Глава пятая.

Великий марш

Силы противника ослабевали. Он продолжал откатываться в глубь Сибири, редко вступая в серьезный бой. Чувствовалось по всему, что Колчаку приходит конец.

Однако враг не собирался еще складывать оружия. Он усиленно распускал слухи, что на помощь ему идут японцы, французы, англичане, американцы, итальянцы, что скоро с Советской властью будет покончено.

Пробовал Колчак подействовать на красноармейцев и печатным словом. У него был свой пропагандистский центр, называвшийся «Осведверх». Этот центр выпускал газеты, брошюры, листовки, плакаты, которые распространялись среди местного населения, а также засылались в тыл Красной Армии. В этих листовках белые пытались «раскрыть глаза» красноармейцам:

— Комиссары скрывают от вас правду. Москва давно взята Деникиным. Питер — Юденичем. Ленин бежал за границу.

Листовки призывали красноармейцев расправиться со своими комиссарами и сложить оружие, пугая их тем, что против Советов — весь цивилизованный мир.

Над плакатами и листовками колчаковского «Осведверха» красноармейцы смеялись. О положении Советской республики они хорошо были информированы военными комиссарами, политруками, приезжающими красноармейцами из Москвы, Питера и других городов республики, где они лечились после ранений.

А здесь, на фронте, бойцы прекрасно видели, что конец наступает не Советской власти, а тому, кто поднял на нее меч, т. е. Колчаку. Красная Армия вступала на [198] территорию, где проживало сибирское казачество. Защищая свои села, казаки яростно бросались на цепи красных. Но каждый раз, неся большой урон от пулеметного огня, они с еще большей быстротой спешили обратно — в свой тыл.

5-я армия приближалась к сибирской реке Ишим.

— На Ишиме придется повозиться, — сказал как-то Павлов, уткнувшись в карту. — По имеющимся сведениям, командование белых готовит нам встречу.

Но начальник дивизии на сей раз не угадал: для стремительно наступающих красных Ишим не представлял особого препятствия. 35-я дивизия, шедшая правее 27-й и руководимая талантливым начальником К. А. Нейманом, бывшим командиром 1-й бригады 27-й дивизии, подошла к Петропавловску. Белые не смогли остановить ее, и город был взят 29 октября.

— Ах, черт побери этого Неймана! — говорил добродушно Павлов. — Ведь он нас опередил.

Противник пытался контратакой выбить бригаду 35-й дивизии из города. Особенно усердствовали казачьи части. Ведь Петропавловск, можно сказать, столица сибирского казачества.

Одно время командование бригады 35-й дивизии поколебалось было в своей уверенности удержать город. Нейман запросил спешную подмогу у 27-й дивизии, подходившей к Петропавловску. Подмога была немедленно послана, но в общем не понадобилась, так как бригада своими силами отбила атаку противника и город не сдала.

Вслед за частями 35-й дивизии 1 ноября в Петропавловск вступили полки 3-й бригады и штаб 27-й дивизии. Остальные две бригады расположились в деревнях недалеко от города: 1-я — в районе станицы Мамлютка, 2-я — в районе Кривозерной (штаб 2-й бригады расположился в Петропавловске). Здесь, в районе Петропавловска, Тухачевский дал бойцам 27-й дивизии возможность немного отдохнуть.

Во время наступления на Петропавловск ко мне как комиссару дивизии поступило несколько жалоб от населения на поведение некоторых красноармейцев, особенно находившихся в обозе. Они грубо обращались с крестьянами, требовали доставлять им кур, гусей, масло, яйца, не платили за фураж, иногда даже за лошадей. В связи [199] с этим я отдал приказ по дивизии (1 ноября), в котором говорилось:

«Подобные действия твориться могут или явными врагами Советской власти и Красной Армии или же несознательными красноармейцами. Но как те, так и другие своими безобразиями, безусловно, подрывают авторитет Красной Армии, а следовательно, и Советской власти и играют на руку контрреволюции.

Освобождаемое Красной Армией от помещичьего и генеральского гнета население Сибири хочет видеть во всяком отдельном красноармейце и в Советской власти в целом защитника своих интересов, осуществление своих чаяний и надежд, правду и революционный порядок. Сибирские крестьяне и рабочие достаточно настрадались от творимых колчаковскими бандами безобразий, насилий и хищничества, а потому и встречают с распростертыми объятиями Красную Армию как избавительницу, давая ей новые силы — своих сыновей и мужей — для окончательного уничтожения противника. Пусть же не посмеет ни один красноармеец омрачить эту светлую веру и надежду сибирского крестьянина и рабочего в Красную Армию и Советскую власть. Надо стараться всеми мерами и способами завоевать симпатию крестьян и рабочих, увеличить в них восторженность пролетарской революцией и укрепить сознание, что спасение от всех бедствий — голода, холода, войны, беспорядков, генеральского и помещичьего режима — есть только в Красной Армии и Советской власти.

Приказываю в простых и ясных словах разъяснить малосознательным красноармейцам тот огромный вред, который приносится населению Сибири и Советской власти творимыми упомянутыми выше безобразиями. Предупреждаю, что тот, кто будет их творить, будет рассматриваться мною как пособник Колчака, как противник Советской власти, а потому к нему будут применены жестокие, беспощадные меры наказания.

Приказываю всем военкомам, командирам и красноармейцам доносить по команде о замеченных случаях нарушения приличий, порядка, декретов и приказов.

Военкомам бригад и полков за небольшие проступки широко применять право дисциплинарных взысканий по отношению к виновникам и о каждом случае доносить [200] мне, а за более важные проступки арестовывать и препровождать в мое распоряжение.

Предупреждаю, что за каждое творимое красноармейцами безобразие я буду строго карать военкома той части или учреждения, где числится виновный красноармеец.

О настоящем приказе оповестить широко красноармейцев. Военкомдив Кучкин»{131}.

Получив этот приказ, комиссары бригад и полков немедленно занялись выяснением, где, в какой части бойцы неблаговидно проявили себя по отношению к местному населению. Расследование показало, что подобного рода действия со стороны красноармейцев были единичны. Зато выяснилось, что в расположение частей 27-й дивизии проникали красноармейцы соседней 30-й дивизии. Вот они-то и безобразничали, выдавая себя за бойцов 27-й дивизии. Крестьяне, поверив им, приходили с жалобами на красноармейцев нашей дивизии.

Когда из штаба 5-й армии ко мне поступили сведения о том, что в районе Мендерской волости бесчинствуют части 27-й дивизии с тем, чтобы я принял меры к их прекращению, я назначил строгое расследование. Оно показало, что эти бесчинства творили бойцы 30-й дивизии. 6 ноября 1919 года я доносил Реввоенсовету 5-й армии «по поводу бесчинств в районе Мендерской волости, чинимых якобы частями 27-й дивизии... Произведенное мною расследование показало, что части 30-й дивизии производили бесплатное отобрание фуража и другие безобразия, причем выдавали себя за части 27-й дивизии, желая скрыть делаемые поступки... Военкомдив А. Кучкин. Секретарь В. Малков»{132}.

В отбитом у противника Петропавловске мы праздновали вторую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. В этот день были устроены парад войск и митинг. С приветственными речами выступили Тухачевский и член Реввоенсовета Н. П. Теплов, а также представители от местного населения и ревкома.

Тухачевский в своей речи сказал:

— Красная Армия непобедима. Она разобьет Колчака, Деникина, Юденича. Она очистит Советскую землю [201] от интервентов и белогвардейцев. Если потребуется, она будет маршировать по Западной Европе».

Эти слова были покрыты долго несмолкаемым «Ура!»

Выступившие красные бойцы дали клятву с честью выполнить возложенную на них задачу.

Вместе с нами праздник отмечало и население города. Петропавловск был по-праздничному украшен: повсюду на стенах домов висели лозунги и плакаты. Особое внимание красноармейцев привлек плакат с изображением мускулистого рабочего и плечистого крестьянина, в рукопожатии символизировавших военно-политический союз рабочего класса и крестьянства. О значении этого союза В. И. Ленин говорил: «В этом союзе — вся главная сила и опора Советской власти, в этом союзе — залог того, что дело социалистического преобразования, дело победы над капиталом, дело устранения всякой эксплуатации будет доведено нами до победного конца»{133}.

В то время красноармейцы мыслили не иначе, как «в мировом масштабе». «Проклятую Антанту» они стремились не только выгнать из своей страны, но и уничтожить на ее собственной территории. Им тем самым хотелось помочь рабочим капиталистических стран свергнуть господство своей буржуазии и установить у себя такие же порядки, как и в Советской России. Ненависть к Антанте была чрезвычайно сильна. Да это и понятно: ведь политработники без устали втолковывали бойцам, что если бы Антанта, т. е. Англия, Франция, а вместе с ними и Америка и другие капиталистические страны, не снабжала Колчака, Деникина, Юденича и других генералов деньгами, вооружением, обмундированием, продовольствием, если бы она не посылала военных миссий в помощь белогвардейцам и не высаживала десанты на советскую землю, то не было бы и гражданской войны. Советский народ занимался бы мирным трудом, ликвидировал бы хозяйственную разруху и развернул бы строительство социализма. Красноармейцы также хорошо знали и о помощи рабочих капиталистических стран, оказываемой Советской республике, которая нашла свое выражение в движении под лозунгом: «Руки прочь от Советской России!» [202]

Вот почему красноармейцы считали своим интернациональным долгом помочь международному пролетариату в его борьбе с капиталистическим строем. Вот почему они с восторгом повторяли слова песни: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!»

В том, что Красной Армии предстояло не только выгнать из пределов Советской страны интервентов, но и вступить на территорию Западной Европы, были убеждены не только рядовые, но и политработники — от начальника политотдела Армии и дивизии, от военного комиссара дивизии до военного комиссара бригады, комиссара полка и политрука роты. Такая задача, казалось, стояла перед Красной Армией. Мировая революция представлялась уже не за горами, и все были уверены, что она вот-вот восторжествует: восставший мировой пролетариат попросит у советского народа помощи в борьбе с мировой буржуазией и он окажет ее в знак благодарности за помощь Красной Армии и Советской власти со стороны иностранных рабочих. Тогда наступит вечный мир, и братство народов будет нерушимо.

Так думали фронтовые работники. Командир 2-й бригады 27-й дивизии В. И. Рослов говорил мне:

— Я — бывший офицер. Всю свою сознательную жизнь — военный. У меня нет другой специальности, кроме военной; не знаю, что буду делать, когда мы покончим с мировой буржуазией. Ведь тогда будет на земле вечный мир, армии не будет, войн не будет, все будут заниматься мирным трудом. Придется мне счетоводом что ли стать.

— Подождите, Василий Иванович, мечтать об этом, — говорил я ему, — еще рановато. Давайте сначала разгромим Колчака, сбросим в море англичан, американцев, японцев, покончим с Деникиным и другими генералами. Сначала очистим советскую землю от белогвардейской и иностранной нечисти, а там видно будет, что надо делать дальше. Не спешите пока стать счетоводом. Думайте лучше об организации сокрушительного удара по белым на участке вашей бригады.

Что ответственные работники 5-й армии мыслили тогда «в мировом масштабе» и победа мировой пролетарской революции им казалась делом самого ближайшего будущего, видно из содержания моего приказа, который я привожу здесь полностью. [203]

«Приказ

По частям, командам и учреждениям 27-й стрелковой дивизии

№ 4

7 ноября 1919 г.

Политическая часть

гор. Петропавловск.

Сегодня великий праздник трудящихся. Сегодня исполнилось ровно два года, как в России власть взяли в свои руки рабочие и крестьяне, организованные в Советы. Разоренная четырехлетней империалистической войной, хищничеством николаевской своры и правительством Керенского досталась Россия 7 ноября 1917 года трудящимся классам. Голод, холод, страшная экономическая разруха — вот что получили рабочие и крестьянство в наследство от буржуазии.

Зато они вооруженной рукой вырвали у этой буржуазии власть, банки, земли, фабрики, заводы, пролетарскую свободу и стали строить свою жизнь на новых началах, стали прокладывать дорогу в коммунистическое общество.

Буржуазия, потерявшая власть и свои богатства, озверела и занесла свой меч над Советской властью, дабы вернуть старое и вновь грабить и сосать кровь трудящихся.

Рабочие же и крестьяне знают цену буржуазным порядкам и на удар ответили ударом. Завязалась ожесточенная гражданская война. Против Советской России ополчилась буржуазия всего мира. Но несмотря на все тяжести, несмотря на голод и холод, рабочие и крестьяне, организованные в стройные и мощные полки Красной Армии, вот уже два года дают отпор натиску мировых разбойников.

В этой титанической борьбе мы не одни. Мы поддерживаемся нашими братьями — рабочими Англии, Франции, Америки и других государств. Пламя нашей пролетарской революции разливается по всей земле, и весь мир начинает гореть в гражданской войне.

В этой решительной схватке труда с капиталом победят рабочие и крестьяне в лице своего авангарда — Красной Армии. Царство капитала будет разрушено, в этом нет никакого сомнения. На его месте будет построен новый, светлый коммунистический строй, без слез, нужды и войн. [204]

Труден и длинен путь победы, но он с честью будет пройден.

Товарищи красноармейцы! Оглянитесь на пройденный в течение двух лет Советской Россией путь. Вспомните проклятое время царизма и генеральско-помещичьей своры, сравните его с временем великой пролетарской революции и в этот исторический день — день 7 ноября — поклянитесь перед лицом всего мира, что никакие нужды и лишения не сломят вашего упорства, что, пока не будет реять Красное знамя пролетарской революции над всем миром, пока не будет Всемирного Совета рабочих и крестьянских депутатов, до тех пор Красная Армия не сложит своего победоносного оружия.

Напрягите же все ваши силы, тесней, дружней сомкните ваши ряды, риньтесь на проклятые колчаковские банды и сотрите их с лица земли.

Смерть нашим врагам! Да здравствует Красная Армия! Да здравствует мировая гражданская война! Да здравствует Всемирный Совет рабочих и крестьянских депутатов! Да здравствует третий, Коммунистический Интернационал!

Командирам и военкомам всех частей, учреждений и команд приказ этот немедленно по получении прочесть красноармейцам.

Приказ передать по телефону. Военный комиссар 27-й стрелковой дивизии А. Кучкин»{134}.

В ознаменование успешных операций 5-й армии и взятия Петропавловска, а также в связи со второй годовщиной Великого Октября был организован банкет. На нем присутствовали: Реввоенсовет 5-й армии, работники политотделов армии и дивизий, командование 35-й и 27-й дивизий, командиры и комиссары бригад, полков. Играл оркестр. В огромном зале какого-то роскошного особняка были установлены столы с напитками и закусками. За столами сидели боевые товарищи, увенчанные славой. Произносились тосты.

Как-то странно и непривычно было смотреть на эту картину. Это был первый банкет на Восточном фронте за время гражданской войны. А для меня это вообще был первый банкет в моей жизни. Мне казалось тогда, что такие банкеты на фронте неуместны. [205]

Отрадным было здесь то, что впервые за одним столом собрались командиры и политические работники, представители почти всей 5-й армии, собрались вне официальной обстановки поговорить по душам, теснее сблизиться между собой. Все это было совсем неплохо.

Но вскоре сказалась и отрицательная сторона. Такие «банкеты», или просто коллективные выпивки, начали повторяться в бригадах и полках. Немало пришлось бороться с этим злом. А кое-кому за пристрастие к выпивкам и «вечерам» вообще пришлось дорого поплатиться.

В Петропавловске Тухачевский созвал совещание начальников и комиссаров дивизий. Командарм спрашивал о настроении бойцов, о понесенных потерях в боях за Тоболом, о вооружении, боеприпасах, обмундировании — обо всем. Докладывали начальники дивизий. Все, как один, просили дать бойцам несколько дней отдыха, жаловались на отсутствие обмундирования и обуви. Наступали холода, приближались морозы, а у красноармейцев не было теплой одежды. У многих износилась обувь, из худых ботинок торчали грязные портянки.

Что касается боеприпасов, то нужду в них ликвидировали за счет отбитых у колчаковцев трофеев. Высказывались пожелания усилить дивизии артиллерией.

Тухачевский обещал кое в чем помочь, но советовал главным образом рассчитывать на трофеи. Отдых некоторым воинским соединениям, наиболее нуждавшимся в пополнении, обещал дать. Командарм осветил обстановку на Восточном фронте и сказал, что нельзя давать передышки врагу, поскольку Колчак намеревался произвести перегруппировку войск, подбросить резервы и в районе Исиль-Куля остановить наше продвижение. Нам нужно сорвать планы Колчака, сказал командарм, и не дать ему возможности перегруппировать силы и подтянуть к Исиль-Кулю резервы.

Необходимы новое напряжение сил и дальнейшее непрерывное наступление. Ни о какой приостановке наступления, хотя бы на один-два дня, не может быть и речи. Начальники и комиссары дивизий должны мобилизовать всех политработников, всех коммунистов для разъяснения обстановки и назревших задач.

— Я уверен, — сказал в заключение Тухачевский, — что наше стремительное движение вперед, огромные [206] успехи обусловили в частях 5-й Армии высокий героический порыв, и историческая задача будет выполнена — Колчак будет полностью разгромлен.

Штабом 27-й дивизии были подведены итоги боев за время с 14 по 31 октября. Потери были значительные: около 2 тысяч убитых, раненых и без вести пропавших; около 400 человек, заболевших тифом. Чтобы привести части в порядок, укомплектовать их свежими силами и затем снова двинуть в бой, командарм предоставил дивизии передышку.

Бойцы отдыхали, а командный и комиссарский состав работал, не покладая рук. Надо было встретиться с красноармейцами, побеседовать с ними, информировать о положении в стране и на фронтах войны, выслушать жалобы, воодушевить на новые боевые подвиги. Надо было подтянуть отставшие тылы, привести в порядок хозяйственную часть, взять на учет вооружение и снаряжение, подсчитать трофеи, помочь санитарной части лучше наладить лечение (в дивизии начал свирепствовать тиф).

В Петропавловске начальник дивизии устроил смотр некоторым полкам в день выхода их из города для продолжения наступления. Красноармейцы были одеты и обуты плохо, по-летнему, а начались уже сильные морозы. Ботинки на многих были рваные, без подметок. Такие ботинки обматывали кусками овчин и одеял, тряпками. Несмотря, однако, на плохое обмундирование, недовольства никто не высказывал, и все согласились со мной, когда я заявил:

— Возьмем Омск — будет все. Там у Колчака огромные запасы.

— До Омска босиком добежим! — шутили бойцы в ответ. — В походе согреемся! Легче будет без зимнего-то догонять колчаковцев.

Эти шутки свидетельствовали о хорошем, боевом настроении стрелков и об одном их желании — скорее победить врага. В. И. Ленин говорил: «Во всякой войне победа в конечном счете обусловливается состоянием духа тех масс, которые на поле брани проливают свою кровь»{135}. [207]

Именно состояние духа у бойцов дивизии, как и у всей 5-й армии, было очень высоким.

В ноябре в Петропавловске мы расставались с начдивом Павловым. Он уходил из дивизии в отпуск, а потом получил назначение на должность командующего 10-й армией, боровшейся на юге против Деникина. Временно исполняющим обязанности начдива стал И. Ф. Блажевич. Вместо него командиром 3-й бригады был назначен Р. И. Сокк, начальником штаба бригады — Е. А. Гаусман. 2-й бригадой командовал В. И. Рослов, наштабригом здесь был Александров, комиссаром бригады — В. О. Корницкий. 1-й бригадой командовал Г. Д. Хаханьян, наштабригом работал М. А. Румянцев, военком — Ф. И. Карклин. Все они были информированы о совещании в Петропавловске, созванном командармом. Всем им была передана суть разговора Тухачевского с начдивами и доведен до сведения его план военных операций. Тухачевский приказал 27-й дивизии захватить станцию Исиль-Куль 8 ноября. Против дивизии действовали 13-я Сибирская, 13-я Казанская, 3-я Сибирская, 1-я Самарская дивизии и Волжская кавалерийская бригада. Противник оказывал упорное сопротивление. Местами он переходил в контратаки. Горячие бои шли в районе Большого Ганкина — Нижнего Рявкина — Шелегина.

Враг пытался остановить здесь дивизию, чтобы выиграть время для перегруппировки сил в районе станции Исиль-Куль. Но эта попытка не увенчалась успехом. Части дивизии опрокинули его, и район этот оказался в наших руках.

Комбриг 3 Сокк решил наступать на Исиль-Куль ночью. Он приказал полкам бригады бесшумно подойти к району станции и неожиданно ворваться в расположение противника. Так и было сделано. Ночью 8 ноября после короткого боя Исиль-Куль была взята. 300 колчаковцев попали в плен.

К этому времени 1-я бригада разбила противника в районе станции Лебяжья и заняла ее. Сюда же вступила и 2-я бригада, находившаяся в резерве.

Замысел Колчака о перегруппировке сил и переброске резервов в район Исиль-Куля был сорван, директива Тухачевского выполнена в точности.

Блажевич приказал развить боевой успех и 12 ноября дивизии выйти на линию станции Мариановка — Моховое. [208] 3-я бригада, стремительно наступая, зашла врагу в тыл в районе Высокого Покровского. После упорного боя она 11 ноября овладела Высоким Покровским, захватив 200 пленных и два орудия. 12 ноября бригада выбила противника со станции Мариановка и захватила 150 пленных и пять пулеметов. Таким образом, 3-я бригада, руководимая талантливым и смелым командиром Сокком, проявила высокую боеспособность, маневренность и быстроту в движении.

Полки 1-й бригады также теснили противника. Следуя за ним по пятам, бригада лихим налетом ворвалась 12 ноября на станцию Драгунская и захватила 500 пленных, шесть пулеметов и обозы 2-й армии Колчака. В тот же день 2-я бригада вышла на линию Волчий — станция Николаевская.

По плану Реввоенсовета республики взятие Омска возлагалось на 3-ю армию, двигавшуюся левее 5-й армии. Но, учитывая стремительное движение 27-й дивизии, Тухачевский 11 ноября поставил перед ней задачу захватить столицу Колчака — Омск. Задача была почетная. Работники штаба дивизии, ее руководящий состав были горды успехами дивизии и оказанной ей честью.

Получив директиву командарма, Блажевич, Шарангович и я засели 12 ноября за разработку боевого приказа командирам бригад. 3-й бригаде предписывалось 13 ноября начать решительное наступление, чтобы 14 ноября двумя полками подойти к Омску с юго-запада, а одним двигаться в направлении станций Куломзино — Омск. Отряд из полковых конных разведчиков при поддержке бронепоезда и артиллерии должен был захватить железнодорожный мост через реку Иртыш и не дать, таким образом, противнику возможности взорвать его.

В обход Омска с юго-запада были направлены 241-й и 243-й полки, а 242-й должен был двигаться вдоль линии железной дороги. 2-й бригаде, находившейся в резерве, было приказано двигаться на Омск в направлении кожевенного завода, примыкавшего к городу. 1-й бригаде предписывалось 14 ноября овладеть северной частью города.

Поскольку Иртыш еще не был крепко скован льдом, бригадам было приказано быть готовыми к устройству легких переправ по тонкому льду. Все было сделано для обеспечения успеха. После занятия Омска части Красной [209] Армии должны были продвинуться за пределы города, окружить его кольцом и не дать возможности вырваться из него войскам Колчака.

Кроме приказа Блажевича о плане наступления, был издан приказ и мною. В нем говорилось:

«Приказ по войскам 27-й стрелковой дивизии 5-й армии Восточного фронта. № 5. Ст. Исиль-Куль. 12 ноября 1919 г. Политическая часть.

Красные орлы! Вы приближаетесь к сердцу колчаковского царства — Омску. Нужно во что бы то ни стало пронзить это сердце, дабы нанести смертельный удар нашему врагу. Омск должен быть наш — советский. С падением Омска падет сибирское колчаковское правительство. Надежды сибирского царька — Колчака на возрождение царско-помещичьей России разрушены. Надежды сибирских крестьян и рабочих на победу Красной Армии и возрождение Советской власти в Сибири осуществляются. Еще напор, еще одно-другое усилие, и генеральско-помещичья свора будет стерта с лица земли.

Красные орлы! Будьте до дерзости смелыми, проявите присущий вам героизм, вихрем риньтесь на гнездо Колчака [210] — Омск и возьмите его, сокрушив живые силы противника.

Дерзко вперед! На бой за Омск! Вас ждет слава!

Командирам и военкомам приказ этот прочесть красноармейцам тотчас же по получении. Военкомдив 27 А. Кучкин»{136}.

Получив приказ, полки стремительно двинулись вперед.

«Даешь Омск! Даешь столицу Колчака!» — этот лозунг, выдвинутый самими красноармейцами, вызвал соревнование между частями дивизии: каждая бригада, каждый полк хотел первым войти в город. В боях и походах, продвигаясь к Омску, красноармейцы показывали чудеса храбрости. Несмотря на морозы и глубокие снега, они делали переходы по 30–40 километров в сутки, а 2-я бригада совершила один переход протяженностью 105 километров.

Чем ближе части Красной Армии подходили к Омску, тем сильнее был порыв. Устали не знали. Мороз — нипочем. Развалившиеся ботинки заматывали тряпками. Худые валенки затыкали соломой и перевязывали веревками. Невзирая на трудности, бойцы неудержимо шли вперед.

Я тоже стремился поскорее попасть в Омск. Стремился потому, что там работал в подполье мой близкий товарищ и друг Павел Вавилов. Слышал я от члена Реввоенсовета 5-й армии и о других подпольщиках — А. Я. Нейбуте, А. А. Масленникове. Живы ли они и что с ними?

А. Я. Нейбут — член партии с 1905 г., участник вооруженного восстания в Латвии в 1905 году. Активный участник революции 1917 года. В 1917–1918 годах был председателем Дальневосточного краевого бюро РКП(б). Во время колчаковщины — один из руководителей большевистского подполья в Сибири, председатель подпольного Сибирского областного комитета партии, член Сиббюро ЦК партии.

А. А. Масленников — также старый большевик. За подпольную работу был в 1914 году выслан в Туруханск и пробыл там до революции 1917 года. После [211] ссылки переехал в Самару, где был одним из руководителей подготовки Октябрьской революции. В 1918 году работал председателем Самарского Совета рабочих и солдатских депутатов. Когда Самару захватили белочехи, они пленили Масленникова и отправили в Сибирь в качестве заложника. Там его заключили в омский концентрационный лагерь, но в октябре 1918 года он оттуда бежал и включился в работу большевистского подполья. Работал секретарем подпольного Сибирского областного комитета партии, был членом Сиббюро ЦК РКП (б).

П. А. Вавилова я знал еще по подпольной деятельности в Уфе. Он работал слесарем в Уфимских железнодорожных мастерских. Перед империалистической войной 1914 года мы, уфимские большевики, не раз собирались на совещания в доме по Центральной улице, где Павел жил со своим братом Иваном, тоже большевиком. Окна квартиры занавешивались толстыми одеялами так, чтобы на улицу не проникала ни одна полоска света. Подпольщики располагались на полу — кто сидя, кто полулежа. Разговор шел вполголоса, чтобы не разбудить соседей. В 1917 году Вавилов был активным участником борьбы за победу социалистической революции. В 1918 году он был назначен комиссаром Самаро-Златоустовской железной дороги. На этом посту он проявил себя как талантливый организатор. Белочехи захватили его в плен и в качестве заложника отправили в Сибирь. Он вырвался из лап колчаковской разведки и включился в подпольную работу в Омске. Вместе с Нейбутом и Масленниковым состоял членом подпольного Сибирского областного комитета партии и готовил вооруженное восстание омских рабочих против Колчака.

Все товарищи находились в логове зверя и ежечасно, ежеминутно подвергали себя смертельной опасности.

Следует отметить, что Омск вообще был одним из центров подпольной работы коммунистов в тылу Колчака. Вражеская разведка не раз осуществляла карательные операции, вылавливая подпольщиков и расстреливая их. Палачи не раз объявляли, что тыл колчаковской армии очищен от «большевистской заразы», но вопреки этому идеи большевистской партии распространялись с неимоверной быстротой, охватывая все новые и новые районы колчаковского тыла. [212]

Подпольной работой в тылу врага руководил ЦК Коммунистической партии через свое Сибирское бюро, двигавшееся вместе со штабом 5-й армии. В ЦК нашей партии были хорошо информированы о положении в тылу белой армии, о тех партийных товарищах, которые там действовали. В помощь последним посылались видные партийные и советские деятели. Вот и теперь, когда 27-я дивизия приближалась к Омску, в вагоне комиссара дивизии ехал посланец ЦК партии Евгений Полюдов. На него была возложена задача немедленно после вступления частей Красной Армии в Омск связаться с местными подпольщиками и вместе с ними заняться организацией Советской власти на местах, наладить работу Омской городской партийной организации.

Тем временем полки 27-й дивизии стремительно приближались к Омску. Никто за Иртышом не подозревал о надвигавшейся опасности. Там имелись сведения, что красные находятся от Омска на расстоянии, превышавшем 100 километров. Властям Омска казалось, что это расстояние советские войска смогут пройти не меньше чем за неделю. Поэтому жизнь в Омске шла своим чередом. Население города знало, что против красных брошены лучшие силы Колчака, что на линии железной дороги действуют бронепоезда. И кое-кто надеялся, что движение красных на подступах к Омску будет приостановлено.

Г. X. Эйхе в своей книге «Опрокинутый тыл» пишет: «Любопытно отметить, что как раз в те дни, когда части 27-й стрелковой дивизии начали свой «бег к Омску», в английском парламенте У. Черчиллю были заданы вопросы о военном положении в Сибири и о судьбе столицы Колчака. Черчилль успокоил членов парламента, заявив, что Красная Армия находится за сотню миль и что городу никакая опасность не угрожает» (стр. 336).

И вдруг — словно гром среди ясного неба: 14 ноября в 10 часов утра после короткого боя в районе кожевенного завода в Омск ворвались бойцы 240-го Тверского полка во главе с В. И. Шрайером. Почти одновременно в другую часть города ворвался 238-й Брянский полк во главе с Ф. В. Зубовым. Полки 3-й и 1-й бригад обошли Омск с юга и севера. На станцию Омск ворвался 242-й Волжский полк во главе с С. С. Вострецовым. Железнодорожный мост был захвачен целым и невредимым. [213]

В стане белых начался переполох: гарнизон Омска не был подготовлен к сражению. Правда, некоторые его части схватились за оружие и пытались оказать сопротивление, но к вечеру были разгромлены.

Белые в панике метались в разные стороны, однако, убедившись, что попали в огненное кольцо, стали бросать оружие и сдаваться в плен. Лишь незначительная часть вражеских войск сумела вырваться из окружения.

Итак, Омск пал. Пал, хотя Колчак и цеплялся за него изо всех сил, твердя, что «Омск немыслимо сдавать. С потерей Омска — все потеряно»{137}.

К вечеру 14 ноября город был очищен от сопротивлявшегося врага. Столица Колчака перешла в руки Красной Армии. Это была большая победа. Захваченные нашими частями трофеи не поддавались точному учету. По предварительным данным, в плен попало 40 тысяч вражеских солдат, свыше 1 тысячи офицеров, 3 генерала. Были захвачены: 41 орудие, 3 бронепоезда, свыше 1 тысячи пулеметов, десятки тысяч винтовок, до 200 тысяч ручных гранат, полмиллиона снарядов, миллионы патронов, сотни паровозов и автомобилей, тысячи вагонов, эшелоны и масса складов с интендантским, артиллерийским, инженерным и санитарным имуществом.

Сообщение о победе понеслось в штаб армии, а оттуда в Москву:

— Омск взят!

За этот геройский подвиг 27-я дивизия была награждена ВЦИК Боевым Красным Знаменем, а приказом Реввоенсовета Республики названа «Омской».

В тот момент, когда передовые части 27-й дивизии ворвались на окраины Омска, штаб дивизии находился в вагонах, не доезжая нескольких станций до Омска. Известие о взятии города было встречено с восторгом.

Я решил немедленно выехать в Омск. Так как железная дорога на десятки верст была забита колчаковскими эшелонами, походными госпиталями, эвакуировавшейся буржуазией, вагонами с огнеприпасами, продовольствием, обмундированием, то я приказал сгрузить с вагона-платформы легковой автомобиль, находившийся в моем распоряжении. Через полчаса на нем мчались [214] в Омск комиссар дивизии, председатель Революционного трибунала дивизии С. Т. Галкин, заместитель начальника политотдела дивизии М. Крехова.

— Почему так много подвод и людей около вагонов? — спросил я, обращаясь к ехавшим со мной товарищам.

— Идет грабеж колчаковского имущества, — ответил Галкин.

— Стой! — приказал я шоферу.

Машина остановилась. Мы вышли из нее и направились к вагонам.

Увидев военных, из вагонов стали выпрыгивать мужики, бабы. Они бросились на нагруженные всяким добром подводы и бежали.

— Да что вам, товарищи, жалко? Ведь это добро колчаковское! — недоуменно спрашивали крестьяне, когда мы заставали их в вагонах, следуя дальше к Омску.

— Нет, — отвечали мы, — это добро советское и растаскивать его нельзя, преступно.

— Колчак грабил нас, ну мы вот немного и возмещаем наши убытки, — говорили крестьяне и упрашивали не отбирать у них взятые из вагонов полушубки, валенки, материю.

Машине часто приходилось останавливаться, чтобы разогнать очередную группу грабителей. Галкин обычно стрелял в воздух из маузера, и они разбегались.

Вблизи Омска навстречу нашему автомобилю двигался поток людей. Это были белоармейцы, которые десятками тысяч отправлялись в тыл. Все они шли нагруженные: кто тащил за собой салазки, а кто нес набитые доверху мешки.

— Что несете? — спросил я одного из пленных.

— Да вот маленько захватили колчаковского добра. Чай, недаром воевали!

Мы заглянули в мешки. Тут были и куски материи, и парфюмерия, и консервы, и новое обмундирование...

Я связался по прямому проводу со штабом дивизии и отдал распоряжение начальнику штаба выставить на дорогах заставы и отбирать награбленное.

Наконец, мы достигли Омска. Город кишел, словно муравейник. Шинели, рабочие блузы, сибирские поддевки, пуховые шали, бобровые воротники, дамские шапочки [215] — все смешалось в уличной толпе. Все куда-то спешили, многие нагружены «товаром». Оказалось, что и здесь шел грабеж вагонов и складов. Все хотели урвать что-нибудь для себя, пополнить свои запасы.

Я поехал на станцию Омск, откуда шли нагруженные антантовским добром жители и военнопленные. Там находился штаб 242-го полка. Чем ближе подъезжал я к вокзалу, тем гуще был поток встречных, осчастлививших себя обувью, одеждой военного образца, мануфактурой.

Трудно бороться со стихийным грабежом. Командир 242-го Волжского полка С. С. Вострецов и комиссар Н. Н. Новосельцев бросили часть полка на борьбу с грабителями. Сам Новосельцев, бывший матрос, обвешанный пулеметными лентами и «лимонками» (гранатами), носился около вагонов с наганом в руке и наводил порядок. Достаточно ему было появиться, как грабители бежали без оглядки прочь от поездов и от станции.

С большим трудом удалось приостановить грабеж. Не обошлось, разумеется, и без расстрела наиболее «отличившихся» грабителей.

Около складов и вагонов были расставлены военные караулы.

Что же касается победителей, то они запаслись не только новым обмундированием и обувью, но и автомобилями. В центре города сновали десятки легковых машин, в которых разъезжали по делу и без дела командиры батальонов, рот, взводов. У каждого из них — «свой» автомобиль.

— Вот жизнь наступила! — шутили командиры. — Разъезжаем, словно министры его высокопревосходительства.

То тут, то там можно было видеть красноармейцев, которые вели пленных офицеров в штаб полка. Всех генералов и офицеров командир 240-го Тверского полка Шрайер сосредоточил в гостинице «Европа».

В Омске с колчаковскими офицерами произошло немало курьезных случаев. Город был взят так неожиданно, что многие из них не знали о перемене власти. Утром они встали и как ни в чем не бывало отправились на службу. Шли полные достоинства; начищенные денщиками пуговицы, погоны и прочие знаки различия горели огнем. И вдруг — нежданно-негаданно: [216]

— Именем Советской власти вы арестованы!

У тех лезли на лоб глаза, подгибались коленки и багровели лица. Падали на землю набитые бумагами портфели...

И, действительно, разве не произошло «чудо?» Шли на службу к Колчаку, а попали в плен к красным.

Наблюдали мы на улице и такую картину. Около тротуара стоял грузовик, в его кузове — офицеры. Красноармейцы встретили идущего по тротуару генерала и вежливо попросили его забраться в кузов. Узнав, в чем дело, бравый генерал помрачнел, съежился, как будто хотел спрятаться, и покорно направился к грузовику. Красноармейцы втолкнули его в кузов.

Назавтра после взятия красными Омска вечером послышался страшной силы взрыв. За ним последовали второй, третий.

— Белые подошли к городу!

— Белые!.. Белые!..

Черная весть распространилась с молниеносной быстротой. Поднялась беспричинная стрельба. Жители попрятались в свои дома. Тогда рабочие стали вооружаться, чтобы помочь Красной Армии защитить город от белых. Ведь для них Колчак был злейшим врагом, и они готовы были умереть, но не отдать Омска.

Рабочие рассредоточились по всему городу. По собственной инициативе они организовали охрану площадей и улиц города и тщательно проверяли прохожих и проезжих. Моя машина тоже была остановлена. Проверив мои документы, начальник патруля, извиняясь, сказал:

— Время горячее. Слышите, какая пальба. Надо быть начеку. В Омске немало попряталось врагов.

Красноармейцам пришлось всю ночь пролежать в снегу на окраине города, охраняя подступы к нему. Рядом с ними лежали рабочие-добровольцы.

Наутро все выяснилось: белые подожгли на разъезде за Омском вагоны и склады со снарядами, чтобы они не достались Красной Армии. Небо полыхало красным пожарищем. Осколки снарядов падали на окраине города. Но вот, наконец, все успокоилось, паника прошла.

На третий или четвертый день после взятия Красной Армией Омска я решил встретиться, наконец, с теми, [217] кто, не боясь пыток и смерти, не складывал своего оружия в подполье. «Здесь я встречусь с моим другом Павлом Вавиловым. Может быть, увижу и других членов подпольного Сибирского областного комитета партии» — так думал я, подходя к большому дому, стоявшему на берегу речки, протекавшей посередине города и впадавшей в Иртыш. Я еще не знал, что колчаковская разведка расстреляла этих пламенных большевиков.

С волнением отворил я дверь, ведущую в первый этаж.

— Где тут ревком? — спросил я одного рабочего.

— Пожалуйте вот сюда, в эту комнату.

Я вошел. Комната была полна народа. Табачный дым — до потолка. За большим письменным столом сидел человек и сипловатым голосом что-то говорил о насущных задачах ревкома. Рядом с ним — Евгений Полюдов. Увидев меня, он вскочил, потряс мою руку и объяснил присутствующим, кто я. А затем, указывая на сидящего за столом человека с сиплым голосом, сказал:

— А это Константин Андреевич Попов, один из руководящих работников подполья, теперь председатель Временного революционного комитета Омска.

Мы крепко пожали друг другу руки.

— Вы и есть начальник гарнизона Омска? — спросил Попов, — я видел ваш приказ, расклеенный по городу.

— Да, временно, пока штаб дивизии будет находиться в Омске.

— Значит, мы оба «временные», — пошутил Попов.

Мое внимание привлек человек с черными длинными волосами и бородкой, попыхивающий папироской. Он сидел за столом, кашлял, прикладывая носовой платок ко рту, и отхаркивался. Когда он хотел говорить, то зажимал отверстие в горле и с шипеньем произносил слова.

— Кто это? — спросил я Полюдова.

— Это Вегман, — ответил он. — Один из активных подпольщиков.

Оказывается, у Вегмана еще в молодые годы был туберкулез горла, ему была произведена операция и вставлена металлическая трубка. Я смотрел на него и думал: какое надо иметь мужество, как беззаветно надо быть преданным партии и революции, чтобы в [218] таком состоянии заниматься подпольной работой, сидеть в тюрьмах, ежеминутно подвергать себя смертельной опасности и все же не сдаваться. Человек не жалел своей жизни во имя счастья трудового народа. Я потом не раз встречался с ним, беседовал, и меня всегда поражали его ясный ум, четкие политические формулировки, постоянная забота о благе людей и полное безразличие к своему здоровью.

Я побыл немного на заседании Омского ревкома, послушал горячие споры его членов по неотложным вопросам дня (об охране предприятий, магазинов и складов, об организации рабочих в профсоюзы, о борьбе с тифом, об очистке города от трупов умерших в казармах колчаковских солдат и т. д.). Вопросов было много, и все они требовали немедленного решения.

Когда я встал из-за стола и стал прощаться с товарищами, Попов сказал:

— У нас сегодня вечером состоится собрание рабочих. Мы просим вас выступить перед ними.

Я охотно согласился. Митинговать я тогда любил, говорил с жаром, от всего сердца. Да кто из активных партийно-политических работников в те времена не любил митинговать? Таких не было. Речи произносились без всякой шпаргалки, а ораторов подчас трудно было остановить...

Итак, я выступил с речью перед рабочей аудиторией. Говорил об очередных задачах Советской власти, в частности местного ревкома, о наведении порядка в Омске, о борьбе с тифом. Я заверил рабочих, что 27-я дивизия и вся 5-я армия выполнят с честью возложенную на нее задачу по разгрому Колчака, отметив, что Омск навсегда очищен от колчаковских банд.

Моя речь неоднократно прерывалась бурными аплодисментами. В этих аплодисментах выражалась горячая благодарность Красной Армии за избавление омичан от Колчака. Когда же по окончании речи я спустился с подмостков, меня подхватили чьи-то руки и стали качать.

Это была встреча с настоящими друзьями.

Но в Сибири, по мере очищения ее территории от колчаковских банд, мы неоднократно встречались и с «друзьями» в кавычках. С теми, кто, называя себя социалистами и революционерами, яростно сопротивлялся установлению Советской власти. Эти «друзья» вместе с буржуазией [219] искали свое спасение в лагере контрреволюции. Они надеялись, что «верховный правитель всея России» адмирал Колчак сумеет ликвидировать Советскую власть и спасти их от «ненавистных» большевиков. В. И. Ленин писал, что «... в Омске теперь одни насчитывают 900 тысяч буржуазии, а другие — 500 тысяч. Вся буржуазия поголовно сошлась туда, все, что было претендующего на руководство народом, с точки зрения обладания знаниями и культурой и привычкой к управлению, все партии от меньшевиков до эсеров сошлись туда»{138}.

И вот с одним из таких «претендующих на руководство народом» мне довелось встретиться в Омске.

...В комнате военного комиссара дивизии собрались политработники: Сергей Галкин, Марина Крехова, Владимир Малков — секретарь комиссара дивизии, В. Е. Цифринович — начальник политотдела 27 дивизии, Б. В. Синайский — заместитель комиссара дивизии. Время было обеденное. Вдруг дверь отворилась и вошел человек, которого я сразу же узнал.

— А-а-а! Вот и «уточка»!

Вошедший был меньшевик Уточкин. Он подал мне руку и стал заискивающе улыбаться.

— А где погоны? — спросил я его.

— Сбросил. Я остался в Омске, чтобы перейти к красным.

Мы с Уточкиным «приятели». Вместе работали в подполье в Уфе. Правда, уже тогда были у меня с ним стычки по программным вопросам партии. Водораздел революции поставил нас на разные стороны баррикад. Словесные идеологические споры переросли в споры с помощью оружия: Уточкин рьяно боролся за власть Учредительного собрания. И когда самарская «Учредилка» объявила себя властью, он торжествовал, лобызался с белочехами, а потом верой и правдой стал служить Колчаку.

— А я увидел твою фамилию в приказе по городу, — сказал Уточкин. — Обрадовался. Ты — начальник города! Вон куда махнул! И вот я пришел к тебе. Хочу служить в Красной Армии. Возьмешь?

Вместо ответа я задал Уточкину вопрос:

— Помнишь Павла Вавилова? [220]

— Ну как же! — оживился он. — В Уфе при царизме иногда вместе проводили подпольные собрания.

— А не ты его расстрелял здесь, в Омске?

— Что ты, что ты! — стал отмахиваться от меня руками пришелец, — я ничего о нем не знаю и даже не слышал, что он расстрелян.

Возможно, что он действительно ничего о нем не знал. Но то, что рассказали мне товарищи, работавшие в омском подполье, меня страшно огорчило, наполнило жгучей ненавистью к колчаковцам, и я готов был направить ее на Уточкина.

Павел Вавилов во время восстания омских рабочих возглавлял военно-революционный штаб. Восстание произошло в феврале 1919 года. Колчаковцы жестоко подавили его и расстреляли многих рабочих. Попали в лапы колчаковской контрразведки А. Я. Нейбут, П. А. Вавилов, А. А. Масленников. Они были расстреляны без суда и следствия.

Мне хотелось Уточкина расстрелять. Но у меня не было для этого формальных оснований. Тем более, что Уточкин изъявил желание служить в Красной Армии. Может быть, это было искренне. И я ограничился тем, что просто попугал его.

— Сергей! Обращаюсь к тебе как к председателю Революционного трибунала 27-й дивизии, — сказал я Галкину. — Возьми этого субчика и расстреляй.

Блестевший до этого огонек в глазах Уточкина сразу потух. Руки, как ненужные, опустились. Лицо стало белее бумаги. Ноги дрожали.

— Что, струсил? — спросил я и добавил: — Эх вы, проклятые меньшевички! Расстреливать безоружных умеете, а сами, когда вам угрожает смерть, трясетесь, как осиновый лист.

Уточкин стал клясться, что ни одного красноармейца, рабочего или крестьянина не расстреливал и что он вообще был против расстрелов. Он просил принять его в ряды Красной Армии, чтобы загладить свою вину. Я направил его в штаб дивизии.

— Там с тобой побеседуют. Авось найдут нужным использовать тебя на какой-нибудь работе, — сказал я.

Услышав это, Уточкин нахлобучил шапку и быстро удалился. Так я его больше и не видел и ничего о нем не слышал... [221]

На такого же «друга» наткнулся в Омске и Галкин. Это был эсер Гиневский, бывший председатель Уфимского Совета рабочих и солдатских депутатов в начале 1917 года, переметнувшийся на сторону врагов.

Были, однако, в Омске и встречи совсем иного характера. Здесь я вторично увиделся с командармом Тухачевским. В то время части 27-й дивизии вместе со своим штабом ушли вперед, я же как начальник гарнизона некоторое время оставался в Омске. Сюда прибыл штаб 5-й армии. Не помню, точно, но, кажется, я был вызван Михаилом Николаевичем для доклада о положении гарнизона и о состоянии города. В приемной меня встретил адъютант, такой же юный, как и командарм. Услышав о моем приходе, Тухачевский, находившийся за портьерой, закрывавшей входную дверь к нему, сказал:

— А-а-а, товарищ Кучкин! Заходите, пожалуйста, заходите!

Адъютант раздвинул тяжелый бархат, и я вошел в большую светлую комнату. Из-за стола поднялся ее хозяин. Как и всегда, чисто выбритый, с пробором приглаженных волос на голове, Михаил Николаевич был одет в рубашку красного цвета (тогда этот цвет был в моде. За Омском я часто встречал бойцов и командиров Красной Армии в красных суконных гимнастерках, в красных галифе и с большой красной звездой на шапке или папахе. Любимый цвет! Он олицетворял революцию, ее торжество, пролетарскую свободу.)

Тухачевский предложил мне сесть и тут же начал беседу. Оказывается, он от кого-то узнал, что я 14 ноября был уже в Омске, и стал меня расспрашивать обо всем, что я видел. Его интересовало поведение наших командиров, бойцов, отношение их к пленным, особенно к офицерам и генералам.

— Отношение к ним должно быть гуманное, — заявил он, имея в виду офицеров. — Они могут еще нам пригодиться.

Тухачевский спрашивал, одели и обули ли мы красноармейцев за счет колчаковских запасов.

— Нужду в этом ликвидировали, — сказал я.

— Вот и хорошо. Теперь не будете просить обмундирования и обуви. А боеприпасами можете поделиться с другими?

— Поделимся, — ответил я. [222]

Тухачевский выразил удовлетворение результатами боев за Омск и установленным порядком в городе.

— А как обстоит дело в дивизии по борьбе с тифом? — спросил Тухачевский.

— Тифом наградил нас Колчак. Много бойцов выбывает из строя. Санитарная часть не справляется. Следовало бы значительно ее усилить.

— Принимаем меры, — сказал Тухачевский.

Переговорив о самом важном, мы распрощались. Больше Тухачевского я не встречал.

Командующим 5-й армией с 19 ноября 1919 года стал Г. X. Эйхе, бывший командир сначала 3-й бригады 26-й дивизии, а потом начальник 26-й дивизии. Молодой и талантливый командир. Во время боев в районе Уфы в марте 1919 года 3-я бригада под его руководством проявила величайшую стойкость и нанесла колчаковцам сильные удары, отражая натиск в несколько раз более сильного врага. Как ни старалось колчаковское командование опрокинуть 3-ю бригаду, а вместе с ней и всю 26-ю дивизию и заставить ее в беспорядке отступить, ему это не удалось. Дивизия отступала медленно и в полном боевом порядке, нанося чувствительные удары по врагу и обескровливая его.

27-й дивизии в качестве «трофеев» достались больные тифом белоармейцы. Они бродили по улицам Омска, как тени, валялись у заборов. Все госпитали в городе были переполнены тифозными. Масса трупов. Омск представлял собой очаг заразы. Назначенный мной комендант города военный комиссар артиллерии дивизии Вольдемар Бюллер сбился с ног, наводя порядок в городе и принимая меры по борьбе с тифом. Он часто приходил ко мне как к начальнику гарнизона и просил предоставить в его распоряжение красноармейцев 1-й бригады, находившейся в Омске, чтобы хоть очистить город от трупов.

Начиная с Омска, эпидемия тифа охватила всю 5-ю армию. Много красноармейцев выбыло из строя вследствие болезни. Тиф почти прервал работу политотдела дивизии — подавляющее большинство его сотрудников заболело. Насколько страшна была эта эпидемия, свидетельствует тот факт, что она унесла больше жизней, чем колчаковские снаряды и пули. Этот новый фронт был не менее опасным для Советской республики, чем [223] Колчак. Большого напряжения сил и средств потребовал он от советского народа.

В. И. Ленин на VIII Всероссийской конференции РКП (б), состоявшейся 2–4 декабря 1919 года, говорил, что перед партией стоит неотложная задача: «... борьба со вшами, теми вшами, которые разносят сыпной тиф. Этот сыпной тиф среди населения, истощенного голодом, больного, не имеющего хлеба, мыла, топлива, может стать таким бедствием, которое не даст нам возможности справиться ни с каким социалистическим строительством»{139}.

Выступая на VII Всероссийском съезде Советов, В. И. Ленин в своем докладе особо подчеркнул, что сыпной тиф «косит наши войска», что на борьбу с ним должны быть мобилизованы все силы и средства. «Товарищи, — говорил он, — все внимание этому вопросу. Или вши победят социализм, или социализм победит вшей!»{140} Вот как остро ставил вопрос В. И. Ленин, призывая на решительную борьбу с тифом.

Однако как ни страшна была болезнь, стоившая жизни многим тысячам бойцов, победоносное движение Красной Армии на восток не было приостановлено. Вместо выбывших в строй вставали новые бойцы из пополнения.

Во время пребывания штаба дивизии в Омске я стал получать жалобы от крестьян близлежащих сел и деревень на недопустимое поведение некоторых красноармейцев, особенно обозников. Крестьяне жаловались на то, что у них незаконно и безвозмездно забирают лошадей, коров, фураж, не платят за подводы и продукты питания.

Бывали и такие случаи, когда под видом красноармейцев действовали бывшие колчаковцы или просто уголовные элементы из гражданского населения. Этим пользовались различные клеветники, распространявшие злостные слухи, будто Красная Армия, как и колчаковская, не защищает, а обижает трудящихся, наносит крестьянам материальный ущерб. Надо было доказать крестьянам на деле, что именно Красная Армия борется за интересы трудящихся, что за обиду, нанесенную крестьянину, виновники жестоко будут наказаны. [224]

Чтобы пресечь незаконные действия некоторых бойцов дивизии или тех, кто прикрывался именем красноармейца, я отдал приказ:

«Приказ волостным и сельским ревкомам, находящимся в районе расположения 27-й стрелковой дивизии. № 7. Гор. Омск. 19 ноября 1919 г.

Политическая часть.

Приказываю от всех проходящих в форме солдат требовать документы. Оказавшихся без документов, забирающих незаконно лошадей, коров и прочий скот, не платящих за продукты, за фураж, требующих подводы, не имея на это особого удостоверения, не платящих за подводы арестовывать и препровождать военному комиссару в одну из находящихся вблизи частей или же сообщать

О тех или иных безобразиях красноармейцев, обязательно указав, какой части красноармеец, на предмет предания виновного суду Ревтрибунала. Военкомдив 27-й А. Кучкин»{141}.

Подобный приказ о пресечении безобразий, выразившихся в недопустимом отношении некоторых красноармейцев к сибирским крестьянам, мною уже издавался 1 ноября 1919 года, когда дивизия приближалась к Петропавловску. Поэтому на сей раз я требовал от комиссаров более решительных действий в борьбе со злостными нарушителями воинской дисциплины. За указанные поступки виновных стали отдавать под суд Ревтрибунала 27-й дивизии. Так, 19 ноября 1919 года Ревтрибунал под председательством Галкина судил двух красноармейцев команды связи 237-го Минского полка А. В. Машурчина и А. П. Ситникова за «самовольный захват саней у гражданина деревни Николаевка». Ревтрибунал постановил: обоих «заключить в тюрьму сроком на шесть месяцев. Но приговор не приводить в исполнение..., дав им возможность искупить свою вину в своей части безупречным поведением и исполнением воинской дисциплины». В случае же повторений такого рода проступка — «заключить в тюрьму без суда» на шесть месяцев{142}.

Таким образом, мне в Омске пришлось действовать и как начальнику гарнизона, и как комиссару дивизии. Работы, следовательно, прибавилось... [225]

В Омске бойцам 27-й дивизии был предоставлен кратковременный отдых. Дивизия привела себя в порядок, подтянула отставшие тылы, распределила по воинским частям трофейное оружие. Обувшись, одевшись во все новенькое, теплое, получив вполне достаточное количество боеприпасов, бойцы теперь чувствовали себя богатырями. Они преследовали потом противника, не давая ему ни на минуту опомниться, собраться как следует с силами. Резервные части белых перемалывались Красной Армией, как в мясорубке. Однако сил у Колчака оставалось еще довольно много, причем это были самые лучшие, наиболее преданные ему и наиболее враждебно настроенные к Советской власти отборные части, так сказать, сливки контрреволюции.

Командарм 5 Эйхе отдал приказ 27-й и 35-й дивизиям двигаться в направлении города Татарска. Против 27-й дивизии действовали 12-я Уральская дивизия, 12-я Казанская, 2-я Симбирская, 1-я Самарская, Ижевская дивизии, Волжская кавалерийская бригада и Сибирский казачий корпус, располагавшие 40 орудиями, 90 пулеметами и несколькими бронепоездами. Численность всех этих дивизий была почти равна численности 27-й дивизии, только кавалерии и орудий у противника было в три раза больше.

На подступах к Татарску враг оказал упорное сопротивление и контратаковал наши части. Поддержанный двумя бронепоездами, он пытался остановить наступление 27-й дивизии вдоль железнодорожной магистрали. Но это ему сделать не удалось. Татарск пал. За два дня боев (23 и 24 ноября) было взято в плен более 1 тысячи колчаковцев и захвачено 15 пулеметов.

26 ноября командарм дал директиву 27-й дивизии овладеть городом Каинском. Приказ начдива Блажевича гласил: развить успех и к 1 декабря 3-й бригаде захватить станцию Барабинская и ее район, а 2-й — город Каинск.

На станции Тебисская полки 27-й дивизии столкнулись с прибывшей на фронт свежей егерской дивизией. У Колчака она считалась образцовой. Егерцы дрались отчаянно. Их поддерживали орудийным и пулеметным огнем бронепоезда. Но и эта дивизия не сдержала натиска наших войск, была смята и почти вся уничтожена. Станция Тебисская перешла в руки красных. А вслед за ней 1 декабря нами были взяты Барабинск и Каинск. [226]

Здесь бойцы 27-й дивизии захватили около 1500 пленных, 30 пулеметов, много обозов, сотни вагонов, паровозы, винтовки, патроны, снаряды. В тот же день, т. е. 1 декабря, 1-я бригада по приказу командарма двинулась из Омска на соединение с другими бригадами 27-й дивизии, чтобы вместе с ними обрушиться на вторую важнейшую военную базу Колчака — Ново-Николаевск (ныне Новосибирск). Этот город Эйхе приказал взять 27-й дивизии.

«Из соприкосновения с противником не выходить!» — гласила директива Блажевича. Полки выполняли ее в точности. Они следовали по пятам отступавших белых. 8 декабря 241-й и 242-й полки 3-й бригады сбили противника с занимаемых им позиций и захватили станцию Каргат, пленив 200 колчаковцев и захватив два бомбомета, скорострельную пушку, шесть пулеметов, боеприпасы. А 9 декабря 3-я бригада заняла станцию Чулым и село Иткульское.

Начиная от станции Каргат до Ново-Николаевска, на протяжении 140 километров, обе железнодорожные линии были забиты вагонами с колчаковским имуществом. Чего только там не было: и сибирское масло, и американское консервированное молоко, и английское обмундирование, и пушки, и пулеметы, и снаряды. Всего не перечесть!

Встречались эшелоны с беженцами. На вагонах — дрова, домашняя утварь; под вагонами — курятники, свинарники, на тормозных площадках — коровники. Заглянул я внутрь вагонов и увидел самовары, кувшины, тазы, ковры, иногда даже пианино. Это со всем своим скарбом на восток двигались буржуазия и кулачество...

Многие поезда были заняты под полевые госпитали, санитарные летучки. Все они были завалены больными тифом и трупами. Один из таких госпиталей был взорван колчаковцами. В обгорелых вагонах, там, где сохранился пол или рамы, лежали и висели изуродованные трупы. Трупы валялись повсюду: на каждой железнодорожной станции, в каждой деревне. Горы, штабеля трупов... И среди них — не только погибших от ран или тифа, но и военнопленных красноармейцев, рабочих и крестьян. По одному только подозрению или доносу за сочувствие большевикам людей хватали и закалывали штыками, зарубали [227] шашками, многие тела были изуродованы до неузнаваемости.

Страшную картину смерти наблюдали красноармейцы в Барабинске, расположенном на линии железной дороги.

Станция была до отказа забита тифозными колчаковцами. На полу — трупы, между ними — еще живые. Повсюду стоны, крики, вопли...

— Неужели нельзя очистить вокзал от трупов? — спросил я начальника станции. — Ведь вам самим грозит смертельная опасность от вшей.

— Ничего не поделаешь, — ответил он. — Некому заняться этим делом.

Шагах в полтораста от станции находилась одноэтажная школа — все ее классы были забиты трупами. На головах, грудях, спинах, животах — огромные раны, нанесенные штыками или саблями. У многих переломаны ребра. Здесь происходила расправа колчаковской контрразведки с «крамольниками».

Около школы и внутри нее — много посетителей, пришедших посмотреть на ужасы колчаковщины. Многие разыскивают среди трупов своих родных и близких. Некоторые находят и падают в обморок... Все это происходит на глазах красноармейцев. Лица их суровы. Брови сдвинуты. Пальцы рук судорожно мнут шапки. Молча они проходят мимо истерзанных, молча выходят из школы. На улице глубоко вдыхают чистый морозный воздух...

У дверей школы собрался митинг. Я выступил с речью. Слушали, затаив дыхание. Поклялись беспощадно мстить врагу за все его злодеяния. Ушли с поникшими головами и наполненными гневом сердцами...

На станцию была доставлена группа пленных казаков. Их окружили красноармейцы.

— Это ваших рук дело! — гневно обрушились на них бойцы, указывая на станцию и школу.

— Мы ничего не знаем... Мы здесь не были, — оправдывались казаки.

— Надо поснимать с них башки! — слышатся крики.

Ропот красноармейцев разрастался, угрозы сыпались со всех сторон. Казаки беспомощно топтались на месте и уверяли, что они ни одного человека не трогали. [228]

Глаза их блуждали по лицам окружающих, ища хоть в ком-нибудь защиту. Они видели, что им грозит самосуд.

И самосуд действительно едва не совершился. Красноармейцы уже перестали слушаться своих командиров. Они окружили тесным кольцом казаков, все ближе придвигаясь к ним, распаляя самих себя гневом мести.

Об угрозе расправы доложили мне. Я пошел на место происшествия и призвал красноармейцев проявить высокое сознание своего долга и дисциплинированность. Бойцы бросали реплики, протестовали, а потом стали стихать. В конце-концов поняли вред самосуда и оставили пленных казаков в покое.

Большое впечатление произвел на красноармейцев и на жителей Каинска судебный процесс в трибунале 27-й дивизии. Под председательством Галкина впервые в дивизии публично разбиралось дело двух красноармейцев из конной разведки 240-го Тверского полка. Они занялись аферой: обзаведясь поддельной печатью какого-то комиссара, они начали брать с богатых контрибуцию. Те платили требуемую сумму, получая взамен расписки с этой печатью.

На процессе выяснилось, что подсудимые — бывшие уголовные преступники, случайно оказавшиеся в рядах Красной Армии. Оба по приговору были расстреляны, о чем специальным приказом оповестили население города и бойцов 27-й дивизии.

В пути на Ново-Николаевск штаб 27-й дивизии все время находился в вагонах. Однажды в мой вагон неожиданно вошел член Советского правительства народный комиссар по продовольствию Николай Павлович Брюханов, бывший мой руководитель по подпольной партийной работе в Уфе.

Мы тепло поздоровались, и Николай Павлович рассказал мне, каким образом он оказался так далеко от центра. Оказывается, в Москве, Петрограде и других промышленных городах очень туго было с продовольствием. Как только Красной Армией был взят Омск, В. И. Ленин направил Брюханова в Сибирь для организации срочной отправки хлеба.

— Вот я и двигался вслед за вами, выполняя задание Владимира Ильича, — сказал Николай Павлович.

— А теперь поедете с нами? — спросил я. [229]

— Да, — ответил Брюханов. — Хочу добраться до Ново-Николаевска.

— Ну тогда располагайтесь в этом вагоне, — предложил я.

— Спасибо, но у меня есть свой. Со мной едет тоже штаб, правда, значительно меньше вашего.

Сидя за чашкой чая, я спросил Николая Павловича:

— Как там в Москве живут наши уфимцы А. Д. Цюрупа, А. И. Свидерский, А. А. Юрьев и другие?

Николай Павлович рассказал о каждом из них.

— Вот Александр Дмитриевич Цюрупа не совсем здоров, — сказал Николай Павлович. — Работа в качестве заместителя председателя Совнаркома и недоедание подорвали его силы, и он стал прихварывать.

— Как недоедание? — удивленно спросил я. — Неужели и ему не хватает хлеба, мяса, масла?

— Вы же знаете, какой он скромный и щепетильный, — сказал Николай Павлович. — Владимир Ильич уже ругал его за это, но он непреклонен. При таком состоянии здоровья и такой ненужной щепетильности Александр Дмитриевич может загубить себя.

Слова Николая Павловича оправдались. В 1922 г. я встретился с Цюрупой на XI съезде партии, участником которого я был в качестве делегата от Сибири. Выглядел он очень утомленным, бледным, похудевшим. В 1921 г. на X съезде партии, участником которого я тоже был, он выглядел гораздо лучше. Тогда он выступал с докладом по вопросу о натуральном налоге. Встречался я с ним и в 1924 году, когда при его помощи был направлен ЦК РКП (б) учиться на курсы марксизма при Социалистической академии в Москве. Весной 1928 года я и другие уфимцы получили от него приветствие из Крыма, где он находился на лечении. А вскоре мне пришлось писать некролог и провожать Александра Дмитриевича в последний путь...

Потеряв Омск, Колчак думал выиграть бой под Ново-Николаевском. Ему казалось, что Красная Армия выдохлась, обессилела в непрерывных сражениях. Река Обь служила Колчаку хорошей оборонительной позицией. В районе Ново-Николаевска и Томска спешно переформировывались и укомплектовывались две белые армии. Они-то и должны были встретить красных на Оби. [230]

7 декабря Эйхе отдал приказ, в котором говорилось, что 27-я должна взять Ново-Николаевск 16 декабря. Считая, что этот срок далекий, Шарангович предложил Блажевичу свой план операции, согласно которому Ново-Николаевск должен был быть взят 13 декабря. Я поддержал предложение Шаранговича.

— Достанется нам за это от командарма, — подписывая 9 декабря приказ, заметил осторожный Блажевич.

— Ничего! Возьмем на три дня раньше город, и все обойдется благополучно. А что мы его 13-го возьмем, не может быть никаких сомнений.

Командиру 3-й бригады Сокку было приказано развивать преследование противника вдоль железной дороги «до предельного напряжения сил» и 13 декабря овладеть Ново-Николаевском. Все расстояние из района села Иткульского до Ново-Николаевска — 125 верст — бригада должна была пройти в три дня. Комбриг 1 В. А. Степанов (Г. Д. Хаханьян выбыл из строя по болезни) должен был в наступлении обеспечить правый фланг 3-й бригады, а комбриг 2 Гусев (с В. И. Рословым случилось то же, что и с Хаханьяном) — левый фланг. Наштабриги М. А. Румянцев и Александров разработали и разослали в соответствии с директивой начдива свои приказы полкам.

11 декабря части 3-й бригады после ожесточенного боя овладели станцией Дупленская, захватив сотни пленных, десятки орудий, много бомбометов и минометов, десятки пулеметов, эшелоны с артиллерийским, инженерным и интендантским имуществом, десятки паровозов и до тысячи вагонов.

12 декабря 1-я бригада с боем заняла район Поворинская — Шагалова (300 пленных, 7 пулеметов, винтовки и боеприпасы). 2-я бригада, преодолев сопротивление врага, заняла район Иткульского.

С большой яростью бились белые на станции Коченево. Здесь действовал их бронепоезд. Схватка происходила даже на улицах селения. Бронепоезд был нами захвачен, а его команда взята в плен. Кроме того, было пленено еще 200 солдат и 10 офицеров.

С рассветом 13 декабря все полки дивизии развернули мощное наступление. 3-я бригада, ломая сопротивление врага, осуществила глубокий обход Ново-Николаевска и ворвалась в него с северо-запада. Вечером 13 декабря [231] Ново-Николаевск был взят 27-й дивизией. Белые не успели даже взорвать железнодорожный мост через Обь. Они его только слегка повредили, и через две недели мост был восстановлен.

— Вот видишь, я говорил, что 13-го возьмем! — торжествовал Шарангович.

Одновременно с Ново-Николаевском 240-й Тверской полк занял город Колывань.

— Да, хоть число 13 — чертова дюжина, но нам везет, — отшучивался Блажевич, когда ему докладывал Шарангович о взятии Колывани.

В 9 часов утра 14 декабря был отдан приказ по дивизии за № 0156, в котором говорилось:

«В результате нашего стремительного наступления противник вновь разбит на главном операционном направлении. Нами занят город Ново-Николаевск, база противника. Захвачена масса трофеев»{143}.

Трофеи 27-й дивизии в Ново-Николаевске действительно были огромны. В наши руки попали штабы 2-й и 3-й армий противника вместе с их учреждениями. Пленено более 30 тысяч солдат и 2 тысячи офицеров. Захвачено много обозов, до 200 орудий (в том числе вся тяжелая артиллерия Колчака), 2 бронепоезда, 5 бронеавтомобилей, около 1 тысячи пулеметов, масса бомбометов, минометов, 50 тысяч винтовок, 3 миллиона снарядов, 5,5 миллиона патронов, все артиллерийские, инженерные и интендантские склады, авточасти с базами трех армий, авиационные мастерские с аппаратурой, радиостанции, огромное количество медикаментов, эшелоны с телефонно-телеграфным имуществом, топографический отдел Омского военного округа, сельскохозяйственные орудия, машины эвакуированных заводов, сотни паровозов, тысячи вагонов. В общем, была захвачена вся материальная база Колчака. Ведь в Ново-Николаевске находились армейские склады Антанты. Здесь сидели представители, именовавшие себя членами различных миссий и консулами. Они распоряжались антантовским обмундированием, снаряжением и вооружением колчаковской армии. Под их диктовку действовало правительство Колчака. [232]

Как в Омске, так и в Ново-Николаевске части 27-й дивизии пополнили свои запасы захваченными у врага вооружением, боеприпасами, обмундированием, обувью, а также продуктами питания (маслом, яйцами, сыром, консервированным молоком, медом, изюмом, колбасами и др.).

Итак, Ново-Николаевск был взят 27-й дивизией на три дня раньше указанного в приказе командарма срока, т. е. 16 декабря. За это «нарушение» командарм нас не наказал и даже не упрекнул, как мы и предвидели. Однако в этом деле не все обошлось благополучно.

Здесь, пожалуй, будет уместно рассказать о конфликте между начальником штаба 5-й армии Кутыревым и Шаранговичем. Когда в штабе дивизии был разработан оперативный план взятия Ново-Николаевска, он был немедленно передан в штаб армии. Кутырев, получив этот приказ, с негодованием наложил 11 декабря такую резолюцию на этом приказе:

«Мало продуман. И вообще вся операция Ново-Николаевска 27-й дивизией построена, не учитывая: 1) волю противника, 2) время и 3) взаимодействие соседей»{144}.

Резолюция наштарма была передана штабу 27-й дивизии по телеграфу и получена 12 декабря. Штаб дивизии находился в это время на станции Чулым. Шарангович возмутился этой резолюцией. Возбужденный, полный негодования, он вошел в мой вагон и, показывая телеграмму от наштарма, сказал:

— Полюбуйтесь мудростью Кутырева! Наши части подходят уже к Ново-Николаевску, а нас, по сути дела, такой «мудрой» резолюцией заставляют пятиться назад. Это возмутительно! Я хочу протестовать. Как вы думаете?

Мне понравилась такая реакция наштадива. Я поддержал его намерение.

— Вы, Петр Михайлович, посылайте свой протест, а мы с Иосифом Францевичем пошлем протест от себя, — сказал я.

Так и было сделано. Шарангович ответил наштарму, что Ново-Николаевская военная операция хорошо продумана штабом дивизии. Он писал, что «на всем Восточном [233] фронте... противник разгромлен и с окончанием Омской операции все наши действия сводятся к преследованию его». Разрабатывая Ново-Николаевскую операцию, штаб дивизии ставил своей целью нанесение врагу «нового удара и захват его базы. Безусловно, подъем духа и инициатива действий в наших руках. Считаться с волей разгромленного противника не приходится, когда наша воля диктует ему действия. Что касается соседей, то на участках 30-й и 35-й дивизий нет врага, способного мало-мальски оказывать сопротивление»{145}.

Одновременно с ответом наштадива мы с Блажевичем послали в Реввоенсовет 5-й армии свой протест. В нем мы [234] писали, что не наш приказ о взятии Ново-Николаевска является непродуманным, а «именно мало продуманной» является резолюция наштарма Кутьтрева, что это — «критика кабинетного человека». Мы просили Реввоенсовет избавить штаб дивизии «от подобных выпадов на будущее время»{146}.

Взятие 27-й дивизией Ново-Николаевска 13 декабря подтвердило нашу правоту.

Штаб дивизии со станции Чулым переехал в Ново-Николаевск. Я стал начальником гарнизона города, о чем оповестил приказом, расклеенным на улицах.

В Ново-Николаевске у меня опять произошла встреча с одним из своих старых «друзей» — Алеевым. Это был видный меньшевик-оборонец, ненавидевший большевиков. С ним мне пришлось в марте — июне 1917 года идейно воевать в Вятке (ныне Киров), куда я был выслан в начале 1916 года. Он был учителем. Часто и красноречиво выступал на митингах. Хорошо помню, как на митинге солдат 106-го запасного полка, происходившем в Загородном саду, председательствующий Алеев цитировал бульварную газетенку, в которой говорилось о проезде возвращавшегося из эмиграции в Россию В. И. Ленина через Германию и о том, будто Ленин «продался» немецкой разведке. Зычным голосом, закидывая назад правой рукой пряди густых волос, свисавших на лоб, а левой тряся газетенкой, он неистово орал:

— Вот кто такие большевики — изменники Родины! Вот кто такой Ленин — немецкий шпион!

Алеев призывал к расправе с этими «шпионами». Борцами за революцию, за Родину он называл меньшевиков, эсеров, Церетели, Керенского.

Я тогда резко выступил против Алеева. Солдаты 106-го полка дружно мне аплодировали. И когда были предложены две резолюции — Алеева и моя, они голосовали за мою.

И вот теперь этот «спаситель Родины», прочитав расклеенный по городу Ново-Николаевску мой приказ как начальника гарнизона о соблюдении порядка, о наведении в городе чистоты, о борьбе с тифом и т. д., явился ко мне. На его голове шевелюры уже не было. Он был [235] острижен по-солдатски, под машинку, одет в потрепанное пальто. Вид у него был весьма жалкий.

— Товарищ Кучкин, — обратился он ко мне, — я пришел к вам, чтобы предложить свои услуги. Вы знаете, что я учитель. Учителя в Красной Армии нужны. Можете меня использовать.

— Как же вы попали в Ново-Николаевск?

— Был эвакуирован.

— Ой-ли?

Мой вопрос Алеев понял и поспешил ответить:

— В армии Колчака я не служил.

— Ну, а как же вы будете работать у «немецких шпионов», — напомнил я Алееву.

— Заблуждался тогда, как и многие.

— Теперь Колчак научил уму-разуму?

— Да, научил. Теперь я понял, что мы, меньшевики, были не правы, а вы, большевики, оказались правы.

Я отказал в просьбе Алеева взять его на службу в дивизию в качестве учителя.

— Тогда дайте мне пропуск домой, в Вятку.

— Пока воздержусь, — ответил я.

— Ну как же мне быть? Как же я доберусь до дому?

— Дело ваше. Сумели добраться до далекой Сибири, сумейте и выбраться отсюда.

Алеев долго и горячо упрашивал меня и, потеряв надежду на мое сочувствие, хотел было идти. А в это время вошел в мой кабинет вызванный мною заместитель начальника особого отдела 27-й дивизии Пуйкан.

— Сего гражданина, одного из «вождей» вятских меньшевиков, передаю в твое распоряжение, — сказал я.

С поникшей головой уходил Алеев, сопровождаемый Пуйканом.

Потом какими-то не известными мне путями он все-таки оказался в Вятке. Несколько лет назад он был еще жив. Может быть, и теперь живет там...

В Ново-Николаевске в штабе дивизии было очень много работы, особенно с военнопленными. Их нужно было принять, некоторых взять к себе на службу (например, из Барабинского полка, восставшего против Колчака еще до прихода красных), остальных направить в тыл. Эти пленные солдаты были использованы потом на других фронтах гражданской войны. Они искупили свою вину перед революцией в борьбе с Деникиным, [236] Врангелем, панской Польшей. Многие из них честно сражались в наших рядах и отдали свои жизни за Советскую Родину.

Как и в Барабинске, госпитали в Ново-Николаевско были переполнены тифозными — их было тысячи.

Ту же картину можно было наблюдать и в казармах, где размещались военнопленные. У штаба дивизии и у местного ревкома не хватало ни сил, ни средств не только для борьбы с эпидемией, но и хотя бы для того, чтобы вывезти и зарыть трупы.

Однажды я заглянул в казармы. В них были нары в три яруса. На нарах лежали сотни больных и среди них умершие от тифа.

— Почему не уберете мертвецов? — спросил я здоровых белоармейцев.

— Не успеваем, — ответили они. — То и дело выносим и складываем в штабеля во дворе.

Действительно, во дворе штабелями были сложены трупы. Я приказал сопровождавшему меня коменданту города Абрамову (брат заместителя начпоарма 5) начать вывозить трупы за город и зарывать их или сжигать.

Тиф в это время свил себе прочное гнездо и в 27-й дивизии. Бойцы сотнями выбывали из строя. Много их погибло в сибирских степях и тайге...

В Ново-Николаевске и его окрестностях, так же как в Омске и других городах, было обнаружено огромное количество трупов расстрелянных и растерзанных озверелыми колчаковцами мирных жителей и пленных красноармейцев.

— Надо показать эти жертвы господам из английской миссии, — высказал как-то мне свою мысль корреспондент газеты «Правда» А. Сергеев (Д. Михайлов), сопровождавший 27-ю дивизию.

Упомянутая миссия находилась при Колчаке. На станции Аяш она была захвачена в плен. Я как начальник гарнизона города арестовал ее и посадил в тюрьму. Англичане доказывали, что я не имею права сажать их в тюрьму, так как они неприкосновенны. Но я в дипломатии ничего не понимал и действовал по своему разумению: раз враг и попал в плен — сиди в тюрьме, пока я не получу указаний от моего правительства.

В Ново-Николаевске находился также шведский консул. Его я не арестовал, поскольку он представлял [237] нейтральное государство. К сожалению, вел он себя далеко не нейтрально: стал ежедневно приходить ко мне и настаивать на том, чтобы я выпустил из тюрьмы английскую военную миссию. Он довольно прилично говорил по-русски, посвящал меня в дипломатические премудрости и доказывал, что я не имею права держать англичан в тюрьме. Из вежливости я выслушивал его, но каждый раз отказывал ему в просьбе. Он приходил снова и снова. Мне эта высокая фигура в темном пальто с котиковым воротником, окаймлявшим сытое лицо с черными усиками, изрядно надоела. И, когда однажды утром он опять появился в моем кабинете, я не стал его слушать, а сказал, что, если он не перестанет ходатайствовать об освобождении английской миссии, то я и его арестую. Мое предупреждение, видимо, подействовало, и он перестал ко мне ходить. Адрес его квартиры в Ново-Николаевске я на всякий случай записал и дал указание моим людям присматривать за ним, установить его связи в городе.

Англичане говорили, что они посланы своим правительством к Колчаку как представители Англии. Вот этим-то «представителям» мы решили показать, кого они поддерживали в расправе с русскими рабочими и крестьянами, какого лютого зверя их правительство вскармливало.

Англичан посадили на автомобили и в сопровождении А. Сергеева, начальника особого отдела 27-й дивизии Н. Шипова, начальника политотдела дивизии М. Креховой (Цифринович заболел тифом и остался в тылу), коменданта города Абрамова, начальника 51-й дивизии В. К. Блюхера, только что прибывшего со своим штабом в Ново-Николаевск, военкома 51-й дивизии А. Макарова, меня, председателя Ново-Николаевского ревкома, представителя иностранной прессы и других отправили осматривать места расправы колчаковцев с мирным населением и пленными красноармейцами.

На кладбище мы осмотрели большую квадратную яму. В ней было свалено множество изуродованных трупов. Вокруг ямы — тоже трупы. Один из них — труп молодой женщины. Платье на ней изорвано в клочья, волосы вырваны, все тело в крови, в ссадинах.

Англичане морщатся, отворачиваются, закрывают свои носы кенгуровыми воротниками шуб. Они о чем-то говорят друг с другом и отходят от ямы. [238]

Еще три ямы осмотрели на окраине города. Все они также были заполнены трупами. На другой окраине нам показали кустарник — здесь новые жертвы. Людей привозили сюда, кололи, рубили и бросали, не закопав.

...Двор на окраине города. Здесь — сотни замученных. Вот труп с притиснутой к позвоночнику грудной клеткой. Палачи, видимо, раздавили несчастного какой-то большой тяжестью. Вот трупы женщин, страшно изуродованных, скорчившихся от истязаний. Невдалеке лежит большебородый крестьянин с обнаженным мозгом.

Не выдержали нервы одного из представителей английской миссии, и он снопом повалился на землю. Другой его коллега бросился в снег, горстями стал хватать его и прикладывать к голове. Остальные убежали в ближайшую избу и попросили воды.

Сидя в кабинетах Колчака, в предоставленных им в городах великолепных квартирах или комфортабельно обставленных пульмановских вагонах, представители английского империалистического правительства не хотели видеть ничего такого, что бы им могло испортить аппетит. Они не желали слышать орудийных выстрелов и пулеметной трескотни. Они затыкали уши от воплей и стонов беззащитных людей, замученных озверелыми палачами из колчаковской контрразведки. Но обо всем этом они знали и благословляли любые методы захвата, грабежа и разбоя, лишь бы уничтожить ненавистную им власть русских рабочих и крестьян.

Придя в себя, члены английской миссии поклялись, что об этих зверствах расскажут всему миру, чтобы ни одно культурное государство не поддерживало больше Колчака и других белых генералов. Эту клятву корреспондент «Правды» Сергеев зафиксировал на бумаге в виде акта, который подписали и англичане. Содержание его было передано по радио. Вот этот акт:

«Акт освидетельствования трупов жертв колчаковского террора

Мы, нижеподписавшиеся представители военных и гражданских властей гор. Ново-Николаевска, осмотрев трупы жертв колчаковских зверств в количестве нескольких десятков, свезенных с различных концов гор. Ново-Николаевска, свидетельствуем, что ни одного трупа нет [239] без признаков ужасных, мучительнейших истязаний. Следы сабельных и штыковых ударов, ударов нагаек, содранная кожа, сплющенные черепа, продавленные груди, сплющенные лица, отрезанные уши и носы, отрубленные конечности, кандалы и веревочные петли имеются на каждом из осмотренных трупов, с коих сделан фотографический снимок. Никому из присутствующих здесь иностранных подданных ни разу не приходилось видеть следов подобных пыток и убийств.

За члена Реввоенсовета 5 (подпись неразборчива).

И. о. председателя ревкома (подпись неясна).

Сотрудник Реввоенсовета (подпись неясна).

Член парткома (подпись неясна).

Военкомдив 51 А. Макаров.

Военкомдив 27 А. Кучкин.

Представитель от политотдела 27-й дивизии М. Крехова».

Далее следуют подписи взятых в плен иностранцев: первая подпись — неразборчива, но против фамилии написано на английском языке: «Подполковник королевских инженерных войск. Британская железнодорожная миссия в России». Вторая и третья подписи также неразборчивы, против фамилий написано: «Британская железнодорожная миссия». Четвертая подпись — «X. Г. Смис — капитан королевских инженерных войск. Британская железнодорожная миссия».

Далее следуют: «Юнейдер — переводчик при Британской железнодорожной миссии в России.

Вальтер Грей — представитель австралийской прессы,

Дмитрий Михайлов — представитель московской газеты «Правда»,

Николай Шипов — нач. особого отдела 5-й армии.

Комендант города Ново-Николаевска Абрамов»{147}. [240]

Ко мне стал ходить еще один консул — датский. Он также настаивал на освобождении из тюрьмы и отдаче ему на поруки английской военной миссии, доказывая, что я не имею права арестовывать иностранных подданных.

Меня взяло сомнение: может быть, и в самом деле я неправильно поступил? Чтобы рассеять это сомнение, я решил запросить Реввоенсовет 5-й армии. Не сообщая, что миссия мною содержится в тюрьме, я 23 декабря телеграфировал Реввоенсовету И. Н. Смирнову:

«Частями нашей дивизии захвачены на станции Аяш члены британской железнодорожной миссии. Датский консул обратился с просьбой отпустить их на частные квартиры за поручительством датского консульства. Тот же консул требует гарантии имущественной и личной неприкосновенности для всей датской колонии. Жду распоряжений Ваших на сей предмет.

Начгарн Ново-Николаевска военкомдив 27 Кучкин»{148}.

Прошел день, а ответа из Реввоенсовета нет. Я стал было волноваться.

— Вероятно, мне влетит за самоуправство, — сказал я своему секретарю В. Малкову.

— Так ведь Реввоенсовет не знает, что вы держите англичан в тюрьме, — ответил Малков.

— А может быть, и знает. Те же консулы могли обратиться к нему с жалобой на меня.

И вдруг 25 декабря я получаю такую телеграмму:

«Военная. Вне очереди. Начгарну Ново-Николаевска военкомдиву 27 Кучкину. Омск. 25 декабря. На телеграмму 23 декабря.

Всю английскую миссию арестовать, отправить Омск. Товары, склады, прочее имущество англичан, датчан и русских опечатать учетной дивизионной комиссией»{149}.

Немедленно по получении телеграммы я распорядился произвести обыск в квартире датского и американского консулов (последний тоже заступался за англичан). Вечером 25 декабря я телеграфировал в Омск:

«Ревсовету 5. Английская железнодорожная миссия мною арестована. Квартирах датского, американского [241] консульств произвожу обыск. Обнаружено ценностей на миллионы.

Начгарн Ново-Николаевска Кучкин»{150}.

Мои решительные действия напугали консулов — они скрылись: не то вообще бежали из Ново-Николаевска, не то попрятались где-то в городе. Обыски на квартирах консульств продолжались всю ночь на 26 декабря. Обнаруженное богатство принадлежало не только консульствам, но и русским богачам, проживавшим в Ново-Николаевске. Когда к городу стала приближаться Красная Армия, они стали прятать свои ценности у иностранных консулов, надеясь на то, что они будут сохранены и возвращены по первому требованию. Но этим надеждам не суждено было осуществиться. Награбленное у трудящихся богатство досталось самим трудящимся в лице Советского государства. 26 декабря я телеграфировал Реввоенсовету 5-й армии:

«Доношу, что в квартирах бежавших консульств найдено имущество на миллионы рублей. Найдено множество сундуков с имуществом неизвестных владельцев, бежавших с консульством. Все передано в распоряжение учетнореквизкома...

Начгарн Ново-Николаевска Кучкин»{151}.

Что касается английской военной миссии, то она была посажена в поезд и в сопровождении охраны отправлена в Омск.

Надо сказать, что в Ново-Николаевске в наши руки попали не только иностранцы, но и колчаковские генералы, министры его правительства, полковники, бывшие жандармы, деятели белогвардейской контрразведки, изменники Родины. Будучи арестованными, они теряли свой боевой вид, свою спесь и становились жалкими людишками. Они лепетали всякую чушь, изображая себя невинными овечками. Мы передавали их в распоряжение особого отдела при штабе дивизии, а он направлял их после допроса в особый отдел при штабе 5-й армии. За кровь и муки погибших революционных борцов все это зверье ответило своими головами. По приговору особого отдела Всероссийской чрезвычайной комиссии по [242] борьбе с контрреволюцией при штабе 5-й армии было расстреляно 53 колчаковских палача. Среди них: 3 генерала, 6 полковников, 22 офицера, 2 хорунжих, 19 царских жандармов и рабочий Ижевского завода, предатель своего класса.

В связи с расстрелом врагов революции особый отдел 5-й армии опубликовал в печати сообщение, в котором говорилось:

«Во всей Сибири нет такого города, села и деревни, где не было бы расстрелянных, повешенных, изувеченных или выпоротых наемникими сибирского правительства.

Часто среди белого дня, иногда в застенках, нередко из-за угла творились казни и расправы.

Об этом все знали. Но никто не смел об этом говорить или писать... Одна только буржуазия имела право открыто высказывать одобрение и упиваться местью трудящимся.

Но настал час жестокой расплаты... Убийцы теперь расплачиваются за свои злодеяния.

Мы не мстим. Мы только уничтожаем тех, которые действительно заслужили это. И мы не скрываем фамилии расстрелянных, чтобы знали все трудящиеся, за что расстреляны их враги...»{152}.

Далее следовал список фамилий расстрелянных бандитов.

Революция очищала землю от нечисти!

Когда контрреволюция свергла Советскую власть в Сибири, она со звериной яростью расправилась в первую очередь с коммунистами, а затем и с теми беспартийными, которые честно работали в органах пролетарской диктатуры. После жестоких пыток жертвы уничтожались всеми способами: одних белогвардейцы расстреливали, других вешали, третьих рубили шашками, четвертых сажали на штык, пятых морили голодом. Враги революции не останавливались перед самыми жестокими методами уничтожения коммунистов, их жен и детей. Зимой они подводили их к проруби реки, ударами деревянной колотушкой по голове оглушали, а затем толкали в прорубь{153}. Сибирские [243] реки стали могилой для лучших людей, самых стойких защитников Советской власти.

Стонала Сибирь от зверств колчаковцев. Рекой лились слезы жен и матерей, потерявших своих кормильцев. Рыдали целые семьи, когда с их двора белые угоняли лошадей, коров, овец, свиней, кур, уток, гусей.

Однако, как ни зверствовала белогвардейщина, стремясь террором запугать рабочих и крестьян Сибири, цели своей она не достигла: вместо погибших в ряды революции вставали новые бойцы. И чем больше свирепствовали колчаковцы, тем сильнее разгоралась ненависть к ним трудящихся. Рабочие устраивали забастовки, восстания. Крестьяне шли в леса, пополняя отряды партизан. Партизаны рвали полотно железной дороги, пускали под откосы поезда с белогвардейцами, их вооружением и боеприпасами. Они совершали налеты на местные гарнизоны. По всей Сибири гремела слава о легендарном партизанском отряде «дедушки Каландарашвили», наводившем ужас на колчаковцев, об отрядах А. Д. Кравченко, П. Е. Щетинкина, И. В. Громова, Е. М. Мамонтова.

А. Д. Кравченко до революции работал в Ачинском и Минусинском уездах Енисейской губернии в качестве агронома. Во время первой мировой империалистической войны был мобилизован в царскую армию. Ему был присвоен чин прапорщика. В 1917 году он принимал активное участие в Февральской революции, а затем и Октябрьской. Был одним из организаторов Ачинского Совета рабочих и солдатских депутатов. Когда в 1918 году белочехи и белогвардейцы свергли в Сибири Советскую власть и «народная армия» учредиловцев, а затем армия Колчака и интервенты пошли на Москву, чтобы уничтожить Советский строй, Кравченко возглавил вооруженное восстание крестьян Степно-Баджейской волости Канского уезда, а затем стал активно участвовать в партизанском движении. К его партизанскому отряду постепенно присоединялись отряды восставших крестьян Енисейской губернии.

Так родилась целая партизанская армия, главнокомандующим которой и стал Кравченко. Она насчитывала 18 тысяч бойцов и была вооружена 153 пулеметами и 5 орудиями. В сентябре 1919 года армия Кравченко с боем заняла Минусинск Енисейской губернии, ставший столицей партизанской республики. Был образован Минусинский [244] Совет рабочих и крестьянских депутатов. В Минусинском уезде, занимавшем огромное пространство, была восстановлена Советская власть.

Партизаны наладили связь с 5-й армией и выполняли ее задания. Так, в ноябре 1919 года Реввоенсовет 5-й армии отдал приказ Кравченко двинуться из района Минусинска на Красноярск и Ачинск, выйти на линию Сибирской магистрали, парализовать железнодорожное движение и не дать колчаковскому командованию вывезти на восток награбленное имущество, принадлежавшее Советскому государству. Выполняя этот приказ, партизанская армия на своем пути разбила не один гарнизон противника, захватила в плен тысячи колчаковцев с оружием и 8 января 1920 года вступила в Красноярск, восторженно встреченная жителями города. Здесь партизанская армия влилась в 5-ю армию в качестве Енисейской дивизии.

П. Е. Щетинкин — выходец из крестьян-бедняков Рязанской губернии. Участник первой мировой империалистической войны. В боях с немцами проявил исключительную храбрость, за что был награжден четырьмя георгиевскими крестами (полный кавалер) и четырьмя медалями, одна из которых — медаль Французской республики. Дослужился до чина штабс-капитана. Принимал участие в революции 1917 года, а затем работал в Ачинском Совете рабочих и солдатских депутатов. В 1918 году вступил в партию большевиков. Во время колчаковщины стал во главе партизанского отряда, организованного им из крестьян деревни Конториной Ачинского уезда и действовавшего в этом уезде. Впоследствии отряд соединился с партизанским отрядом Кравченко и встал под его командование. После создания партизанской армии Щетинкин стал помощником главнокомандующего Кравченко и оставался на этом боевом посту вплоть до соединения этой армии с 5-й армией. В организации партизанского движения Щетинкину принадлежит огромная заслуга.

И. В. Громов — также выходец из крестьян-бедняков. Член партии большевиков с 1918 года. Был председателем Каменского уездного Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. В конце 1918 года возглавил партизанский отряд, действовавший в Каменском уезде Алтайского округа и находившийся в тесной связи с партизанским [245] отрядом Е. М. Мамонтова из Славгородского уезда того же Алтайского округа. О смелости и героизме обоих отрядов среди местного населения ходили легенды. Крестьяне горячо сочувствовали партизанам, помогали им во всем, нередко выполняя разведывательные задания. Многие из них становились бойцами отрядов. В октябре 1919 года выросшие в значительную силу отряды образовали единую «крестьянскую Красную Армию Алтайского округа» под командованием Мамонтова. Громов стал командиром корпуса. Партизаны наводили ужас на колчаковцев, не раз уничтожали их гарнизоны и сильные карательные отряды.

Е. М. Мамонтов — крестьянин-середняк села Вострово Славгородского уезда Алтайского округа. Служил в царской армии рядовым солдатом. В январе 1919 года создал и возглавил партизанский отряд, который налетал на административные белогвардейские пункты, громил колчаковские гарнизоны. Слава о боевых делах отряда быстро распространилась среди населения Славгородского и Каменского уездов. Когда 22 августа 1919 года сильный карательный отряд колчаковцев в районе села Зимина разбил другие партизанские отряды, отступавшие в восточную часть Славгородского уезда, последние решили объединиться с отрядом Мамонтова. Командующим объединенным отрядом был избран Мамонтов как самый талантливый и опытный командир. Главный штаб отряда расположился в селе Солоновке, ставшем центром партизанской борьбы на Алтае. Его называли «партизанской Москвой». Со слиянием отрядов Мамонтова, Громова и других и с образованием «крестьянской Красной Армии Алтайского округа» партизаны Алтая стали непобедимы. Они разбили все колчаковские карательные отряды, в том числе и 15-тысячную армию, вооруженную 18 орудиями и 100 пулеметами. 19 ноября армия Мамонтова овладела Славгородом. В то время как 27-я дивизия приближалась к Ново-Николаевску, партизанская армия Мамонтова держала путь на Барнаул. В городе находился сильный гарнизон колчаковцев. Боясь оказаться отрезанными в связи с угрозой падения Ново-Николаевска и истребленными приближавшимися к городу партизанами, колчаковцы стали эвакуироваться из Барнаула, увозя с собою военное имущество, семьи офицеров и городскую буржуазию. Последняя группа колчаковцев покинула Барнаул [246] 9 декабря, а 10-го в город вошла армия Мамонтова. 11 декабря в Барнаул вошли части 26-й дивизии 5-й армии. Так произошла долгожданная встреча отважных партизанских бойцов с героями Красной Армии. 26 декабря приказом Эйхе партизанская армия под командованием Мамонтова была зачислена в ряды 5-й армии и пошла дальше — добивать армию интервентов и белогвардейцев.

Вот с этими знаменитыми командирами сибирских партизан и произошла волнующая встреча в Ново-Николаевске. Эту встречу давно ждали мы, бойцы Красной Армии, ждали и сибирские партизаны. Все крестьянство Сибири ждало прихода Красной Армии, прихода большевиков. В. И. Ленин говорил: «Мы бесконечно сильными стали потому, что миллионы научились понимать, что такое Колчак; миллионы крестьян Сибири пришли к большевизму, — там поголовно ждут большевиков»{154}. И дождались.

В центре города у штаба 27-й дивизии собрались начальник дивизии, командиры бригад, военный комиссар дивизии, его заместитель, начальник штаба дивизии и его помощники, ряд других работников. Все напряженно ждали...

— Едут, едут! — закричал вдруг адъютант начальника дивизии, первый увидевший кавалькаду конных.

Все оживились.

Спокойным шагом, отфыркиваясь от морозного воздуха, приближались кони. Все они — как на подбор: рыжие, с лоснящейся шерстью, тонконогие, красивые скакуны ахалтекинской породы.

Впереди всех ехал командующий партизанской армией Мамонтов. За ним следовали его соратники. Приблизившись к руководителям 27-й дивизии, Мамонтов, а за ним и остальные приосанились и взяли «под козырек». На лицах — улыбки. Встречавшие гостей работники дивизии, взяв тоже «под козырек», двинулись навстречу партизанам. За несколько шагов до встречи Мамонтов соскочил молодецки с коня, бросил поводья и ринулся с распростертыми объятиями к группе встречавших. Его примеру последовали другие.

— Здравствуйте, братья-партизаны! — выкрикнул Блажевич. [247]

— Здравствуйте, братья-красноармейцы! — ответили партизаны.

Начались горячие объятия и братские поцелуи. У некоторых на глазах выступили радостные слезы.

— Наконец-то мы дождались вас, — говорили партизаны.

— Спасибо вам за оказанную помощь! — благодарили работники дивизии. — Вы отвлекли на себя значительные силы Колчака и тем самым облегчили нашу боевую задачу.

— А нас, — заявил Мамонтов, — воодушевляли ваши сокрушительные удары по Колчаку, ваше стремительное движение на восток.

Эта встреча навсегда осталась в памяти ее участников.

В Ново-Николаевске 17 декабря Блажевич передал командование 27-й дивизией новому начальнику — В. К. Путна. Последнему в то время едва исполнилось 24 года. В феврале 1917 года он окончил школу прапорщиков и сразу же с головой ушел в революционную борьбу. За плечами у него уже был большой путь, пройденный с частями Красной Армии на Восточном фронте: он был военным комиссаром 26-й дивизии, командовал полком, затем бригадой. И вот теперь стал начдивом 27.

Мы быстро сдружились, и я крепко полюбил этого пламенного литовца. С Витовтом Казимировичем было приятно вести беседу на любую тему, это был человек задушевный, начитанный и в высшей степени культурный.

Ни с одним начдивом (при мне был назначен уже четвертый) я не сходился так близко, как с Путной. Правда, до того как Путна принял дивизию, обстановка была иная — беспрерывные бои, отступления, наступления, частые выезды на линию огня. Некогда было поговорить по душам, едва успевали обменяться мнениями по оперативным вопросам, по ходу боев и нуждам полков. Нередко даже спать было некогда.

Путна же работал командующим в иной обстановке — сначала в более или менее спокойной, потому что колчаковцы оказывали слабое сопротивление, а потом уже совсем в спокойной — 27-я дивизия вышла в резерв. Наша дружба продолжалась долго и по окончании гражданской войны. В конце 20-х годов, когда Витовт Казимирович был уже прославленным полководцем и грудь его украшали три ордена Красного Знамени, мы встречались у него на квартире в Москве по Никитскому бульвару, [248] вспоминали минувшие дни и битвы, где вместе сражались. До сих пор я вспоминаю с теплым чувством эти встречи.

...Итак, 27-й дивизией стал руководить новый начдив. В своем приказе от 18 декабря начдив предписывал: командиру 1-й бригады В. А. Степанову «выйти 21 декабря в район станции Тайга», командиру 2-й бригады И. Д. Гусеву «21 декабря занять станцию Тайга, отрезав путь отступления эшелонам противника», командиру 3-й бригады И. Ф. Блажевичу, оставив для охраны Ново-Николаевска один полк (до смены его частями приближающейся из тыла резервной 51-й дивизией под командованием В. К. Блюхера), остальными двумя полками сосредоточиться «23 декабря на станции Тайга, а 24 декабря — на станции Судженка»{155}.

Отдавая такой приказ, командование дивизии было уверено в легкой победе над вражескими силами, сосредоточенными на станции Тайга. Такая уверенность основывалась на том, что это были уже последние бои с Колчаком — армия его была разгромлена, царству адмирала наступал конец. Белая гадина издыхала, оставалось только добить ее.

Но пленные колчаковские офицеры предупреждали об опасности, ждавшей нас впереди. Они говорили, что за Ново-Николаевском нам придется столкнуться с дивизией польских легионеров. Эта дивизия была сформирована из военнопленных бывшей царской армии, но основу ее составляли сынки панов и купцов Польши, выразившие желание бороться против Советской власти. Это были отчаянные головорезы, классовые враги трудящихся не только Советской России, но и польских рабочих и крестьян. Легионеры служили верой и правдой Колчаку, и он ими по-настоящему дорожил. Словом, это была отборная гвардия. По сведениям, полученным в штабе дивизии, польские легионеры были хорошо вооружены.

1-я бригада дивизии, руководимая В. А. Степановым (бывший командир 237-го Минского полка), настигла легионеров в районе станции Литвиновка 22 декабря. Завязался бой. Используя три бронепоезда, поляки стойко обороняли свои позиции, но под напором 235-го, 236-го и 237-го полков отступили к станции Тайга, оставив на поле боя много убитых, раненых, бронепоезд и 18 орудий. [249]

Вторая стычка с белополяками произошла 23 декабря в двух километрах от станции Тайга. Бой начался в 10 часов утра. Бронепоезда противника врезались в наши цепи, нанося нам большие потери. Полки 1-й и 2-й бригад несколько раз ходили в атаку, но сломить сопротивление легионеров так и не смогли.

Тогда начдив приказал комбригам наступать на станцию Тайга не с запада, а с юго-запада, зайти противнику в тыл и энергичным натиском с разных сторон опрокинуть его.

Перегруппировав силы, бригады 27-й дивизии в тот же день пошли в обход противника. Они ринулись на него с юго-запада. Завязался ожесточенный бой. В безумной ярости набрасывались легионеры на наши полки, но чувствовалось, что это была уже агония. После упорнейшего шестичасового боя польская дивизия была разбита наголову, а ее остатки в панике бежали. 6 тысяч легионеров попали в плен.

23 декабря станция и город Тайга были взяты. В качестве трофеев наши войска захватили 2 бронепоезда, 40 орудий, сотни пулеметов, до 100 паровозов и пять тысяч вагонов с различным ценным военным имуществом, эвакуированным из Томска.

В приказе начдива от 25 декабря говорилось, что на станции Тайга «1-й и 2-й польские полки и добровольческие ударные батальоны, поддержанные тремя бронепоездами», были «жестоко разбиты»{156}. Войскам дивизии приказывалось двигаться дальше на восток, куда отступили остатки польских легионеров.

В районе Анжерских копей 27-я дивизия еще раз столкнулась с легионерами и Пермским добровольческим отрядом. Но и здесь враг был разбит и тоже бежал.

Последний боевой марш 27-я дивизия совершила в сторону города Мариинска. Взятие Мариинска Г. X. Эйхе возложил на 30-ю дивизию, которой командовал талантливый начдив А. И. Лапин. 27-я дивизия выводилась в армейский резерв. 30-я дивизия шла левее 27-й и находилась севернее железной дороги — она наступала на Томск. По приказу командарма ее части должны были повернуть на юг и выйти на линию Сибирской магистрали. [250] Но для этого требовалось порядочно времени, и дивизия запаздывала. Тогда Путна не выдержал и решил, не дожидаясь подхода 30-й дивизии, продолжать наступление, чтобы не дать опомниться врагу. Он приказал комбригу 1 направить полки севернее железной дороги и подойти к Мариинску с севера, комбригу 2 — двигаться вдоль линии железной дороги и подойти к Мариинску с запада.

Выполняя этот приказ, 2-я бригада к утру 26 декабря заняла район Шегарки, захватив в полной исправности железнодорожный мост через реку Яя. Затем она двинулась на Мариинск, но ее опередила 1-я бригада. Преследуя противника, она на его плечах утром ворвалась в город. Мариинск был взят 28 декабря 1919 года. Противник потерял 5 тысяч солдат, попавших в плен, 6 орудий, 20 пулеметов и большое количество подвижного состава с ценным имуществом.

Это был последний 75-километровый марш 27-й дивизии на Восточном фронте, после чего она получила передышку. Дальнейшее преследование разгромленного противника было возложено командармом 5 на 30-ю дивизию.

Когда части 27-й дивизии были уже в Мариинске, штаб ее находился на станции Тайга. Наступал новый, 1920 год.

Свои надежды и пожелания мы выразили в новогоднем приветствии, посланном Реввоенсовету 5-й армии. Наша телеграмма гласила:

«Тайга. 31 декабря, 24 часа. 27-я дивизия шлет новогодний привет своим вождям и присоединяет пожелания, чтобы наступающий год окрылить новыми боевыми успехами. 1920 год да будет годом всемирной пролетарской революции, в которой, руководимые нашими вождями, мы смело пойдем по обломкам старого капиталистического мира к конечной цели — свободному мирному труду. Начдив 27 В. Путна. Военком А. Кучкин»{157}.

1 января 1920 года по дивизии был отдан такой приказ:

«1) 30-я дивизия, поддерживаемая частями 35-й дивизии, продолжает преследование отступающего противника, [251] имея ближайшей задачей овладеть районом города Ачинск.

2) Вверенная мне дивизия, согласно директиве командарма, оставаясь в армейском резерве, должна сосредоточиться в районе города Мариинск».

Далее шло указание, какие районы должны были занять части каждой бригады.

«Начсандиву открыть в городе Мариинске эвакоприемник и наладить эвакуацию больных и раненых санлетучками на станцию Тайга и далее по указанию начсанарма 5.

Комбату связи подготовить телеграфную связь со штармом и телефонную со штабригами и отделом снабжения дивизии... Штадив 2 января переходит в город Мариинск»{158}. [252]