести урон врагу.
Начальник ВВС попросил подробно рассказать, где находились разбитые самолеты врага. Воспользовавшись «подручным материалом» — снегом, я вмиг вычертил вражеский аэродром и показал место штурмовки.
Заканчивая разговор, генерал Жаворонков вдруг спросил:
— Вы что-нибудь знаете о своем брате?
— Нет, товарищ генерал. Как началась война, переписка с ним оборвалась. Не знаю, где он и что с ним...
— Ваш брат воюет на Балтике. Отличный летчик. Блестяще выполняет все боевые задания. Он — лучший воздушный разведчик Балтики.
...Через два часа мы снова полетели на штурмовку того же аэродрома Луастари. Нас встретили 36 «мессеров». Бой был жестоким. Мы сбили пять самолетов противника, но и нас фашисты не пощадили. Они подбили четыре истребителя. Трем нашим летчикам удалось выйти из схватки и спастись, а вот истребитель моего друга Алеши Шведова упал в пяти километрах восточнее аэродрома Луастари, на территории врага. Сбит Алексей был не по собственной оплошности: самолетом он закрыл от врага молодого, неопытного летчика сержанта Савина.
Шведова считали погибшим, и все очень остро переживали невозвратимую утрату. Для меня гибель Алеши была особенно тяжела.
Совместная служба в военной школе морских летчиков сделала нас хорошими товарищами. Наша дружба особенно окрепла в последние два года — перед войной, тогда мы были в одной эскадрилье. Летали много, соревнуясь, кто больше сделает полетов с курсантами и лучше выполнит учебные задания. «Противниками» оставались только за шахматами и на спортивных площадках. А когда выпускали очередной номер эскадрильской газеты или стартовки на злобу дня, действовали душа в душу. Алеша, художник-самоучка редкостного дарования, хорошо помогал мне, редактору.
С крупными чертами лица, припухлыми губами и чуть-чуть вздернутым носом, Алексей Шведов с первого взгляда вызывал симпатию окружающих. К этому располагали его карие глаза, в которых было много доброты и какой-то затаенной грусти. От природы наделенный силой, Алеша старался ее не показывать, хотя любой рукой мог легко смять железную подкову.
Застенчивый и добродушный, Алеша казался медлительным на земле, зато в воздухе становился неузнаваемым, летал без устали.
Алеша очень любил жизнь, людей, природу. Незадолго до войны он встретил достойную себе девушку Аню. Они поженились, родилась девочка. Но их счастье оказалось недолгим. Война разлучила Алешу и Аню.
На фронте Алексей Шведов меньше чем за полгода прошел должностной путь от рядового пилота-истребителя до командира эскадрильи.
Боевые успехи не кружили ему голову. Не падал он духом и при неудачах. Воевал как-то просто, словно выполнял повседневную, привычную работу.
В часы, свободные от боевых дежурств и полетов, Алешу редко — кто видел в землянке. Он полюбил Заполярье — край бесконечных сопок, гранита, озер, быстротекущих рек с прозрачной водой.
— Красота, красотища-то кругом какая, — говорил Алеша, рисуя этюды и делая наброски.
И вот друга не стало...
Наш воздушный разведчик подтвердил результаты штурмовки. Как показала фотопленка, мы нанесли врагу существенный урон.
Так начиналась первая фронтовая весна, с печалями и победами. Большинство участников штурмовки были отмечены наградами. Мне впервые выпала высокая честь — сфотографироваться при развернутом Знамени нашего гвардейского полка.
После налета на аэродром Луастари наступило затишье. Наш удар оказался ощутимым. Фашисты долго не показывались в небе. Мы дежурили в готовности, летали на разведку, прикрывали караваны кораблей-транспортов, которые приходили в Мурманск издалека.
Очередной конвой союзников входил в Кольский залив. С капитаном Маркевичем мы вылетели на прикрытие кораблей.
Все небо было затянуто серыми облаками. Под крыльями самолетов проплывали хорошо знакомые сопки, озера. И, как всегда, был суров своими темными водами никогда не замерзающий Кольский залив. Широкой лентой он огибал скалы и уходил к северу, где вечно шумело прибоем неспокойное Баренцево море.
Мы летели с Алексеем крыло к крылу. Изредка переглядываясь через стекла кабин. Иногда казалось, что самолет ведущего неподвижно висит в воздухе. Между тем стрелка высотомера показывала две тысячи метров, а самолеты держали скорость 350 километров в час.
Противника в воздухе не было. Радиостанция командного пункта молчала. Вдруг самолет Маркевича стал резко дергаться, из выхлопных патрубков появились клубы сизо-белого дыма.
— Что случилось? — спрашиваю Алексея по радио.
— Падают обороты, — услышал я его спокойный, как всегда, голос.
— Пока не поздно — возвращайся!
— : А кто будет выполнять боевое задание? — грубовато спросил он.
— Напрасно сердишься. Патрулировать буду один. Понадобится помощь — вызову.
Алексей продолжал полет. Мотор по-прежнему давал перебои. Зная упрямый характер Маркевича, я решил, что спорить бесполезно. А между тем его самолет заметно стал терять высоту. Алексей энергично ввел истребитель в разворот и вышел на обратный курс.
«Не перетянет широкий Кольский залив», — подумал я и крикнул по радио:
— Садись на озеро!
— Ломать самолет? Не хочу! — отрывисто ответил Алексей и потянул на аэродром. А за ним уже стелился дым.
Над заливом мотор остановился, Алексей, видно, еще надеялся дотянуть до берега, но было уже поздно.
«Самолет ведущего садится на воду в губе Грязная. Немедленно вышлите катер!» — передал я шифром на командный пункт.
Тем временем самолет Марковича стремительно скользнул по зеркальной поверхности залива и скрылся под водой. Я вздрогнул, будто сам ощутил обжигающий холод воды.
Но вот на поверхности залива показался темный шар. Это был Маркович. Он неуклюже бил по воде руками.
— Греби! Греби! Иначе замерзнешь! — кричал я, как будто Алексей мог услышать меня.
Медлить нельзя ни секунды: Маркович к берегу не доплывет, замерзнет. Я передал уже открытым текстом:
«Маркович плавает в заливе Грязная. Немедленно вышлите катер!.. Катер!..»
А катера стояли совсем недалеко.
Чуть не задевая мачт, мой истребитель вихрем пронесся над их стоянкой. Уходя ввысь, я дал длинную пулеметную очередь, потом бросил самолет в пике, пронесся низко над Маркевичем и снова помчался к стоянке катеров.
Моряки не понимали моего сигнала. Катера стояли неподвижно у пирса. Меня душила злость.
Снова пролетел, но теперь вдоль улицы городка, заставив пригнуться от страха прохожих. В конце улицы мой истребитель с бешено ревущим мотором круто взмыл, и тут же две длинные пулеметные очереди осветили вспышками темнеющее небо, И снова я кружился над Марковичем.
Моряки поняли меня. Катер отвалил от пристани. Минуты через три мне удалось навести его на плавающего Алексея.
А часа через два я сидел возле него у госпитальной койки. Алексей лежал почерневший и сильно изменившийся. Он с трудом протянул свою горячую руку и молча пожал мою. Часто заморгал глазами.
— Упрямый дурак!.. Самолет утопил, — чуть слышно сказал он.
— Ну что ты, Алеша! Жив, и это главное... А самолет поднимут. Отлежишься и опять будешь на нем летать, — успокаивал я его.
Алексей с упреком посмотрел на меня.
— Самолет, Сергей, утонул. Ну что я без самолета? А ты говоришь, жив...
И он, повернувшись к стене, умолк. Я укрыл его одеялом и тихо вышел из палаты...
...В полк пришло радостное известие: Алеша Шведов, которого мы считали погибшим, находится в Мурманском госпитале.
Вместе с сержантом Савиным, которого спас в своем последнем бою Алеша, я немедленно поехал в Мурманск. Однако состояние нашего товарища было тяжелое, и к нему не допустили.
Только недели через две Алеше стало легче. Шведова перевезли из Мурманска в авиационный госпиталь, и мы узнали историю его спасения.
...Очередь поразила мотор истребителя. Шведову пришлось садиться в узком длинном ущелье. Фашисты сразу кинулись добивать наш самолет. Замкнув над ущельем круг, «мессершмитты», как на полигоне, один за другим падали в пике, хладнокровно, в упор расстреливали истребитель Шведова.
Три «мессершмитта» с желтыми носами прекратили свою безнаказанную штурмовку лишь после того, как кончился боезапас. Напоследок они «победителями» пронеслись вдоль ущелья, оглушив тяжелораненого Шведова гулом своих ревущих моторов, и скрылись за вершинами невысоких, заваленных снегом сопок.
Затухающим эхом таял гул улетевших самолетов, и, когда все стихло, залитый кровью Алексей с трудом оставил кабину изрешеченного истребителя.
Шведов торопливо достал из фюзеляжа лыжи, борт-паек, аптечку. Все что можно рассовал по карманам, встал на лыжи и пошел на восток. Уже первые сопки скрыли за собой ущелье, где остался изуродованный истребитель, как вдруг Алексей со страхом вспомнил, что, уходя, забыл побить уцелевшие самолетные приборы, а главное — радиостанцию.
Ноги не хотели идти назад. К месту вынужденной посадки могли уже нагрянуть фашисты. Но Алеша все же вернулся к своему самолету и выругался от досады... Все приборы оказались побитыми, а радиостанция живого места не имела...
...Было совсем темно, когда Шведов сделал привал.
Осторожно дотрагиваясь пальцами до лица, определил раны. Одна была возле оторванного уха, вторая — в щеке. Во рту не хватало передних зубов.
Из-за сильной боли в ноге с трудом снял унт. Брюки пришлось разрезать. На голени — рваная рана. Перевязал, кое-как надел унт и — в путь.
Шел всю ночь. Горела голова. Мучила жажда. Пытался утолить ее снегом, но не мог открыть распухший рот.
Временами во тьме светились зеленые парные огоньки. Это бежали волки. Алексей разряжал пистолет. Хищники с воем исчезали.
Налегая на палки, он шел все дальше, на восток.
На рассвете увидел группу лыжников. «Кто они? А вдруг фашисты? Нет, лучше молчать». — решил Шведов. Неизвестные, обогнув сопку, скрылись. Прошло два дня. Алексей медленно продвигался, часто останавливаясь и просматривая местность. По-прежнему болела голова и жгла рана на ноте.
Ночью налетела непогода. Вначале подул легкий ветер, затем усилился, и, крутясь, понеслась поземка. Потом разразилась пурга, воющая, свистящая. В лицо, как иглы, бросало колючий снег.
Идти невозможно. Шведов с трудом нашел укрытие, забрался, надеясь переждать пургу. Усталость и сон валили с ног. Хотелось лечь прямо в снег и спать, спать...
Летчик боролся как мог, даже не сел. Он стоял, прижавшись к скале, и все время повторял: «Не засыпай! Не засыпай! Глаза закрыть можно, а спать нельзя! Нельзя».
И вдруг заговорил другой голос:
«Почему нельзя? Можно! Только не садись, а спи стоя. Да, стоя... Если крепко заснешь, упадешь и проснешься...»
Алексей забылся. И вдруг острая боль словно током прошла по телу и вернула к действительности. Чудовищным напряжением воли он заставил себя встать на лыжи и пойти.
Минул день, и наступила третья ночь. Шведов все шел и шел...
В полночь до него донесся далекий неясный шум.
Неужели опять пурга? Однако ветра не было. Не вихрилась под ногами и поземка — предвестница непогоды. Шум все усиливался. Оказалось — олени. Их темные силуэты с ветвистыми рогами пронеслись вблизи и свернули за сопку. Эхо доносило сильный храп животных.
Алексей долго стоял на горе, пистолет наготове; он ждал серых хищников, от которых уходили олени. Но волки не появлялись.
Так осталась позади еще одна ночь. Мучил голод. Остатки шоколада Алексей с трудом пропихивал в рот.
Силы истощались. Он все чаще отдыхал. Спал стоя.
После четвертой ночи потерял счет времени. Шел как в тумане, как слепой. И вот однажды, когда уже совсем выбился из сил и сидел на снегу, прислонившись к скале, послышались человеческие голоса. Из-за сопки выбежала оленья упряжка. Алексей хотел крикнуть — и не смог: рот не открывался.
Выхватив пистолет, он стал стрелять...
Пришел в себя Алексей Шведов в постели. Вокруг стояли оленеводы. Они принялись его расспрашивать.
— Я ничего не чувствую, — ответил Алексей, — хочу спать...
Он не спал девять суток...
К концу марта фашисты, пополнив потери в самолетах, решили начать большое воздушное наступление. С 24 марта по 15 апреля они пытались осуществить три массированных налета на Мурманск. Каждый раз немцы бросали по шестьдесят — семьдесят самолетов-бомбардировщиков и истребителей, но к Мурманску не прорвались.
Наши истребители встречали врага еще на подступах к городу. Более тридцати изуродованных самолетов оставили фашисты только на нашей территории. Это охладило наступательный пыл немцев, активность вражеской авиации резко снизилась.
В мартовских воздушных схватках особенно отличился мой друг Павел Орлов. Овладев сафоновским стилем боя, он научился внезапной атакой разбивать строи «юнкерсов» и с малых дистанций уничтожать вражеские самолеты.
Павел одерживал одну победу за другой. За редкостное спокойствие и выдержку, которые он проявлял под проливным огнем противника, его прозвали «королем лобовых атак». Мы не раз дрались вместе, помогая друг другу, и я видел, как хладнокровен и настойчив Орлов в бою.
Как-то Павел Орлов сошелся на лобовой с одним из «мессеров». В кабине вражеского истребителя сидел, видимо, решительный летчик, коль пошел на такую атаку, хотя мог ее и избежать. У «мессера» максимальная скорость была больше и скороподъемность выше, чем у нашего истребителя. Но фашист переоценил достоинства своей пушки, надеясь открыть упреждающий огонь с такой дистанции, когда пулеметы советского истребителя будут не страшны.
Лобовая началась. Скорости максимальные. Сближение мгновенное. Несколько секунд — и трассирующие снаряды тугими струями брызнули из носовой части «мессершмитта», а Павел, форсируя мотор, несся на фашиста, не открывая ответного огня.
Восемьсот... Пятьсот... Триста метров оставалось до врага, а Павел не стрелял. Казалось, еще миг — и, если кто-нибудь из летчиков не свернет, грохот столкнувшихся машин потрясет небо.
Исход должны были решить нервы. У кого они крепче, тот не свернет. Не выдержали нервы у фашистского пилота. Прекратив огонь, он бросил машину в разворот. В прицеле Орлова сверкнуло серо-белое брюхо вражеского самолета, и трасса густо прошила «мессера».
Перевалившись через крыло, «Мессершмитт-109» отвесно нырнул с высоты и, как память о себе, оставил вертикальный столб черного дыма.
Любили мы Орлова и за нерушимое правило — никогда не оставлял товарища в беде. Отражая налет, восьмерка наших истребителей гнала от Мурманска двадцать пять фашистских самолетов. Павел Орлов лобовой атакой сбил одного из «мессеров» и спас жизнь молодому летчику Николаю Бокию.
В конце апреля военные корабли Северного флота, воспользовавшись непогодой, высадили в тыл врага, на мыс Пекшуев, морской десант. Как это часто бывает в приморских районах Заполярья, погода неожиданно переменилась. Наступили ясные дни. Фашисты бросили против десанта большие силы наземных войск и авиации, По нескольку раз в день мы вылетали защищать десант от авиации врага, штурмовали фашистские войска, прикрывали своих бомбардировщиков.
Ожесточенные воздушные бои шли с переменным успехом.
В те дни я потерял двух своих друзей. Фашисты сбили Сергея Морозова. Погиб и Алеша Шведов, только перед высадкой десанта вернувшийся в эскадрилью.
Утром 26 апреля наша шестерка летела к линии фронта.
Алеша Шведов был ведущим. За ним уступом — в правом пеленге сержант Савин. За Савиным — я со своим ведомым, и затем еще одна пара.
Мы спешили. Нужно было успеть перехватить бомбардировщиков.
Наша группа приближалась к линии фронта, когда над Мотовским зализом появились «юнкерсы». Они готовились переходить в пике. Шведов принял решение: бить фашистов на выходе, а чтобы удобнее атаковать, приказал нам изменить строй. Он сбавил скорость своего истребителя, и мы стали переходить из правого в левый пеленг. Сержант Савин поспешил. На повышенной скорости его истребитель стал налезать на самолет Шведова. Потянув ручку управления на себя, Савин поднялся выше и закрыл плоскостью самолет Алексея. Продолжая переход и не видя ведущего, он ударом крыла отрубил хвост самолета Шведова.
Мы не успели ахнуть, как произошла страшная катастрофа. Два самолета — один с отбитым хвостом, другой без крыла — ринулись вниз. Высота была малая.
Ни Шведов, ни виновник катастрофы, сержант Савин, не успели воспользоваться парашютами. Истребитель моего друга, падая отвесно, врезался в ущелье. Поднятый ударной волной снег опустился и накрыл погрузившийся в торфянистый грунт самолет, а с ним и Шведова.
Самолет сержанта Савина, отсчитав полтора витка, грохнулся на покатый уступ сопки. От удара, как при разрыве бомбы, блеснуло всплеском оранжевое пламя...
Всех охватило оцепенение, наш строй распался.
Опомнившись, я взял команду на себя.
Находясь выше, «юнкерсы» почему-то поспешно стали выходить из пике. Не сбрасывая бомб, они повернули на запад... Видимо, горевший самолет Савина немцы приняли за свой...
Голубело небо. На сопке догорал черный костер.
Я передал на командный пункт весть о достигшем нас несчастье. Командир полка приказал возвращаться на аэродром.
На обратном пути мучила навязчивая мысль: «Какая жестокая несправедливость: Алеша Шведов спас жизнь Савину, чтобы от него и погибнуть».
Для меня весенние бои закончились несколькими победами. 29 апреля одержал десятую. Защищая в Мотовском заливе морских охотников, — они доставляли боезапас десанту — на лобовой атаке реактивными снарядами развалил на куски «Мессершмитт-110». Мой заместитель старший лейтенант Дмитрий Амосов сбил второго «мессера», остальные самолеты противника перешли на бреющий полет и позорно бежали.
В эти дни у фашистов появился камуфлированный истребитель «Мессершмитт-109». Полосатый «мессер» и его ведомый всегда держались с превышением над «этажеркой» дерущихся истребителей. В групповых боях эта пара никогда не участвовала. «Полосатый» нападал только на зазевавшихся и оторвавшихся от строя летчиков.
Мы стали гоняться за ним, однако поймать его оказалось делом нелегким: фашистский ас избегал встреч.
В ночь на Первое мая наш аэродром утонул в снежной буре. Убаюканные воем ветра, мы крепко спали в землянке, вырытой на границе аэродрома, у подножия западных сопок. Спали сном здоровой молодости.
Часа в три ночи тишину нарушил громкий голос:
— Хватит ночевать! Спасайся кто может! Идем ко дну!..
— Что случилось? Тревога?!
— Нет, тонем, братцы! — крикнул наш кубанский казак Леонид Мозеров.
— Точно, братья, тонем! — подтвердил Орлов.
— Дневальный! — прокричал я со своего «второго этажа». — Включите свет!..
— Товарищ командир, света нет!
— Как нет?!
— Выключился!
В ход пошли карманные электрические фонари. Их лучи пятнами заблестели на темной поверхности неизвестно откуда взявшейся воды.
Вода заметно прибывала, затопляя землянку.
Мы прыгали в обжигающую холодом воду, на поверхности которой плавали унты, одежда и разные вещи, и, как суслики из залитой норы, мокрые, босые, в одном нижнем белье, выскакивали на заснеженный аэродром.
Ночь встретила крепким морозом и луной. Бледный свет ее падал с высоты.
Около тридцати босых, полураздетых людей отплясывали невообразимый танец. Наверное, со стороны нас можно было принять за сумасшедших или сектантов, достигших в своем бдении наивысшего экстаза. Картина для боевого аэродрома редкостная.
По тревоге приехал Сафонов, с ним врач и медицинские работники. Недалеко находился большой самолетный ящик, приспособленный техниками под мастерскую. Нас — туда. Растопили печку, и ящик наполнился теплом. Все переоделись в сухое белье. Расставили двухэтажные кровати. Сафонов освободил эскадрилью от боевого дежурства. До завтрака было еще долго, и я дал команду «добрать» еще минуточек сто двадцать.
Пока спали, пожарные машины выкачивали воду из землянки: в нее прорвались талые воды. «Пробоину» заделали, но жить в землянке из-за сырости оказалось невозможно. Нашим домом стал самолетный ящик.
Разбудили нас знакомые звуки: ухали зенитки.
— Тревога!
Летчиков словно ветром сдуло с кроватей. Одеваясь на ходу, мы выскакивали из ящика. В небе плыли высокие облака. В их просветах рвалась шрапнель, пятная голубизну черными хлопьями.
Едва успел последний летчик покинуть ящик, как на наши головы с нарастающим свистом посыпались бомбы. Мы как стояли, так тут же и упали, плотно прижавшись к снегу.
Над головой свистели промороженные куски земли, осколки бомб и гранита. А потом снова тишина, приятная, радостная.
— Ну как, братцы, целы? — поднимая голову, спросил я.
— Как будто целы, — ответил за всех Павел Орлов и, смеясь, сказал: — А знаете, почему фашисты бомбили нас?
— Нет, не знаем.
— Казак демаскировал...
— Казак?.. Мозеров?
— Он самый...
— Почему?
— Снег чистый, белый, а казак лежит на нем черный... Заметили его фашисты и сбросили бомбы.
Ожидая взрыва бомб с замедленным действием, мы еще несколько минут лежали на снегу, перебрасываясь шутками. Потом поднялись. Осмотрели воронки. Они зияли темными, вдавленными пятнами, с краями, засоренными осколками гранита и торфа.
От бомбежки пострадал наш «дом» — самолетный ящик. Две «сотки», одна с недолетом, вторая с перелетом, разорвались рядом. Их осколки не оставили живого места в стенках ящика. Плохо пришлось бы тому, кто остался в коробке.
Фашистские летчики, используя облака, приготовили «сюрприз» в надежде омрачить наш праздник. Но из этого у них ничего не получилось.
Настоящий праздничный сюрприз мы получили. Его нам сделали наши родные земляки, дорогие москвичи, приславшие подарки.
Каждый получил посылку. В посылке были конфеты, шоколад, носовые платки, письма. Много писем, проникнутых теплотой, заботой, любовью к нам, фронтовикам.
...Очнулся я от холода и мучительной боли во всем теле. Попытался открыть глаза, но ничего не увидел. «Неужели ослеп?» — мелькнула тревожная мысль, и рука невольно потянулась к лицу, чтобы протереть глаза.
Что такое? Лицо было мокрое, липкое. Кровь? Где я? Что случилось?
С большим трудом удалось выбраться на поверхность огромного сугроба, но подняться на ноги не мог. Как будто что-то приковало меня к земле.
Что же произошло? Я попытался восстановить в памяти события прошедшего боя: «Кравченко сбит. Мозеров тоже погиб. Я лежу в снегу, среди сопок. Почему так получилось?».
Это был шестой за день полет. Мы дрались с превосходящим по количеству противником. «Уж не допустили ли какой ошибки? Как будто дрались хорошо!»
В каком-то полузабытьи проносятся эпизоды последнего боя.
Вот я иду рядом с группой бомбардировщиков, тесно прижавшихся крылом к крылу. Их ведет Андрей Стоянов, прозванный североморцами «матросом Железняком». Сквозь прозрачный фонарь мне видно улыбающееся лицо Андрея, с пышными «гвардейскими» усами.
Стрелка высотомера показывает четыре тысячи метров. Под крыльями проплывает знакомая местность. Справа тянется скалистый берег залива, воды которого словно застыли в своих берегах. Ярко светит солнце, опускаясь к западной кромке горизонта; оно слепит своими лучами, мешает просматривать воздух.
— Внимание! — слышу голос своего ведущего. — Прямо, выше, слева, справа три группы самолетов противника! Будьте внимательны, не отрывайтесь! Лучше смотрите за воздухом...
Напрягаю зрение. Едва уловимые для глаза точки быстро растут. И уже ясно вырисовываются в голубом небе три группы, по двенадцати «мессершмиттов» в каждой.
На наших бомбардировщиков в плотном строю, форсируя моторы, несутся две шестерки «сто десятых».
...Напряжение растет. Идущие в лоб «мессеры» открывают огонь. Слишком рано — на испуг не возьмете
И вот раздается команда ведущего истребителей: «Огонь!» Пулеметными очередями мы заставили «мессеров» прервать атаку. Они резко набирают высоту и расходятся в разные стороны.
Снизу бьют зенитки. Вокруг нас рвутся снаряды... Сверху снова атакуют «мессершмитты». Их разноцветные огненные трассы будто раскаленными кинжалами пронзают небо. Наши бомбардировщики по-прежнему идут плотным строем, ни на градус не сворачивая с боевого курса.
Бомбы сброшены. Молодец, Андрей!
Внизу, среди сопок, клубы черного дыма. Бомбардировщики разворачиваются и ложатся на обратный курс. «Мессершмитты» последовательно, с разных направлений атакуют их, но всякий раз, попадая под огонь наших летчиков, отворачивают в стороны. Два «мессера» уже сбиты.
Фашисты приходят в ярость. Бой становится ожесточенным. Падает еще один «мессершмитт». Неподалеку два наших самолета тоже дымят. Это Мозеров и Кравченко. Они отстают, упорно отбиваясь от нападающих. Кравченко меткой очередью, почти в упор расстреливает «сто десятого». Два фашиста с хвоста бьют по его самолету. И вдруг машина Кравченко разваливается в воздухе, буквально на наших глазах... Неравный бой ведет в стороне кубанский казак Мозеров. К нему на выручку спешит Орлов, но не успевает: вражеская стая окружила самолет Мозерова, путь преграждают огненные трассы. Вот останавливается мотор, истребитель объят пламенем. Почему же Мозеров не прыгает? Ведь есть еще возможность покинуть самолет. Убит? Нет, жив. В последний раз его истребитель взмывает и таранным ударом снизу вверх разбивает в куски «мессершмитт». Меня душит гнев...
Бомбардировщики по-прежнему идут сомкнутым строем. Теперь мы защищаем их семеркой.
Однако и мой самолет стал терять скорость. Сказалась перегрузка — у мотора оборвался шатун. Используя высоту, я перешел в пике. Три «сто десятых» понеслись за мной. Двое зажимают справа и слева, третий поливает огнем сзади. Мой истребитель, падая в отвесном пике, как маятник, покачивается из стороны в сторону, чтобы не дать идущему в хвосте «мессеру» вести прицельный огонь. Сколько я могу так качаться? Принимаю решение — атаковать врага!
Ловлю момент и неожиданно бросаюсь под брюхо «мессершмитту», выходящему из пике. «Ну, теперь держись, гад!» Небольшое движение рулем — и изо всех пулеметов бью в упор по фашисту. Двухкилевой, со свастикой хвост, срезанный очередью, вращаясь, падает вниз.
«Неплохо! Отвлек на себя трех «мессеров» и одного из них сбил». Однако скорость потеряна, да и высота уже не та. Резкий переворот через крыло, и пикирую в сторону своей территории. Высота метров пятьсот. И вдруг прямо подо мной, над белоснежным ущельем пролетает Орлов, а вслед за ним три «сто девятых». С каждой секундой расстояние между ними сокращается. Я с ходу атакую ведущего, выпускаю в него весь остаток боезапаса: «мессершмитт» взрывается в воздухе. Его ведомые резкими разворотами разошлись в стороны, но, опомнившись, остервенело бросаются на меня. Зайдя в хвост, они в упор расстреливают мой самолет...
Из правой плоскости, изрешеченной снарядами, вместе с огнем вырвался клуб черного дыма. Я резко развернул самолет влево и, скользя на крыло, скрылся в ущелье. Вражеские истребители проскочили мимо...
Потоком набежавшего воздуха пламя сбито с крыла. Пытаюсь сесть, но скорость намного больше посадочной. Ущелье короткое. Впереди темная, отвесная стена сопки. Успеваю взять ручку на себя. Самолет перескакивает скалу. Глаза поспешно ищут другое ущелье. Вот оно... Левее... Небольшой доворот, и планирую туда...
Убеждаюсь: не сесть... В конце посадки врежусь в гранит. Снова бросаю самолет в скольжение на левое крыло, и на этот раз до земли. Удар...
И больше я ничего не помнил...
Преодолевая головокружение, пытаюсь подняться на ноги... Что-то мешает. Черт возьми! Да на мне парашют, а поверх лямок болтаются привязные кабинные ремни. Отстегнув их, освобождаюсь от парашюта. С трудом поднимаюсь и с удивлением определяю, что от места моего приземления до разбитого самолета — не менее двадцати метров.
«Ничего себе! — думаю я. — Удар был хорош. Счастье, что на пути оказался сугроб. В общем, «повезло».
Проваливаясь в снег, подошел к самолету. От него остались лишь жалкие обломки. Вместо воздушного винта торчали рогаткой острые, расщепленные куски склеенного дерева. Левое крыло сгофрировалось и стало похожим на растянутый мех гармошки, правое перекосилось, дюраль почернел от дыма, — в нем зияли рваные отверстия. Мотор сорвало с болтов, и всей своей массой он въехал в кабину, раздробил приборную доску и наглухо прижал к сиденью ручку управления. Увидев это, я невольно вздрогнул: «Что стало бы со мной, если бы меня не выбросило из кабины?»
Стоя на крыле и рассматривая разбитую кабину, невзначай заглянул в сферическое зеркало, укрепленное в верхней части фонаря, за лобовым стеклом, и ужаснулся: на лбу, ближе к левому виску, зияла кровоточащая рана. Кровь залила лицо, левая глазница походила на сплошную кровавую массу. Я испугался не на шутку.
«Значит, глаз выбит. Вот и отлетался». Осторожно дотронулся до глаза. И мне стало легче: глаз, оказывается цел. Достав носовой платок, стер запекшуюся кровь с левого глаза и закрыл ладонью правый. Если не считать легкой туманной дымки, он видел, как и прежде.
Спрыгнув в снег, подошел к фюзеляжу, оторванному вместе с хвостовым оперением. Там находилась аптечка, бортпаек и лыжи с палками — все, что так необходимо. От аптечки почти ничего не осталось. Вата, как иней, залепила всю внутренность фюзеляжа. Бинты посечены осколками снарядов. К моей радости, флакон с йодом уцелел. Цилиндрической формы, он был изготовлен из толстого, небьющегося стекла. Перед сферическим зеркалом я оказал себе первую помощь. Затем достал бортпаек. Банки с мясной тушенкой изрешетили пули. Одна из пуль, пробив пять плиток шоколада, впрессовалась в шестую. Что касается галет, то они превратились в толченые сухари.
Прежде всего решил подкрепиться. Достал карманную флягу, отпил несколько глотков коньяку и съел полплитки шоколада. Однако от этого лучше не стало. С трудом, встал на лыжи, уточнил по компасу курс и, захватив остатки бортпайка, сигнальный пистолет, ракеты, двинулся на восток по целинному снегу, резавшему глаза нетронутой белизной.
Часа через полтора на пути выросла высокая сопка. Чтобы обойти ее, нужно было сделать большой крюк. Я решил перебраться напрямую. С неимоверным трудом удалось достичь вершины. Присев, осмотрелся кругом. Небо чистое: ни облачка, ни самолета.
Отдышавшись, снова пустился в путь. Томительно медленно тянулось время. Начал уставать и уже реже «форсировал» сопки напрямую. Неожиданно увидел след. «Да это же прошел Михаил Топтыгин, — мелькнула догадка. — Видно, война потревожила бурого хозяина, и он из своих лесных владений ушел в сопки».
На всякий случай приготовил к бою пистолет и пошел дальше, посматривая по сторонам. Кругом тянулись бесконечные заснеженные сопки, и на вершине одной из них увидел стоящего на задних лапах огромного медведя. Он басовито рычал. Я достал сигнальный ракетный пистолет.
Взрыв ракеты насмерть перепугал медведя. Высоко подпрыгнув, он сорвался со скалы, кубарем скатился на дно ущелья и, оглядываясь, длинными прыжками пустился наутек.
Несмотря на страшную усталость и сильную головную боль, мне трудно было удержаться от смеха.
По времени давно царила глубокая ночь, однако вокруг было светло как днем. В это время здесь, на севере, солнце уже не заходит за горизонт и его потускневший медный диск медленно катится по краю земли, освещая все вокруг призрачным, неярким светом.
А я все шел и шел, пока не наткнулся на узкое, довольно глубокое ущелье с быстрой, говорливой речушкой. Места, где можно было бы перебраться на противоположную сторону, не нашел: «Придется прыгать». Все, что было на мне тяжелого, я перебросил на небольшой уступ скалистой сопки. Довольно удачно перелетели лыжи с палками и сигнальный пистолет с ракетами. Мешок с бортпайком, не долетев до площадки, к моему ужасу, шлепнулся на склон и скатился. Я чуть не бросился за ним, но слабый всплеск воды на дне ущелья отрезвил меня. Перепрыгивая, чуть сам не сорвался вслед за мешком и лишь чудом удержался, ухватившись руками за один из острых уступов гранита.
И вот я снова был в пути и устало передвигал натруженные ноги. Мои мысли все время неотвязно вертелись вокруг утонувшего мешка с пайком. Я отчетливо представлял его лежащим на дне в прозрачной, как хрусталь, ледяной воде. Видел, как вокруг него резвилась стайка юркой серебристой форели.
Мне страшно захотелось есть.
Мучимый голодом и усталостью, досадуя на свою оплошность, я брел на лыжах по целинному снегу. Неожиданно услышал странные звуки, похожие на воркотню голубей. «Но какие могут быть тут голуби?» И вдруг увидел рядом стайку белых птиц. «Как же я не догадался сразу? Ведь это же полярные куропатки!»
Мне вспомнилось далекое детство. Сибирская тайга. Охота. Костер, Дичь на вертеле. От этих воспоминаний, как говорят, потекли слюнки.
Куропатки оказались совсем непугаными. Я поднял пистолет, прицелился и выстрелил. Пока вторило гулкое эхо, птицы, свистя крыльями, поднялись невысоко в воздух, отлетели метров на пять и как ни в чем не бывало опустились на снег.
Напрасно я смотрел на то место, куда ударилась пуля. Убитой куропатки не было.
«Вот ведь какая досада, промахнулся! Наверное, поспешил», — подумал я и опять тщательно прицелился. Звонко прозвучал выстрел, и снова промах. Куропатки были как будто неуязвимые. Я разозлился и открыл беглый огонь, и опять промах за промахом...
Расстроенный неудачей, двинулся дальше. Прошел еще час, и на одном из спусков потерпел аварию. Налетел на валун и сломал лыжу пополам. С досады бросил и вторую. Теперь путь стал тяжелее. Я медленно продвигался вперед, по пояс проваливаясь в снег. С трудом вскарабкался на очередную сопку и, достигнув вершины, увидел вдали море.
Я находился на западных скалах Ура-губы. А в одной из бухт восточного берега, в тени скал, стоял с красным флагом на мачте рыбацкий траулер. Не скрою, очень обрадовался этому кораблю. Однако нас разделяла вода, а идти в обход по сопкам семь — восемь километров у меня не хватило бы сил.
К траулеру вел и другой путь, вдвое короче. Во время отлива вода обнажила дно, по которому можно было приблизиться к судну. Я спустился по отвесным кручам к берегу, но, коснувшись подошвами обледенелых камней, понял, какую допустил ошибку. Теперь я скользил на каждом шагу, падал, поднимался, снова падал, опять поднимался, теряя последние силы...
Мне удалось пройти лишь половину пути, когда начался прилив. Зловеще поблескивая, ледяная вода заметно для глаз поднималась и заливала каменистую узкую полоску берега. Надо было скорее вскарабкаться на ближайшую гранитную кручу. Пока нашел такую скалу, вода уже успела коснуться моих унтов. Опасность удвоила силы: я мигом взобрался на обледенелую кручу и только здесь, на ее вершине, задыхаясь, опустился на уступ. Прижавшись спиной к граниту, я смотрел на север...
На горизонте виднелась узкая темная полоска. Я знал, что это недобрая примета. В Заполярье такая полоска обычно быстро вырастает в мрачную тучу, которая в лучшем случае пронесется «зарядом» из снега и шквального ветра, а может принести и многочасовой шторм на море и снежную бурю на суше.
Теперь было не до отдыха!
Три часа преодолевал я последний отрезок пути. Увязая в глубоком снегу, медленно, шаг за шагом двигался вперед. И вот, наконец, поднялся на крайнюю сопку. Внизу, совсем рядом, стоял рыбацкий траулер. По оживлению, которое царило на палубе, стало ясно, что он вот-вот снимется с якорей. Я бросился было по сопке вниз и... остановился перед обрывом.
Путь к кораблю отрезан.
От такого неожиданного открытия смертельная усталость вдруг свинцом налила все тело, и я без сил, в полном отчаянии опустился на снег.
А погода уже портилась. Небо затянуло низко плывущими облаками. Засвистел в расщелинах порывистый ветер, подняв на заливе белые буруны. Задымились снежными вихрями гребни и вершины сопок. Я с трудом вытащил из-за пояса сигнальный пистолет. Выстрелил... И больше ничего не помнил...
Пришел в себя, ощутив во рту вкус спиртного, и услышал голоса людей. Чья-то жилистая рука с синим якорем поддерживала меня за плечо. Не знаю почему, но мой взгляд, как магнитом, притянуло к якорю на руке, словно это был якорь моего спасения.
Наконец понял: меня поддерживают два дюжих матроса и осторожно спускают по крутизне сопки к заливу.
Уже совсем стемнело, когда моряки доставили меня на палубу траулера. Ревел шквалистый ветер, и все вокруг тонуло в плотной снежной мгле — налетел страшный северный «заряд».
На корабле встретил капитан, потомственный помор, лет шестидесяти. Несмотря на свой почтенный возраст, он выглядел крепким, как мореный дуб.
Обожженное холодными ветрами и соленой водой лицо с выцветшими, слегка прищуренными добрыми глазами, глядевшими из-под нависших густых бровей, светилось сердечной теплотой. Его натруженные и, видимо, простуженные узловатые руки постелили на стол белую накрахмаленную скатерть, извлекли из шкафиков хранимые там запасы различных консервов, колбас и даже довоенную бутылку «московской», которую, как он сказал, «хранил для особого случая». Капитан приказал коку разделать закуски и приготовить из только что выловленной трески поморскую уху, а на второе блюдо зажарить нежную тресковую печень с гарниром не из сушеной, а из свежей картошки, — в ту пору это считалось редкостью.
На рассвете следующего дня траулер причалил к одному из пирсов Мурманского порта. Меня отправили в госпиталь.
В Мурманске лежал недели две, потом перевели в авиационный госпиталь. А на улице уже была весна. Правда, заполярная весна не похожа на нашу московскую. В то время как под Москвой уже цветут сады, здесь еще лежит снег. Но все равно дыхание весны чувствуется во всем: и в журчащих ручейках, и в потемневшем снеге, и в терпком» аромате воздуха, и в теплых лучах теперь уже незаходящего солнца. Весна! Чудесная пора, а я в госпитале... На исходе мая утром в моей палате появился сосед. Его, как и меня когда-то, внесли на носилках. Бледное, обескровленное лицо раненого тонкими чертами походило на девичье. Резко выделялся заострившийся нос. Впадинами темнели закрытые глаза, а на лбу, поверх бинта, торчали спутанные светло-русые волосы. Лицо раненого показалось знакомым, однако, как ни напрягал память, вспомнить, когда и где видел его, не мог.
На помощь пришел хирург нашего госпиталя Сергей Иванович Дерналов.
— Кто это? — тихо спросил я, показывая глазами на соседа,
— Летчик, — так же тихо промолвил он и добавил: — Армеец. Хлобыстов Алексей — знаешь такого?
— Капитан Хлобыстов? Да кто ж его не знает! А что с ним случилось?.. Серьезное?
— Для нас, врачей, серьезное, а для вас — пустяки. И, конечно, проснется, будет доказывать, как и все вы, что он здоров и в госпитале ему делать нечего, а «царапина», мол, еще лучше заживет в части.
— Да, но что же все-таки с ним? Сбили? — допытывался я.
— Таких не сбивают, — многозначительно произнес хирург. — Два тарана сделал...
Приподнявшись на локте, я поглядел на товарища. Уходя, Сергей Иванович предупредил:
— Только не вздумайте будить. Сейчас ему нужен покой. Сон лечит лучше, чем мы, доктора...
Наше знакомство с Алексеем произошло не на земле, а высоко в небе, близ Мурманска, пятнадцатого апреля 1942 года.
Под вечер, когда солнце опускалось к западу, маскируясь в лучах, на больших высотах летело несколько групп вражеских «юнкерсов» и «мессершмиттов». Они хотели нанести по Мурманску мощный бомбовый удар.
Посты наблюдения своевременно обнаружили фашистов. Морские истребители двумя полками и армейцы одним взлетели по тревоге со своих аэродромов.
Первый эшелон вражеских самолетов на дальних подступах к Мурманску встретил полк армейцев, одной эскадрильей которого командовал капитан Алексей Хлобыстов.
И мы, моряки, скоро включились в бой еще с тремя эшелонами бомбардировщиков и истребителей.
Западнее Мурманска, начиная с высоты шесть тысяч метров и до вершин сопок, завертелась сумасшедшая воздушная карусель. Дралось более ста самолетов.
Ревя моторами, распуская за хвостами смрадные дымы, самолеты виражили, кувыркались, падали в отвесное пике, часто уходили ввысь, мелькали черными крестами, красными звездами, исхлестывая гудящий воздух разноцветными и дымящимися трассами.
На сопках горело много черных костров, а с неба под большими, ослепительно белыми зонтами медленно опускались сбитые летчики.
В том бою мы уничтожили более двадцати вражеских самолетов, а остальных долго гнали на запад.
Тогда-то я и познакомился с Алексеем Хлобыстовым. Еще через несколько дней в офицерском клубе пожатием рук скрепили мы с ним настоящую дружбу.
И вот состоялась наша новая и на этот раз молчаливая встреча.
Он молчал потому, что спал, а я потому, что боялся его разбудить...
В глубокой тишине палаты, казалось, я слышал тихие, но сильные удары мужественного Алешиного сердца.
Прошел обед, настало время ужина, а Алеша не. просыпался. Он лишь изредка вздрагивал, бредил... На его лице уже не было прежней бледности, губы порозовели, и ввалившиеся щеки покрылись легким румянцем.
Отоспавшись за две госпитальные недели, я не сомкнул глаз в ту ночь, дожидаясь, когда проснется мой товарищ.
А проснулся он лишь на, рассвете следующего дня. Алексей старался понять, где он находится, повернул голову в мою сторону, и наши глаза встретились.
Вначале он не узнал меня, потому что моя голова была тоже забинтована, а глаза обведены большими, как очки, синяками.
— Что, не узнаешь?
— Да нет, кажется, узнаю, — как-то нерешительно произнес он и спросил: — А ты как сюда попал, к нам?
— К вам? Так ведь не я у вас, а ты у нас в гостях. У нас, в военно-морском госпитале. Понятно?
— Понятно, да не совсем, — произнес Хлобыстов слабым голосом. — Тогда как же меня угораздило к вам?
— А очень просто. Тебе в этом помогла морская пехота.
— Ну, коль моряки — молчу. Поживем — увидим, какая она, ваша служба морская. А что с тобой? — спросил он меня.
— Со мной? Так... Тоже неполадил с «мессерами»... А ты, я слышал, опять не по правилам дрался вчера — фашисты жалуются.
— Что, телеграмму прислали? Кстати, когда у вас здесь завтрак дают?
— По распорядку в девять.
— В девять? — переспросил он. — А который сейчас час? Мои почему-то стоят.
Посмотрев на свои, я сказал:
— Семь.
— Выходит, ждать недолго. Всего каких-нибудь сто двадцать минут. Раньше не накормят.
— Как гостя — могут...
— Это исключение ни к чему. Потерплю! Я знал, что Алеша не ел больше суток. Взяв с тумбочки плитку шоколада «Золотой ярлык», протянул ему.
Он презрительно сморщил лицо.
— Шоколад? Благодарю! Эта дамская пища мне так надоела, что буду голодать, а в рот не возьму. Угощай тех, кто его любит.
В это время дверь открылась и вошла в сверкающем белизной халате и такой же косынке, кокетливо повязанной на голове, сестра Машенька.
— Вы уже проснулись? — прозвенел ее голосок. — Очень хорошо! С добрым утром. Как вы себя чувствуете, товарищ капитан? Как спали?
Машенька подошла к кровати Хлобыстова.
— Чувствую себя прекрасно, сестричка! Спал без сновидений! — озорно отчеканил Алексей. — А за внимание примите вот...
И, взяв у меня из рук шоколад, он протянул плитку сестре.
— Товарищ капитан! — строго сказала Маша. — В мои обязанности не входит принимать подарки от раненых.
— Да разве это подарок, товарищ сестра? Это шоколад!
— Все равно.
— Виноват! Простите! Я не хотел вас обидеть... Маша стряхнула термометры, передала мне и Хлобыстову, затем повернулась и поспешно вышла из палаты. Алексей произнес нараспев:
— Сестричка-то строга...
В палату вошла санитарка Аня, держа в руках таз и кувшин с водой.
— А, «Аннушка! Здравствуйте! — приветствовал я вошедшую.
— Здравствуйте, товарищ капитан!
— Аннушка, познакомьтесь, это мой товарищ, тоже летчик, капитан.
— Здравствуйте, товарищ капитан!
— Здравствуйте! Здравствуйте, товарищ Аня! — ответил ей Алексей и удивленно спросил: — Да никак, вы собираетесь нас умывать?
— А как же, вы тяжелобольные, двигаться нельзя, вот я и умою...
— Кто такую ерунду придумал? Умываться я буду сам! — и Алеша резко приподнялся, пытаясь встать с кровати.
Аннушка быстро поставила на стул таз с кувшином и вмиг оказалась возле Хлобыстова.
— Нельзя! Нельзя, товарищ капитан! Пожалуйста, ложитесь, а то доктор увидит, и вам и мне сильно попадет... Ложитесь, товарищ капитан!
Решительность Аннушки подействовала на Алексея. Он повиновался.
Хлобыстову был прописан строгий постельный режим, что вызвало у него бурю протестов. Но врачи — безжалостный народ: пришлось подчиниться.
— Ну как, Алеша, понравилась наша служба морская?
— Понравилась» — буркнул он и добавил: — Все равно убегу!
— Не убежишь. Поймают, и положенное отлежать — отлежишь.
Алексей собирался еще что-то сказать, когда дверь в палату распахнулась, и к нам буквально ввалилось несколько армейских летчиков в небрежно наброшенных на плечи халатах. За летчиками вошли врачи, сестры, санитары, почти все ходячие больные, многие — на костылях.
Летчики, окружив Хлобыстова плотной стеной, наперебой поздравляли и целовали его. За невиданный в истории авиации подвиг Алексею Хлобыстову было присвоено звание Героя Советского Союза.
Когда поток гостей иссяк, в палате остались мы вдвоем; Наконец и я мог поздравить Алешу с высокой наградой.
Я думал сказать много, но, глядя в сияющее лицо Алексея, понял, что и без моих торжественных фраз он переполнен счастьем, и поэтому просто сказал:
— Алеша! Прими мое сердечное поздравление.
— Спасибо, Сергей!.. Все так неожиданно, будто сон... Как уцелел, не знаю...
Несколько дней к нам в палату никого не пускали... Хлобыстову был нужен покой и строгий постельный режим. Дня три Алексей подчинялся, выполнял предписания врачей, а потом стал требовать отправки в полк.
Хирургу Сергею Ивановичу Дерналову стоило немалого труда удержать неспокойного пациента в госпитале. И все же недели через две Алексей добился своего.
Пока Хлобыстов был моим соседом по палате, мы успели о многом переговорить. Только о своем последнем воздушном бое он рассказывал неохотно.
— Ну чего в нем интересного... Рубанул двоих... Одного крылом на лобовой, второго — всем самолетом... Вот и все... Ясно?
— Ясно, да не совсем, — отвечал я, пытаясь во всех подробностях представить последний бой. В конце концов мне это удалось.
...Алексей Хлобыстов с товарищами вел неравный бой с «мессершмиттами», которые хотели протолкнуть через наш истребительный заслон своих «юнкерсов» для бомбежки Мурманска.
Фашистов не пропустили... Нанесли потери и погнали от Мурманска.
Спасая своих бомбардировщиков, «мессера» вступили в бой.
Их было раза в три больше, чем наших летчиков, но армейцы не выходили из схватки и дрались упорно, с ожесточением. Сбили еще несколько «мессеров» и сами понесли тяжелые потери.
Вражеским истребителям удалось оторвать ведомого капитана Хлобыстова и зажать в тесное кольцо. Жизнь летчика казалась сочтена секундами. Алексей, не раздумывая, бросился на выручку. Но пулеметы не стреляли — кончились патроны. И тогда он пошел на таран.
На встречном курсе, при максимальной скорости, консолью истребителя Хлобыстов отбил крыло «мессершмитту». Остальные шарахнулись в стороны.
После чудовищного по силе удара, придя в себя, летчик пытался вывести самолет в горизонтальное положение.
Фашисты опомнились... Увидев, как наш поврежденный истребитель вошел в крутую спираль, атаковали и зажгли его.
Самолет вспыхнул... Алексей мгновенно открыл замок привязных ремней и только хотел выброситься за борт, как сквозь огонь и дым увидел перед собой «мессершмитта», который зажег его.
Хлобыстов изменил свое решение. Он еще тверже сжал ручку управления и полыхающий истребитель бросил на фашиста.
Громовой удар потряс безоблачное небо... Два самолета в огне и дыму беспорядочно понеслись вниз.
Огромная сила таранного удара, словно катапульта, швырнула летчика. Алексей, стукнувшись головой о прицел, лишился сознания и вылетел из кабины.
Не приходя в себя, он падал вслед за самолетами. Пролетел более пяти тысяч метров. За несколько секунд до вершин сопок на какой-то миг к нему вернулось сознание. Алексей успел схватить рукой за вытяжное кольцо и рвануть его. И только с сильным хлопком вспыхнул белым шелком парашют, как ноги летчика коснулись гранита сопки.
Первыми к Алексею Хлобыстову подбежали морские пехотинцы. Они были свидетелями двух бесстрашных таранных ударов.
Раскинув руки, словно желая обнять гранит родной сопки, лежал без движения герой летчик, накрытый белым шелком.
Моряки пытались привести его в чувство, но это им не удалось.
Сделав из парашюта носилки, они положили на них капитана Хлобыстова и доставили его в наш морской госпиталь.